Невьянская башня

Глава одиннадцатая «Заклятные тетради»

Она хотела снова увидеть Акинфия таким, каким и полюбила когда-то, — дружелюбным, самоуверенным, охваченным понятными заводскими делами. И вроде всё получилось. В Быньгах Акинфий оживился и увлёкся: вникал в тонкости, выспрашивал, спорил, перешучивался с кузнецами. Невьяна знала, что Акинфий гордится фабрикой крестьянских кос при Быньговском заводе. Нигде в державе, — он говорил, — нету косной фабрики, а у него есть! Потому Невьяна и попросила взять её в эту поездку. Оказалось, затея правильная. Мрачные тайны демонов, подземелий и коварства отпустили душу Акинфия.

Он Невьянска до Быньгов было совсем близко, и Акинфий обошёлся без сопровождения. Он сам правил санками, а Невьяна, как похищенная невеста, укрывалась под полостью. На обратном пути Акинфий свернул с дороги и направил лошадку к рощице, стоящей на покатой вершине Лебяжьей горы. Поляна здесь была расчищена от снега для рождественских потех. Акинфий соскочил с кошёвки и подал руку Невьяне.

— Хочу на завод сверху посмотреть, — пояснил он.

Невьяна поняла. С невеликой высоты Лебяжки просторно распахивался весь демидовский мир в его упорядоченности и слаженности. Белая и ровная долина пруда, прямой гребень плотины, заводской городок — облезлый снег на крышах и упрямый столб дыма над доменной печью, почти игрушечная башня с искрой на острие, Господский двор, острог, привольно рассыпанное огромное селение, сонные пустоши выпасов, окрестные тёмные леса, сизое колыхание окоёма — это Весёлые горы… В лазоревом небе — кучевые облака, вперемешку то слепящие чистотой, то золотистые, то жемчужно-серые, и прозрачные тени их беззвучно скользят по земле, словно чьи-то взгляды… Конечно, с Лебяжьей горы не видны были другие заводы, но там, вдали, всё непреложно повторялось: пруды, плотины, домны, селения, горы и тучи.

— В последний день в Невьянске батюшку сюда привезли, — рассказал Акинфий. — Он окинул взором всё вокруг и говорит: «Раньше моё было».

— Исход свой чуял? — осторожно спросила Невьяна.

Акинфий Никитич прищурился на размытое солнце.

— Нет, не чуял. Он же только-только себе новые хоромы возвёл, башню лишь до половины воздвиг… Просто царём здесь он уже не был.

Никита Демидыч умер в Туле в конце осени 1725 года. Дороги встают долго, и весть об этом до Невьянска докатилась нескоро — к Рождеству.

— Я у батюшки ещё при его жизни царство отнял, — добавил Акинфий.

Он заложил руки за спину, разглядывая завод и селение.

Батюшка любил Тулу, а он, Акинфий, полюбил эти горы. Ему здесь всё пришлось по сердцу. Его будто заколдовало старинное, узорочное, напевное слово «Невьянск». А для батюшки Невьянск был просто работой, на которую обрёк его царь Пётр, безжалостно отняв родной Тульский завод. До полной выплаты казённых денег за утраченное владение Никита Демидыч оставался управителем бывшего своего завода. Но надеялся, что всё к нему вернётся.

— Батюшка не хотел здесь ничего строить, — задумчиво сказал Акинфий Никитич. — Не верил он в Каменный пояс. Невьянск уже две сотни тысяч принёс, а батюшка всё тянул. Я его так и сяк ломал, а он ни в какую… Он сам в это время упрашивал царя Петра отдать Тулу ему обратно. И упросил.

В 1713 году казна уступила Никите Демидову Тульский завод. Акинфий Никитич помнил отчаяние, которое охватило его при этом известии. Значит, теперь взращённый им Невьянск станет дойной коровой для отцовской Тулы. Все силы — в Тулу, всё лучшее — в Тулу, а Невьянску — одни объедки.

— Я войну против батюшки начал, хотя он того и не заметил. Сперва добился у него позволенья две домны переделать. Михайла Катырин мне их переделал. Новые домны весь Невьянск чугуном завалили. Потребовался молотовый завод, чтобы чугун в железо перековать. Батюшка заскрипел, но дозволил мне построить Шуралу на четыре молота, затем Быньги на дюжину молотов. А молотов лишку получилось. Чугуна теперь не хватало. Тогда я Верхний Тагил у батюшки вытянул — рудоплавильный завод. Одно за другое цеплял. Батюшка упустил, как это вместо одного завода у него целых четыре образовалось. И Невьянск — вожак. Уже не бросить его, не пренебречь им.

