Навмор

Глава 5. Семейный альбом

«Мертвые помнят всё. Особенно то, что живые забыли.»

ᛗᛖᚱᛏᚹᛁᛖ ᛈᛟᛗᚾᛁᛏ ᚹᛋᛖ

***

Василий Петрович Смирнов, пятьдесят восемь лет, археолог-любитель. Всю жизнь искал что-то большее, чем черепки да ржавые монеты. И вот — нашел.

Заброшенный склеп в карельских лесах. Местные обходили десятой дорогой, крестились при упоминании. Суеверия, подумал Василий. В XXI веке стыдно бояться сказок.

Ломом вскрыл замок — ржавчина осыпалась рыжей пылью. Внутри — лестница вниз. Фонарик выхватывал из темноты символы на стенах. Снежинки, но неправильные. Острые, с рунами внутри.

В центре подземной камеры — саркофаг. Черный камень, холодный даже через перчатки. На крышке надпись старославянской вязью: «Первый Зимний Король».

— Ну надо же, — Василий достал телефон. — Сенсация года.

Вспышка камеры. Еще одна. На третьей крышка дрогнула.

Не может быть. Просто эхо. Или...

Крышка сдвинулась. Изнутри повеяло холодом — не зимним, другим. Мертвым.

В саркофаге лежала мумия. Кожа как пергамент, обтягивает кости. Одежды истлели, остались только металлические пряжки. И глаза. Открытые. Голубые как лед.

Мумия села. Медленно, словно вспоминая, как это делается. Повернула голову к Василию. Хруст шейных позвонков эхом прокатился по склепу.

— Наконец-то... — голос как скрип промерзшей земли. — Свежая кровь. Кровь для рода.

Василий хотел бежать. Ноги не слушались — примерзли к полу. В буквальном смысле. Лед расползался от саркофага кругами.

— Не бойся, — мумия встала. Кости скрипели, но держали. — Ты станешь частью чего-то великого. Частью семьи.

— Какой... какой семьи?

— Моей. Морозовых.

Мумия коснулась его лба. Холод ворвался в тело, растекся по венам. Василий закричал, но крик застыл в горле — превратился в иней.

Последнее, что он увидел — свое отражение в ледяных глазах. Только это уже был не он. Это был новый Морозов. Со снежинками вместо зрачков.

Наутро поисковики нашли пустой склеп. И свежую могилу рядом. На импровизированном кресте из веток — записка дрожащим почерком.

«Василий Петрович Морозов. Добро пожаловать в семью.»

Могила была пуста. Но земля вокруг покрыта инеем. В июле.

***

Лазарь проснулся первым. Вернее, сделал вид — лежал с закрытыми глазами, слушая утро Нави. Если тут вообще было утро. Серое небо не менялось, время текло как хотело.

Костер догорел до углей. Гордей храпел, обнимая двустволку как плюшевого мишку. Во сне он выглядел моложе — морщины разгладились, губы чуть приоткрыты. Беззащитный.

Степаныч лежал в позе морской звезды. Фляга на груди поднималась в такт дыханию. Из-под ушанки торчал клок седых волос.

Идеально.

Лазарь бесшумно встал. Снег под ногами даже не скрипнул. Подкрался к брату, набрал воздуха.

— Белые ходоки! — заорал прямо в ухо. — На стену! Гор, зима близко! Король ночи идет!

Гордей подскочил как ужаленный. Глаза не открывая, вскинул двустволку.

— Где?! Кто?! Куда?!

Выстрел. Ещё один.

Дробь прошла в сантиметре от Степаныча. Прямо во флягу.

Проводник взвыл. Не от боли — от ужаса. Драгоценная водка фонтанчиками била из дырок.

— Моя детка! — он попытался заткнуть дыры пальцами. — Убийцы! Двести лет растил! Двести!

— Это Игра Престолов, дед! — Лазарь катался по снегу от смеха. — Сериал!

— Какие престолы?! — Степаныч пытался пить из всех дырок сразу. — Моя водка! Моя единственная!

