Невьянская башня

Глава вторая Поймать беглеца

Невьянским палатам Акинфия Никитича не исполнилось и десятка лет, но казалось, что есть вся сотня. Дело было в том, что эти палаты, точнее хозяйский дом и заводскую контору, как и часозвонную башню, заложил ещё батюшка, а Никита Демидович в старости и думал по старине.

Два длинных кирпичных здания стояли на каменных подклетах под углом друг к другу. Маленькие окошки вразнобой — без наличников, но с чугунными оконницами; гладкие «лопатки» с шайбами чугунных стяжек; крылечки с чугунными лестницами и голыми арками; на втором ярусе — тесные балкончики с коваными решётками низких оград; крутые и высокие тесовые кровли, а в них — домики-«слухи»; печные трубы с шатровыми дымниками. Скупыми украшениями для этих строгих теремов служили только большие железные гребни на коньках крыш; плоскости гребней зияли просечёнными фигурами соболей — как на заводских клеймах.

И внутри было всё как при царе Алексее Михайловиче. Грузные своды, покрытые штукатуркой и расписанные разными там русалками, сиринами, львами и виноградами. Несокрушимые поставцы и горки сундуков, щедро окованных жестью «с морозом». Широкие скамьи, тяжёлые двери на крюках, печи с поливными изразцами, мелкие цветные стёкла в окнах — на казённом Лялинском заводе работала стекольная фабрика. После смерти батюшки Акинфий Никитич в доме почти ничего не переделал. Кабинет у него и без того был саксонский, а Ефимье, жене, нравилась тяжеловесная старинная спесь: купецкая дочка, Ефимья лишь о боярстве и мечтала.

Отчёты главных приказчиков Акинфий Никитич принимал в советной палате — самой большой в его доме. Приказчиков было двое, да ещё ключник Онфим встал у затворённой двери. В тёмных наборных окнах блестели отражения свечей. Приказчики сидели напротив хозяина за длинным столом.

Егоров Степан Егорыч говорил как по писаному, хотя его подняли с постели. Сколько пудов руды заготовили и с каких рудников; сколько коробов угля; как домна работает; исправны ли горны, молоты, машины и плотинное хозяйство; сколько чугуна и железа произвели, сколько меди; какую посуду сделали; сколько всего на пристань уже увезли; сколько работников при деле; сколько денег потратили и на что; сколько осталось…

— Десять тыщ указанных я в казну вернул, — сообщил Егоров. — В казну.

Он имел в виду взятку, отвергнутую Татищевым. Акинфий Никитич через Егорова ещё весной попробовал подкупить капитана, чтобы тот забыл о горе Благодать, но Татищев не продался. Мортира тупая, медный лоб.

— Награду примешь, Степан? — спросил Акинфий Никитич.

— Не за что. Сверх урока ничего не исполнял. Ничего.

Степан непримиримо, как штык, выставил вперёд клин чёрной бороды.

Раскольников братьев Егоровых, Степана и Якова, Гаврила Семёныч привёз из Тюмени. Оба работящих брата вскоре стали приказчиками, но Акинфий Никитич поразился умению Степана вести заводское хозяйство. Когда началась заваруха с казённым следствием, Акинфий Никитич, уезжая в Питербурх, без страха поручил Степану Егорычу весь огромный Невьянский завод. Яков Егорыч, младший брат, командовал новым Ревдинским заводом.

— Ох, не на заводе у нас дьявол напрокудил, — заговорил и Гаврила.

Голос у него был рокочущий, как мурлыкание льва, и обволакивающий; мягкими раскатами он словно заполнил всю просторную палату

Акинфий Никитич внимательно посмотрел на Гаврилу.

— «Выгонка»? — подсказал он.

— То ещё полбеды, Акинтий, — усмехнулся Гаврила. — Нам-то, гонимым от веку, претерпевать давно за обычай…

Он был немного старше Акинфия Никитича и обращался по-дружески. В Невьянск он пришёл из Тобольска, от сибирских раскольничьих скитов, и принёс известие о серебре в Алтайских горах. Обменял серебро на милость заводчика к своим единоверцам. Однако Акинфий Никитич быстро понял, что сам Гаврила Семёныч дороже всех серебряных руд.