Глаза Акинфия Никитича потемнели от мрачного торжества.

— Под конец мне ещё и болван Татищев помог, — ухмыльнулся он. — У батюшки многие рудные горы втуне прозябали. Батюшка их покупал, дабы соперникам не достались. Самой богатой была гора Высокая на Тагиле-реке. Татищеву в зад кольнуло отнять её, чтобы не пропадала понапрасну. А батюшка на Татищева шибко за то вызверился. Ну и я под такую закуску аж три новых завода при Высокой горе отгрохал — Выю, Лаю и Нижний Тагил.

Невьяна слушала и пыталась представить, что же кипело тогда в яростной душе Акинфия. Обида. Ревность. Злоба. Жажда строить. И любовь.

— Ты любил батюшку?

— Любил, — кивнул Акинфий Никитич. — Почитал как бога. И ненавидел.

Невьяна погладила Акинфия Никитича по локтю.

— Когда я Нижний Тагил основал, преогромный заводище, батюшка понял, что я его обвёл. Он мечтал о Туле, а я — о Невьянске. И его мечты я развеял по этим горам. Что отныне старая Тула? Трухлявый пень с опятами. А главное — здесь. И не батюшка всё построил, а я. И я здесь царь, а не он.

Невьяна чувствовала, что победа не принесла Акинфию радости, до сих пор горчила. Однако Акинфий тогда не мог остановиться. Не было смысла в остановке, и не было сил переломить себя. И башню он доводил до конца, как бы искупая вину перед батюшкой: что ты хотел совершить, я довершил — и Тульский завод работает исправно, и башня вознеслась. А сам же Акинфий продолжил свой упрямый путь — и этому Невьяна была свидетелем.

После смерти батюшки Акинфий Никитич запускал заводы один за другим: Старая Шайтанка, Чёрный исток, Утка, Суксун, Ревда. В связку к Ревде — три маленьких Чугунских завода в Нижегородской губернии. И уже почти готов завод Бым под Кунгуром, а за ним придёт черёд раскольничьего Висима… И это не считая двух алтайских заводов. Зачем столько?

— Зачем тебе столько заводов, Акинюшка? — мягко спросила Невьяна.

Акинфий Никитич молчал, глядя на просторы. Глаза его наливались свирепостью, но Невьяна давно уже научилась различать: гнев Акинфия сейчас для неё был не опасен. Акинфий гневался на себя.

Акинфий Демидов притягивал её, как большой, сильный и красивый зверь. В нём была какая-то плодотворность — грубая, но щедрая. Хотелось приручить этого дикого и непокорного хищника. И пускай сердится.

— Зачем тебе заводы? — повторила Невьяна. — Державу стремишься упрочить? Народу жизнь облегчить? Карман свой набить?

Акинфий Никитич тряхнул головой, словно сбрасывал дурные мысли.

— Нет у меня никакой цели, Невьянушка, — произнёс он. — Державу не мне упрочать, народу у меня не легче, а карман мой давно уже лопается. А я всё равно строю. И буду строить. Я — машина. Таким меня бог создал.

Невьяна видела: Акинфий трезво осознаёт себя, но о себе не сожалеет.

— Машине всё равно, зачем она работает. Запустили — и пошла. Нельзя её ход замедлить или прекратить, можно только сломать. Но и она размолотит в прах любое препятствие. Добро в том или зло — неважно. Так она задумана.

Невьяна догадалась, что Акинфий предупреждает её. Может, и угрожает. И ей не надо спрашивать дальше, но она всё равно спросила:

— А батюшку ты убил бы, если бы обмануть не получилось?

Акинфий Никитич перевёл на неё тёмный и страшный взгляд.

— Лучше не трогай того, — ответил он. — Не желаю в бездну ада смотреть.

Ссутулившись, он пошагал к кошёвке. Невьяна поспешила за ним.

Застоявшаяся лошадка бежала резво. Со склона Лебяжьей горы санки скатились на Фокинскую улицу. Акинфий Никитич больше не разговаривал с Невьяной, и она сидела отчуждённо. На Фокинской улице жили переселенцы из Нижегородской губернии, и здесь всё было не как на заводах: домишки малые и крытые соломой, амбары и коровники — врассыпную по дворам, потраченные поленницы, убогие огороды, щелястые заборы… Дорога вывела к плотине. Пильная мельница, водосливной мост, караулка, новая домна и старая домна, башня… Кошёвка свернула на Господский двор.

