Невьянская башня

Глава восемнадцатая «Ведомство Демидова»

То и дело заступая с тропинки в глубокий снег, Кирша и Савватий шли по пруду в обход острожной стены. Они тащили длинную лестницу, точнее две лестницы, крепко связанные в одну. Впереди вздымалась Невьянская башня. В мутной темноте этой облачной ночи башня казалась дымчатой.

— Ух, Савка, и упрямый же ты!.. — пыхтел Кирша. — По бороде — Никола, по зубам — собака… Из-за тебя меня Акинфий под батоги швырнёт!..

Савватий молчал. В который уже раз он разглядывал башню Демидовых — и, похоже, начал понимать её. Башне будто бы не хватало высоты мира: она упёрлась «молнебойной державой» в небо, как в потолок, и покосилась.

Конечно, причины уклона были очевидны: подземные воды, непрочная почва, тяжесть каменной громады, всё такое. Однако не в этом дело. Завод был механизмом: он действовал по своим нерушимым законам, по разуму, прямолинейно. Приложили силу — получили работу, ударили — прогнулось, нажали — сдвинулось, если где-то прибавилось, то где-то убавилось. Любому напору соответствовало такое же сопротивление, любому толчку — такая же отдача. Око за око, как в Ветхом Завете. Награда за жертву, как у язычников.

А Господь словно бы сказал: нет, не так. Мир, который я создал, не машина. Он куда сложнее. Он зиждется не на обмене равного на равное. В нём важнее всего милосердие, когда благо даётся человеку не по заслугам. И в нём людям заповедано прощать, когда согрешивших избавляют от кары. А машина не может не воздавать должное, не может не возвращать взятое, она не умеет прощать и быть милосердной. Потому в назидание заводам — всем, не только Невьянскому, — Господь наклонил башню. Он пояснил: нет в мире никакого равновесия, иначе не будет превосходства добра. И священного страха перед победой зла тоже не будет.

У крыльца башни горел костёр, возле него топтались двое караульных — парни из числа Артамоновых «подручников». Красные всполохи озаряли наглухо заколоченные арки гульбища и толстую дверь с амбарным замком. Савватий и Кирша осторожно подобрались к той стороне башни, что была обращена к пруду. Эту сторону караульные не видели.

— Может, в окно протиснешься? — прошептал Кирша.

— Там рамы толстенные и стёкла… Выбивать — звон да треск. — Савватий задрал голову, оглядывая стену снизу вверх. — Я лучше путём Катырина…

Михайла Катырин — точнее демон, который вселился в мастера, — влез на башню прямо по кирпичной стене, потом по крыше палатки до гребня, потом по столпу до галдареи на ярусе курантов.

— Ты ж не демон, Савка.

— Зато я с лестницей.

— А как обратно?

Савватий пожал плечами:

— Прежним путём и сбегу.

Они бережно приставили к стене лестницу — её жердины торчали выше зубьев на краю тесовой кровли палатки. Кирша придирчиво потряс лестницу: крепко ли? Савватий поправил на спине пухлый мешок с тряпьём.

— Ну, шёлк не рвётся, булат не гнётся, золото не ржавеет, — вздохнув, сказал Кирша. — Ни пуха ни пера тебе, Савка!

Они обнялись. Затем Кирша пошёл к углу гульбища — к сторожам.

Хватаясь за перекладины, Савватий быстро полез вверх. Слева и справа проплыли тёмные окна в чугунных рамах; на плоских выступах-«лопатках» бугрились заиндевелые чугунные шайбы с отогнутыми концами тяг. Поясок кирпичных кружев, забитых льдом; ступенчатые кирпичные опоры карниза — «сухарики»; сам карниз… Перекинув ноги, Савватий с лестницы сполз на неширокое крыло кровли. Слава богу — слежавшийся снег держал прочно.

А Кирша вышел к «подручникам», греющимся у костра.

— Кукуете? — улыбаясь, спросил он.

— Чего шляешься тут? — сварливо ответил один из караульных.

— Дык праздник же! — простодушно засмеялся Кирша.

Он изображал самого себя под хмельком: дело привычное.

— Какой ещё праздник, дубина? До Крещенья неделя!

— И-эх!.. — Кирша заплясал на месте, вроде как радуясь, что принёс добрую весть. — Сторожите неведомо кого, а у самих меж глаз деревня сгорела! Акинфий-то Никитич демона поймал!

— Какого демона? — опешили караульные.

— Лихого! Который по невьянским огням мотался! Вот его!

— Да ну? — не поверили парни. Про демона они, понятно, слышали.

— Вы не заводские, не знаете, а мы знаем! Демидов этого беса в доменну печь законопатил! Будет на нас горбатиться! Вот мы, работные, и гуляем!

Парни изумлённо переглянулись.

Кирша вытащил из-за пазухи бутылку и кружку.

— Выпьете со мной? — хитро подмигнул он. — Глоточек в холодочек!

Парни заколебались.

— Игуменья за чарку, сёстры за ковши! — ободрил Кирша.

Он отвлекал «подручников», а Савватий карабкался всё выше и выше.

Положив лестницу в снег на скате кровли, он без затруднений вылез на гребень палатки. Отсюда словно разомкнулось во все стороны объёмное, полное мрака пространство вокруг башни. Горела рассыпь окошек в конторе и господском доме; костёр у крыльца отбрасывал широкий багровый отсвет на истоптанные сугробы; вдалеке, за плотиной, светился железный теремок колошника на домне. Савватий подумал: если до полночи он не погасит родовой пламень, Шуртан сможет сам сбежать в домну и спастись. Домна будет работать до лета, до страды, и до лета Шуртан проживёт безопасно. А за эти месяцы Демидов придумает, как ему сохранить демона и дальше.

Савватий втащил лестницу к себе и, стоя на гребне крыши, с трудом поднял её. Лестница качалась над ним в высоте под собственной тяжестью, выворачивая руки; Савватий еле её удерживал. Наконец он попал концами жердей на ограду галдареи, и лестница замерла, будто взнузданная лошадь. Савватий подёргал её, проверяя надёжность. Путь наверх был построен.

Савватий поднимался по ступенькам, и с каждым движением словно бы обрывались какие-то нити, связывающие его с землёй, с твердью, с жизнью. Лестница прогибалась. Савватий ощущал себя подвешенным в зияющей и холодной пустоте. Трудно было отнимать руки от перекладин, хотелось замереть и не шевелиться. Чтобы не поддаться страху, Савватий смотрел только перед собой и видел бесконечные и одинаковые кирпичи кладки.

Сверху выплыл массивный карниз — опора галдареи, и Савватий с неимоверным облегчением вцепился в чугунную ограду. Ещё несколько последних движений — и он перевалился в сугроб на балконе. Успокоив дыхание, встал на ноги. Душу отпускало. Башня плыла над заснеженным полночным Невьянском, и он плыл вместе с башней как на корабле: избы, печные трубы, дымы, подворья, улицы, проулки, площади, линия острожных стен, крыши господского дома и конторы, плотина, завод, плоскость пруда, гора Лебяжка… Всё заняло свои места, всё обрело незыблемость. И башня тоже была незыблема, хоть и падала уже много лет. И решимость вернулась.