Гаврила был посланником Выгорецкой и Лексинской обителей, вождём всех раскольников поморского беспоповского толка. Помогая собратьям обрести убежище, он основал тайную слободу на безлюдном озере Таватуй верстах в сорока от Невьянска. Поморцы доверяли Гавриле и крестить, и причащать, и отпевать. Его повеления почитали как закон. А в Тобольской консистории Семёнова называли Буесловом и ересиархом.

Акинфий Никитич поселил Гаврилу Семёныча прямо в заводской конторе. В делах завода Гаврила был несведущ, но он правил душами — и стал «приказчиком по дому» Акинфия Никитича. Он уговаривался с людьми древлего православия — главными работниками Демидовых. Если в Родионе Набатове Акинфий Никитич ощущал светлое божье благословение, то в Гавриле Семёнове чуял грозный пророческий дар — волю держать истину, как Илия держал истину среди народа Израилева. Гаврила и обликом своим напоминал Илью: сухопарый, сутулый, с упрямо сведёнными кустистыми бровями и дикой, клочковатой бородой. Облысев на макушке, Гаврила всё равно носил длинные волосы, но собирал их в сивый хвост.

— Беда, Акинтий, что Мишка Цепень удрал, — довершил речь Гаврила.

Мишка Цепень — вернее, Михаэль Цепнер, обрусевший немец, — был мастером-механиком; Акинфий Никитич похитил его, посадил в каземат и превратил в своего раба. Тайна, с которой работал Цепень, могла привести на плаху их всех — и приказчиков, и самого Демидова.

У Акинфия Никитича словно бомба в груди взорвалась. Что же такое творится — напасть за напастью на него обрушивается!.. Следствие по десятине и «выгонка» раскольников, козни Татищева и потеря алтайских заводов, распоясавшийся брат Никита, драка за гору Благодать и алчность Бирона — а теперь ещё и мастер-беглец!.. Акинфия Никитича словно бы изнутри опалило доменным жаром ярости, однако он стиснул душу.

— Когда это случилось? — потемнев взглядом, спросил он.

— Вчера ночью, — сухо ответил Егоров.

— Тараска Епифанов сторожем был и, лиходей, крышку в своде Цепню подъял, — разъяснил Семёнов. — Обоюдом и уметнулись. Деньги все украли.

— Как Тараска снюхался-то с Цепнем?

— То нам неведомо.

Акинфий Никитич молчал. Он понимал, что Егоров и Семёнов не виноваты, и давил в себе гнев, однако ноздри его раздувались. Убить бы всех — и Цепня, и Егорыча с Семёнычем, и Татищева, и Бирона…

— А вы что предприняли, железны души?

— Караулы на всех дорогах выставил, — сказал Егоров. — На всех.

— А я домой к стервецу сходил, — сказал Семёнов, — потолковал с отцом и с матушкой, с братовьями его. Никому Тараска свой умысел не открывал.

— Как обнаружили побег? — угрюмо допытывался Акинфий Никитич.

— Тарасий с утра ключ не принёс, — издалека пояснил ключник Онфим. — Я пошёл — там двери настежь и в полу подклета дыра отворена. Я её закрыл, как должно быть, в дом побежал, оттуда ходом в каземат. Там пусто.

Онфим был слепым и носил повязку на лице. Пять лет назад он работал молотовым мастером; раскалённая треска отскочила от железной полосы ему прямо в глаза. Акинфий Никитич пожалел мастера, взял в дом сидеть по ночам у запертой двери. Но незрячий Онфим не сдался увечью. Он на ощупь выучил всё окружающее пространство — запомнил, где что стоит и лежит. Молотовые мастера — они такие: при своей грубой работе тонко чуют невидимую внутреннюю порчу в железе, чтобы выбить её точными ударами молотов. По дому и по двору Онфим стал передвигаться безошибочно, и Акинфий Никитич назначил его ключником.

Отсветы свечей играли на расписанных сводах палаты, на виноградах и сиринах. За окошками хищно чернела воровская ночь. Огромный каменный дом застыл в тишине своих тайн, лишь потрескивали дрова в печах.

— Надо убрать следы в каземате, — глухо сказал Акинфий Никитич.

— Я уже убрал, — ответил Онфим. — Брусья от машин порубил, а валки, рычаги и шестерни Степану отдал. Всё там руками обшарил — чисто.