У Красного крыльца Акинфия Никитича ждал Савватий.

— Я нашёл его, — негромко сказал он Демидову. — Нашёл, кого ты искал.

* * * * *

Акинфий Никитич застыл в кресле, вытянув ноги, и словно окаменел. Изнутри его сжигало бешеное нетерпение, но он не давал себе воли. Как-то непонятно было, рад он или обозлён. Наконец-то он проломил глухую стену из неудач, а если и не проломил, то стена эта всё равно дала трещину. Однако батюшка с портрета смотрел искоса, будто не доверял сыну.

Решение привлечь Лычагина к поискам Цепня оказалось правильным. Получив указание хозяина, Лычагин был начеку — и заметил, что невьянский кабатчик расплачивается такими же рублями, какие украл Цепень. Акинфий Никитич отправил в кабак Артамона с подручными, ну и Лычагина тоже, и теперь ждал их возвращения. Он страстно надеялся, что угроза от беглого мастера сегодня развеется без следа: Мишка умрёт и улетит в домну.

…А началось всё десять лет назад. Генерал де Геннин придумал, как добыть денег, чтобы горное начальство могло платить наёмным работникам и через это умножать заводы. Надо поступить как в Швеции: превратить в деньги саму медь. Императрица Елизавета Петровна одобрила начинание, и генерал учредил в Екатеринбурхе монетный двор. Двор принялся выпускать медные платы — прямоугольные пластины: они означали столько, сколько стоил металл, из которых они сделаны. Были платы на рубль, полтину, гривенник, пятак и копейку. Платы штемпелевали клеймами и гуртили.

Но Вилим Иваныч недолго упивался победой. Казна всполошилась, что горные заводы почуяли волю, а заводские деньги ценятся выше казённых, «худых», в которых меди на их цену не хватало. Генералу приказали немедленно прекратить чеканку плат, все ушедшие в народ платы выкупить обратно и переплавить, а на монетном дворе ограничиться нарезкой жалких медных кружочков для «худых» казённых монет. На том затея и угасла.

Татищев, сменивший де Геннина, взялся вернуть изготовление денег — не мытьём, так катаньем. Для задела он выпросил у государыни Анны Иоанновны разрешение резать кружочки для полновесных, а не «худых» монет: из расчёта десять рублей на пуд. А потом, когда всё закрутилось, государыня уже не возразила против настоящей чеканки денег, хотя и самых-самых мелких — полукопеек и полушек. Для этой задачи Татищев нанял мастеров Кадашёвского монетного двора — почти двести человек. В число тех московских мастеров затесался и Мишка Цепень.

Акинфий Никитич встретил его в конце прошлой зимы. Он ехал из Невьянска в Петербург на бесконечное следствие по заводам. В Кунгуре он зашёл в ратушу, по-старому — в дом воеводы, чтобы утрясти межевание лесов для своего завода Бым. Цепень требовал от канцеляристов место в казённом обозе и кричал, что он знаменитый мастер из Кадашей, чеканщик денег и медалей, наладчик площильных машин, вертильных станов и башенных часов. Акинфий Никитич сразу понял, что чёрт послал ему того, кого надо.

За сто рублей Мишка Цепень согласился на всё. Акинфий Никитич не испытывал к нему никакой жалости. Обычный проходимец, корыстный проныра, курощуп и надутый пустомеля, даром что учился у Брюса. Своё мастерство — единственное достоинство — он не ценил и не уважал. Акинфий Никитич поселил Цепня у себя в кунгурском доме и отправил в Невьянск письмо Степану Егорову: указал, что делать с нанятым кадашёвцем. Так вот и определилась безрадостная участь мастера Мишки.

Акинфий Никитич смотрел на портрет батюшки. Никита Демидыч с неодобрением заломил бровь. Да, батюшка бы на такое душегубство не согласился. Он истово держался за умеренность, хотел сидеть тихонечко в Туле, даже Невьянск от царя поначалу не принял — побоялся размаха. И великую заводскую державу на Урале построил не славный Никита Демидов, любимец государя, а наследник Никиты — он, Акинфий. «Зачем?» — спросила Невьяна. Затем, что он не может иначе. Затем, что ненавидит пределы. Затем, что раздвигает границы того мира, где владыка — человек и боле никто.

В сенях залязгали дверные петли, зазвучали шаги и голоса. Акинфий Никитич порывисто встал и пошёл в советную палату.

…Он ожидал увидеть Мишку Цепня, но Артамон втолкнул кабатчика Налимова. Акинфия Никитича обожгло острое разочарование.

