Навмор

Глава 6. Холодное сердце

«Самый холодный лёд — тот, что мы создаём в собственном сердце.»

ᛋᚨᛗᛃ ᚺᛟᛚᛟᛞᚾᛃ ᛚᛟᛞ ᚹ ᛋᛖᚱᛞᚲᛖ

***

Алиса Воронцова, двадцать четыре года, актриса-аниматор. В резюме — три года работы Снегурочкой. В душе — выгорание размером с Сибирь.

Очередной корпоратив в детском доме. Сироты липнут как репейник, тянут за подол костюма, просят-просят-просят. У каждого своя боль.

— Снегурочка, верни маму!

— Снегурочка, почему папа не приходит?

— Снегурочка, сделай так, чтобы меня забрали!

Алиса улыбается. Механически. Заученно. Триста рублей в час — мало для актрисы, достаточно для автомата в костюме.

— Желания обязательно исполнятся, милые.

Говорит без души. Думает о следующем заказе, о квартплате, о том, что дома кончилось молоко.

Маленькая Даша, шесть лет, карие глаза как блюдца. Шепчет, вцепившись в рукав.

— Снегурочка, верни папу. Он уехал на небо. Я буду хорошо себя вести, обещаю.

Алиса на автопилоте, глядя в телефон за спиной девочки.

— Желание обязательно исполнится, милая.

Даша отпускает рукав. В глазах — вера. Чистая, абсолютная. Как у всех детей, которые еще не знают, что взрослые врут.

Утром воспитатели нашли на пороге детдома... что-то. Когда-то это было человеком. Отцом Даши. Теперь — полуразложившийся труп в могильной земле.

Даша кричала три часа. Потом замолчала. Навсегда.

Алиса узнала из новостей. «Мистическое происшествие в детском доме №7». Вспомнила девочку. Вспомнила свои слова.

В зеркале в гримерке отражение подмигнуло.

— Желания исполняются буквально, — сказало оно голосом Снегурочки. — Когда в них не вкладываешь сердце.

С того дня Алиса не работает с детьми. Не смотрится в зеркала. И каждую новогоднюю ночь слышит, как маленькая Даша шепчет.

— Это не мой папа. Верни настоящего.

Но настоящие не возвращаются. Возвращаются только оболочки.

Пустые, как слова без души.

***

В снежной мгле стояла фигура.

Девочка. Совсем юная — но в глазах плескалась вечность.

Белое платье без единого пятнышка — абсурд в грязи Нави.

Босые ноги не проваливались в снег, а едва касались поверхности.

Где ступала — расцветали морозные узоры.

— Снежи... — начала она и запнулась. — Снежина. Меня зовут Снежина.

— Снежина? — Лазарь нахмурился. — Звучит как... как кличка собаки.

Вспышка в древних глазах. Обида — неожиданно детская, искренняя.

— Это моё имя! Я сама его придумала!

— Странное имя для той, кто старше большинства богов, — Гордей инстинктивно потянулся к двустволке.

— Старое... забыла. — Она отвела взгляд. — Там, внутри печати, имена не нужны. Есть только холод. И долг. И еще...

Она замолчала, разглядывая братьев. Степаныч попятился за ближайший камень, бормоча что-то про духов зимы и дурные приметы.

— Вы идете к Чернобогу? — В голосе мелькнуло что-то похожее на... беспокойство?

— Ага, — Лазарь крутанул Глоки. — Дед там. Заберем и свалим.

— С двустволкой и пистолетами?

— А что не так?

— Против древних стражей? — Она покачала головой. — У них эпохи за плечами. Вам нужно... настоящее оружие.

Снегурочка — теперь братья поняли, кто перед ними — протянула руку. Воздух над ладонью замерцал, закрутился снежной воронкой. Материализовался мешочек. Потертая кожа, вышитая серебром снежинка, завязки из лунного света.

— Узнаёте?

Гордей удивлённо вскинул брови.

— Это… Кажется, я видел такой у деда!

— Верно. Мешок Бездны. Семейная реликвия Морозовых. — Она протянула мешочек старшему брату. — Ваш дед передал его мне, чтобы я… Я знала, что он ещё пригодится.

Гордей бережно принял мешочек. Холщовая ткань оказалась тёплой — единственной тёплой вещью в округе. Внутри что-то позвякивало, хотя мешок казался почти невесомым.