— Детали я в ломь сунул, — добавил Степан. — С шихтой в домну уйдут.

Акинфий Никитич думал о беглеце и барабанил пальцами по столу.

— Побег — задача хитрая, — скрывая злость, Акинфий Никитич стиснул кулаки. — Сани нужны и лошадь, одёжа для зимы, харч какой-никакой, а главное — совет. Цепень ведь у нас ничего не знает. Он чужак. А Тараска — дурень молодой, ума с горошину… Нет, у Цепня ещё сообщник был.

— А кто же? — прищурился Гаврила. — Этот Цепень до каземата жил в башне безвылазно. Ни единой души к нему не подпускали.

— С курантами ему Савватий помогал, — сообщил Степан. — Лычагин, да.

Акинфий Никитич тяжело засопел. Опять предательство?..

— Берите Лычагина, — распорядился он.

* * * * *

Кирша явился домой поздно и пьяный. С тех пор как Татищев, новый горный начальник, повелел открыть при заводах казённые кабаки, для Кирши началось золотое времечко. Кабак — это тебе не шинок, тёмный, грязный и на задворках, куда могут вломиться Артамоновы «подручники» с погромом, ибо Демидов не любит пьянства. Кабак — это какой-никакой, а порядок.

Впрочем, Киршу и в шинках никогда не обижали, не обсчитывали и не били, а рухнет на улице — так занесут в тепло. В молотовом подмастерье Кирил Данилыче Торопове было неистребимое дружелюбие, и даже самая чёрствая душа чуяла мягкий свет. Сорокалетнего мужика, его все звали ласково и по-мальчишечьи — Киршей. Зачастую поили просто за песни и радость. На заводе его, похмельного, штрафовали, но не ругали. Если кто-то в гулянке с ним ссорился, то наутро приходил мириться. Кажется, на него даже собаки не лаяли. У жены Лукерьи никак не получалось наскрести злости, чтобы осерчать на мужа-тартыгу, да и сам Кирша часто приносил домой то пятиалтынный — плату за увеселение, то гостинец детишкам.

Заскрипели доски ступеней на крыльце, что-то с грохотом упало в сенях, и Кирша ввалился в горницу. Треух на затылке — уши в разные стороны, драный армяк нараспашку, рыжая борода растопырена, глаза весело горят. За спиной на перевязи — облезлая дрянная балалайка.

Лукерья, прибрав после ужина, споласкивала деревянные ложки над помойной лоханью и вытирала тряпочкой. Савватий Лычагин сидел у двери — ему не хотелось идти к себе в пустую и холодную избу. От сквозняка метнулся огонь лучины. С печи сразу свесились Алёнка, Дуська и Ванюшка.

— Налакался с дружками? — сурово спросила Лукерья.

— Ясен месяц! — просиял Кирша.

— Тятька! Тятенька налакался! — восторженно загомонили с печи.

Кирша скинул шапку, армяк и стоптанные сапоги, по-хозяйски сунул балалайку Савватию. В руке у него оказался большой печатный пряник.

— А кому тятька забаву принёс? — спросил он.

— Мне! Мне! Мне! — завопили с печи.

Кирша подал пряник в протянутые ручонки. Пряник исчез.

Кирша протопал в горницу. В простенках меж окон здесь были бережно развешаны самодельные инструменты: ещё две балалайки, гусли, скрыпица и замысловатая доска со струнами, которую Кирша называл тарнобоем. Кирша цапнул кривой тарнобой, провёл пальцами, и струны нежно мурлыкнули.

— Тятька, спой нам! — крикнула с печи Алёнка, старшая дочь.

— Какое «спой»? — возмутилась Лукерья. — Ночь-полночь на дворе!..

Но Киршу такая ерунда никогда не останавливала.

— Ох, есть отец — убил бы, нет отца — купил бы! — забалагурил он. — На красный цветок и пчела летит!.. Лучше хромать, чем сиднем сидеть!

Он запрыгал по горнице, приседая и выбрасывая ноги. Тарнобой рокотал в его руках. Ребятишки на печке взвизгивали от счастья.

Кирша скакал и нёс околесицу, выдумывая на ходу. Ребятишки хохотали, а Лукерья отвернулась и закрыла лицо ладонью, будто скорбела от такого позора. Савватий видел, как всем им — Киршиному семейству — хорошо.