— Лычагин всё подворье обыскал, твоего беглеца там нету, — сообщил Артамон. — Взяли только его. И скрыню ещё евонную.

Два «подручника» внесли и поставили на стол увесистый сундучок-подголовник. Замок на нём был уже сорван. Артамон откинул крышку. В сундучке блестела груда серебряных рублей невьянской чеканки. Понятно, что эти рубли из подвала башни при побеге утащил Цепень.

— Выйдите все, — приказал Акинфий Никитич.

Артамон и подручники убрались из палаты.

Кабатчик, ухмыляясь, озирался по сторонам: своды, росписи, окошки… Воротник зипуна у Налимова был надорван, однако держался кабатчик без страха, даже самоуверенно. Знал, что за ним — Татищев: кабак-то казённый.

— Откуда деньги? — спросил Акинфий Никитич.

— Наторговал, — нагло ответил Налимов.

— Врёшь.

— Коли знаешь, зачем спрашиваешь?

Акинфий Никитич догадался, что Налимова с панталыку не сбить.

— Рубли я заберу, — сказал он. — У меня украдены. Остальное — твоё. Но дам золотой червонец, если всё расскажешь.

— Два червонца.

— Ладно, два.

Налимов распахнул зипун, проветриваясь от жары.

— Как-то ночью человечек в кабак ко мне прибежал — в одной рубахе, но с мешком. Сказал, что купец, ехал из Верхотурья в Кунгур. На него напали разбойники, да он вырвался. Сам при деньгах был. Я пустил его на постой.

— Когда это случилось?

— За день до твоего возвращенья в Невьянск.

— Дальше, — потребовал Акинфий Никитич.

— На другую ночь оный человечек исчез, потом прискакал обратно — шапка рублями полна. Сказал, после разбоя деньги в захоронке оставил, теперь вынул. Брехал, понятно, да мне какое дело?

— А ты, опойная борода, не прикинул, откуда у него рубли?

— Мне плевать, — хмыкнул Налимов. — Вижу, не лиходей, мозгляв для такого промысла. Значит, вор. Обнёс купчину какого-то в Невьянске. На тебя я не подумал. Жидковат он у Демидова-то красть. Обознался я, хе-хе.

— Ну и где же ныне сей ловкий предприимец?

— Небось на сковороде в аду, — широко улыбнулся кабатчик.

Акинфий Никитич молча смотрел на него свирепыми глазами.

— Я его позвал выпить на дармовщинку, — сказал кабатчик, — он и рад был. Я его напоил как свинью. Коды он свалился, я его в сани сволок, увёз в лес версты за три от Невьянска и в сугроб закопал. Чтоб замёрз насмерть. А деньги его я себе взял. — Налимов развёл руками. — Несудьбовый мужичонка.

— Ну ты лют! — изумился Акинфий Никитич.

— Не лютее тебя.

— А проверял потом мертвеца?

— На кой оно мне? Ежели не пришёл — так и всё, чертям потеха.

Кряжистый, цыганистый кабатчик стоял перед Акинфием Никитичем и блестел белыми зубами. Акинфий Никитич понял: никаких секретов Цепень кабатчику не открыл — на какую надобность это Мишке? А кабатчик сам ни о чём не догадался. И не догадается. Для него Цепень — тот, кто обокрал казну Демидова, а не чеканщик из подвала башни. Зато теперь ясно, почему Цепень не явился на двор к Лычагину за армяком с рублями и не попал в засаду. Он уже мёртвый был. Ухлопал его кабатчик Налимов.

— Сейчас с моими людьми поедешь в лес и покажешь им покойника, — сказал Налимову Акинфий Никитич. — Доказательство хочу иметь.

— Лады, — согласился кабатчик. — Авось волки его не растеребили.

— Растеребили — так кости там будут валяться, одёжа.

— Тьфу, погань! — поморщился Налимов. — А червонцы когда отдашь?

* * * * *

Для поездки в лес Артамон приказал снарядить три кошёвки — лёгких, чтобы не завязли в снегах. Но покойник в эти санки никак не влез бы.

— Ты хочешь бросить его там? — спросил Савватий.

— Зима похоронит, — ответил Артамон. — Волки отпоют.

После рождественских гуляний кошёвки ещё были обвиты лентами и украшены еловыми ветками. «Подручники» не стали ничего убирать.

По Сулёмской улице обоз пролетел сквозь хмельную Ярыженку, затем улица превратилась в дорогу по выпасам. Снежные пустоши закончились невысокими Свиными горками, и вокруг поднялся лес, но ещё мусорный, из тонких осин и кривых ёлочек: этот метельник заселил былые вырубки. В морозном небе солнце туманилось от ледяной пыли. Чахлый метельник потихоньку сменился крепким сосновым бором с густым подростом.