— И как им пользоваться?

— Думайте о нужном оружии. Мешок помнит всё, что в него клали Морозовы за тысячу лет. Попробуйте.

Гордей закрыл глаза. В голове возник образ — тяжелая секира с рунами, виденная на портрете прапрадеда. Рука нырнула в мешок и вытащила... именно её. Лезвие отсвечивало синим, рукоять идеально легла в ладонь.

— Секира Первого Морозова, — прошептала Снегурочка. — Он ей первых упырей рубил. До крещения Руси.

— Круто! — Лазарь тоже полез в мешок. — А гранатомёт там есть?

— Только то, что клали предки. Современного оружия нет.

— Ну вот... А я так хотел шандарахнуть...

Он вытащил руку. В ней — серебряный кинжал с чернёной рукоятью. На лезвии — вязь: «Режь правду».

— Кинжал Правды, — Снегурочка отступила на шаг. — Это... интересный выбор. Оружие вашей прапрабабки Веры. Она им зарезала своего мужа-оборотня. В первую брачную ночь. Когда поняла, кто он.

— Оморозеть, смотри, Гор, — Лазарь покрутил кинжал. Лезвие пело на ветру. — Да... семейка у нас была та ещё.

— Есть, — поправил Гордей. — Семейка у нас есть. Мы еще живы.

— Пока, — тихо добавила Снегурочка.

***

Она повела их к плоскому камню — природному столу посреди круга. Взмахнула рукой — в воздухе соткался кусок льда. Идеально прозрачный кристалл размером с баскетбольный мяч.

Внутри мелькали лица. Десятки лиц. Мужчины, женщины, дети — все со светлыми глазами, все с печатью рода на челе.

— Это...

— Все Морозовы. Вернее, их отпечатки. — Снегурочка коснулась кристалла. Лица зашевелились, потянулись к её пальцам. — Когда Морозов умирает, частичка души остается в роду. Накапливается. Передается.

— И дед...

— Ваш дед — живой сосуд. В нем буквально частицы душ всех Морозовых за тысячу лет. Поэтому он Дед Мороз. Не ряженый, не символ. Настоящий дух зимы в человеческом теле.

Лазарь коснулся кристалла. Холодный, но не обжигающий. Под пальцами — едва уловимая вибрация. Как биение тысячи сердец.

Мир взорвался видением.

Мужчина в кафтане стоит на коленях. Заросший двор, полуразрушенная церковь. Рядом девочка лет десяти в выцветшем сарафане. Венок из полевых цветов в русых волосах.

— Прости, Маша. Это единственный способ спасти деревню.

— Я не боюсь. Я помогу.

Мужчина плачет. Слезы прозрачные, чистые. Еще человеческие.

— Ты самая храбрая девочка на свете.

— Нет. Просто больше некому.

Круг из камней. Древние руны. Девочка шагает в центр. Улыбается — щербатая детская улыбка.

— А больно будет?

— Не знаю, солнышко. Не знаю.

Вспышка. Крик. Тишина.

Гордей тряс его за плечи.

— Док! Очнись! Лазарь!

— Я... я видел. — Голос сел. — Первого Морозова. И её. Маленькую. Она пошла добровольно в печать.

Снегурочка вздрогнула всем телом.

— Не помню. Не хочу помнить.

— Маша, — прошептал Лазарь. — Тебя звали Маша.

— Нет! — Крик сорвался на визг. Снег вокруг взметнулся вихрем. — Нет больше Маши! Есть Снежина! Снегурочка! Дух зимы! Но не... не та девочка. Не та, которую...

Она осеклась. Древнее лицо на миг стало детским — растерянным, испуганным.

— Которую Первый отдал печати, — закончил Гордей тихо. — Чтобы спасти других.

Снегурочка отвернулась. Плечи мелко дрожали.

— Тысяча лет. Я сторожу границу тысячу лет. И каждый день... каждый день вспоминаю. Как звали. Как пахло в деревне хлебом. Как мама... нет. Нельзя. Если вспомню всё — сломаюсь. А я не могу сломаться. Долг.

— К черту долг, — рыкнул Лазарь.

Она обернулась. В глазах — удивление.

— Что?

