Некромантия. Задачи и упражнения

Глава 12

Неделя… Это сколько? Не знаю… Неделя… Странное слово. То, что не делится… Мне не с кем было разделить. Больше – не с кем. Никого не осталось. Только тот, кто позвал. С ним я забыла, что мне нельзя собирать себя. Забыла. Собрала. И мои новые крылья подломились и рассыпались.

Пеплом.

Что я помню… Не знаю…

Помню застывший город в черных полотнищах. Помню сводки, цифры и новости, страшные кадры. Помню немую тишину и как все замерло, когда стольких...

Не стало склонов Эфар, радужных водопадов и Светлого леса, которым мне когда-то грозили. Не стало поющих с ветром скал и серебряных башен Эфар-мар, которых я так ни разу и не видела. И не увижу уже. Никто не увидит. Потому что аномально сильный темный всплеск пробудил давно погасший вулкан, ночью, когда почти все спали. И мир вздрогнул, разламываясь на части. Потому что раскаленный пепел падал с небес, а огонь шел по земле, заполняя трещины и сколы.

/– Амин мелле лле, свет мой.

– Что это значит?

– То, что я чувствую./

У меня почти не осталось чувств, мелиндо. Только надежда и боль. Но боли во мне так много. Целая бездна.

Что я помню… Не знаю…

Помню холод, кровь под рубашкой от рассекших кожу крыльев из темного серебра. Помню, как все выцвело и сделалось темно, когда в старом доме, глубоко, у самых корней, стало меньше на одну свечу.

Потому что притихший город в черных полотнищах следил за сводками, цифрами, смотрел, как тонут в огне серебряные башни Эфар-мар, как задыхается под пеплом Светлый лес, и не видел, а может и не знал, что аэростат из Штиверии не долетел до Новигора всего несколько километров, совершив аварийную посадку. Что при посадке лопнувшими тросами сорвало винты и один из них пробил техническую палубу, расколов кожух двигателя. Что тех, кто был в этот момент в каютах уровнем выше, этот же момент...

Не стало Лудвига Форсца, ведьмака, историка и исследователя, эксперта по Смутным войнам. Не стало Гая Истцеро, его приятеля, предметного мага, археолога и коллекционера, у которого советник Двирен заказал копию трости с птичьей головой. Лу и Лу возвращались с ежегодной конференции, куда Форсц оправился специально, чтобы встретиться с другом и пригласить его погостить. Лукреции не стало тоже.

/– Сколько нужно света, чтобы избавиться от тьмы? От всей.

– Весь свет./

У меня почти не осталось света, ба. Только одна свеча. Капля. А тьмы во мне так много. Целая бездна.

Что я помню…

Мне очень хотелось спрятаться и посидеть в тишине. А еще спать. Безумно хотелось спать, но вокруг было столько людей, и всем от меня было что-то надо. Подписать, заверить, отправить, проследить, оплатить, снова проверить, выбрать, устроить, снова платить… Оказывается, смерть – это очень утомительно.

Отпевали в Светлом. Я стояла с урной в руках среди сотни таких же родственников. В урнах была лишь видимость праха, это я могла сказать с точностью. Просто земля и пепел с места крушения, которое в новостях назвали аварийной посадкой и тут же о нем забыли на фоне всего остального. Меня касались чьи-то локти, руки, плечи. Это все было живое и меня это раздражало. Особенно раздражало, когда со мной начинали говорить. Пока они молчали, я могла различать их, даже если они стояли за спиной. Но стоило им открыть рот, я видела только этот рот и ничего больше. Было бы куда проще, если бы все они научились говорить, не открывая рта.

Этот – мог. От его голоса у меня болело внутри, и я гнала его прочь…

– Я снова ошиблась, Мар. Я выбрала тебя среди других и поплатилась. Но теперь мне не из кого выбирать. Ты – единственное, что у меня осталось, а я не хочу больше хоронить.