Гордей наконец проснулся окончательно. Посмотрел на дымящиеся стволы. На катающегося брата. На Степаныча, который теперь выжимал флягу как губку.

— Лазарь Морозов, — голос старшего брата был спокоен. Слишком спокоен. — Считаю до трех.

— Зима близко! — прохрипел Лазарь сквозь смех.

— Один.

— Дракарис!

— Два.

— Валар моргулис!

— Три!

Лазарь вскочил и побежал. Гордей — за ним. Степаныч остался сидеть, прижимая к груди дырявую флягу как раненого товарища.

— Варвары, — бормотал он. — Дикари. Убийцы.

Из последней дырки капнула последняя капля. Степаныч поднес флягу к губам, поймал.

— Прощай, подруга. Ты была лучшей.

Братья вернулись через пять минут. Лазарь — весь в снегу, довольный. Гордей — хмурый, но уже остывший.

— Прости, Степаныч, — Лазарь присел рядом. — Не думал, что так получится.

— Не думал он, — проводник покачал головой. — Знаешь, сколько нужно концентрации, чтобы водку из воздуха делать? Сколько памяти о вкусе? А теперь придется заново. С нуля.

— Поможем, — пообещал Гордей.

— Вы? — Степаныч фыркнул. — Вы водку от виски не отличите.

— Отличим! Водка прозрачная!

— Не всегда. Есть черная. Есть золотая. Есть... была... моя. Идеальная.

Он печально посмотрел на изрешеченную флягу. Потом достал из кармана моток скотча.

— Откуда у тебя скотч в Нави? — удивился Лазарь.

— Мальчик, я двести лет вожу идиотов. Думаешь, не научился запасаться?

***

Через час двинулись дальше. Степаныч шел впереди, бережно неся заклеенную скотчем флягу. На боках красовались заплатки — неровные, но герметичные.

— Теперь она как после войны, — бормотал проводник. — Вся в шрамах. Но живая.

Ландшафт менялся. Черная земля сменилась серым льдом.

Впереди показались черные обелиски. Двенадцать штук, расставленные по кругу. Каждый — в рост человека, покрыт льдом и символами.

— Стоп, — Гордей поднял руку. — Это что?

В центре круга зияла дыра. Нет, не дыра — провал. Лестница из черного льда уходила вниз, терялась в темноте.

— Усыпальница Морозовых, — Степаныч попятился. — Мать моя партийная. Не думал, что найдем так быстро.

— Ты знал про нее? — Лазарь подошел к краю.

— Слухи ходили. Но я думал — байки. Мол, где-то под землей спят все мертвые Морозовы. Ждут... чего-то.

— Чего ждут?

— Не знаю. И знать не хочу.

Гордей опустился на колено у края. Провел рукой над первой ступенью — воздух над ней подрагивал, как над горячим асфальтом. Только наоборот. Холодом тянуло.

— Древние ступени. Старше Нави.

— Как что-то может быть старше мира мертвых? — спросил Лазарь.

— А кто сказал, что Навь — первый мир мертвых? — Степаныч нервно теребил флягу. — Может, до нее было что-то. Куда мертвые боги уходят? Куда деваются забытые миры?

Лазарь стянул перчатку, коснулся края провала. И дернулся — камень был теплым. Нет, не теплым. Он излучал странное тепло, которое ощущалось только Морозовыми.

— Гор, потрогай.

Старший брат повторил жест. Нахмурился.

— Оно... приветствует нас?

— Или заманивает, — буркнул Степаныч. — В Нави добрых сюрпризов не бывает.

На стенах провала проступили символы. Снежинки, но не обычные — каждая уникальная, со своим узором. Они светились бледно-голубым, пульсировали в такт чему-то глубоко внизу.

— Это родовые знаки, — прошептал Гордей. — Смотри — вот эта похожа на ту, что у деда на посохе. А эта — с отцовского перстня.

— Семейный альбом на стенах, — хмыкнул Лазарь. — Оригинально.

Он встал, отряхнул колени.

— Ну что, спускаемся? Дед там, внизу. Или хотя бы ответы.