— Да хватит, полоумный! — взмолилась Лукерья. — Ну правда же, Кирюшка, что за пляски-то сатанинские?..

Тяжело дыша, Кирша повалился на лавку.

— Щас всех мокрой тряпкой отстегаю! — пригрозила Лукерья детям.

— Тятя, сказку! — потребовала Алёнка.

— Сказку? — задумался Кирша. — А какую? Про Щелкана Дудентьевича? Или про медведя и горох? Или про Калина-царя? Про Луковое Горе? Про Кота Казанского Костянтина Костянтиновича? Про Бабу-ягу и войну со зверями Крокодилами? Про то, как поп чёрта надул?..

— Про попа не надо, убью тебя! — предостерегла, краснея, Лукерья.

— Про Кота Костянтина! — догрызая пряник, закричали с печи.

Савватий поднялся и потихонечку выбрался из горницы.

На дворе было морозно, под лунным светом мёртво и ровно синел снег, чёрное небо над Невьянском широко и дробно искрилось звёздами.

Жильё Савватий имел по чину — в «три коня». Дом построил Акинфий Никитич. Савватий давно уже не пытался понять: Демидов отметил его как приказчика по заводским машинам или же так отплатил за Невьяну?.. Да какая теперь разница?.. В этом доме ничего у Савватия не сложилось. Отец и мать упокоились друг за другом шесть лет назад, а четыре года назад родами умерла и Дарьюшка, жена, — и сынишка-младенец тоже умер. И Савватию стало ясно: он потерял судьбу. Потерял не с Дарьюшкой и сыном и даже не с родителями, а ещё раньше, когда ушла Невьяна. Судьба ускользнула от него, словно в дремучем лесу тропинка убегает из-под ног, украденная лешим, и потом на пути только тоскливое безлюдье да костлявые буреломы.

Одиночество было Савватию невыносимо. Оно студило, сосало душу, опустошало. И сам дом словно обозлился на хозяина: в окнах всегда будто смеркалось, двери прирастали к косякам и не открывались, печь не хотела топиться, не трещал сверчок, домовой по ночам не скрипел половицами. Вот тогда Савватий и позвал к себе Киршу с семейством. Сам-то Кирша так и не сподвигся скатать хорошую избу, жил в какой-то косой развалюхе. Кирша поселился посерёдке, Савватий — под левым «конём», а под правым «конём» размещались коровник, сеновал и разные службы. Денег с Кирши Савватий не брал — зачем ему деньги? — и даже сам порой помогал Лукерье рублём. У Демидова платили хорошо, раза в полтора побольше, чем «по плакату» на казённых заводах; Савватий получал по двадцать рублей в месяц. Ему на всё хватало. А счастья за деньги не купишь. И в собственном доме Савватий чувствовал себя приживалкой. Лукерья кормила его, обштопывала и обстирывала, и обед на завод Алёнка приносила сразу двоим — тяте и дяде.

Савватий зажёг лучину, худо-бедно распалил печь, помолился на кивот и уже собрался растянуться на лавке под тулупом, как припёрся Кирша. С собой он притащил кувшинчик браги.

— Охоча старица до скляницы! — весело пояснил он. — Я её, злодейку, в сугробе за крыльцом зарыл, а то Лушка отняла бы…

— Не хочу, Кирила Данилыч, — отказался Савватий.

— Да по чуточке! — не унялся Кирша. — И потом запиши мне песню, я её в кабаке от бродяги холмогорского услышал…

Кирша не знал грамоты, но собирал у людей всякие песни и былины, а записывать просил Савватия, надеясь выучиться азбуке когда-нибудь потом.

Савватий тяжело вздохнул. На такую просьбу он не отказывал.

— Эхма, не люби деревню, люби соседа! — виновато бормотал Кирша, пока Савватий доставал пару листов с полки, разогревал чернила в плошке и чинил перо. — Язык голову кормит! На брань едучи, и слово купят!..

К странному увлечению Кирши Савватий относился с уважением. В бескорыстии этого занятия — песни хранить — было что-то божье.

— Давай, — усаживаясь, пригласил Савватий.

Кирша замер, погружаясь то ли в воспоминания, то ли в морок.