…не ушел. Что бы я ни делала, куда бы ни шла, тьма была у меня за спиной. И бездна. Бездна тоже никуда не делась.

Когда я в свою очередь поднесла урну к свету, все вдруг куда-то пропали, и зал сделался внезапно огромен. Мне было нехорошо здесь. Сильный светлый источник конфликтовал с моей тьмой, и мне все время хотелось перейти, чтобы защититься, но тлеющие перья, черные когти и темные ленты из спины в храме, да еще на панихиде… Меня до тошноты качало между двумя состояниями, и в первую минуту я решила, что черная кожа и узкий подбородок у приподнявшегося с белого трона служителя Изначального Света мне просто мерещится, но нет.

На этот раз первой заговорила я, опасливо косясь на обломок гигантского лезвия на алтаре.

– Вы? Здесь?

– Я там, где и должен быть, дитя трех сил. А ты?

На миг привиделась продольная трещина, в которую сочился алый, как кровь, свет, и камень-алтарь, похожий на сомкнутые бутоном ладони, тлеющий изнутри блеклым изумрудным светом.

– Как вас называть, Андунэ или Арин? Закат или Рассвет?

– Андунэ. Или Арин, – прошелестел безликий голос откуда-то из-за трона. – Или Айре.

– Вечность. Еще бы… Снова станете спрашивать у меня про дары?

– Ты в храме Света, сюда не приносят дары, здесь их получают.

– Позволите мне войти в Око? – До рубинового рунного круга было рукой подать, вернее, ногой.

– Нет, ты уже задала свои вопросы.

– Это не все.

– Можешь спросить меня. Дважды.

– Кто вы?

– Пастырь душ, – раскатилось по залу, и за спиной служителя головой в потолок выросла плотная тень, держащая в руке гигантскую косу, кусок которой покоился здесь, на алтаре из кахолонга, а другой – в Нункоре, на обсидиановом.

– Почему ваши ключи у меня?

– Так иногда случается. Просто очередной виток.

– Тогда кто я?

– Это третий вопрос, и я на него уже отвечал.

Я посмотрела под ноги, на выложенные на полу жемчужные перья с огненной кромкой.

– Он белый, – сказала я.

– Ты в храме Изначального Света. – По залу раскатился сухой смех, будто бусы рассыпались. – Волшебство не исчезло, но чтобы увидеть его снова, нужно смотреть под другим углом.

Источник опал, выгнулся и сомкнулся вокруг нас лентой из перетекающих друг в друга рунных знаков.

– Я разделяю твою боль и потерю, дитя.

– А как же дар для меня?

– Ты хотела тишины. Пусть так. Пока ты сама не позовешь.

Потом меня толкнули, и я снова оказалась в толпе, но это меня больше не раздражало. Пусть вокруг и было множество людей, и всем было что-то надо, когда они говорили, в меня летела тишина. Я начинала их слышать, только когда они замолкали.

Этот – не замолчал. От его голоса у меня болело внутри, и я ушла сама.

/Дорога начинается там, где мы на нее ступаем, но кто сказал, что нельзя пересечь ее поперек или просто сесть на обочине?/

Эльфы… Говорят загадками, безоглядно делятся светом и добровольно идут умирать в рунный круг. Вы отправили меня к оракулу и подсказали вопрос, который я задала в храме, нолдор Халатир. Поможете снова? Только я не эльф, я неправильная ведьма, неправильный маг, зеркало, разбитое на осколки, у меня все не так. А дорога – вот она. Можно пойти по центру, а можно по обочине, какая разница, если все дороги ведут…

/– Куда…

– Туда, откуда все мы пришли, к корням./

Тьма взвихрилась коконом, я прошла сразу в гостиную и поняла, что меня там ждали. В доме было тихо и никого живого. Только Тинве. Встречал. Так было положено в домах, чтобы кто-то встречал. Тинве был холодный снаружи и теплый внутри. Я знала другое холодное – острое, и другое теплое – колючее. Которое мое? То или это? Тот, другой, что смотрел, называл меня “мое сокровище”. Сокровище… Чудовище с такой же кровью… Или вещь, которую скрыли от всех. Этот, который отражался в каждом из моих осколков, никак меня не называл, никогда, только по имени. Митика значит “любит землю”, что в сочетании с фамилией Ливиу – “синеватый” – звучит довольно забавно и странно, ведь любая ведьмачья магия всех оттенков зеленого. Но как бы это ни звучало, звуков мне было довольно. Мне хотелось тишины и спать. А еще – спрятаться.