— Я пас, — Степаныч сел на ближайший камень. — Мертвые не ходят к мертвым предкам. Это... неправильно. Против природы.

— Ты же нас вел к нашим предкам, — напомнил Лазарь.

— То другое. А свои... Короче, идите. Я покараулю. Мало ли кто припрется.

— Боишься? — Гордей внимательно посмотрел на проводника.

— А то! Двести лет мертвый, а Морозовых боюсь. Они... другие. Даже мертвые — другие.

Братья переглянулись. Лазарь сунул руку во внутренний карман и вытащил флягу — простую, маленькую, потёртую.

— Держи. За моральный ущерб.

Степаныч взял флягу с благоговением пещерного человека, получившего огонь.

— Она... целая?

— И полная.

— Чем полная?

— Понятия не имею. Рарог наливал.

Степаныч открутил крышку, понюхал. Лицо расплылось в блаженной улыбке.

— Самогон. Настоящий. Не придуманный!

Он сделал глоток, зажмурился от удовольствия.

— Идите. Я тут посижу, порадуюсь жизни. То есть смерти. То есть... а, не важно!

***

Спуск оказался долгим. Ступени из черного льда не таяли под ногами, не скользили. Идеальная лестница для тех, кто не боится холода.

Стены сужались, потом расширялись. Символы-снежинки давали достаточно света, чтобы не споткнуться. С каждым шагом их становилось больше — целые созвездия родовых знаков.

— Смотри, — Гордей указал на особенно большую снежинку. — Тут дата. 1812 год.

Лазарь хмыкнул, но промолчал.

Запах менялся. Наверху пахло Навью — гнилью, тленом, безнадежностью. Здесь пахло... старым домом. Пылью, воском свечей, полированным деревом. Как у деда в кабинете.

— Чуешь? — Лазарь принюхался.

— Ага. Домом пахнет.

— Каким еще домом? Мы же под землей. В мире мертвых.

— Все равно. Домом.

Лестница кончилась внезапно. Последняя ступень — и огромный зал. Круглый, с высоким куполом. Но главное — стены.

Портреты. Сотни портретов в тяжелых рамах. Мужчины, женщины, дети. Все со светлыми глазами, все с той особой печатью в лице — Морозовы. Безошибочно узнаваемые.

В центре зала — саркофаг. Черный, массивный, без украшений. Только одна снежинка на крышке. Первая. Идеальная.

— Ни фига себе семейный альбом, — присвистнул Лазарь.

Он подошел к ближайшему портрету. Мужчина в военном мундире времен Александра I. Усы закручены, взгляд строгий.

— «Федор Кузьмич Морозов, 1778-1815», — прочитал Лазарь табличку. — Умер под Ватерлоо? Но это же...

Портрет моргнул.

Лазарь отскочил, вскидывая Глоки.

— О! — портрет улыбнулся. Усы дернулись вверх. — Живые! Наконец-то!

— Э...

— Отлично! — Фёдор в портрете заёрзал, поправляя мундир. — Мы за вами с рождения следим! Я — дядя Фёдор, между прочим!

— Из Простоквашино? — Гордей опустил двустволку. — Или...

— Который с Наполеоном договаривался! — дядя Федор гордо выпятил грудь. — Хорошая была идея! Почти получилось!

Другие портреты начали оживать. Шевелились, поворачивали головы, перешептывались.

— Это они?

— Точно они!

— Какие выросли!

— А младшенький весь в пра-пра-прадеда!

— Неправда, он в меня! — возмутился женский голос.

Братья стояли в центре зала, окруженные говорящими портретами предков. Ситуация была настолько абсурдной, что даже не страшной.

— Тишина! — гаркнул дядя Федор. — Дайте пацанам освоиться! Вы тут первые живые за... сколько там? Двести лет?

— Триста! — крикнул кто-то сверху.

— Пятьсот! — возразили снизу.

— Да какая разница! — дядя Федор повернулся к братьям. — Главное — вы здесь. Живые. С кровью в жилах и воздухом в легких!

— Пока что, — пробормотал Лазарь, разглядывая свои синеющие ногти.