— Песня про Голубиную книгу и сорок пядень, — прошептал он и глухо забубнил, перебирая пальцами по невидимым струнам и глядя сам в себя:

Но Кирша не успел даже запев довести до конца. В сенях громыхнула кадушка, и дверь в горницу выбили могучим ударом ноги.

* * * * *

Артамон знал, что Савватий Лычагин живёт в избе под левым «конём»: там за ставнями в окошке и светилась лучина. Стучать в ворота Артамон не стал, чтобы никого не спугнуть, а вытащил длинный разбойничий нож и просунул лезвие в щель между калиткой и столбом-вереей. «Подручники» молча толпились у Артамона за спиной. Толчок ножа — и кованый крюк, звякнув, выскочил из петли. Калитка открылась. Наклонив голову, Артамон первым шагнул через доску-порог. Хорошо, что Лычагин не держал псов…

Артамон увидел заснеженный проезд между стеной дома и бревенчатым заплотом, вдали — угол амбара и поленницу. К стене дома были прислонены длинные доски-тесины. А за досками в густой тени, присев на корточки, суетливо возился какой-то человек без шапки. Он испуганно оглянулся на Артамона, замер на мгновение — и кинулся наутёк, прижимая что-то к груди.

— За ним! — тотчас рявкнул Артамон «подручникам».

Он и не задумался, зачем ему этот человек. Его, Артамона, послали за Лычагиным, но какого чёрта неизвестный мужик стреканул прочь отсюда? Если удирает — значит, надо догнать. Так ведёт себя охотничья собака.

Филька, Митька, Прошка и Матвейка бросились за беглецом. А тот как вспугнутая птица перелетел через двор, юркнул за амбар, взвился на высокий заплот и спрыгнул на другой двор — на соседний.

— Возьмите его! — крикнул Артамон преследователям.

Четверо «подручников» тоже полезли на заплот.

— А вы — за Лычагиным! — приказал Артамон остальным.

Семеро парней устремились к дальнему лычагинскому крыльцу.

Артамон подождал, пока они уберутся, и полез посмотреть за тесинами — что там делал беглец? В тени за досками, засыпанное снегом, лежало что-то некрупное и плоское… Мешок?.. Артамон с трудом подтащил его к себе. Ух, какой тяжёлый, зараза… Это был не мешок, а свёрток — армяк с завязанными рукавами. Артамон развязал рукава и распахнул полы. Под бледным светом луны заблестела груда серебряных монет. Рубли с патретом государыни.

Артамон застыл. Мать же твою, какое богачество!.. Вот что прятал здесь убежавший лиходей: украденную казну Акинфия Никитича!.. А без шапки он был, потому что нагрёб в шапку серебра — всё-то не унести от погони, шибко тяжело… Артамон огляделся. Вокруг — ни души. Артамон запустил пятерню в груду рублей, захватил, сколько влезло, и ссыпал серебро себе в карман. Хозяин не обеднеет, а недостачу на вора спереть можно. Потом Артамон запахнул полы армяка обратно, встал и тоже пошёл к лычагинскому крыльцу.

В горнице было уже не протолкнуться. Савватий угрюмо стоял у стола, на котором валялись листы бумаги, и один из «опричников» вязал ему руки за спиной. Два других «опричника» держали Киршу, рвущегося на защиту приятеля; рубаха у Кирши уже была распластана, глаз опух.

— Ты чего творишь, Артамошка?! — заорал Кирша. — Это же Савватий!.. Ты же с ним подлетком в лапту играл!.. Он же приказчик!..

— Хозяин велел, — буркнул Артамон. — Не лезь, Кирша, не твоё дело.

— Как не моё?! — изумился Кирша. — Он мой сосед! В чём вина-то его?!

— Вора ищем.

— Савватий, что ли, вор? В мутны очи песок сыплешь!

— Заткни пасть! — огрызнулся Артамон. — Выводите Лычагина, ребята.

Кто-то из «опричников» нахлобучил Савватию на голову колпак.

Во дворе Артамон опять помедлил, пропуская своих парней вперёд за ворота: не надо, чтобы парни видели его. «Подручники» с пленником вышли на улицу. Оставшись без свидетелей, Артамон раздвинул тесины у стены — одна доска даже хлопнулась на снег — и склонился над находкой. Закрутив армяк с рублями покрепче в узел, Артамон с натугой взвалил его на плечо.