Дом спрятал меня. Зарастил вход и запер окна глухими ставнями. Оставил только низкую заднюю дверь, но и в нее никого не пускал. Просто в доме должны быть хоть какие-то двери, даже если в них нельзя войти. Можно потоптаться на крыльце, звонок подергать, постучать и поругаться, что никто не отпирает. Дому от этого бывало весело. Но эти его развлечения меня не касались, мало ли у кого какие причуды.

Не знаю…

Сколько я там времени провела. Неделя… Две… Три… Это сколько? Сколько... Сколы, осколки...

– Опять пришла, страшная, вся в трещинах, – пыхтела я-ребенок, пытаясь отковырять крышку картонной трубки. Удалось. Перевернула, и на вытоптанный лысоватый ковер выпали три узких зеркальных полоски и много мелких осколков. Горящий в камине медленный огонь отражался в них, и цветное стекло сверкало ничуть не хуже драгоценных камней.

– Это не трещины, это кракелюры, – вздохнула я, усаживаясь рядом, но так, чтобы не мешать перебирать мерцающие стекляшки.

– Дура что ли? Так на картинах бывает. На старых. На них не видно ничего. Только сжечь, – сказала она и, бросив взгляд в камин, посмотрела прямо на меня: один глаз золотисто-карий, второй – голубой.

– Я и горю.

– Ты тлеешь. А это совсем не то. Уходи. С тобой тоскливо и серо.

Мне стало обидно.

– У меня есть кое-что яркое, – я протянула руку с браслетом Альвине…

…Теплее света мне твоя любовь,

Нужнее света.

Живи, а я – как-будто…

Спешно затолкала высунувшийся закровивший осколок поглубже туда, откуда он пролез, и продолжила похваляться украшениями: золотым и тем, что врос в кожу завитками, потому что свет на двоих – это навсегда.

– Красивый.

– Хочешь примерить?

– Он мне сейчас велик. Всё равно у меня потом свой такой будет. А этот оставь. Так ему будет легче.

– Кому?

– Тому, кому ты свой свет отдаешь. Жалко, если весь отдашь. Брось, – сказала она, протягивая мне распотрошенную картонную трубку калейдоскопа, – я не дотянусь.

– Прямо в огонь? Сгорит же.

– Это только оболочка, главное то, что внутри.

Внутри у меня были тьма и осколки, и тлеющие черные перья, а света было очень мало. Так мало, что иногда становилось холодно. Тогда приходил Тинве и делился теплом. Но чаще я спускалась вниз, к корням дома. Притащила туда одеяло с подушкой и сидела у алтарного камня, держа ладони над последней оставшейся свечой. Слушала, как шелестят совиные крылья, как шепчется ветер, путаясь в теплых серых перьях, как быстрые птичьи тени, касаясь лица, проносятся вдоль порога. По краю…

А потом дом вдруг показал крыльцо там, где раньше была дверь, а теперь – глухая стена. Этот невозможный стоял с гномьей киркой в руках (проклятьем живой дом не пробьешь, только вручную, зарастает-то не в один миг) и угрюмо буравил камни взглядом.

– Впусти, или я ломаю, – сказал он и ударил, не дожидаясь ответа. Он никогда особенно ответов не ждал, просто ставил в известность и делал, как нужно.

Что я…

Помню, что под подушкой не спрятаться и под одеялом тоже, но у меня было и то, и другое, может, в этот раз получится?