— Что? — переспросила пожилая женщина в кокошнике. — Что значит «пока»?

— Не важно, — быстро сказал Гордей. — Скажите лучше, где наш дед? Мы его ищем.

Портреты замолкли. Переглянулись — насколько это возможно для нарисованных лиц.

— Дед... — дядя Федор погрустнел. — Вы про Дияда? Он того...

— Мертв?! — Лазарь шагнул вперед.

— Не-не-не! Не мертв! Но и не жив. Сложно объяснить.

— А ты попробуй, — Гордей скрестил руки. — У нас время есть.

— Времени как раз нет, — вмешалась женщина в кокошнике. — Я ваша прабабка Аксинья, кстати. Очень приятно наконец познакомиться!

Она кокетливо улыбнулась. Для женщины, умершей триста лет назад, выглядела неплохо. На портрете.

— И почему времени нет? — спросил Лазарь.

— Потому что он просыпается, — Аксинья указала на саркофаг. — Первый. Праотец. Тот, кто начал всё это.

— Что? Проклятие?

— Не проклятие, милый. Договор. Мы сами выбрали. Каждый Морозов выбрал. Кроме...

Она осеклась. Портреты снова замолкли.

— Кроме кого? — настойчиво спросил Гордей.

— Кроме Молчальника, — тихо сказал дядя Федор. — Но о нем не говорят. Он... выбрал иначе.

В дальнем углу висел портрет в простой раме. Мужчина в монашеской рясе. Глаза закрыты, губы сжаты. Он не шевелился, как остальные.

— Ладно, потом разберемся, — Лазарь покрутился на месте. — Аксинья. Аксинья, которая продавала морозные поцелуи?

Прабабка расцвела.

— Ах, ты знаешь! Какой умница! Да, продавала. Лучший товар в Москве был! Купцы в очередь стояли!

— Морозные поцелуи?

— Ну да! — она захихикала. — Поцелую — сердце на час замерзает. Жена кокетку подошлет, а муж — холоден! Никакие прелести не помогут! Удобно!

— И часто целовала? — ухмыльнулся Лазарь.

— Ой, мальчик! — Аксинья игриво махнула нарисованной рукой. — Триста поцелуев в день бывало! Губы потом неделю болели!

— Аксинья, не развращай молодежь! — возмутился бородатый мужик в кафтане. — Я ваш прапрадед Кузьма, кстати. Строгих правил придерживаюсь!

Он грозно посмотрел на Лазаря.

Братья переглянулись. Они искали ответы о древнем зле, а нашли... склочных родственников на стенах.

— Так, — Гордей поднял руку. — Хватит. Где наш дед?

— У Чернобога, — ответил дядя Федор. — Но это вы и так знаете. Важнее другое.

— Что?

— Зачем он ему нужен.

Дядя Федор замялся. Портреты снова притихли.

— Ну? — поторопил Лазарь.

— Ритуал. Чернобог хочет сломать печати между мирами. Все семь. А Дияд — ключ к первой. Славянской.

— Почему именно наш дед?

— Потому что он Дед Мороз. Настоящий. В нем сила всего рода. Всех поколений. Если Чернобог вскроет его, как консервную банку...

— Печать падет, — закончила Аксинья. — И тогда... тогда лучше бы миру сгореть.

— Что за печатями? — спросил Гордей.

Молчание. Даже нарисованные глаза отводили взгляд.

— Мы не знаем, — наконец признался дядя Федор. — Первый знает. Но он... спит. Уже тысячу лет спит.

Все посмотрели на саркофаг.

— Может, разбудить? — предложил Лазарь.

— Нет! — портреты заговорили хором.

— Почему?

— Потому что... — Аксинья замялась. — Он проснется сам. Когда почует живую кровь рода. А это значит...

Саркофаг дрогнул.

— Блин, — выдохнул Лазарь.

Крышка медленно, со скрипом тысячелетнего льда, начала сдвигаться.

***

Температура упала мгновенно. Не просто холод — абсолютный ноль души. Братья инстинктивно сдвинулись плечом к плечу.

Портреты замолкли. На лицах — страх? Благоговение? Что-то среднее.