Савватий отворил дверь и вошёл в часовую камору. Жизнь мгновенно преобразилась, стала привычной и знакомой, будто он пробудился и подъём по стене башни оказался безумным и диким сном. Поблёскивали изморозью окна в переплётах, поблёскивал механизм курантов, щёлкали шестерни, спокойно и мерно клацал маятник в шахте. Но дело оставалось делом.

Савватий ободрал холстину, которую совсем недавно приколотил на дверь вместо разбитых стёкол: ещё пригодится. Холстину он запихал в свой пухлый мешок, а мешок снова повесил себе на плечи. Теперь — вниз.

* * * * *

Мощный столп Невьянской башни — четверик — был разделён на три яруса дощатыми настилами, лежащими на балках. Верхний ярус называли Слуховой палатой. Едва Савватий ступил на деревянную лестницу, что спускалась из часовой каморы в Слуховую палату, лестница вспыхнула.

Огонь появился из ниоткуда и сразу устремился вверх по боковинам и ступеням, заскочил на перила, проворно разбежался по доскам пола. Палата ярко осветилась. Языки пламени изгибались и плясали, вырастая всё выше. Треск отражался от свода и умножался эхом, перекатываясь от стены к стене.

Савватий отпрянул — откуда пожар?.. А потом почувствовал, что воздух не прёт наверх, клокоча и опаляя лицо, что дыма нет, что искры не жалят и сам огонь тоже не обжигает… Это был призрачный, ложный огонь — один лишь облик. Такое же призрачное пламя Савватий видел в каземате, в плавильном горне. Демон Невьянской башни понял, что к нему идёт человек, идёт, чтобы лишить его воли, и метнулся навстречу, желая остановить врага.

Савватий двинулся прямо в слепящее зарево. И огонь начал уклоняться от него, ускользать со змеиной гибкостью, чутко освобождать дорогу. Демон не имел силы, пока не прозвенели колокола курантов, он мог только пугать. Но пугал очень убедительно: бестелесное пламя угрожающе клубилось перед Савватием, бросалось в лицо, как зверь, обвивалось вокруг ног. Доски лестницы трещали, словно готовы были проломиться в любой миг.

Сквозь дремучий огонь, как сквозь непролазную урёму, Савватий сошёл в Слуховую палату и повернул к лестнице дальше, на средний ярус столпа. Охваченная заревом лестница была чиста — но, преграждая путь, на ней стоял старый мастер Катырин, сгоревший в башне пять дней назад; Савватий сам в часовой каморе поднял с пола его нательный крестик.

— Не делай того, Савка, — глядя исподлобья, угрюмо сказал Катырин.

У Савватия волосы шевельнулись — говорить с мороком!.. С демоном!..

— Ты умер, Михал Михалыч…

Савватий наступал, а Катырин пятился вниз по лестнице, плыл.

— Дак я тогда всё и понял, Савка…

— Что ты понял?

— Гришку понял Махотина… Царь-домну его… Работу нашу…

Савватий упрямо теснил мёртвого старика.

— Нельзя нам демона истреблять! — убеждал Савватия Катырин. — Не наше это правило!.. Коли есть такая сила — надо в оборот её брать! Так на заводах положено! Всё берём на претворение! Реки, недра, леса, ветра!.. И демонов тоже берём, из всего пользу извлекаем!..

— Не отпели тебя по-божески, — ответил Савватий, — вот и в плену душа.

Мёртвый доменщик не мог задержать его даже ненадолго. Савватий сошёл на средний ярус и повернул к последней лестнице четверика.

И тут уже народу было полным-полно, как в храме на службе. Савватий обмер… В толпу смешались и живые, и мёртвые, и все глядели на Савватия, и Савватий знал их всех, и все они враз говорили — гомон затопил палату:

— Нас неволей не принуждают! Никто нас не гонит! Сами хотим! Мы сами такие! Сами заводу жизнь отдадим! Воля наша, Савка! Без принужденья мы! Заводские мы! Неволи нет! Демон — завод наш! Нельзя иначе! Такие мы! Не трожь демона! Мы в радости! Труды — наша вера! Железны души мы!..

Савватию казалось, что он сходит с ума. Призраки толклись перед ним, перемешиваясь друг с другом. Призрачный Акинфий Демидов униженно кланялся, прижимая руку к сердцу. У Татищева шевелилась шляпа — на голове отрастали рога. Слепой Онфим широко и жутко улыбался, и половина головы у него съезжала набок. Гаврила Семёнов, истончаясь, вытягивался, как дерево, и раскачивался. Двоился и дрожал, точно отражение в воде, Леонтий Степаныч Злобин. Никиту Бахорева корёжило, из него лезли какие-то рычаги. Старый оружейник Евсей Мироныч суетливо мелькал в толпе, обгорелый до костей, до дыр, подобно ветхой тряпке. К Савватию сунулся Кирша и зашипел, словно кот, дохнув пламенем. Ворочался Гриша Махотин: его раздувало, выпучивая то горб, то плечо, то брюхо. Приказчик Степан Егоров раззявил огромную, как у домны, пасть. Плясал Ваньша, подмастерье Савватия, похожий сейчас на беса с собачьей мордой…

Савватий закрыл лицо руками и пробирался по памяти. Где она, дверь из столпа?.. Савватий нашарил кованую скобу и потянул на себя.

Под высокой кровлей палатки его обдало холодом. Темнота. Вокруг — ни души, ни звука. С железных стропил свисают ледяные сосульки. Савватий был мокрый от пота, будто выскочил из бани. Из адской бани с чертовщиной.

Он пересёк пустое гулкое пространство и через ограждение глянул вниз, на гульбище. Там тоже никого. На винтовой лесенке Савватий помедлил, схватившись за жгучие от стужи перила, и выровнял дыхание: от крутых оборотов закружилась голова, а из памяти опять полезли призраки.

По гульбищу Савватий двигался осторожно, стараясь не шуметь. Дверь наружу багрово светилась щелями — там, у башни, горел костёр караульных. Голоса Кирши Савватий не услышал: значит, Кирша исполнил свою задачу — отвлёк «подручников» — и ушёл от греха подальше. Савватий тихо отворил дверь в двойную горницу. Весь его путь сквозь башню сверху вниз состоял из чередования дверей и лестниц, дверей и лестниц…

Савватий едва не застонал. Посреди горницы его ожидала Невьяна. Такая, какой Савватий и увидел её после долгих лет разлуки: в душегрейке с песцовой оторочкой и с пуховым платком на плечах. Светлое лицо в сумраке и чёрные, внимательные глаза. Конечно, это был демон, однако рассудок уже пошатнулся, и Савватия тянуло поверить, что перед ним подлинная Невьяна.

— Савушка… — негромко окликнула она.