В первой кошёвке ехали Артамон и кабатчик Налимов. Хотя Артамон и побил кабатчика при обыске, тот не обиделся. Оба они как-то сразу почуяли друг друга, беззлобно переругивались и посмеивались. Налимов указывал путь. Версты через три обоз свернул с дороги в неприметную лощину.

Савватия вёз Кольча, молодой «подручник». Он стеснялся, ведь совсем недавно они, «подручники», вытаскивали Лычагина ночью из дома будто вражину какую-то, а теперь Савватий Федотыч опять уважаемый приказчик. В третьей кошёвке сидели Прошка и Матвейка; один правил, другой спал.

По дну лощины тянулась вдаль санная колея. Никто не знал, куда она ведёт: в потаённый скит, на старый рудник или к охотничьей заимке. Колею уже занесло, она еле угадывалась. Савватий молча смотрел на зимний лес — высокий, многоярусный, прошитый солнечными лучами. Он был вылеплен снегом с бесконечной прихотливой сложностью и так тщательно, словно бы на тысячу лет, а не до ближайшей весны. Можно было затеряться разумом в этих фигурных и причудливых поворотах меж слепящей белизной, зеленью хвои, лоскутной синевой упавших теней и косым золотом света. Мастерство снегопадов казалось рукотворным: не верилось, что такая премудрая, полная надменного достоинства красота возникла без умысла, сама собой.

Кошёвка Артамона остановилась.

— Вон там, — Налимов ткнул пальцем в сторону обочины.

Но в сугробе не было никакого мертвеца. Кольча, Прошка и Матвейка перерыли всё вокруг и отыскали только заледеневший мешок.

— Зверьё, что ли, его уволокло? — раздражённо спросил Артамон.

— Волки не медведи, — возразил Налимов. — Жрут, где валяется.

— Сам он очухался и убрёл?

— Не мог! — уверенно заявил кабатчик. — С моей браги и я бревном лежу.

— Может, ты наврал? — заподозрил Артамон.

— Мешок-то евонный.

Артамон раскрыл захрустевший мешок и вынул две измятые тетрадки. Савватий их узнал — ещё в башне эти тетрадки ему показывал Цепень. Он что-то записывал, но по-немецки, и Савватий ничего не мог прочесть.

— Куды гадать-то, Артамон Палыч? — сказал Кольча. — Понятно же, ктой-то забрал мертвяка. Ильбо не мертвяка ещё. Дорога же, пущай и неторная.

Савватий даже удивился везучести Мишки Цепня. Из каземата он сумел вырваться, и демон его не сжёг, и в лесу он вроде не сгинул. Вот ведь судьба!

— Ну, лады, — неохотно согласился Артамон. — На Сулёмском тракте нам ловить нечего — там Весёлые горы, их не обыщешь, а ежели нашего ловкача по этому следу увезли, дак доберёмся до конца и выясним, чего чёрт устроил.

…Лошадки бежали по неглубокому снегу, санки, покачиваясь с бока на бок, шипели полозьями. Раздосадованный Артамон уже не зубоскалил с кабатчиком, а сосредоточенно пыхтел и дымил трубкой. Заметённая колея всё тянулась и тянулась, виляя по лесу, утонувшему в сугробах, и потихоньку начали закрадываться сомнения: стоило ли искать её конец?

— Хрена ли попёрлись? — пробурчал кабатчик.

В это время впереди меж деревьев замелькали просветы, и вскоре обоз выкатился на обширную грязную лесосеку, утыканную пнями, замусоренную щепой, корой и срубленными ветками, истоптанную и задымлённую. Это был курень — место, где крестьяне выжигают уголь для завода.

Главными сооружениями куреня были «кабаны» — несколько огромных поленниц длиной шагов по двадцать, шириной по десять шагов и высотой в полтора человеческих роста. Плотно обложенные дёрном и заваленные сверху землёй, чёрно-бурые громады казались могилами великанов. Углежоги поджигали их, и «кабаны» по многу дней медленно тлели изнутри, гневно дымя оставленными дырами, как при торфяном пожаре. От гнетущей духоты и сдавленного чудовищного пекла дрова в «кабанах» превращались в древесный уголь — пищу для плавильных горнов и доменных печей.