Крышка сдвинулась полностью. Из темноты саркофага поднялась рука. Потом вторая. Костлявые пальцы вцепились в края, подтягивая тело.

Первый Морозов явился миру.

Он был... красив. Жуткой, нечеловеческой красотой. Полупрозрачный, словно вырезан из древнего льда. Сквозь тело просвечивали звезды — но не звезды Нави. Другие. Старше. Холоднее.

Волосы — белый шелк до плеч. Глаза — пустоты, в которых кружились снежинки. Одежда — или то, что от нее осталось — держалась скорее по привычке, чем по необходимости.

Он встал. Неловко, словно вспоминая, как работают суставы. Где ступала его нога, камень покрывался узорами — не просто инеем. Рунами. Древними, дышащими силой.

— Наконец-то... — голос как скрип ледника. — Живые. Теплые. С кровью в жилах.

Он шагнул из саркофага. Движение породило волну холода. Братьев качнуло, но устояли.

— Вы... мои?

— Да, — ответил Гордей. — Я Гордей. Это Лазарь. Мы твои... потомки.

— Потомки... — Первый наклонил голову, изучая их. — Да. Вижу кровь. Вижу лед. Вижу... проклятие.

Он поднес руку к лицу. Пальцы дрожали.

— Я пытаюсь вспомнить... — в голосе появилось что-то похожее на боль. — Когда я был как вы. Живой. Теплый. Я любил... что-то. Кого-то. Женщину? Детей? Но лица стерлись. Имена — лед. Только долг остался. Вечный. Холодный.

— Мы напомним, — тихо сказал Лазарь. — Если нужно.

Первый посмотрел на него. В пустых глазах мелькнуло... удивление?

— Напомните? Вы не можете напомнить то, чего не знали. То, что даже я забыл.

— Можем попробовать.

— Попробовать... — Первый почти улыбнулся. Губы треснули от движения. — Давно я не слышал этого слова. У мертвых не бывает попыток. Только результат или забвение.

Он прошел мимо братьев. Портреты на стенах склонили головы — даже дядя Федор притих.

— Смотрите, — Первый подошел к дальней стене. — История нашего рода. Нашего... выбора.

Взмах руки — стена ожила. Не портреты, а сама стена. Превратилась в движущуюся фреску.

Деревня. Маленькая, деревянная. Люди лежат на улицах. Мертвые, почерневшие. Чума.

— Первая чума, — голос Первого был бесстрастен. — Половина Руси вымирала. Я был знахарем. Травы, заговоры, молитвы. Всё без толку. Дети умирали на руках матерей. Матери — на глазах мужей. Целые семьи за ночь.

Картина сменилась. Молодой мужчина — живой Первый — стоит на коленях среди трупов. Кричит в небо.

— Я молил всех богов. Старых, новых, забытых. И они услышали.

Новая картина. Фигуры из тьмы. Не люди, не боги. Что-то другое.

— Те, кто старше богов. Первородные. Они предложили договор.

— Какой? — спросил Гордей.

— Простой. Мы, Морозовы, становимся вечными стражами. Охраняем границу между мирами. Не даем древнему злу прорваться. Взамен — сила. Сила льда, сила зимы. Сила остановить смерть.

— И ты согласился.

— Я согласился. — Первый повернулся к ним. — И знаете что? Я спас деревню. Остановил чуму. Дал людям еще сто лет жизни.

— Какой ценой?

— Правильный вопрос. — Теперь Первый точно улыбался. Страшно улыбался. — Ценой было всё. С каждым поколением мы теряем часть души. Сначала тепло. Потом эмоции. Потом память. В конце остается только долг. И лед.

Лазарь машинально потер руку. Под перчаткой кожа была холодной. Мертвой.

— Это обратимо? — спросил он.

— Нет.

Простое слово упало как приговор.

— Но... — начал Гордей.

— Нет «но», — отрезал Первый. — Это путь Морозовых. Мы стражи. Мы жертва. Мы...

Он осекся. На фреске появилась новая картина. Ритуал создания первой печати. Морозовы стоят в кругу, но есть еще одна фигура.