Савватий стряхнул со спины мешок с тряпьём, стащил армяк и бросил его на пол. Не глядя на Невьяну, он принялся укладывать в армяк поленья, что валялись возле печи. Поленья будут нужны в каземате…

— Я знаю, ты добрый, ты людей спасти хочешь, чтобы не погибали они ради заводов… Но что же ты как дитя-то малое на судьбу обиделся?

Савватий молча увязывал узел с дровами.

— Так мир устроен, Савушка. Таков порядок вещей. За все свершения всегда людьми заплачено. Ничто народам даром не даётся…

Савватий продел в узел кочергу. Кочерга тоже будет нужна.

— Цари на войнах павшими солдатами поля устилают… Церковь селения «выгонками» опустошает… А заводы трудами свою жертву принимают. Не нами оно предустановлено. Роптать — напрасная трата души…

Савватий снова навьючил на спину пухлый мешок, поднял кочергу с узлом — уложенными в армяк дровами. Отворачиваясь, он обогнул Невьяну и направился к дверке, за которой лестница вела в подклет башни.

За дверкой снова стояла Невьяна.

Савватий слепо и упрямо двинулся вперёд, глядя под ноги на кирпичные ступеньки. Громоздкий мешок и неудобный узел шаркали по стенам тесного прохода. Куда делась Невьяна, Савватий не знал.

В подклете скопился густой мрак. Савватий сбросил ношу и, присев, начал нащупывать чугунную плиту, под которой располагался лаз в подвал. Пальцы попали в нужную выемку на плите. И вдруг над Савватием словно затлел слабый свет. Демон не унялся: рядом опять появилась Невьяна.

— Прости, Савушка, что не сберегла любви к тебе… — зашептала она. — Так уж судьба повелела, сердцу не прикажешь… Акинфий на твоё место заступил, и ничего мне тут не изменить… Прости…

Подцепив кочергой, Савватий выворотил и оттащил плиту. В кирпичном углублении чернели квадратная чугунная рама и чугунная крышка люка с толстым кольцом. Савватий взялся за кольцо и с натугой вытянул крышку. Усилия, с которыми он откупоривал подвал, помогали не чувствовать боли, не вникать в слова призрака — горькие слова, убивающие слова.

— Но ежели ты ещё любишь меня, пощади, милый… Не запирай демона. Запрёшь его — меня Акинфий не примет обратно, ведь для него мы с тобой заодно… Прошу тебя, Савушка, помилуй… Не лишай меня любви. Я перед тобой виновата, но не держи меня в себе и не отнимай у меня Акинфия…

Из проёма люка поднимался слабый отсвет родового пламени.

Савватий скинул в каземат мешок с тряпьём, скинул армяк с дровами — тот внизу распался, и дрова со стуком рассыпались, скинул кочергу — и она звонко лязгнула о кирпичи. Затем Савватий размотал с пояса длинную верёвку. Один её конец привязал к скобе на двери, другой сбросил в люк. Наконец он приподнял и перевернул крышку люка.

Призрачная Невьяна смотрела на его приготовления и плакала.

По верёвке Савватий спустился в проём и, повиснув, одной рукой с мучительным напряжением задвинул за собой крышку — так, чтобы она, звякнув, легла точно в чугунную раму. Кольцо теперь находилось на нижней стороне крышки. Никто не сумеет открыть люк снаружи, в подклете, — не за что уцепиться, всё гладко. Только он сам сможет открыть себе выход, когда будет покидать каземат. Если, конечно, будет покидать его через люк. И если вообще будет.

Невьяна осталась в подклете.

Родовой пламень еле горел, почти не освещая каземат, словно демон не желал, чтобы Савватий хоть что-то видел. Но Савватию и этого слабого света было вполне достаточно. Спрыгнув на пол, он сразу принялся за работу. Он всё уже продумал заранее.

Шумела подземная речка, безмятежно выпадая в кирпичный жёлоб из арки в стене справа; по жёлобу вода утекала в другую арку — слева. Чтобы погасить родовой пламень, надо затопить подвал выше лещади горна. А чтобы затопить подвал, надо заткнуть отверстие водотока. Всё просто. И то, что Савватий притащил с собой, было необходимо для изготовления пробки.

Савватий ловко соорудил большой ком из тряпья и дров и окрутил его верёвкой. Плюхнул этот ком в жёлоб — от ледяной воды заломило руки — и поворочал, пока пробка не пропиталась насквозь. Потом натуго затянул ком верёвкой и сунул в левый арочный проём. Не такой уж он был и большой, этот проём: мокрый свёрток туда не влез. Савватий с силой упихал его, умял и утрамбовал мокрую пробку кочергой. Подземный ручей будто подавился: его горло пережало, и вода в жёлобе начала быстро прибывать.

Демон понял замысел Савватия. Подземелье мгновенно осветилось. Демон взревел. Мохнатые огненные шары заметались от стены к стене: демон словно заколотился — в ужасе или в предсмертном бешенстве.

— Убери! Убери!.. — завопило и завыло со всех сторон.

Савватий только ухмыльнулся.

У него имелось ещё одно дело, последнее. Захватив кочергу, он по ступенькам поднялся к двери в подземный ход и на распор прочно вбил кочергу между стен. Теперь дверь нельзя было открыть. Тот, кто захочет попасть в каземат через подземный ход, должен будет изрубить дверь в щепки. За это время Савватий успеет сбежать через люк в своде.

Савватий сел на ступеньки тут же, у двери. Жёлоб уже переполнился, и вода хлынула на пол. Демон всё метался, но Савватий его будто и не видел. Он сидел, ждал, когда вода затопит горн, думал о своей жизни, и по лицу его проносились всполохи призрачного света. Он чувствовал себя бесконечно одиноким и никому не нужным.

Сегодня он потерял Невьяну во второй раз — и уже навсегда. И от любви судьба оставила ему не сожаление об утрате, не печаль по счастью, которое не расцвело, и не добрую память о былом, а упрямую ненависть к демону.

* * * * *

Что было в Акинфии? Созидание. Слепое и дикое, словно сила природы, необоримое, порой и безжалостное, и преступное, но созидание. А что было в Савватии? В общем, ничего. Только совесть — эдакое рукоделие бога. Однако в грешном дольнем мире она — как поторжная кузница, а не горный завод…

Стрекотал сверчок, мерцали последние угли в печи. Полутёмный дом Савватия казался Невьяне могилой, в которой её похоронили заживо. В которой она сама себя похоронила. Здесь, в Невьянске, на неё будто нашло наваждение: ей помстилось, что жизнь начинается заново, и она, не понимая обмана, вдруг стала требовать от Акинфия того, чего никогда не требовала в Питербурхе… И всё завершилось горницей Савватия.

А демон — страсть Акинфия?.. Невьяна сжала кулаки от гнева на себя. Разве там, в Питербурхе, борьба с братом за Тульский завод, а потом и сговор с графом Бироном не были такой же страстью Акинфия, как здесь — демон горы Благодать? У Акинфия всегда какие-то страсти. Всегда демоны. Такой уж он яростный человек. Или принимай его с демонами, или уходи. Но уходить Невьяна не хотела. Жизнь без созидания — пустыня, смертная тоска.