— К черту долг, если он требует забыть, кто ты. Мы вот помним. И мама была пьяницей, и отец умер из-за проклятия, и дед сейчас в лапах психа. Больно? Да. Но это наша боль. Наша память. Наша, мать её, жизнь!

— У меня нет жизни. Есть только существование.

— Бред. Ты сейчас тут, говоришь с нами, помогаешь. Это не жизнь?

Снегурочка смотрела на него долго. Потом — почти неслышно.

— Не знаю. Я так давно не... чувствую. Только холод. И долг. И иногда — тень чего-то. Может, это и есть жизнь?

***

— Есть способ обмануть Чернобога, — сказала она после долгого молчания. — Но вам не понравится.

Кристалл в её руках запульсировал ярче. Лица внутри зашевелились активнее.

— Говори, — Гордей сжал рукоять секиры.

— Чернобогу нужен Дед Мороз — сосуд с душами рода. Что если дать ему... пустой сосуд? А души перелить в другого?

— В кого? — Но Гордей уже знал ответ.

— В тебя. Ты старший. Ты сильнее. Может, удержишь.

— А может, станет как Первый. Ходячая ледышка без эмоций.

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Херовые шансы, — буркнул Лазарь. — Гор, даже не думай.

Но Гордей уже смотрел на кристалл. В глубине мелькнуло знакомое лицо — отец. Потом дядя Федор. Прабабка Аксинья. Все ждали. Все были готовы.

В голове всплыло воспоминание. Лазарю восемь, температура под сорок. Бредит, мечется. Мама ушла в запой после очередной ссоры с отцом. Отец уехал.

И Гордей сидит рядом. Три дня и три ночи. Читает вслух сказки, меняет компрессы, держит за руку.

«Гор, не уходи. Мне страшно одному.»

«Никуда не уйду, Док. Обещаю.»

И не ушел. Даже когда самому стало плохо — подхватил грипп. Сидел, кашлял, но не уходил.

А теперь ему предлагают стать тем, кто больше не сможет держать за руку. Потому что не будет чувствовать тепла чужой ладони.

— Нет, — твердо сказал Лазарь. — Должен быть другой способ.

— Всегда есть, — неожиданно согласилась Снегурочка. — Но обычно он хуже первого.

— Мы рискнем.

Она чуть улыбнулась. Впервые за встречу — настоящая, теплая улыбка.

— Вы странные, братья Морозовы. Все выбирают силу. А вы...

— Мы выбираем друг друга, — закончил Лазарь. — Всегда.

***

Степаныч, наконец-то отлипший от своего укрытия, притащил какую-то провизию. Хлеб черствый, как камень. И — о чудо — плитка шоколада.

— Жрите, пока можем, — буркнул он. — В Нави еда — роскошь.

Лазарь взял кусок хлеба. Машинально откусил, начал жевать. Остановился. Лицо вытянулось.

— Что? — Гордей насторожился.

Лазарь выплюнул.

— Как картон. Нет, хуже. Картон хоть на что-то похож. Это... ничто.

Попробовал шоколад. Медленно, осторожно. Выражение лица не изменилось.

— Тоже?

— Хуже. Я знаю, что это шоколад. Помню, какой он должен быть на вкус. Но чувствую... пустоту. Как будто жую воздух.

Всё — ничто. Пустота на языке.

Лазарь сел на камень, уставившись на прозрачные пальцы. Теперь ногти не просто синие — черные, с трещинами, как разбитый лед.

— Сначала горечь исчезла. — Голос глухой, механический. — Мама так говорила. Когда начала пить. Потом сладкое перестала различать. Потом всё стало как вода.

— Док...

— Я иду по её следам, Гор. Шаг в шаг. И знаю, чем это кончилось.

— Не смей.

— Что — не смей? Не смей говорить правду? Она выбрала бутылку, а потом окно. Я выбираю лёд. Семейная традиция — сбегать от боли. Только у каждого свой способ.

Снегурочка подошла, села рядом. Близко. Холод от неё был почти осязаемым, но... другим. Чистым.

— Холод начался не с проклятия. — Голос тихий, понимающий. — А когда твоя мать ушла. Эмоциональный холод открыл дорогу физическому.

— Откуда ты...