Девочка. Лет десяти, с венком из снежинок на голове.

— Кто это? — Гордей подошел ближе.

Первый долго молчал. Потом прошептал.

— Жертва, что пошла дальше стражей.

— Объясни.

— Печать требовала невинность. Чистую душу, не тронутую злом. Я хотел использовать... не важно. Она вызвалась сама. Сказала — «Я помогу дяде». И шагнула в круг.

— Что с ней стало?

— Печать взяла ее. Полностью. Но не убила. Она... родилась заново. Внутри печати. Стала ее частью. Не Морозова, но связанная с нами навечно.

— Снегурочка? — выдохнул Лазарь.

— Не называйте ее так при встрече, — предупредил Первый. — Она больше не помнит детских имен. Только холод. Только долг. Как и я.

Фреска погасла. Стена снова стала стеной.

— Покажи мне свои руки, — вдруг сказал Первый Лазарю.

— Зачем?

— Покажи.

Лазарь неохотно стянул перчатки. Синие ногти. Прозрачная кожа. Ледяные вены под ней.

Первый присвистнул. Звук был как ветер в пещере.

— Быстро. Очень быстро. Сколько тебе?

— Двадцать шесть.

— А изменения начались...

— Месяц назад. Может, два.

— Невозможно. Обычно десятилетия уходят. Ты что-то пробудил. Или кто-то пробудил в тебе.

— Чернобог, — сказал Гордей. — Он забрал деда. Мы идем за ним.

Первый замер.

— Чернобог взял Дияда? Живым?

— Да.

— Тогда времени меньше, чем я думал. Если он начал ритуал...

— Какой ритуал? — Лазарь надел перчатки обратно.

— Слияния. Он хочет вскрыть Дияда, как сосуд. Выпустить всю силу рода. И направить ее на печать.

— И что тогда?

Первый подошел к братьям. Вблизи было видно — он действительно прозрачный.

— Тогда выйдет то, что мы сторожим тысячу лет.

— Что именно?

— Не «что». «Не-что». — Первый выбирал слова. — То, чего не должно быть. Антисущность. Отрицание самой идеи существования. Если оно вырвется... мир не погибнет. Хуже.

— Что может быть хуже гибели?

— Мир вывернется наизнанку во времени. Прошлое станет будущим. Мертвые — не родившимися. Живые застрянут между. Реальность... сломается. Как зеркало. На миллиарды осколков. И в каждом — своя извращенная версия бытия.

Братья молчали, переваривая услышанное.

— И мы это сторожим, — наконец сказал Гордей.

— Да.

— Тысячу лет.

— Да.

— Теряя души.

— Да.

— Зачем? — вдруг спросил Гордей. — Если мы становимся бездушными, то кого защищаем? Для чего?

Первый моргнул. Первый раз за тысячу лет.

— Я... я не помню. Когда-то знал. Когда-то это было важно. Но теперь...

— Теперь ты просто страж. Без причины. Без цели. Просто потому что «надо».

— Старший брат обязан защищать младшего, — вдруг сказал Первый. — Даже ценой души.

— Или особенно если слаб, — ответил Гордей. — Но не прятать правду. Не лгать ради защиты.

— Правда убивает быстрее холода.

— А ложь убивает то, ради чего стоит жить.

Первый наклонил голову.

— Интересная философия. Ошибочная, но интересная.

— Знаешь, что страшнее бездушного стража? — Гордей шагнул ближе.

— Что?

— Брат, который стал им и не заметил.

Тишина. Даже портреты затаили дыхание.

Потом Первый рассмеялся. Звук был как лавина — начался с хихиканья, перерос в хохот. Ледяные слезы покатились по прозрачным щекам.

— Тысячу лет... — он задыхался от смеха. — Тысячу лет никто не спорил со мной! Все только кланялись! «Да, Первый!» «Как скажете, Первый!» А ты... ты, щенок, смеешь учить меня жизни!

— Не жизни. Смерти. Ты же мертв.

— Все мы мертвы, мальчик. Просто некоторые еще не знают об этом.

