Навмор

Глава 8. Черный бог, белый бог

«Иногда мы спасаем людей от единственного, что делает их людьми.»

ᛁᚾᛟᚷᛞᚨ ᛗᛃ ᛋᛈᚨᛋᚨᛖᛗ ᛚᛃᚢᛞᛖᛃ

***

Отец Павел, сорок лет служения. Сельская церковь под Тверью, прихожан — человек двадцать в лучшие дни. Думал, видел всё: пьяниц на исповеди, воров на венчании, блудниц на отпевании. Обычная паства, обычные грехи.

А потом привезли Марью Семёновну.

Вдова, потеряла единственного сына в Чечне. Замкнулась, перестала выходить из дома. Соседи забеспокоились, когда увидели её танцующей голой в огороде под дождём. Пела колыбельные покойнику.

— Бесноватая, — шептались бабки. — Нечистый вселился.

Отец Павел не верил в бесов. Верил в горе, которое ломает разум. Но когда увидел Марью...

Глаза. В её глазах плескалось что-то чужое. Смотрело сквозь него, видело то, чего не должно.

— Сынок вернулся, — улыбалась она. — Внутри меня. Тёплый такой. Говорит, что не больно было. Что пуля — как поцелуй мамы.

Священник вздрогнул. Подробности гибели Андрея не разглашали. Закрытый гроб, военная тайна. Откуда она знает про пулю?

Начал с молитв. Святая вода, ладан, псалмы. Марья смеялась — не своим смехом. Детским, звонким.

— Батюшка, батюшка, а у вас тоже мама умерла? Тоже звала перед смертью, а вы не пришли?

Кровь отлила от лица. Мать умерла десять лет назад. Он служил в Москве, не успел. Последние её слова... никто не знал.

— Она простила, — продолжала Марья голосом сына. — Но вы себя — нет. Чувствую. Горько внутри. Как полынь.

Отец Павел продолжал читать. Слова давались с трудом. Что-то сопротивлялось изнутри Марьи. Цеплялось за жизнь.

На третий час она задёргалась. Выгнулась дугой. Изо рта пошла пена — розовая, с запахом детской присыпки.

— Не хочу! — кричала разными голосами. — Мама, не отпускай! Холодно там! Темно!

И тут священник понял. Это не бес. Это душа сына, зацепившаяся за последний якорь в мире живых. За материнскую любовь.

Выбор. Изгнать — значит оборвать последнюю нить. Оставить — обречь на безумие.

Отец Павел выбрал долг.

Последние слова изгнания. Марья обмякла. Дыхание выровнялось. Открыла глаза — пустые, как у куклы.

— Где я? — прошептала. — Кто вы?

— Отец Павел. Вы в церкви. Вы... болели.

— Болела? — она нахмурилась. — А... у меня же сын. Где Андрюша?

Священник молчал. Как объяснить, что она забыла три года скорби? Что вместе с «бесом» ушла память о смерти сына?

— Андрей... уехал. В командировку. Долгую.

— Ах да, — она улыбнулась. Пусто. Механически. — Он хороший мальчик. Всегда звонит.

Марья Семёновна прожила ещё пять лет. Спокойно. Каждый день ждала звонка от сына. Иногда «получала весточки» — галлюцинации милосердного разума. Умерла с улыбкой, «услышав» его голос.

Отец Павел пил после той службы. Неделю. Думал — спас или проклял? Избавил от боли или украл последнее, что было настоящим?

Ответа не нашёл. Только вопрос, который грыз изнутри.

«Что страшнее — помнить мёртвых или забыть, что они жили?»

Ту ночь Отец Павел молился не о спасении души Марьи.

Молился о прощении за то, что отнял у неё сына.

Дважды.

***

Дворец Чернобога начинался задолго до стен.

Сначала — изменение воздуха. Он густел, становился тягучим, как патока. Каждый вдох требовал усилий.

Потом — земля. Чёрная почва Нави сменилась чем-то гладким. Стекловидным. Под ногами отражались искажённые версии идущих — Гордей выше и шире, Лазарь прозрачнее, чем был, Степаныч вообще без лица.

— Не смотрите вниз, — пробормотал проводник. — Это ваши возможные смерти. Лучше не знать.