— Я чувствую. Всех, кто выбрал холод вместо боли. Мы... родственные души. Ты, я, твоя мать. Все, кто решил — лучше ничего не чувствовать, чем чувствовать слишком много.

Лазарь уткнулся лицом в ладони.

— Но она хотя бы умерла человеком. А я... я уже наполовину труп...

Он поднял голову. В глазах — лед и что-то еще. Страшнее льда.

— Я не уверен, что хочу остановиться. Когда не чувствуешь боли — это почти как счастье. Извращенное, но счастье.

— Я тысячу лет не чувствую, — сказала Снегурочка. — И знаешь что? Это не счастье. Это пустота. Бесконечная, как космос. И в ней можно только падать. Вечно.

Они сидели молча. Три существа на границе жизни и смерти. И Проводник — уже двести лет мёртвый, бережно попивавший водку из заклеенной фляги.

Где-то вдалеке прогремел гром. Но не обычный — словно кто-то бил молотом по наковальне размером с гору.

— Они идут, — Снегурочка встала. — Стражи. Вы готовы?

Братья переглянулись. Гордей молча протянул Лазарю термос. Тот сделал глоток безвкусной жидкости. Но само действие — брат протягивает, он принимает — было важнее вкуса.

— Готовы, — сказали они хором.

***

Воздух загустел, стал вязким, как кисель. Снег под ногами задымился — не от тепла, от присутствия чего-то древнего. Степаныч забился за самый дальний камень, что-то бормоча про героев и дураков.

— Четыре стража, — Снегурочка отступила к краю круга. — Они... были лучшими. А теперь просто стражи. Вечные. Уставшие. Опасные.

— Всего четверо? — Лазарь крутанул Глоки. — Да мы их порвём!

— Это герои, идиот. И у них была вечность на тренировки.

Первым материализовался великан. Три метра роста, плечи — дверные косяки. Кольчуга проржавела местами, но под ней просвечивала вторая броня — ледяная, природная, как вторая кожа. Палица размером с молодую березу, обмотана цепями с рунами.

— Святогор Богатырь. — Голос как обвал в горах. — Страж границы двести лет. Сегодня хороший день для битвы.

— Битвы? — Гордей шагнул вперед. — А поговорить?

— Вы пройдете или через мой труп, или назад. Третьего не дано. Таков долг.

Вторым появился солдат. Ушанка со звездой, ватник прожжённый, ППШ примерз к рукам намертво. На груди — ордена под слоем инея. Лицо молодое, глаза — тысячу смертей видели.

— Сержант Павлов. — Отрывисто, по-военному. — Приказ — не пропустить.

Третьей — девочка. Тринадцать лет, красный галстук, который стал частью тела. За спиной — крылья из инея, тонкие, как стрекозиные. В руках горн, но не медный — ледяной, светится изнутри холодным огнем.

— Валя Котик, — прошептала она, и в голосе сквозила бесконечная усталость. — Не хочу драться. Но должна. Всегда должна быть храброй. Пятьдесят лет храбрая. Устала.

Последним вышел мужчина в обугленной форме пожарного. Каска треснула, из трещин сочился холодный пар. Топор в руках дымился морозной дымкой. На нашивке еле читалось: «Чернобыль, 1986».

— Алексей Иванов. — Голос как из-под завала. — Реактор... не смог остановить. Теперь останавливаю всех. Чтобы больше никто не горел. Не горел, как я.

Четверо стражей встали полукругом. Идеальная боевая позиция. Отработанная веками.

— Ну что, — Святогор поудобнее перехватил палицу. — Начнем? Давно хорошей драки не было.

Гордей рванул вперед, не дожидаясь ответа.

Секира Первого Морозова встретила палицу на половине пути.

Грохот!

Ударная волна смела снег в радиусе ста метров. Степаныч взвыл, вжимаясь в камень. Снегурочка пошатнулась.

— Ого! — Святогор отлетел на три шага. На лице — искренняя радость. — Силен, мелкий! Давно таких не встречал!

— Это я ещё не разогрелся!

Следующий удар. Секира высекла искры из палицы.

Лазарь не успел полюбоваться боем брата. ППШ затрещал. Ледяные пули — да, в Нави патроны из льда — прошили воздух там, где он стоял секунду назад.

— Мать твою, дед! Ты же чуть меня не убил!