И плевать, что демон несёт зло. Демон очень нужен сейчас Акинфию. И она, Невьяна, поверив давно отгоревшей любви, совершила ошибку, потому что Савватий Лычагин уничтожит демона. Акинфий ещё сможет простить измену — он смотрит в суть, он видит главное, а вот истребление демона он не простит. Значит, надо остановить Савватия, иначе ей не вернуть Акинфия.

Невьяна поднялась и схватила свою шубейку.

Чёрная ночь и белые сугробы… От мороза тотчас перехватило дыхание. Амбары, заплот, калитка, щеколда, неразметённая улица вдоль бревенчатой стены острога… Невьяна едва усмиряла себя, чтобы не побежать со всех ног.

Караульные, зябнущие в воротах, узнали её и пропустили без спроса. Невьяна двинулась через Господский двор напрямик. В безлунном мраке над заснеженным двором вздымалась смутная громада наклонившейся башни. Где-то в высоте растворились и вечно беспокойная «двуперстная ветреница», и колючая звезда «молнебойной державы». Невьяна поглядела на башню — и заметила лестницу на крыше палатки; лестница утыкалась в балкон галдареи. Так вот как Савватий попал внутрь… А сторожа у костра, простодыры, даже не почуяли суеты у себя над головами!..

Невьяна взлетела на Красное крыльцо. Господи, какая тугая и тяжёлая дверь… Из сеней дохнуло знакомым теплом щедро прогретых демидовских покоев. Но перед Невьяной внезапно вырос Онфим.

— Не велено пущать! — проскрипел он.

Невьяну будто окатили помоями: совсем недавно она считалась здесь хозяйкой, а сейчас её прогоняли как нищенку. Лицо у Невьяны полыхнуло от оскорбления и ярости, но Онфим был слеп. Невьяна взяла себя в руки.

— Позови Акинфия Никитича, — спокойно потребовала она.

— Занят хозяин. У него охвицер. А тебе у Лычагина место.

Невьяна сцепила зубы. Отбросить бы прислужника с пути, кинуться наверх по чугунной лестнице… Онфим уловил порыв Невьяны и осклабился — ну давай, давай! Вот позорище будет: блудная баба рвётся покаяться…

— Савватий хочет затопить каземат и погасить горн, — сказала Невьяна. — Ключи у меня были, но я их не отдала.

Она вынула из кармана кольцо с ключами.

Онфим молча протянул руку на звон.

— Только Савватий всё равно уже в башне. Снаружи по лестнице залез.

— Доложу хозяину, — неохотно пообещал Онфим. — Уходи.

— Уйду, — согласилась Невьяна. — А ты поспеши, или демона лишитесь.

В изуродованной роже Онфима ничего даже не дрогнуло. Онфим ждал, пока Невьяна не уберётся из сеней. Невьяна развернулась и толкнула дверь.

Она не думала, что всё получится вот так бессмысленно и отчуждённо… Что не удастся встретиться с Акинфием, когда можно хоть как-то показать ему, что она признаёт свою вину, что жалеет о своих делах…

А слепой Онфим из сеней направился не в покои Акинфия, а в людскую горницу. Там сидели Артамон с «подручниками». Артамон курил короткую солдатскую трубку, задымив всю палату до грязного свода; парни, скучая, играли в зернь — по очереди трясли стаканчик и сыпали на стол костяшки.

Онфим выложил перед Артамоном большой кованый ключ.

— Лычагин — вор, — сообщил он. — В башню забрался. В подвал. Ежели сей же миг его оттудова не выдерешь, быть беде. Не мешкай.

— Нам здесь торчать велено, — лениво ответил Артамон.

— Что я говорю, то хозяин говорит. Не спорь со мной, служба.

Артамон прищурился на Онфима, оценивая приказ.

…Невьяна спустилась с Красного крыльца и отошла по дорожке на несколько шагов, чтобы разглядеть в мутной тьме бланциферную доску башенных курантов. Латунные стрелки чуть поблёскивали. Половина одиннадцатого… Акинфий хотел забрать демона в полночь. Видимо, в полночь демон обретает волю. Успеет ли Савватий исполнить свой замысел до полночи?.. Даже не верится, что внизу, под каменной тушей башни, сейчас кипит борьба между водой и огнём, между человеком и демоном. Безмолвная башня не выдаёт своих тайн.

Внезапно дверь господского дома со стуком отлетела в сторону, и с крыльца друг за другом скатились на двор «подручники» Артамона. Они были в кафтанах — даже зимнюю одёжу им надеть не дали. Ругаясь, они устремились к башне, и там у костра переполошились караульщики. За парнями широко шагал Артамон с трубкой в зубах. Невьяна поняла: гвардия Акинфия метнулась доставать Савватия через подклет. Онфим не пожелал открыть Артамону подземный ход. Подземный ход — он для хозяина.

Жар ударил Невьяне в лицо, и она сдвинула платок с головы. Её замысел исполнялся. Свора спущена с привязи. Возможно, тем самым она, Невьяна, обрекла Савватия на смерть. Но жалости к нему почему-то не было. Савватий Лычагин в жалости не нуждался. Он по собственному почину объявил войну и демону, и Демидову, а Невьяна лишь выбрала сторону.

Артамон отомкнул замок, и «подручники» вместе со сторожами исчезли на заколоченном гульбище. На истоптанном снегу впустую горел брошенный костёр. Невьяну тоже повлекло к башне. Словно спрашивая разрешение, она окинула башню взглядом — от сугробов под стенами до шпиля с «державой» и «ветреницей». Тонкая линия лесенки соединяла гребень кровли с выступом галдареи. Да, путь у Савватия был дерзким, жутким… Савватий вскарабкался на пугающую высоту — к часовой каморе… К часовой каморе…

Невьяна не могла не вспомнить о том свидании возле курантов… Луна светила сквозь кружево изморози на окнах. Башня могучим взмахом подняла их с Савватием над миром, словно бы сказала: только в небе вам ещё можно быть вдвоём. Но недолго, недолго. Ваш срок до мгновения точно отсчитает неумолимый маятник. Вы не обманете ни себя, ни судьбу… А Савватий тогда всё-таки чуть-чуть подвинул божье условие — перевёл стрелки часов назад. Отколол от вечности несколько лишних минут счастья.

Невьяна приблизилась к башне, а затем осторожно взошла по ступеням крыльца на гульбище. Дверь в двойную горницу была распахнута. Невьяна едва не запнулась о чугунный порог. В дальней части горницы в стене чернел узкий проём; сквозь него снизу, из подклета, доносились злые голоса:

— Да как же её поддеть-то, Артамон Палыч? Легла, стерва, будто влитая! Клещи какие-то нужны, или крюк, или кувалдой всё вокруг размолотить!.. Лычагин там всё одно что в крепости засел!.. Чего делать-то?..

— Шуруйте на завод за клещами или за крюком, бестолочи! — рявкнул в ответ Артамон. — И живее шевелитесь, время поджимает!