Лазарь, конечно, посмотрел. Увидел себя — ледяную статую с пустыми глазницами. Красиво. Даже поэтично. Но как-то... окончательно.

— Я буду шикарным памятником, — попытался пошутить.

— Заткнись, — буркнул Гордей. Но тоже глянул. И побледнел.

Температура падала с каждым шагом. Не обычный холод — тот, что идёт изнутри существования. Степаныч отставал, бормотал что-то про «места, куда даже мёртвым соваться не стоит».

А потом из темноты вырос дворец.

Нет. Не вырос — проявился. Словно всегда был здесь, просто ждал, когда на него посмотрят.

Чёрный лёд, но живой. Стены дышали — медленно, размеренно, как спящий великан. Башни изгибались под углами, от которых болели глаза. Окна светились не светом — анти-светом, поглощающим взгляд.

— Круто, — выдохнул Лазарь.

— Жутко, — поправил Гордей.

— Одно другому не мешает.

У ворот стояли стражи. Не солдаты — старики в истлевших тогах. Философы мёртвых эпох, судя по свиткам в костлявых руках.

— Стой, живой, — прошелестел первый. — Ответь — что важнее, правда мёртвых или ложь живых?

— А что за правда? — спросил Лазарь.

— Что всё конечно. Что любовь умирает с последним вздохом. Что память — прах, который развеет время.

— А ложь живых?

— Что есть смысл. Что любовь вечна. Что память — мост между мирами.

Братья переглянулись.

— Важнее идти к деду, — отрезал Гордей.

Философы замерли. Потом первый... хихикнул? Сухой звук, как шелест пергамента.

— Прагматик. Давно таких не было. Проходите. Он ждёт.

Ворота открылись сами. За ними — коридор, уходящий вниз. Стены пульсировали в такт невидимому сердцебиению.

***

Тронный зал не имел границ. Стены терялись в темноте, потолок — если он был — скрывала тьма. Под ногами — всё тот же стеклянный пол с отражениями.

На стенах двигались фрески. История смерти от первого выдоха до последнего. Мамонты, застывшие во льдах. Легионы Рима, павшие от чумы. Сталинград. Хиросима. Челябинск-40.

И среди всех этих сцен мелькала фигура в белом — почти незаметная, словно тень среди теней. Где она проходила, начинал идти снег. Тогда Лазарь ещё не знал, кто это.

И среди всего этого — трон.

Собран из костей всех эпох. Бивни мамонтов служили подлокотниками. Черепа неандертальцев — украшением спинки. Рёбра космонавтов (узнаваемые по следам скафандров) — боковыми опорами.

На троне сидела фигура.

Не величественная. Не грозная. Просто... уставшая.

Чернобог подпирал голову рукой, как офисный работник в конце бесконечной смены. Корона из теней сползла набок. Мантия больше напоминала старый плед.

— Наконец-то, — голос без эмоций. — Я ждал вас... тысячу лет? День? Время здесь неважно. Садитесь. Или стойте. Мне всё равно.

Братья остановились в десятке метров от трона. Степаныч попытался слиться с тенью колонны.

— Где наш дед? — Гордей сразу к делу.

— Тут. Там. Везде. — Чернобог махнул рукой. — В безопасности, если это волнует. Я не садист. Просто... администратор.

— Администратор чего?

— Вечности. Знаете, сколько мёртвых? Миллиарды. Десятки миллиардов. И каждый хочет справедливости. Покоя. Мести. Чего угодно. А я тут сижу, сортирую. Бесконечно.

Он встал. Высокий — метра три, не меньше. Но сутулый, словно тяжесть мира давила на плечи.

— Расскажу вам историю. О священнике. Отце Павле...

И рассказал. Медленно, с паузами. О вдове, потерявшей сына. О душе, цеплявшейся за последний якорь. О выборе между безумием с памятью и здравием без неё.

— К чему ты клонишь? — спросил Гордей.

— К тому, что иногда мы спасаем людей от единственного, что делает их людьми. Боль, память, даже одержимость — это всё ещё жизнь. А пустота? Это хуже смерти.

— И?

— И я устал видеть, как живые отбирают у мёртвых последнее — право быть. Загоняют под землю, в тень, в забвение. Называют злом то, что просто... другое.