От савватьевской избы до острога было совсем недалеко. Луна ярко освещала улицу, на белизне дороги чернели угловатые тени домов, а за кровлей острожной стены в темноте призрачно мерцал чуть склонённый шпиль демидовской башни. Парни, что вели Савватия, пересмеивались, а Савватий шагал покорно, как и надлежит изобличённому злоумышленнику.

Возле проезда в острог, рядом с которым горел костёр ночных сторожей, топтались Филька, Митька, Прошка и Матвейка.

— Не словили мы того беса, Артамон Палыч, — сказал Прошка. — Юркий он, как блоха. То ли в Тульский конец почесал, то ли по Сулёмской улице…

— Даром харч истребляете, разлямзи! — сердито ответил Артамон.

В хозяйском доме Артамон оставил Савватия и «подручников» в сенях, а сам обтопал ноги от снега, вытер сапоги о тряпку на полу, пихнул шапку за пазуху и с ношей на плече пошагал вверх по лестнице в советную палату. Слепой Онфим услышал шаги и открыл дверь. Хозяин и главные приказчики сидели у стола и ждали возвращения Артамона с Савватием.

Акинфий Никитич, Степан Егорыч и Гаврила Семёныч молча смотрели, как Артамон с мягким звоном свалил свой тяжеленный узел на столешницу и щедро раздёрнул армяк, предъявляя добычу. Серебро блистало безмятежно.

— Во дворе у Савватия наткнулись на мужика, он вот это добро прятал в снегу за тесинами, что у стены стояли, — сообщил Артамон. — Мужик сбежал, мы гнались, да не догнали. А Лычагин внизу.

— Благодарствую, — скупо уронил Акинфий Никитич. — Обожди в сенях.

Говорить при Артамоне он не хотел. Артамон, вздохнув, вышел.

Акинфий Никитич обвёл приказчиков взглядом.

— Не верю я, что Лычагин — вор, — наконец выдал Егоров. — Не верю.

— Я его не исповедовал, но веры тоже нету, — добавил и Семёнов.

В глубине души Акинфий соглашался с приказчиками: гнев его уже остыл. Савватий был при заводе с самых давних начал, Акинфий его ещё мальцом помнил. Не будет такой работник двурушничать.

— А как же это истолковать? — Акинфий Никитич кивнул на серебро.

Егоров насупленно пошевелил бровями.

— Я думаю так… Цепень где-то в Невьянске ошивается. Это его Артамон у Лычагина застал. Да, его. Но Лычагин о Мишке не ведал, — Степан говорил неспешно и рассудительно. — Цепень знал, что Лычагин — бобыль. Хозяйство без хозяина. Рубли же пуда полтора весят. С таким грузом не побегаешь… Вот Цепень и спрятал у Лычагина свой армяк. Вчера спрятал. А сегодня явился поживиться и напоролся на Артамона.

— Зачем Цепню у Савватия деньги прятать? Зарыл бы свой армяк в каком другом укромном месте под снег, — возразил Акинфий Никитич.

— Снег выдаст, — сказал Гаврила. — Снег — что лист исписанный.

— А если Савватий сам бы нашёл? Цепень этого не боялся?

— Нет, — ответил Егоров. — Тесины те я Лычагину осенью с пильной мельницы выдал — сеновал перекрыть. Ежели осенью их в дело не пустили, то они до весны будут стоять. Никто их не тронет. Надёжный тайник.

— По уму Савватий-то сам у себя мог и получше деньги упокоить, — заметил и Гаврила. — В погребе, али в амбаре, али в подклете схоронил бы.

— Сомненья нет, что Цепень сбежал по пруду, — добавил Егоров. — На выездах из острога сторожа стоят. А у Лычагина задворки на пруд смотрят.

Акинфий Никитич размышлял и вертел в пальцах серебряный рубль.

— Всё складно получается, — заметил он, — только где здесь Тараска?

Вздёрнув клин бороды, Егоров промолчал.

Акинфий Никитич со звяком бросил монету в кучу.

— Ладно, железны души, — сказал он. — Главное — Цепень где-то у нас в Невьянске шастает. Он не знает, что мы его тайник вычистили. От денег он не уйдёт и властям не сдастся. А в Невьянске мы его отыщем.