Из проёма в стене вылетели два «подручника» и, не заметив Невьяну, кинулись к двери. Внизу, в подклете, что-то отчаянно лязгало.

Невьяна поняла, что Савватий сумел преградить доступ к себе в подвал и его не взять просто так — лихим нахрапом, с кондачка. Невьяна почему-то ощутила странное злорадство, будто продолжала болеть душой за Савватия. Он истинный мастер, и мордоворотам-«подручникам» с ним не справиться. И пускай в своей судьбе она выбрала не Савватия, всё равно она гордилась им, его умом и упорством. Он ведь даже ход времени для неё изменил…

И Невьяну вдруг осенила догадка. Вот как она может спасти демона!.. Её качнуло от волнения, и она схватилась за чугунную оконницу. Сам же Савватий и подсказал ей всё — той ночью в часовой каморе!.. Ей надо сейчас перевести вперёд стрелки на курантах, и тогда колокола отобьют полночь раньше срока! Последний перезвон освободит демона: чудовище Акинфия вырвется из каземата ещё до того, как вода подземной речки затопит горн, и перенесётся из огня в огонь — из башни в домну!

В мыслях Невьяны мелькнул образ Савватия, и она непокорно тряхнула головой. Горько, что судьба сделала их с Савватием соперниками, но она не уступит, ни за что не уступит, и её победа над Савватием окажется достойной платой за возвращение к Акинфию. И Акинфий примет её жертву.

Невьяна побежала.

* * * * *

С этим офицеришкой, молодым капитанчиком Петером фон Трейденом, Акинфий Никитич не раз любезно раскланивался в личной канцелярии графа Бирона, но бесед никогда не вёл. Капитанчик был какой-то дальней роднёй графу по жене, и не удивительно, что приватную миссию Бирон поручил своему человеку. Фон Трейден притащился из столицы именно к Демидову.

Акинфий Никитич принимал его в кабинете.

— Весьма любопытно у вас! — капитан увлечённо разглядывал кристаллы и штуфы. — Я тоже собрание составляю, не соблаговолите ли продать?

— Своё — не обессудьте, но могу прислать подобных же целый шкап.

— Буду благодарен! — искренне улыбнулся капитан. — Скажу прямо, иметь кюнсткаммер минералов от самого Демидова — большая честь!

— Льстите, милостивый государь, однако же благодарю!

Акинфий Никитич разговаривал охотно, даже излишне охотно: ему надо было чем-то успокоить боль, разрывающую сердце. Пусть привычные дела вернут ему ощущение удачи, правоты и власти над своей судьбой. Пусть уход Невьяны покажется мелкой досадой, ничего не значащим пустяком.

— Однако же вы, полагаю, не за минералами сюда приехали? — Акинфий Никитич направил разговор в нужную сторону.

— Разумеется, — подтвердил фон Трейден. — Изволите, так перейдём?..

— Я готов, — кивнул Акинфий Никитич.

— Его сиятельство интересуется делами под горой Благодать. Реляции господина Татищева вызывают сомнения. Каково там подлинное положение?

— Не ведаю, что Татищев в реляциях пишет, но для двух заводов он уже подыскал угодные места. Весной начнёт стройку, осенью заводы заработают.

— А каковы намерения у вашего племянника Василия?

Акинфий Никитич ухмыльнулся:

— Васька болен. Вряд ли встанет на ноги. Так что на Благодати, опричь казённых, никаких иных заводов не будет.

— Верно ли ваше обещание? — фон Трейден вопросительно поднял бровь.

— Верно, — кивнул Акинфий Никитич.

— Тогда его сиятельству проще будет завершить следствие о заводах Никиты Акинфиевича, да и касательно убийства девицы Татьяны тоже.

— Я за брата платить не буду, — сразу отказался Акинфий Никитич. — Всё на милости графа. Что порешит, то и приму. А как там по мне следствие?

— Граф — человек слова. Штраф по вашим недоимкам сократят вчетверо.

Акинфий Никитич почувствовал удовлетворение. Привычные и давно любимые дела рассеивали тяжесть на его сердце. Горечь от потери Невьяны отступала, душа расправлялась, обретая прежний свободный облик.

Фон Трейден прошёлся по кабинету и с мальчишеским озорством потрогал фигурку рудокопа на макушке «рудной пирамиды».

— Наиглавнейшим препятствием в осуществлении вашего обоюдного предприятия граф видит господина горного начальника Татищева…

— И я тоже, — вставил Акинфий Никитич.

— В устранении оного граф возлагает надежды на господина Кирилова.

Статский советник Кирилов командовал Оренбургской экспедицией, которая бесславно воевала с башкирцами на Урале южнее горных заводов — «Екатеринбурхского ведомства», которым управлял Татищев.

— Растолкуйте-ка, — попросил Акинфий Никитич.

— Не знаю, достигают ли вас известия, но Оренбурхская гишпедиция близка к полному конфузу. Дикари сожгли Верхнеияцкую пристань, лишив гишпедицию снабжения, а основанная Кириловым крепость Оренбурх есть самое опасное и бесплодное место и отнюдь не российская Батавия, как заверял господин Кирилов. Никакого торга с Индией там и на тысячу вёрст не намечается. И пристань, и Оренбурх потребно возводить заново.

— А Татищев тут при чём?

— Господин Татищев подверг гишпедицию суровому осуждению. Он прислал в Сенат прошение о защите своего ведомства от башкирцев, недальновидно возмущённых Кириловым: якобы теперь надобно построить ещё одну линию крепостей от Яика до Шадринского острога и учредить на оной некое Исетское казачье войско. И граф Бирон склоняет императрицу к мысли, что лучшая государственная польза — перепоручить гишпедицию самому Татищеву. А на его место назначить обер-берг-гауптмана Шёмберга.

— Ловко! — оценил Акинфий Никитич.

Фон Трейден скромно опустил глаза.

— Граф готовит важные перемены. Горные заводы будут извлечены из управления Коммерц-коллегии и отданы новообразованному Берг-директориуму, а оный и возглавит барон Шёмберг.

— Ну, мне-то хрен редьки не слаще, — хмыкнул Акинфий Никитич.

— Ошибаетесь, — лукаво улыбнулся фон Трейден. — И весьма изрядно.

Капитан принёс с собой большой бумажный рулон. Вежливо сдвинув «рудную пирамиду» на край медного стола, он развернул широкий чертёж.

— Дабы не отягощать Берг-директориум излишними обязанностями, граф Бирон подразумевает создание второго ведомства горных заводов, равного по правам первому — Екатеринбурхскому. Сиё ведомство на оной ландкарте означено как «Ведомство Акинфия Демидова».

Акинфия Никитича будто прострелило молнией. Он впился взглядом в чертёж. Да, вот они — две небывалые горнозаводские державы: казённая и демидовская! Нарисованные тушью реки, озёра, леса, горы, слободы, заводы!.. Даже батюшка Никита на патрете изумлённо заломил бровь.