Смех стих. Первый вытер слезы — на пальцах остался иней.

— Хорошо. Вы не хотите быть стражами. Что вы хотите?

— Спасти деда, — просто ответил Лазарь.

— И всё?

— Для начала.

— А печати? А долг рода?

— Разберемся по ходу.

— «Разберемся по ходу», — повторил Первый. — Боги, какие же вы молодые. Глупые. Наивные.

— И живые, — добавил Гордей.

— Да. И живые. Пока.

Он прошел к портрету монаха. Тот по-прежнему не двигался.

— Знаете, кто это?

— Молчальник, — сказал Лазарь. — Предки упоминали.

— Мой внук. Федор. Нет, не тот Федор. Другой. Он отказался.

— От чего?

— От всего. От силы, от долга, от судьбы стража. Ушел в монастырь. Молчал сорок лет.

— И?

— Умер. В пятьдесят. Обычным человеком. — Первый коснулся портрета. Тот вдруг открыл глаза. — Но знаете что? Он единственный из нас, кто улыбается.

Действительно. Монах улыбался. Тихо, спокойно, но искренне.

— Я выбрал молчание, — вдруг заговорил портрет. Голос был как шелест страниц. — Отказался от слов, чтобы не произнести клятву. Отказался от силы, чтобы остаться слабым. Отказался от вечности, чтобы умереть человеком.

— И не жалеешь? — спросил Лазарь.

— О чем жалеть? Я прожил свою жизнь. Короткую, тихую, но свою. А вы все... вы проживаете чужую. Жизнь долга, жизнь клятвы, жизнь рода. Но не свою.

— Федор был слаб, — отрезал Первый.

— Или силен. Достаточно силен, чтобы выбрать слабость.

Монах снова закрыл глаза. Улыбка осталась.

— Неважно, — Первый повернулся к братьям. — Вы пришли за ответами. Я дам их. Но сначала...

Он подошел к Лазарю.

— Покажи ногу.

— Что?

— Левую ногу. Покажи.

Лазарь переглянулся с Гордеем, пожал плечами. Сел на край саркофага, стянул носок — ботинок он давно потерял.

Ступня была прозрачной. Не просто бледной — прозрачной. Видны были кости. Но не человеческие кости. Ледяные. Идеальные. Красивые.

— Мать моя партийная, — выдохнул дядя Федор с портрета.

— Это... это нормально? — спросил Лазарь. Странно, но страха не было. Только любопытство.

— Для Морозова на последней стадии — да. — Первый присел на корточки, изучая ногу. — Даже не больно?

— Неа. Вообще ничего не чувствую.

— Самое страшное редко болит. Оно просто... есть.

Лазарь натянул носок.

— Сколько у меня времени?

— Меньше, чем думаешь. Больше, чем боишься. Ускоренная трансформация... это либо дар, либо проклятие.

— В чем разница?

— Дар можно контролировать. Проклятие контролирует тебя.

Гордей молча достал термос, протянул брату. Лазарь отхлебнул — и выплюнул.

— Вкуса нет. Совсем.

— Это плохо, — констатировал Первый. — Очень плохо. Когда чувства начинают уходить, остается только разум. А разум без чувств...

— Это ты, — закончил Гордей.

— Да. Это я.

В кармане у Лазаря что-то нагрелось. Он полез, достал осколок Мары. Стекло пульсировало, показывая картинки.

Видение. Но не прошлое. Будущее. Два варианта.

Девочка лет семи играет у фонтана. Смеется. Из тени тянется костлявая рука — упырь. Голодный, древний.

Лазарь-человек замечает, бросается, спасает. Девочка убегает, плача, но живая.

Лазарь-страж идет мимо. Нет эмоций — нет причин вмешиваться. Детский крик. Тишина.

Видение погасло.

— Понял? — спросил Первый. — Ты можешь защищать, только пока чувствуешь. Страж без эмоций — просто механизм. Красивый, эффективный, но бесполезный.

— Я понял, — Лазарь спрятал осколок. — Но что если...