Лазарь прыгнул за обломок камня. Древний гранит взрывался от попаданий, каменная крошка секла лицо.

— Ну ладно, план Б.

Он вышел из укрытия. Прямо под огонь.

Очередь прошила его насквозь. Грудь, живот, плечо. Но...

Лазарь шёл. Чувствовал, как пули проходят сквозь — холодные укусы в пустоте, которой становилось его тело. В местах попадания кожа мерцала, будто превращаясь в туман. Ледяные пули проходили сквозь, оставляя только рябь.

— Знаешь что, сержант? — Голос звучал странно — не из горла, откуда-то из пространства. — Твои пули для живых. А я уже наполовину там.

Павлов нахмурился. Прицелился в голову. Выстрел. Пуля прошла сквозь лоб, вышла через затылок. Лазарь даже не моргнул.

— Ты не понял. Меня уже почти нет. Есть только то, что притворяется мной.

Глоки взревели. Серебряные пули — они работали на всех планах бытия. Павлов дернулся, на ватнике появились дыры.

Но продолжал стоять.

— Я уже мертвый, салага! — прохрипел сержант. — В сорок третьем помер! От пули снайпера! Но приказ не отменяли!

Тут запел горн.

Мелодия была... неправильной. Не музыка — чистая тоска, перегнанная в звук. Ноты царапали душу, как ногти по стеклу.

— Песнь забвения! — заорал откуда-то Степаныч. — Не слушать! Затыкайте уши!

Но поздно. Звук проникал не через уши — через кости, через кровь, через саму суть. Ноги налились свинцом. Веки стали тяжелыми, как могильные плиты.

— Спи... — пела Валя, и в голосе звучали слезы. — Усни навсегда. Здесь тепло и безопасно. Не нужно больше быть храброй. Не нужно умирать за Родину в тринадцать лет...

Лазарь упал на колено. Мир расплывался. Так хотелось закрыть глаза. Забыть. Уснуть.

А потом кто-то заорал.

— Нет!

Алексей-пожарный смотрел на Лазаря. В глазах — узнавание.

— Ты горишь. Холодом, но горишь. Как я тогда. В реакторе. Кожа сходит, но ты идешь. Потому что надо. Потому что иначе — другие умрут.

— Мы оба обречены, — Лазарь с трудом поднял голову.

— Тогда... — Алексей развернулся.

Топор вошел Святогору между лопаток.

— Предатель! — взревел богатырь.

— Нет. — Алексей вывернул топор. — Пожарный. Мы спасаем людей. Даже мертвые. Особенно мертвые. Потому что живые еще могут спастись сами.

Святогор замахнулся палицей на бывшего соратника. Но Гордей был быстрее — секира встретилась с коленом великана. Хруст. Богатырь рухнул.

— Док! — заорал Гордей. — Давай вместе!

— Не могу, — Лазарь едва стоял. — Я еле дышу!

— Соберись, тряпка! Вспомни, кто мы!

Пауза. И тогда Лазарь выпрямился.

— Мы Морозовы! Работают братья!

Эти слова — как ключ зажигания. Всё встало на места. Усталость отступила. Остались только они двое — против мира.

Гордей создал ледяную стену — способность проснулась от адреналина. Лазарь оттолкнулся, взлетел. Время замедлилось — вторая способность, дар видеть смерть и пути к ней.

Он видел всё. Трещину в броне Святогора, куда бил Алексей. Заклинивший затвор ППШ Павлова — песчинка попала. Усталость в глазах Вали — она почти рада, что скоро конец.

Выстрелы. Хирургически точные. Серебро нашло все слабые места.

А потом братья встали спина к спине. И холод пошел волнами.

От Гордея — защитный, как стена. Холод старшего брата, который заслоняет младшего.

От Лазаря — голодный, пожирающий. Холод космоса, где нет ни звука, ни света.

Два холода встретились и слились. Абсолютный ноль.

Стражи замерли. Не просто остановились — зависли между мгновениями. Лед сковал не тела — само время вокруг них.

— Теперь, — прошептала Снегурочка. — Пока они между. Освободите их.

Братья подошли к каждому стражу. Лазарь касался лба, Гордей держал за плечи.

— Вы свободны. Долг исполнен. Идите с миром.

Лед треснул. Святогор моргнул, посмотрел на братьев. В глазах — не злость. Благодарность.