По краям куреня кособочились жилые балаганы. Работа шла своим чередом. Из леса, откуда-то с новой лесосеки, на лошадях волокли брёвна, поодаль работники двуручными пилами делили их на длинные чурбаки и клиньями раскалывали на поленья: на курене сооружали ещё один «кабан». Углежоги выглядели страшно: чёрные от копоти лица, воспалённые глаза, волосы в пепле и древесной трухе, прожжённая одёжа.

Заметив гостей, от «кабанов» к ним направился артельный.

— Кто это в нашу преисподнюю пожаловал? — сипло спросил он.

— Мы от Акинфия Никитича, — не вылезая из кошёвки, ответил Артамон. — Ищем тут кое-кого… Не попадался вам покойник на дороге?

— Отчего же покойник-то? — артельный покашлял в кулак. — Живой он был, только пьянущий, потому чуть не замёрз насмерть… С неделю назад я его из сугроба вытащил, когда в Покровский скит ездил. Спас его, считай.

— И где он? — хищно напрягся Артамон. — У вас?

Артельный нерешительно потоптался, боясь рассердить гостей.

— Простыл он. Считай, пылал в огневице. Ну, мы его отдали.

— Кому? — вскинулся Артамон.

— Мы Никонова обряда… Мы в те дела не лезем… — замялся артельный.

— Кому, головня ты чёртова?!

— Лепестинья тут была. Забрала его. Сказала, вылечит. На санках увезла.

— Куда?

— На Ялупанов остров, — признался артельный и тяжело выдохнул.

Артамон мрачно осел в кошёвке.

— А твой найдёныш рассказывал про себя? — встрял кабатчик.

— Да ничего он не рассказывал. Бредил токо, считай. Совсем плох был. Неведомо нам, чего он сюды прибежал и кто таков вообще.

Артамон размышлял, шевеля насупленными бровями.

— Лады, разворачивай оглобли, Налимов, — распорядился он.

Артельный отступил, освобождая место.

— На Ялупанов остров поедем, Артамон Палыч? — спросил Кольча.

— Домой. Остров — Гаврилы Семёнова забота. Нам соваться не след.

А Савватий смотрел, как один из углежогов приставил лесенку к боку «кабана» и влез наверх. Напялив на ноги что-то вроде снегоступов, углежог ходил по горбу «кабана» между клубящихся дымовых струй и заострённым колом кое-где протыкал дёрн под ногами. Из дырок тоже шёл дым. Савватий знал, что таким образом углежоги управляют горением поленьев внутри «кабана»: дают или перекрывают доступ воздуха. О горении углежоги судят по цвету и напору дымов. Вид человека, который ходит по тонкой оболочке над раскалённой гибельной прорвой, и завораживал, и ужасал.

— Погоди, — Савватий остановил Кольчу, который уже хотел тряхнуть вожжами. — Послушай, артельный… Это ж страх какой — по «кабану» гулять! А ежели у тебя работник провалится?

Артельный непонимающе обернулся через плечо на «кабан».

— Ухнет — дак всё, — сказал он. — И кости дотла перегорят. Бывало такое.

— А в последние дни случалось?

Артельный с опаской прищурился на Савватия:

— Почто пытаешь?

Савватий ответил прямым взглядом:

— Прекратить хочу.

Кошёвка Артамона с кабатчиком и кошёвка с «подручниками» уже ехали к лесу, трепеща нелепыми праздничными ленточками. Артельный, вспоминая что-то, перекрестился.

— Двоежды ночами дьявол к нам приходил, — сообщил он. — Выскочивал из продуха, как вихорь, и людей хватал. Двое, считай, у меня сгинули.

Савватию словно снега за шиворот насыпало. Он воочию увидел эту зловещую картину: полночь, Гусиная Дорога блестит на небосводе, во мраке призрачно белеет заснеженный лес и «кабаны» вздымаются на пустоши как погребальные курганы… Из «кабанов» струятся потоки дыма, подсвеченные снизу багрянцем, и меж ними ходят углежоги с кольями… Но вдруг на спине одного из «кабанов» полыхает яркий взрыв, и взлетает в искрах огненный смерч — клубящийся демон с рогатой головой козла; он обвивается вокруг человека и вместе с ним рушится обратно в угольно-кровавую полынью… Ненасытный невьянский демон ищет поживу: ныряет из домашней печи в заводскую домну, из уличного костра в костёр углежогов…

— Что же вы не сбежали отсюда при такой напасти? — спросил Савватий.

Артельный поёжился в задумчивости:

— Мы Аятской слободы крестьяне, приписные Невьянского заводу. Нам от работ уклоняться нельзя, это огурство, за него барин под плети нас кинет. Ничего: к весне исполним положенное — восемьсот коробов угля сделаем, и с миром нас по домам распустят. Считай, оброк у нас такой.