Акинфий Никитич забыл обо всём — о Невьяне, о демоне, о недоимках и прочих неурядицах. Господи, это какая же силища, какая воля — собственная страна!.. Пускай Шомбер с Бироном загребут себе хоть десяток Благодатей — зато у него, Акинфия Демидова, будет дымить трубами и греметь молотами настоящее царство, куда никому не дозволено соваться!.. Бирон и Шомбер всё равно разорят татищевские заводы и спихнут обратно в казённые руки. Алчному Сенату и глупой государыне от Демидова, кроме денег, ничего не нужно, и Акинфий Никитич потом выцарапает Благодать из казны, умножая свою державу! Свою личную! Такую, в которой только его, Акинфия, земля, только его люди, только его небосвод, только его бог!..

— Ныне граф готовит проэкт указа государыни о вашем «Ведомстве», Акинфий Никитич, — продолжил фон Трейден, — и в оном указе определяет кондиции ваших полномочий. Иные из них неотъемлемы и очевидны, а иные требуют вашего пояснения для графа. За ними-то я и прибыл к вам.

Акинфий Никитич с трудом вернулся мыслями к фон Трейдену:

— Говорите, господин капитан.

— Ежели быть точным, таковых кондиций четыре. Возвратное включение в ваше «Ведомство» заводов на Алтайских горах, изъятых в казну капитаном Татищевым. Запись в ваше крепостное владение беглых раскольников, кои сами объявят себя властям. Переход в ваше крепостное владение вольных до сей поры тружеников на ваших заводах. И обложение податями не по числу пудов изготовленного металла, а по числу печей, что есть подобие винным и прочим откупам империи. По сим четырём кондициям, Акинфий Никитич, граф ожидает от вас сообщения о денежной протекции его сиятельству. Коли ваша благодарность удовольствует графа своей щедростью, то кондиции будут утверждены указом государыни в искомой полноте своей.

Бирон вымогал новую взятку, понял Акинфий Никитич. И он, конечно, эту взятку даст. Мало будет Бирону — ещё добавит. Бирон ведь не разумеет, что Акинфий Демидов обретёт не крепостных и не послабление в податях, а первенство в человечестве, потому что горные заводы есть главная сила грядущего. Бирон не слышит, но уже повсюду грохочет и звенит железный век, божий мир превращается в машину, и править будут железные души.

— Тогда завтра я жду от вас письма его сиятельству, — завершил фон Трейден. — И для себя за услугу осмелюсь напомнить вам про кюнсткаммер минералов. А теперь дозвольте откланяться, час уже поздний.

В голове у Акинфия Никитича всё плыло и сверкало, но он сам открыл капитану дверь кабинета.

Через советную палату, с лестницы и снизу, из сеней, до него донёсся какой-то непривычный шум: топот, взволнованные голоса дворни и стук. Акинфий Никитич с удивлением вспомнил, что у него есть и обыденная жизнь — дом, контора, завод, работники, Невьянск… А снизу, из сеней, вдруг долетел истошный вопль:

— Башня!.. Башня горит!..

* * * * *

Онфим снял замок, вынул крюк из петли, а дверь в каземат всё равно не открылась — она упёрлась в кочергу, вбитую Савватием поперёк прохода.

— Лычагин, отвори! — прохрипел Онфим в узкую щель.

Савватий его, конечно, слышал. Со своей стороны он крепко прижимал дверь плечом. В каземате мелькал и вспыхивал свет: это бесновался демон. Из жёлоба вытекало сразу несколько потоков; каземат затопило уже по колено, однако плита лещади ещё оставалась выше уровня воды, и родовой пламень горел, как и прежде. В воздухе плавала сизая ледяная дымка.

— Я топором дверь в щепу разнесу! — глухо пообещал Онфим.

Савватий не ответил.

Сверху донеслись удары по чугунному люку. Демон мгновенно вихрем собрался под сводом — так собака вертится у ворот, за которыми стоит хозяин. А потом перед Савватием повисла огненная голова рогатого козла. Она безумно вывернулась как-то набок, словно козёл смотрел только одним глазом. Савватий увидел узкий, кошачий зрачок демона, пылающий тьмой.

— Ты в ловушке, дурак! — торжествующе выдохнул демон. — В башне — Артамон, в подземелье — Онфим! Беги, покуда слепец за топором ушёл!

Холод подземной воды пробирал Савватия до костей, зубы стучали.

— Твоя Невьяна тебя сторожам выдала! — глумился демон.

В полумраке каземата извивалось огромное змеиное тело в чешуе из тусклых вспышек — оно то появлялось в крутом изгибе, то исчезало.

— Я всем нужен, а ты — никому! Беги, покуда не поздно!

— Ты меня уже и пугал, и упрашивал, — сквозь дрожь ответил Савватий. — Теперь искушать задумал? Не надоело? Просто сдохни.

— Ты сдохнешь, а не я! Тебя Онфим убьёт!

— Я сам его убью.

Внезапно демон метнулся по каземату вкруговую: летящий багрянец озарил кирпичные стены, будто они вращались, как в хороводе. Чугунный люк гудел от ударов. Перед Савватием снова появилось козлиная морда.

— Ты не затопишь мой родовой пламень! — заявил демон. — Онфим дверь сломает, и вода в подземный ход потечёт!

Савватий даже засмеялся:

— Я же мастер! Кому ты врёшь? Лещадь ниже порога.

От ярости козлиная морда раздулась вдвое; демон замотал рогами.

— Я самый могучий! — свирепо взревел он. — Я башню выпрямлю!

Савватий не сразу понял, о чём говорит демон. Выпрямить башню?.. Зачем?.. И вдруг всё стало ясно. Ежели покосившуюся башню выпрямить, то лещадь плавильного горна поднимется выше уровня пола в подземном ходе. Вода не зальёт горн — она будет неудержимо убегать в подземный ход.

Савватий бессильно смотрел на демона. Как он помешает этой огненной твари? Никак! Демон отыскал способ спастись!.. Сердце Савватия сдавило отчаяние. Ну почему же ему всегда не судьба? Он не отступал от правды, а всё оборачивается напрасной суетой, обманом и бесполезными потерями.

— Я своё дело доделаю, — сказал Савватий. — А там как бог решит.

Демон победно расхохотался и рассыпался на всполохи. Каземат словно закидало мелкими лепестками пламени: они осели на стенах и своде и тихо впитались в кирпичи, как вода в песок. Теперь сама кладка неровно и тяжко замерцала пятнами, разводьями и завитками — демон вселялся в башню.

А на дверь за спиной Савватия обрушился удар топора.

…Невьяна уловила присутствие демона, когда с крыши палатки по винтовой лесенке взошла на нижний ярус столпа. Она не знала башню так, как знал Савватий, часовой мастер, и пробиралась в темноте почти наощупь. На нижнем ярусе ей почудилось, что чуть-чуть развиднелось. Потом она поняла: вокруг и правда посветлело, но не солнечным светом, белым и радостным, а печным — красным и гневным. Стены словно бы сами излучали прозрачный багрянец; он вылеплял углы, проёмы и балки перекрытия.