— Славная битва! Как в старые времена! Спасибо, воины. Увидимся в Прави. Если доживете.

Он рассыпался снежинками. Белыми, чистыми.

Павлов отдал честь.

— Служу Советскому... — осекся. — Нет. Просто спасибо, братья. Приказ выполнен. Могу идти.

Снежинки.

Валя всхлипнула. Первый раз за триста лет — по-настоящему, по-детски.

— Можно больше не быть храброй? Пожалуйста? Я так устала притворяться, что не боюсь. Я всегда боялась. Каждый день. Но делала что должна. А теперь... можно просто быть девочкой?

Тишина. Даже ветер Нави затих.

Лазарь обнял её. Осторожно, как обнимают детей.

— Можно. Ты была самой храброй. Теперь отдыхай.

Она улыбнулась. И растаяла. Снежинки были теплыми.

Алексей кивнул.

— Огонь погашен. Все спасены. Теперь и я... наконец-то.

Но перед тем как рассыпаться, добавил.

— Парень. Ты горишь холодом. Я горел жаром. Но гореть — это не всегда плохо. Иногда это единственный способ осветить путь другим. Помни.

И его не стало. Только снежинки. И в том месте, где он стоял — черное перо, вмороженное в лед.

Лазарь наклонился, аккуратно извлек перо.

— Пятое, — констатировал Гордей.

— Интересно, сколько их нужно собрать, чтобы эта птичка снизошла до разговора?

— Узнаем, когда соберем.

***

Гордей рухнул на колени. Ледяная броня, которую он даже не заметил на себе, осыпалась хлопьями.

— Я... так устал...

Лазарь сел рядом. Поднес руки к глазам. Прозрачные до локтей. Видно было, как внутри циркулирует что-то голубоватое. Не кровь. Что-то другое.

— Красиво дрались. Как в кино! Я был как Джон Уик!

— Балбес, в кино герои не превращаются в ледышки.

— Зануда. Вечно ты портишь момент.

Они замолчали. Усталость навалилась разом — тяжелая, как могильная плита. Где-то за кругом камней Степаныч вылез из укрытия, что-то бормоча про молодых идиотов и старых дураков.

Снегурочка стояла рядом. В глазах — что-то новое. Не холод. Не долг. Что-то почти... человеческое.

— Вы их освободили. Не убили — освободили. Никто раньше... никто не думал, что они тоже пленники.

— Все пленники чего-то, — Лазарь пытался встать. Не вышло. — Долга, клятв, собственных страхов. Вопрос — можем ли мы освободить себя.

Снегурочка протянула ему руку. Помогла подняться. Её ладонь была холодной, но это был чистый холод. Как первый снег.

— Седьмое делает выбор, — сказала она вдруг. Глаза расфокусировались, голос стал механическим. — Когда придет время — помни о цене. И о том, что некоторые цены слишком высоки. Даже для спасения мира.

Она моргнула. Снова стала собой.

— Что это было?

— Не знаю. Иногда... иногда печать говорит через меня. Особенно когда дело касается Морозовых. Вы же часть договора. Часть меня. Часть...

Она начала таять. Буквально — контуры расплывались, как снеговик весной.

— Постой! — Лазарь шагнул к ней. — Твое имя! Может, Машенька? Маша?

Снегурочка замерла. В древних глазах мелькнул испуг. Детский, настоящий.

— Откуда... Нет. Нельзя. Если вспомню имя, вспомню всё. Как бабушка пекла пироги. Как мама пела колыбельные. Как дядя Ваня плакал, отдавая меня печати. Не могу. Если вспомню — сломаюсь. А если сломаюсь — печать...

— К черту печать.

— Ты не понимаешь! Если печать падёт, в мир хлынет то, что старше богов! То, что было до разделения! Чистый хаос!

Она таяла быстрее. Уже по пояс превратилась в туман.

— Найдите деда. Спасите. И... — последние слова еле слышно. — Я спрятала. На всякий случай.

Последняя снежинка растаяла в воздухе. На земле осталась лужица. И в ней — маленькая красная варежка. Детская, с вышитыми снегирями.

Лазарь поднял варежку. Ткань была теплой. Вторая теплая вещь во всей Нави.

— Машенька, — прошептал он.