— За оброк согласны у дьявола на языке плясать — авось не сглотнёт?

— А что на языке? — хмыкнул артельный. — От него рази где спрячешься?

* * * * *

— Кабатчик не наврал, — докладывал Артамон. — Только беглеца мы всё равно не нашли. Налимов сдуру бросил его у дороги на курень, углежоги и подобрали, не дали замёрзнуть. Беглец ничего им не сказал: простыл, жаром голову обнесло, как зовут — и то не смог назваться. И на курене он недолго пролежал. В тех местах случилась Лепестинья, она больного увезла лечить на Ялупанов остров. А я без дозволенья туда решил не ехать.

Гаврила Семёнов согласно кивнул: Ялупанов остров — это его вотчина.

— Ты уверен, Артамон, что на курене человек-то наш был, а не какой другой? — хмуро спросил Акинфий Никитич.

— В сугробе, где Налимов его оставил, я мешок заметил. В мешке тетради хранились. Лычагин подтвердил, что тетради — от твоего беглеца.

Артамон бросил на стол драный мешок.

У стола в советной палате сидели трое: сам Акинфий Никитич, Гаврила Семёнов и Степан Егоров. Горела толстая свеча в шандале, качались тени. Казалось, что росписи на сводах палаты потихоньку оживают: затрепетали виноградные листья, лев шевельнул цветущим хвостом, задрожали перья в крыльях сиринов и финистов, улыбнулась пышногрудая русалка.

Акинфий Никитич вынул из мешка потрёпанную, закапанную воском тетрадь. На засаленных страницах расползались изображения сложных механизмов. Да, это была тетрадь Цепня — мастера Михаэля Цепнера.

— Значит так, Артамон Палыч, — сказал Акинфий Никитич. — Завтра с утра возьми всех своих ребят и шуруй на остров. Захвати с собой Лычагина для опознанья и Родиона Набатова, у него на Ялупане отец прячется. Кто у тебя старший там, Гаврила Семёныч?

— Старец Ефрем прозвищем Сибиряк, — ответил Семёнов.

— Напиши Сибиряку письмо, чтобы он не упрямился и отдал Артамону моего беглеца с Лепестиньей. Артамон, ты пока в сенях побудь. Как мы тут закончим — иди с Гаврилой и письмо у него прими.

— А про кабатчика-то что? — спросил Артамон. — На нож и в домну?..

— Уймись! — поморщился Акинфий Никитич. — Кабатчик в деле сторона, сути не ведает, молчать умеет. Пни ему под зад, и пусть катится восвояси.

— Лады, — сказал Артамон, обеими руками нахлобучил шапку и вышел.

Ялупанов остров притаился в глухомани — на Чистом болоте верстах в семи от Невьянска. Летом через топи к нему вела только одна тропка, да и зимой болото промерзало не везде. На острове находилась часовенка и казармы-полуземлянки. Здесь обживались раскольники, которых напрямую направляли к Демидову Лексинская и Выгорецкая обители Олонца. Сторожа Ялупана расспрашивали пришедших, кто к какой работе пригоден, и люди потом ждали, когда заводские конторы изготовят для них фальшивые бумаги, вроде как эти души — законные, господские, ниоткуда не убежали, ни в чём не повинны, никто их не ищет. Связь с могучими владыками Олонца держал Гаврила Семёнов, а платил за всё, разумеется, Акинфий Никитич.

— Зачем тебе, Акинтий, Лепестинья, скиталица обездоленная? — вздохнул Гаврила. — Столько лет она по народу ходит, но опричь словесного уязвления заводы от неё ничего не имут. Оставь Господу стези Лепестиньины.

— А уязвления мало, Гаврила Семёныч?

— Слово не хомут, на шее не виснет. А ты осердился, как пёс на сороку.

Голос Гаврилы рокотал мягко, с отеческим снисхождением.

— Есть речи похуже пожара, — сказал Акинфий Никитич. — Тебе ли не знать, Буеслов? Лепестинья заводы гвоздит и народ в крестьянство обращает. А у меня и так работников нехватка. Вот тебе и урон от Лепестиньи.

— Еённое пророчество — «Кто у огня живёт, от огня и сгибнет!» — Егоров двинул вперёд острую, как штык, бороду. — Еённое. Отпугивает она, да.

— Может, и пугает, однако же народ Лепестинью любит.

— А Лекса за неё заступится? — спросил Акинфий Никитич.