Лазарь подошёл ближе, разглядывая трон. Резьба завораживала — лица всех умерших, переплетённые в узор.

— Не советую трогать, — предупредил Чернобог. — Холод вечности заразен.

Но Лазарь уже коснулся подлокотника.

Треск!

Кожа на пальцах побелела, покрылась инеем. Холод рванул вверх по руке — не обычный, а тот, что превращает живое в мёртвое.

— Док! — Гордей бросился к брату.

Поймал за плечи — и отдёрнул руки. На ладонях остались ожоги. Морозные.

Лазарь пошатнулся. Выдохнул — и выдох превратился в снег. Белые хлопья медленно оседали на пол.

— Интересно, — Чернобог наклонил голову. — Обычно трансформация занимает годы. У тебя — недели. Что ты такого сделал?

— Жил, — Лазарь разглядывал руку. Кожа стала полупрозрачной, под ней пульсировали ледяные вены. — Не очень удачно, но старался.

— Док, отойди от меня.

Братья посмотрели друг на друга. Впервые Гордей держался на расстоянии.

— Я не...

— Отойди. Ты меня заморозил. Прикосновением.

Пауза. Потом Лазарь сделал шаг назад. Ещё один. Между братьями впервые была дистанция. Метр. Полтора.

Космос.

— Трогательно, — Чернобог вернулся на трон. — Но вернёмся к делу. Вы знаете, зачем я здесь?

— Чтобы сломать Печати между мирами, — ответил Гордей.

— Упрощение, но по сути верно. Знаете, кто создал Печати?

Молчание.

— Боги. Молодые, амбициозные, эгоистичные боги. Решили — мёртвые мешают. Пугают живых. Напоминают о конечности. Нужно их... убрать. Создать для них отдельный мир. Навь. И запереть.

Чернобог встал, прошёлся по залу. Каждый шаг оставлял ледяные следы.

— А кто спросил мёртвых? Хотят ли они в изоляцию? Имеют ли право на солнечный свет, даже если сами стали тенью?

— Они мертвы, — отрезал Гордей. — У них был шанс.

— Один? — Чернобог обернулся. — Одна жизнь — и всё? А если ты родился рабом в Египте? Умер младенцем от чумы? Погиб в окопах чужой войны?

— Несправедливо. Но такова жизнь.

— Вот! — Чернобог ударил кулаком по подлокотнику. Трон треснул. — Именно! Несправедливо! Так почему мы должны сохранять эту несправедливость вечно?

Он подошёл к стене, коснулся фрески. Изображение ожило — показывало битву богов и первых мертвецов.

— Когда миры были едины, не было страха смерти. Предки приходили в гости. Давали советы. Помогали. Смерть была переходом, не концом.

— И ожившие трупы по улицам, — добавил Лазарь.

— Грубое упрощение! Они ходили по своей воле. Не голод гнал их, а любовь. Желание увидеть детей, закончить дела.

На фреске боги возводили Печати. Семь сияющих барьеров между мирами.

— Но молодые боги решили — нет. Мёртвые должны знать своё место. И место это — под землёй. В темноте. В забвении.

— Печати защищают живых.

— От чего? От напоминания о смертности? От необходимости помнить предков? От ответственности перед ушедшими?

Чернобог вернулся к трону. Сел тяжело, устало.

— Знаете, что самое смешное? Я согласился. Тогда. Думал — временная мера. Пока человечество не подрастёт. Не станет мудрее.

Пауза.

— Прошло десять тысяч лет. Вы построили ракеты, компьютеры, расщепили атом. Но мудрее... нет. Всё тот же страх. Всё то же отрицание.

— И ты решил силой сломать Печати? — Гордей сжал рукоять секиры.

— Я решил дать мёртвым то, что у них отняли. Право голоса. Право на существование. Право быть частью мира, а не изгоями под землёй.

— Даже ценой хаоса?

— Какого хаоса? — Чернобог наклонился вперёд. — Вы боитесь, что мёртвые захотят мести? Большинство хочет только одного — чтобы их помнили. Чтобы их жизнь имела значение.

— А те, кто хочет мести?

— Их меньшинство. И разве у них нет права? Убитые, преданные, забытые — почему они должны прощать?

— Потому что прощение освобождает.