И спрятал варежку в карман — рядом с чёрными перьями.

***

Братья лежали на черном снегу Нави. Раскинули руки и ноги — снежные ангелы наоборот. Черные ангелы на черном снегу под серым небом без звезд.

— Помнишь, как лепили ангелов? — Лазарь смотрел в пустоту вверху. — У дома?

— Ты вечно старался сделать крылья больше моих.

— И вечно проигрывал. У тебя руки длиннее.

— Зато у тебя ангелы были красивее. Я так и не научился ровно лежать.

— Мама выглядывала из окна. Ругалась — мокрые придем, заболеем.

— Но всегда улыбалась. Я видел. Думала, мы не замечаем, но я видел.

Тишина. Только ветер Нави свистел где-то высоко.

— Мама бы не одобрила, — сказал Гордей. — Что мы лепим ангелов на земле, где трупы не гниют.

— Черные ангелы. Как наши души.

— Нет. У тебя душа не черная.

— А какая?

— Голубая. С серебристыми прожилками. Как лед на реке.

— Поэтично. А у тебя?

— Обычная. Красная. Теплая.

— Надежная. Как печка зимой.

— Иди ты.

— Сам иди.

Встали. Отряхнули черный снег. Степаныч дремал, привалившись к камню. Новая фляга обнималась, как возлюбленная. Старая, заклеенная, торчала из кармана.

Гордей потянулся. Хрустнули суставы. Посмотрел вдаль.

А потом заметил, что Лазарь замер. Стоит прямо, с поднятыми руками, не шевелится. Лицо — серьёзное, как на похоронах.

— Док? Ты чего?

Лазарь резко повернулся. И запел. Громко, с чувством, на весь мертвый мир.

— Отпусти и забудь, полярной сияй звездой!

— Лазарь, какого хрена?!

Гордей бросился к брату, но тот отскочил, продолжая орать.

— Встречу я! Первый свой рассвет!

— Ты совсем крышей поехал?!

— Пусть бушует шторм!

Лазарь подскочил к ошарашенному Гордею, наклонился к уху и прошептал.

— Холод всегда мне был по душе.

Секунда тишины. Гордей смотрел на брата вытаращенными глазами. Тот стоял с самым серьезным лицом.

А потом старший не выдержал. Фыркнул. Прыснул. И заржал.

Лазарь подхватил. Хохотали оба — громко, до слез, до икоты. Посреди мира мертвых, на черном снегу, после битвы с вечными стражами — два идиота смеялись над песней из детского мультика.

— Вы там... это... — Степаныч проснулся. — Мозгами не двинулись? Белая горячка?

— Мы... — Лазарь пытался отдышаться. — Мы в Нави... поем Холодное сердце!

— В мире мёртвых! — подхватил Гордей.

И снова взрыв хохота. Степаныч покрутил пальцем у виска, но улыбнулся. Даже мертвые любят, когда живые смеются. Это напоминает о том, что когда-то они тоже умели.

— Знаешь что? — Лазарь вытер слезы. Обычные, соленые. Не все еще превратилось в лед. — Пока мы можем смеяться — мы живые.

— Даже если ты светишься, как новогодняя гирлянда?

— Особенно если. Мертвые не смеются над собой. Смерть — это вообще-то серьезно.

— Только над живыми смеются?

— Вот именно. А мы смеемся надо всеми. Значит, мы... особенные.

— Особенные идиоты.

— Лучшие идиоты.

Пошли дальше. Степаныч плелся сзади, бормоча про молодежь и её странные способы справляться со стрессом.

Где-то там, глубоко под черной землей, ждал дворец Чернобога. Где-то там томился дед. Времени оставалось всё меньше.

Но сейчас, в эту минуту, два брата шли вперед, всё еще посмеиваясь. В кармане у Лазаря лежала теплая варежка — последняя память о девочке, ставшей духом. В мешке у Гордея что-то тихо позвякивало.

Они были готовы к новым испытаниям. К новым потерям. К новым выборам.

Потому что иногда смех — единственное оружие против отчаяния.

И пока они могли смеяться — они оставались людьми.

Морозовыми. Братьями. Людьми.

Даже в аду.

Особенно в аду.

***

ᚺᛟᛚᛟᛞᚾᛟᛖ ᛋᛖᚱᛞᚲᛖ