Выгорецкая обитель была братской, Лексинская — сестринской.

— Нет, — мрачно признал Семёнов. — Лепестинья противу канона режет.

— Вот так, — заметил Акинфий Никитич.

— И всё одно не по чести тебе бабу бороть, — не сдался Семёнов.

Акинфий Никитич помолчал, думая о бродячей игуменье.

— Не в бабе дело, — наконец сказал он. — И не в проповедях её, хотя они мне давно костью в горле торчат… Лепестинья — в заговоре с Васькой, моим племянником. И тот заговор может заводу бедствием вывернуться.

— А что такое? — насторожился Егоров. — Что?

— Про демона в огне вы небось слышали?

Егоров и Семёнов кивнули.

— Это шайтан, — Акинфий Никитич внимательно глядел на приказчиков. — Васька не заплатил башкирцам за отселение, и башкирцы на него шайтана науськали. А Васька с Лепестиньей снюхался, и та подучила его, как шайтана на привязь поймать. Теперь Васька его с привязи в Невьянск спускает и на мой завод. Погибель Михайлы Катырина — Васькино злодейство. Он деньги у меня выжимает, чтобы строить завод под Благодатью. Так-то, железны души.

Приказчики были поражены объяснением Акинфия Никитича.

— И Лепестинья мне нужна не для мести, — завершил Акинфий Никитич. — Я завод оберегаю. И спорить тут не о чем. Идите по домам, управители.

Егоров и Семёнов поднялись, поклонились и молча пошли к двери.

Акинфий Никитич слышал их шаги на чугунной лестнице, глухой голос Онфима и лязг крюка на двери внизу. До советной палаты доплыл перезвон курантов. Львы, русалки и сирины смотрели на Демидова со сводов.

Прихватив обе тетради Мишки Цепня, Акинфий Никитич перебрался к высокой голландской печке в углу палаты и присел прямо на пол возле открытого устья. В горниле ещё пылал огонь. Тетради следовало сжечь — избавиться от всех следов существования Мишки, но сначала Акинфий Никитич хотел полистать записи: вдруг встретится что-то ценное?

Такие тетради называли «заклятными». Многие мастера — рудознатцы, плавильщики, зодчие, механики — записывали и зарисовывали для себя разные секреты и хитрости своего ремесла. Случались в тетрадях и заклятия — ну, если мастер верил, что тайна его дела в каком-то волшебстве.

Акинфий Никитич усмехнулся, поневоле вспомнив давнюю историю… Тридцать лет назад, когда Невьянский завод только оперялся, у батюшки на Урале вдруг объявился соперник — заводчик Федька по прозвищу Молодой. Он затеял железное производство под Кунгуром, и затеял крепко.

Федька этот был человеком тёмным. Он варил соль под Уфой и грабил купцов под Самарой, рожа у него была клеймёная. Однако он ухитрился задружиться с самим Петром Лексеичем и в Москве напоказ плавил для него медную руду. Приятельство царя с пронырой встревожило батюшку. Федька умел то, чего не умел Никита Демидыч: забавляться с девками и лихо кутить. Этого хватило бы, чтобы стать любимцем. И батюшка надиктовал Акиньше донос на Федьку. В Кунгуре Федьку взяли под арест, обыскали его заводские припасы и обнаружили «заклятную тетрадь». В горном промысле кунгурские дьяки не смыслили, поэтому из Невьянска на дознание вызвали Акинфия.

Он сразу сообразил, что Федькина «заклятная тетрадь» — про машины, водобойные колёса, печи и свойства земных минералов, но дьякам сказал, что про колдовство и привороты. Федьку раздели, привязали к скамье и сожгли тетрадь у него на голой спине. Несчастный Федька орал неистово. Федьку Акинфию было не жалко, а вот тетрадку — очень жалко…

Акинфий Никитич листал тетрадь Мишки Цепня. Мишка, подлец, писал по-немецки… Да и рисунки Акинфий Никитич тоже не очень-то понимал. Какие-то птицы, двухголовые уроды, неведомые знаки, чудища, а среди них — гармахерские горны, колбы и реторты, молотки… Рука Акинфия Никитича дрогнула. Вот на рисунке высокое пламя — а в нём извивающийся змей с головой козла… И снова пламя с козлорогим чёртом… И опять огонь с рогатым драконом… Баба в пылающей печи… У Акинфия Никитича тяжело заколотилось сердце. Да провалиться же на месте!.. Мишка Цепень рисовал того демона, который теперь вольно гуляет по Невьянску! Мишка его знал!