— Красивые слова. — Чернобог откинулся на спинку трона. — От живого. Спроси у убитой матери — хочет ли она простить убийцу ребёнка. Спроси у сожжённого еретика — простил ли он инквизицию.

— И что, дать им волю? Пусть мстят вечно?

— Дать им выбор. Как у вас есть выбор — быть добрым или злым. Почему смерть должна отнимать свободу воли?

Философский спор мог продолжаться вечно. Но Лазарь увидел.

В дальнем конце зала, почти невидимый в темноте, висел пузырь. Идеальная сфера из хрусталя. А внутри...

— Дед!

Братья рванули вперёд. Чернобог не препятствовал — сидел, наблюдая с интересом энтомолога.

Пузырь висел в трёх метрах над полом. Внутри — дед. Живой, невредимый. Борода развевалась в несуществующем ветре. Глаза открыты, следят за внуками.

— Дед! — Лазарь подпрыгнул, пытаясь дотянуться.

Дияд поднял руку. Медленно, словно двигался в патоке. Нет — словно само время вокруг него текло иначе. Начал складывать пальцы в жест... но слишком медленно. Или это не он замедлен, а время между ними растянуто, как резинка?

«Ловушка.»

Жест завершился. Словно кадр фильма наконец докрутился.

Потом поднял обе руки, махнул в сторону выхода. И добавил жест, который братья не сразу поняли.

— Что он показывает? — Лазарь прищурился.

— Это... погоди... — Гордей вспоминал уроки охотничьих знаков. — Это же наш старый знак для «дураки»!

Дияд кивнул. Широкий жест «бегите» + покрутил пальцем у виска.

— Эм... Дед что, поехал головой? Думает, он — Гэндальф? — Лазарь ухмыльнулся, несмотря на ситуацию. — «Бегите, глупцы»? Ну тогда я — Арагорн! А ты, Гор... ты тогда будешь Арвен!

— Я тебе сейчас устрою Арвен, — рявкнул Гордей. — Секирой по башке!

— О, злая Арвен! Мне нравится!

Дед в пузыре закатил глаза. Даже запертый в хрустальной тюрьме, он умудрялся троллить внуков. Потом его лицо стало серьёзным. Слишком серьёзным.

Он коснулся стенки пузыря изнутри. Провёл пальцем по невидимой линии. Потом показал на это место братьям, потом на себя, потом сложил руки в жест "сломается".

— Дед, там же нет трещины, — Лазарь прищурился.

Дед кивнул. Показал на запястье — универсальный жест "время". Потом снова на невидимую трещину. "Будет. Скоро."

В глазах старика плескался страх. Не за себя — за них.

Новые жесты. Медленные, чёткие.

«Не верьте.» Палец на глаз, потом перечёркивающий жест. «Не смотрите.»

— Дед, что не...

«Люблю вас.»

Простой жест. Рука к сердцу, потом к ним. Универсальный, понятный без слов.

Гордей шагнул вперёд, коснулся пузыря. Ладонь тут же покрылась инеем. Но он не отдёрнул руку.

— Мы вытащим тебя. Обещаю.

Дед улыбнулся. Грустно, но тепло. Потом показал на флягу на поясе Гордея. Ту, где прах Рарога.

«Он здесь.»

И правда — фляга нагрелась. Чуть-чуть, но в холоде дворца это чувствовалось.

— Красивая сцена, — Чернобог встал с трона. — Но бесполезная. Пузырь нерушим. Только я могу его открыть.

— Что ты хочешь? — Гордей обернулся.

— Добровольного согласия. Или решения Суда. Я не могу просто взять силу Деда Мороза. Правила.

— Какие правила?

— Древние. Старше меня. Старше богов. — Чернобог подошёл к стене, где мерцала живая карта мира. — Кстати, знаете, что творится наверху?

Карта ожила. Континенты дышали, точки света пульсировали — маркеры активности богов.

— Смотрите. Египет. — Палец указал на пирамиды. — Пиритас, младший бог границ. Говорит: «Что происходит? Мертвецы беспокойны.»

Точка в Скандинавии пульсировала красным.

— Один. Потерял ворона. Того, что вы убили. Готовит копьё Гунгнир. На всякий случай.