— Надобно засаду на него сделать, — сказал Егоров. — У Савватия.

— Артамон сделает, — согласился Акинфий Никитич. — А вы ступайте по домам. С Лычагиным я сам всё порешу.

Приказчики поднялись и поклонились. Онфим отворил им дверь.

За чёрными окошками советной палаты вдали негромко, нежно и ясно зазвонили куранты, отыгрывая колоколами три часа ночи.

* * * * *

На расписном своде советной палаты извивались плети винограда и резвились райские львы с круглыми добрыми лицами. Акинфий Демидов сидел у стола с грудой серебряных рублей и думал о навалившихся на него бедах, о мастере Лычагине и Невьянске.

Тридцать три года назад по воле государя Петра батюшка отдал в казну свой обихоженный завод в Туле и взамен получил новенький казённый завод, построенный верхотурским воеводой на речке Невье. Но воевода соврал. Так сообщил батюшке приказчик, отправленный в Сибирь на разведку.

В сентябре 1703 года Акинфий сам приехал на речку Невью. Ему было двадцать пять лет. Не вьюноша уже, однако и не муж. Он увидел мелкий и замусоренный пруд с торчащими пнями, неумело возведённую плотину и на взрытом пустыре за ней — единственную домну в окружении балаганов с крышами из коры: это были фурмовая фабрика, вертильня для пушечных стволов и молотовые мастерские. И ничего не работало. Он, Акинфий, принялся переделывать завод, а вскоре прибыл и батюшка, привёз умелых мастеров из Тулы и Москвы. Среди них был молодой Федот Лычагин с женой. Через год у Лычагиных родился сын. Его назвали Савватием…

Акинфий Никитич встал, злобно сгрёб со стола серебро в армяк и отнёс в тёмный угол, чтобы Савватий ничего не увидел.

— Онфиме, кликни-ка Лычагина ко мне.

Савватий вырос при заводском деле. Мальчонкой приносил отцу обед в доменную фабрику, постигал арифметику в цифирной школе Демидовых. Когда пришло время, Акинфий отправил его в горное училище Татищева на Уктусском заводе. Савватий стал механическим мастером. Потом Акинфий Никитич назначил Лычагина приказчиком по заводским машинам. Это было весьма немало. На заводах казны Татищев учредил должность механического мастера всего-то год назад — на пять лет позже Демидова — и очень гордился своим Никитой Бахоревым, хотя платил ему вдвое меньше.

Савватий вошёл и молча поклонился.

— Садись, — Акинфий Никитич указал на скамью у стола.

Он без смущения рассматривал Савватия словно своё изделие. Лицо у Савватия было простое, крепкое… Мог ли он предать? Причина имелась — Невьяна. Однако было и возражение. Предать Акинфия Демидова означало предать завод Акинфия. А завод — родство первородное. Оно выше любви и мести. И неважно, что Демидов — хозяин, а Лычагин — наёмный работник. Савватий не стал бы губить хозяина, как и сам Акинфий, отняв Невьяну, не поломал Савватию его предопределения — ведать машинами на заводе.

— Помнишь Мишку Цепнера с Кадашёвского монетного двора? — спросил Акинфий Никитич. — Ты с ним куранты ставил.

— Помню, — не поднимая глаз, ответил Савватий.

— Ты его к себе домой водил?

— Не водил. Он в башне жил безвылазно. Как ты и велел.

Когда Цепень появился в Невьянске, Акинфия Никитича здесь уже не было — он уехал, и надолго. Всеми делами завода занимался Степан Егоров.

— Так вот… — Акинфий Никитич потёр тяжёлый подбородок. — После курантов никуда Цепень из Невьянска не убрался — ни в Екатеринбурх, ни в Москву. Он в моём каземате сидел. Так надо было.

Акинфий Никитич глядел на Савватия испытующе и пристально.

— А сейчас он сбежал. И украл заводскую казну. Унести всё сразу не смог — и спрятал у тебя на дворе. Как это понимать прикажешь?

Савватий наконец поднял глаза на хозяина.

— Я не вор и в сговоре с вором неповинен, — весомо произнёс он.

— А казна у тебя на дворе?

Савватий подумал.

— Я говорил Мишке, что бобылём живу. А подворье моё с башни как на ладони видно. Может, так он и смекнул, где тайник устроить.