В другом кармане обожгло. Черное перо Гамаюн вылетело само, повисло в воздухе.

— Что... — Первый отшатнулся. Настоящий страх на прозрачном лице. — Вестница богов? Здесь?

Перо пульсировало темным светом. Кружилось между Лазарем и Первым. Словно спорило. Отрицало. Предлагало альтернативу.

— Почему? — прошептал Лазарь.

Перо упало. На полу инеем проступила надпись.

«Седьмое делает выбор»

— Седьмое? — Гордей наклонился. — Седьмое что?

— Перо? Печать? Поколение? — Первый покачал головой. — Гамаюн любит загадки. Но она никогда не лжет. Если написала — значит, так будет.

С потолка упала снежинка. Белая, чистая. Потом еще одна. И еще.

Снег в подземелье. Невозможно, но факт.

— Она идет, — Первый поднял голову. — Та, что внутри печати.

— Снегурочка? — спросил Лазарь.

— Я же просил не называть ее так. Она... изменилась. Тысяча лет внутри печати меняют любого.

— Что она хочет?

— Не знаю. Никто не знает. Она приходит только к живым Морозовым. И всегда предлагает... выбор.

— Какой выбор?

— Разный. Иногда смерть. Иногда силу. Иногда... — Первый замялся.

— Что?

— Иногда свободу. Но цена всегда непомерна.

Снег усилился. Теперь это была настоящая метель в закрытом помещении. Портреты на стенах закрывались руками, хотя снег не мог повредить краске.

— Уходите, — сказал Первый. — Она близко. А мне... мне нужно подумать.

— О чем?

— О том, что вы сказали. Тысячу лет я не думал. Только исполнял. Может, пора начать.

Он вернулся к саркофагу, но не лег. Сел на край, подперев прозрачный подбородок рукой. Поза мыслителя. Странная для мертвеца.

— Эй, — окликнула Аксинья с портрета. — Мальчики!

Братья подошли.

— Что бы ни предложила белая девочка — помните. Она часть печати. Не может лгать, но правда ее... особенная. Искаженная. Как все в Нави.

— Спасибо бабуль.

— И еще... — Аксинья улыбнулась грустно. — Сломайте круг. Станьте первыми Морозовыми, которые выберут сами. Не долг, не род, не традицию. Себя.

— Или сдохните, — добавил дядя Федор. — Но это лучше, чем вечность во льду.

— Хах, нет уж, — хмыкнул Лазарь.

Братья двинулись к выходу. У лестницы Первый окликнул.

— Постойте.

Они обернулись. Первый Морозов протягивал черное перо.

— Четвертое. От меня. Передайте ей — Первый помнит договор, но больше не связан им.

— Что это значит? — Гордей взял перо.

— Это значит, что даже мертвые могут передумать. Иногда.

Он улыбнулся. Страшно, криво, но искренне.

— Идите. И... спасибо. За напоминание.

— О чем?

— О том, что я когда-то был человеком.

Братья начали подъем. Позади остался зал с портретами, философствующий Первый и тайны рода. Впереди ждала встреча со Снегурочкой.

Лестница казалась длиннее, чем при спуске. Может, время в усыпальнице текло иначе. А может, просто устали.

— Знаешь, — сказал Лазарь на середине подъема. — А мне нравится наша семейка.

— Мертвые предки на стенах?

— Ну да. Прикольные.

Гордей покачал головой, но улыбнулся.

— Только ты можешь найти плюсы в семейном склепе.

Они вышли на поверхность. Степаныч сидел на том же камне, но теперь выглядел... счастливым? Новая фляга была наполовину пуста, скотч на старой держался.

— О, живые! — он поднял флягу в приветствии. — Ну как предки?

— Мертвые, — коротко ответил Гордей.

— А вы?

— Мы еще посмотрим.

Степаныч хотел что-то сказать, но замер. Смотрел за спины братьев.

— Мальчики, — голос как звон льдинок. Красивый. Холодный. Древний. — Я так долго вас ждала.

Они обернулись.

***

ᛋᛖᛗᛖᛃᚾᛃ ᚨᛚᛒᛟᛗ