— Милый старичок, — пробормотал Лазарь.

— Греция. — Несколько точек. — Олимпийцы спорят. Зевс хочет права на вашу историю. Аид против — говорит, это внутренние дела мёртвых.

— А тут? — Лазарь указал на тусклое мерцание над Бременом.

— Якоб Штерн. Поэт, умер три дня назад. Обычный человек, но его последняя поэма о смерти вызвала резонанс. Видите волны? Тысячи душ откликнулись. Иногда один смертный значит больше, чем целый пантеон.

— Права на историю? — Гордей нахмурился.

— О да. Ваша птичка, Гамаюн, продаёт информацию всем желающим. Классическая трагедия — братья против древнего зла. Или комедия, если проиграете. Зависит от точки зрения.

Лазарь заметил новую точку. Пульсировала между Россией и Навью, серебристая.

— А тут?

— Это вы.

— Мы?

— У истории всегда две стороны. Вашу уже начинают записывать. Смотрите — серебряный оттенок. Значит, ещё не решено: герои вы или угроза.

— А этот? — Гордей указал на чёрно-золотую точку, кружившую над всем.

— Гамаюн. Информационный брокер веков. Или как она себя называет — «алгоритм эпох». Не просто наблюдатель, а... арбитр? Катализатор? Сложно сказать. Один заплатил глазом за эксклюзив на вашу историю. Зевс предлагает молнии за права на экранизацию.

— Экранизацию?!

— Что вы хотите? Две тысячи лет без новых эпосов. Боги скучают. Но будьте осторожны — Гамаюн не нейтральна. Она формирует истории, направляет их. Семь перьев — это не просто метки. Это... главы? Акты? Когда соберёте все, она явится. И тогда решится, трагедия вы или триумф.

В воздухе материализовалось перо. Седьмое. Не упало — повисло между братьями и Чернобогом.

— О, говорим о птичке — птичка тут как тут, — хмыкнул Лазарь.

На стержне проступили руны: «Суд решит, чьи права сильнее».

— Загадки? — Гордей потянулся к перу.

— Предупреждение, — поправил Чернобог. — Или обещание. С Гамаюн никогда не знаешь.

Перо упало. Гордей поймал — горячее, несмотря на окружающий холод.

— Значит, Суд.

— Если не хотите договориться. — Чернобог вернулся к трону. — Предложение простое. Откройте Печать добровольно. Я сделаю вас королями нового мира. Где живые и мёртвые равны.

— А дед?

— Станет тем, кем должен был. Мостом между мирами. Не пленником — партнёром.

— Нет.

— Гордей Морозов. — Чернобог повернулся к старшему. — Прямой, как рельс. Откроешь Печать — спасёшь брата. Видишь, что с ним происходит? День? Два?

— Всё равно нет.

— Упрямство Морозовых. Наследственное? — Чернобог повернулся к младшему. — А ты, Лазарь? У тебя ведь мало времени.

Пауза. Лазарь посмотрел на прозрачные руки. На брата, держащегося на расстоянии. На деда в пузыре.

— Даже если я соглашусь...

— Док... — в голосе Гордея предупреждение.

— ...то что? Стану ледяным королём пустого мира? Буду вечно молодым и вечно одиноким?

Лазарь улыбнулся. Криво, но искренне.

— Не. Не соглашусь. Лучше день братом, чем вечность трупом.

— День братом, чем вечность в одиночестве, — поправил Гордей.

— Морозовы не торгуют семьёй, — добавили они хором.

Чернобог смотрел на них долго. Потом... улыбнулся? Сложно сказать — лицо было больше тенью, чем плотью.

— Что ж. Ожидаемо. Морозовы всегда были упрямыми. Даже Изначальная Зима не могла вас переубедить.

— Изначальная Зима? — Лазарь прищурился.

Воздух в зале сгустился. Трон затрещал. По стенам побежал чёрный иней.

— А что с Перуном? — добавил он. — Он тоже за нас болеет?

— Не произноси... — голос прогремел как обвал.

Лазарь отступил. Гордей вскинул секиру.

Секунда. Две. Чернобог закрыл глаза, глубоко вздохнул.

— Простите. Слишком долго молчал об этом. Перун... предал первым. Но это неважно. Важно другое.