Невьяна поднималась выше, и багрянец, поднимаясь вместе с ней по ярусам, тяжелел какой-то внутренней мощью. Башня будто раскалялась от земли, вернее от своего подземелья, и Невьяна подумала, что демон, угадав её порыв, жаждет помочь — озаряет ей дорогу к курантам. Но колдовской пламень демона, проницая кладку, обдирается о кирпичи и звереет от боли.

На этот пламень, обомлев, смотрели и те, кто оказался на Господском дворе, — сторожа, прислуга и работные, идущие на завод. Башня беззвучно затлела в ночи, будто уголь. От фундамента, скрытого сугробами, по стенам, оплетая окна, ползла зловещая, как зараза, краснота. Её накал усиливался в едва заметном трепете. Башня разгоралась, точно костёр на ветру: дьявольское свечение охватило нижнюю часть и медленно, упрямо лезло вверх по прямоугольному столпу к фигурным восьмерикам. Люди на Господском дворе смотрели, не отводя глаз: вся стрельчатая громада превращалась в сумрачно пылающий фонарь. Очертания граней, ярусов и арок не изменились, но башня целиком наполнилась недобрым огнём, словно была узорчато вырезана из камня-рубина, сказочного яхонта, остекленевшей драконьей крови.

— Башня, башня горит!.. — истошно заорали со всех сторон.

…Акинфий Никитич вылетел на крыльцо в одном камзоле.

Нет, пожара не было. Башня грозно рдела в темноте драгоценным и смертоносным самоцветом — гранёным кристаллом вавилонской высоты. Господский двор накрыло широким и тусклым заревом. Акинфий Никитич понял: в башню вселяется демон. Не просто обитает где-то в каземате, а пропитывает собой телесную материю всех устоев, связей и сводов. Зачем?..

С той стороны, в которую был направлен уклон башни, мрак чернел как-то ожесточённо ярко, и казалось, что в нём сейчас начнут стрелять молнии. Это демон незримо напирал на стену, давил, отжимал её назад. Он пытался вернуть падающей башне былую ровную прямоту. От его неимоверного усилия само пространство словно бы неслышно застонало. Колючая «держава» и узорчатая «ветреница» на шпиле засияли, как золотые.

Но душу Акинфия Никитича ничего не тронуло. В мыслях Акинфий Никитич находился неизмеримо далеко от Невьянска. Мысли его были о развёрнутой ландкарте, на которой неведомый чертёжник из столичной канцелярии холодно и точно изобразил «Ведомство Акинфия Демидова». Башня, демон, пламень — к чему они сейчас?.. Они остались в какой-то волшебной детской сказке. А казённая бумага была сильнее любого демона.

Но в подвале башни слепой ключник Онфим продолжал прорубаться сквозь окованную дверь. Под ударами топора трещали и лопались толстые доски, со скрежетом рвались железные полосы; дверь дёргалась и стучала о кочергу, вбитую в простенке враспор. Савватий не знал, что предпринять, как обороняться. Оружия у него не имелось. Каземат казался багровой пещерой, залитой подземной водой; вода стремительно вытекала через борт каменного лотка, и мелкие волны, отблёскивая, уже плескались у края лещади в горне.

Дверь наконец развалилась пополам, и Онфим, пролезая в проём, вышиб кочергу; Савватий успел подобрать её и попятился. Онфим осторожно сошёл со ступеней и погрузился в воду выше колен. В правой руке он держал топор, в левой — нож. Савватий сжимал кочергу: хоть что-то против Онфима. Изуродованная рожа ключника давно одичала в слепоте, и грязная повязка на выжженных глазах пугала больше, чем взгляд: без глаз Онфим был как без души. Савватий не сомневался, что Онфим намерен зарубить его.

— Лычагин, отзовись! — глумливо окликнул слепой ключник.

Он раздувал ноздри, принюхиваясь, и ворочал башкой, вслушиваясь в шум воды: где раздастся плеск от движений Савватия? Слепота не мешала Онфиму быть опаснее, чем хищный и голодный зверь.

Савватий ненароком шевельнулся, и Онфим тотчас махнул топором — Савватий еле сумел увернуться. Кочергой он не достал бы Онфима так, чтобы сразу свалить — Онфим водил перед собой ножом, а на простой удар Онфим ответил бы смертельным. Убивать врага следовало без колебаний; на это требовались решимость и навык, а Савватий был не готов.

— Ты знаешь, что Демидов тут демона держит? — спросил он у Онфима.

Он надеялся, что ключник ещё не растратил всю свою совесть.

— А мне хоть Сатану! — прохрипел Онфим и снова махнул топором — теперь уже на голос, однако Савватий не подставился и отскочил.

— Демидов демону людей жертвует!

Онфим сделал другой бросок, и опять мимо.

Савватий быстро посмотрел на горн. Вода затопила плоскость лещади, а посерёдке сохранялась круглая, как блюдо, дыра с кипящими краями, и в ней бешено скакал родовой пламень. Он отталкивал воду от себя.

Когда-то он был обычным огнём в обычном горне, но в плавильный тигель попали обломки идола, а в огонь — кровь человека, и горн отрыгнул демона, а огонь превратился в родовой пламень. С тех пор как демон был без идола, родовой пламень горел, не угасая, и всё же не мог покинуть своё изначальное место. А сейчас он боролся изо всех сил, и демон тоже боролся.

— Ты же мастер был, Онфим! Тебя за труды уважали! — сказал Савватий. — Что же ты Демидову стал служить, а не заводу?

Онфим, рыча, метнулся на него всем телом, и Савватий в туче брызг шарахнулся в сторону, обрушив кочергу на руку Онфима. Топор отлетел и бултыхнулся, но слепой ключник уловил разворот Савватия и воткнул нож ему в бок. Савватия точно подсекло пополам, и Онфим успел ударить его ещё раз — уже в живот. Савватий с плеском рухнул в воду, выронив кочергу.

Онфим не стал добивать его или искать под водой потерянный топор — некогда: было дело поважнее. Онфим ринулся к жёлобу, чтобы поскорее выдернуть пробку, засаженную Савватием в горло водотока, и освободить речке прежний выход из каземата.

В это же время и Невьяна добралась до часовой каморы. Башня источала горячий свет, и Невьяне казалось, что всё правильно, всё как надо, судьба ей помогает и остаётся только завершить свой порыв победой. Куранты мерно щёлкали, в них что-то подрагивало. Дверь на галдарею была распахнута, словно приглашала к торжеству. В проёме непроглядно чернела зимняя ночь.

Невьяна взяла скамейку — Савватий тоже её брал, когда переводил часы, — и шагнула через порог на балкон. От волнения она не почувствовала холода, и высоты тоже не ощущала: свет от башни заслепил для неё весь мир. Проваливаясь в багровый сугроб, Невьяна двинулась к близкому углу восьмерика. Багровая чугунная решётка ограждала её от жуткой пустоты, и Невьяна не боялась сорваться вниз. Уклон галдареи как бы сам увлекал её за изгиб стены — туда, где находилась бланциферная доска.