Объяснение звучало вполне убедительно.

Акинфий Никитич положил на стол большую, как лопата, ладонь.

— Что же, отчего бы и не поверить? — угрюмо согласился он. — Но к тебе на двор я засаду помещу. Всё равно Цепень за казной приползёт.

— Твоя воля.

— Это ещё не всё. — Акинфий Никитич поскрёб ногтями столешницу. — Ты, Савватий, должен помочь мне поймать вора.

— Как? — удивился Савватий.

— Цепень где-то в Невьянске ошивается, а у нас — «выгонка». Рано или поздно солдаты изловят Цепня. Он себя не назовёт, не захочет к Татищеву в лапы. Выдаст себя за какого-нибудь шалыгу с Руси, и его запихнут в толпу к раскольникам. Вот ты и будешь ходить с Гаврилой к пленным на казённый розыск. «Выгонкой» командует Никита Бахорев, он вас пустит к допросу.

— А почему я? — не понял Савватий.

— Цепня в рожу знают лишь трое — Степан Егоров, я и ты. Больше никто его не видел. Мне со Степаном ходить на розыск не по чину. А тебе можно. Я скажу Бахореву, что ты ищешь своего беглого подмастерья.

Тайна, связанная с беглым мастером Мишкой Цепнером, неприятно придавила Савватия, но сейчас не стоило задавать вопросы хозяину.

— Прикажешь — так исполню, — непроницаемо пообещал Савватий.

— Исполнишь — награжу, — пообещал и Акинфий Никитич.

— Не обессудь, не надо, — мрачно ответил Савватий. — Спокой дороже.

— Иди давай восвояси, — отвернулся Акинфий Никитич.

В сенях Савватия дожидались два «подручника».

На морозе Савватий почувствовал, как устал за эту ночь. Хрустел снег под ногами. Невьянск тонул во тьме, а улица словно бы обрывалась в пропасть, в бездну — в пустое пространство заводского пруда. Савватий шёл и думал, что в такой глухой час у всего живого, наверное, кончаются силы жить. Умолкают плачущие младенцы, самые крепкие пьяницы сползают под столы, засыпают сторожа, праведники путаются в словах молитв, а убивцев гложет тоска. Нерушима лишь работа механизмов: мерно качается маятник курантов, медленно вращается над миром исполинский круг созвездий.

Савватий запустил «подручников» во двор и запер за ними калитку на крюк. Амбар оказался удобным местом для засады: узкое волоковое окошко смотрело как раз на тот угол дома, за которым стояли доски-тесины. «Подручники» в толстых тулупах пристроились на мешках возле окна.

Савватий вернулся к тесинам. Артамон разворошил их, одну уронил, и надо было поправить ряд как было, чтобы Цепень ничего не заподозрил. Савватий поднял и прислонил тяжёлую доску к жёлобу-«потоку». Затем полез в просвет между досками и стеной, чтобы руками разровнять снег. В ладонь ткнулось что-то твёрдое, как льдинка. Это был серебряный рубль. Савватий ещё пошарил в снегу и выловил ещё один рубль. Потерянные монеты из той казны Акинфия Никитича, что утащил Цепень. Савватий зажал их в кулаке и вылез из-под досок. Краденые деньги ему не нужны. Он отдаст их Демидову при случае.

Савватий направился к своему крыльцу.

В сенях было выстужено, однако из сумрачной горницы дохнуло печным теплом. Савватий прикрыл дверь. Горницу освещала только тихая лампада. Савватий ничего не ждал от пустоты своего жилья, но старая шуба на лавке вдруг зашевелилась и начала грозно подыматься. Савватий попятился. Из-под шубы вынырнул заспанный Кирша.

— Напугал!.. — сердито сказал ему Савватий. — Ты чего тут разлёгся?

Кирша широко зевнул, как собака.

— Дак я же вроде как в карауле… Ежели вернёшься, дак сразу узнаю. А ежели нет, дак с утра пойду к Никитичу за тебя лбом в половицы бить.

Сердце у Савватия защемило. Хоть кто-то о нём думает…

— Вот тебя-то как раз Демидов и послушает, — усмехнулся Савватий.

Но Киршу насмешка не смутила.

— Страшен сон, да милостив бог, — уверенно заявил он.