Он махнул рукой. На стене появилась новая фреска. Женщина в белом, с распущенными волосами цвета снега. Лица не видно, но осанка, жесты — в них сила и грация.

— Изначальная Зима. Моя... подруга. Единственная.

В голосе появилось что-то новое. Боль? Тоска? Что-то очень человеческое для бога.

— Когда был сотворён первый снег, он не знал, куда падать. И тогда она — та, что дышала между мирами — выдохнула и направила его вниз. Так началась зима. И началась смерть. И началась память.

— Красивая легенда, — сказал Гордей.

— Не легенда. Я был там. Мы стояли на границе бытия и смотрели, как мир учится умирать. И она сказала: «Теперь у них будет время ценить тепло.»

Чернобог коснулся фрески. Изображение ожило — женщина повернулась, и на миг братья увидели лицо. Прекрасное и страшное одновременно.

— Она умела молчать, как никто. Там, где я говорил о справедливости для мёртвых, она просто стояла — и вокруг начинал идти снег. Чистый. Без примесей. Как её душа.

— Что случилось? — тихо спросил Лазарь.

— Раскол. Когда решали создавать Печати. Я был против — зачем разделять то, что едино? Она... она выбрала сторону живых.

Фреска изменилась. Теперь боги стояли двумя лагерями, а между ними — пропасть.

— «Мёртвые должны уйти,» — сказала она. — «Чтобы живые могли расти. Иначе тень прошлого задушит будущее.»

— И ты не согласился.

— Как я мог? Я видел их. Миллионы душ, которых приговаривали к вечной тьме. За что? За то, что их время вышло?

— И она ушла?

— Хуже. — Чернобог отвернулся от фрески. — Она возглавила создание Печатей. Вложила в них свою суть. Поэтому они держатся — на них её дыхание. Её воля. Её... предательство.

Тишина. Только дед постукивал по стенке пузыря — ритм старой песни, которую пел внукам.

— Знаете, что самое смешное? — Чернобог вернулся на трон. — Я до сих пор... Неважно. Это всё в прошлом. Есть только долг.

— Долг или месть? — спросил Гордей.

— Какая разница? И то и другое — вечные двигатели для таких, как я.

Чернобог встал, прошёлся по залу. Остановился. Плечи опустились.

— Знаете? Я не хотел Суда. Надеялся договориться. Как раньше, когда слова значили больше силы. Но вы Морозовы. Упрямые, как и она. Оставляете мне только один путь.

Он хлопнул в ладоши — но не властно. Устало. Словно запускал механизм, который крутился тысячи лет.

Пол задрожал. В центре зала открылся провал — чёрный, бездонный.

— Раз договориться не получилось — добро пожаловать в Навий Суд. Последняя инстанция для споров между живыми и мёртвыми.

— Что за Суд? — Лазарь заглянул в провал. Внизу — ничего. Абсолютная пустота.

— Увидите. Если хотите спасти деда — прыгайте. Если нет — двери там.

— А если это ловушка?

— Вся жизнь — ловушка. Вопрос только, какую выбрать.

Братья переглянулись. Гордей кивнул. Лазарь усмехнулся.

— На три?

— На три.

— Один...

— Два...

Из пузыря донёсся стук. Дед отчаянно жестикулировал, показывая «нет», «опасность», «кретины».

— Три!

И прыгнули.

Падение началось мгновенно. Тьма поглотила их, как голодный зверь. Последнее, что услышали — шёпот деда, пробившийся сквозь хрустальную тюрьму:

— Не верьте... ни богам... ни судьям... Только друг другу. Я горжусь вами... дураки...

И голос Чернобога сверху.

— Кстати, я забыл упомянуть. В Суде время идёт иначе. Для Лазаря это может стать... проблемой.

Тьма сгустилась. Холод стал абсолютным.

Братья падали в никуда, держась за руки.

Вернее, пытались держаться. Пальцы Лазаря превратились в лёд, и прикосновение жгло Гордея даже через перчатки.

Но они не разжали рук.

Морозовы не бросают своих.

Даже когда больно.

Особенно когда больно.

***

ᚲᚺᛟᚱᚾᛃ ᛒᛟᚷ ᛒᛖᛚᛃ ᛒᛟᚷ