Люди, что высыпали на Господский двор, увидели, что на башне, на балкончике, появилась маленькая человеческая фигурка, тёмная на ярком. Акинфий Никитич тоже увидел её и сразу узнал: Невьяна!..

Она тащила в руках что-то непонятное и неудобное; остановившись под бланциферной доской, она склонилась, пристраивая свою ношу, а потом распрямилась — и оказалась выше ростом, вровень с осью курантов, на которую были насажены латунные стрелки. Малая стрелка указывала вверх, на небеса, а большая — вниз, на землю. Половина двенадцатого… Невьяна взялась рукой за большую стрелку и медленно-медленно, с натугой двинула её дальше привычным оборотом: седьмой час, восьмой час, девятый…

А башня вдруг запылала сильнее. На той стороне, что зависла в уклоне, багрянец раскалился до пронзительно алого цвета, опаляющего глаза, и этот цвет со столпа перетёк на нижний восьмерик — на ярус курантов, на средний — ярус колоколов, на верхний — дозорную вышку… И Акинфий Никитич безмолвно смотрел на чудовищное напряжение демона, который вселился в башню, впился изнутри в каждый её кирпич, воплотился в неё во всём её объёме и сейчас толкает неподвижную и громаду, чтобы исправить перекос.

И башня не выдержала. В чёрной высоте раздался тихий мученический хруст. Башня словно бы надломилась. Роняя искры, острый шпиль и верхний восьмерик дозорной вышки чуть отогнулись в сторону, обратную уклону. Потом точно так же отогнулся средний восьмерик с ярусом звона — там охнули колокола. Потом отогнулся нижний четверик с ярусом курантов. Башня — точнее верхняя её часть из трёх восьмериков — искривилась угловатой дугой в три колена. С балконов и арок с шорохом хлынули по стенам песчаные ручьи — раздавленный в прах раствор кирпичной кладки.

А Невьяна не успела довести большую стрелку часов. Не дотянулась до полночи. От мощного толчка ожившей башни она отпрянула и на мгновение застыла в невесомости. Она не поверила, что башня сбросила её с себя, точно взбрыкнувшая лошадь. Нет, не может быть!.. Она всё успела! Она победила! Вон как празднично сияют ярусы над головой!.. Нет, не ужас пронзил её от головы до пят — это оглушающе загрохотали куранты, словно чёрная тишина развалилась на чугунные шары и кубы, а башня, ликуя, устремилась к тучам, вырастая над ней, над Невьяной, исполинским торжествующим столпом…

Акинфий Никитич увидел, как Невьяна сорвалась с галдареи, с ограды, и полетела вниз, как птица, которую метко подстрелили в небе. Акинфий Никитич смотрел, а Невьяна падала — падала невыносимо долго, целый час, целый день, целый год, нет, тысячу лет! — и упала на утоптанную площадку возле подножия башни. И тотчас над ней взметнулось облако снежной пыли.

…Ледяная подземная вода вернула Савватия Лычагина в сознание: он оттолкнулся руками от кирпичного пола и вынырнул. Бок и живот раздирало болью, словно в теле прорастал корнями какой-то жгучий чертополох, а руки и ноги скрючило от стужи. Но зато всё теперь было понятно, и надежда выжить больше не мешала, не путала мысли. Стены подвала по-прежнему источали тусклый багровый свет — значит, родовой пламень ещё горел.

Онфим возился у жёлоба подземной речки. Навалившись на край лотка, он нашарил разбухший тряпичный ком в арке водовода и с трудом поволок его наружу, чтобы дать речке выход. Он ничего не слышал сквозь плеск.

Савватий сзади рванул ключника на себя, оттаскивая от жёлоба. Онфим встряхнул плечами, сбрасывая противника, и попытался развернуться. Не удержавшись на ногах, оба они рухнули, и вода над ними схлопнулась.

Похоже, Онфим не успел глотнуть воздуха. Всей своей слабой тяжестью Савватий придавил ключника под водой спиной к полу, встал коленом ему на живот и вцепился в горло. Рукастый, ловкий и жилистый Онфим, разевая рот, заколотился, но Савватий держал его, стиснув зубы. Онфим начал жутко извиваться, как в припадке, его пробило судорогой. Савватий подался вверх, вдохнул и опять ушёл под воду, снова придавив Онфима ко дну.

А там, в воде, расплывался последний блёклый свет. Родовой пламень в затопленном горне ещё не умер: он сопротивлялся, сжимаясь, и вокруг него всё кипело, клокотало, бурлило, вздувалось пузырями пара. Могучий демон не сдавался, он хотел жить даже вопреки своей природе. Но вода прибывала, поднявшись в горне уже над колосниковой решёткой, и душила огонь, зыбко размывала, стирала его с лещади.

У Онфима соскочила повязка, и он сквозь воду вперился в Савватия чёрными, выжженными глазницами — словно глядела сама смерть. Он сумел достать нож и медленно вонзил его Савватию в бок, вынул и опять вонзил. А затем рука его бессильно разжалась и отплыла в сторону. Грудь впало опустилась. Слепой ключник Онфим был мёртв.

Савватий распрямился, вставая на колени.

Никакой боли он уже не чувствовал. Ледяная вода будто бы заполнила его через раны, превращая в неуклюжую машину. Бултыхая жидкой стужей внутри себя, он добрался до ступеней, ведущих к изрубленной двери в подземный ход, и выполз наверх, насколько смог, — из воды по пояс. Он лёг на ступени так, чтобы видеть горн. Силы его кончились. Всё кончилось.

Но он ещё увидел, как последний огонёк в горне, прощально блеснув, растаял. Вслед за ним покорно угасли багровые очертания каземата. Борьба завершилась. Дверь на волю для демона была прочно закрыта — не вырвется.

Шуртан, вогульский бог железной горы Благодать, отныне и навеки был замурован в стенах башни. И теперь, после Савватия Лычагина, одинокого и упрямого мастера, лишь Акинфий Демидов знал, что Невьянская башня стала исполинским языческим идолом для всех горных заводов Каменного пояса. Однако Акинфий Демидов умел хранить свои тайны.

Башня тоже погасла — и вокруг неё вдруг воцарилась такая тьма, словно никакого света в мире никогда больше не появится.

Акинфий Никитич нёс Невьяну в свой дом на руках.

Он поднял её, пока она ещё была жива, и его поразило счастье, которым тихо светился её взгляд. Акинюшка держал её на руках — чего ещё ей желать? С этого мгновения она уже не разлучится с возлюбленным до самой смерти, и ничего лучше на земле быть не может, и ничуть неважно, что жизни в ней осталось только на семь ударов сердца.

Пошатываясь, Акинфий Никитич в кромешной тьме нёс Невьяну домой, и в душе его была бесконечная, теперь уже неизбывная печаль. Всё сказано и всё сделано. Вот тебе победа — твоё царство, вот тебе цена — твоя любовь.

А куранты Невьянской башни начали отбивать полночь.