Навмор

Ночь, когда ничего не случилось (Часть I)

«В каждом сне есть дверь назад. Но не каждый хочет ее найти.»

ᚹ ᚲᚨᛃᛞᛟᛗ ᛋᚾᛖ ᛖᛋᛏᛁ ᛞᚹᛖᚱᛁ ᚾᚨᛉᚨᛞ

***

Снег в Нави всегда падал странно. Не вниз — вбок, по диагонали, иногда вверх. Но сегодня он вообще не падал. Висел в воздухе, как замороженный кадр.

Лазарь сидел на поваленном дереве, считая трещины на ногтях. Семь на левой руке, девять на правой. Вчера было шесть и восемь. Прогрессия ускорялась.

— Не спится? — Гордей подошел тихо, протянул флягу Степаныча.

— Я теперь вообще не сплю! — Лазарь отхлебнул. Самогон обжег горло, но вкуса не было. Как всегда в последнее время.

Степаныч храпел у догорающего костра, обняв пустую флягу как ребенка. Двести лет мертвый, а храпит как живой. Парадоксы Нави.

Лазарь встал, пошатнулся. Ноги плохо слушались.

— Пойду пройдусь.

— Далеко не уходи.

— Мам, я уже большой.

— Заткнись.

Отошел на десяток шагов. Снег под ногами не скрипел — слишком холодный даже для скрипа. В серой мгле что-то двигалось. Тени теней. Воспоминания тех, кто забыл, что умер.

И тут увидел.

Маленькая деревянная лошадка. Красная краска облупилась, грива из пакли свалялась. Но он узнал ее сразу.

— Не может быть...

Поднял. Лошадка была теплой. Живой. И сломанной пополам — ровно посередине.

Рождество. Восемь и одиннадцать лет. Единственный подарок на двоих. Ссора. Драка. Треск ломающегося дерева. Мама кричит. Дед молча берет клей.

— Док? — Гордей материализовался рядом. — Что наш...

Увидел лошадку. Замер.

— Это же...

— Та самая. — Лазарь повертел половинки. — Откуда она здесь?

— Не знаю. Но не нравится мне это.

Лазарь хотел выбросить находку, но рука не разжималась. Дерево пульсировало теплом. Как живое сердце.

— Я устал, Гор. — Слова вырвались сами. — Устал...

— Я знаю.

Гордей молчал. Потом обнял брата. Осторожно, но крепко.

— Давай поспим. Хоть часок. Утром решим, что делать.

— В Нави нет утра.

— Тогда просто поспим.

Вернулись к костру. Степаныч перевернулся на другой бок, что-то пробормотал про французов. Братья улеглись рядом, спина к спине. Старая привычка — так теплее и безопаснее.

Лазарь закрыл глаза. В руке — половинка лошадки. Теплая. Пульсирующая.

Спи, мой мальчик. Спи.

Чей голос? Мамин? Или...

Провалился в темноту.

***

Первое, что почувствовал — запах. Блины. Мамины блины с корицей и ванилью. Когда он последний раз чувствовал запах?

Лазарь открыл глаза.

Потолок. Знакомый потолок с трещиной в форме молнии. Детская комната в усадьбе. Обои с мишками — те самые, которые они с Гордеем изрисовали фломастерами.

Сел резко. Голова не кружилась. Руки...

Руки были нормальными. Розовая кожа, короткие ногти без трещин. Согнул пальцы — слушаются идеально.

— Что за...

— Лазарик! — голос снизу. Мамин голос. Трезвый, веселый. — Завтракать! Блины стынут!

Слез с кровати. Ноги — тоже нормальные. Никакого льда под кожей. Никакой прозрачности.

На полке — игрушки. Все на местах. Солдатики выстроены в шеренгу (Гордей всегда любил порядок). Машинки свалены в кучу (его рук дело). И там, на почетном месте — лошадка.

Целая.

Красная краска свежая, грива расчесана. Как новая.

Это сон. Или морок. Или я сдох.

Спустился по лестнице. Каждая ступенька скрипела знакомо — третья, пятая, предпоследняя. Запах усиливался. Блины, кофе, что-то жарится на сковороде.

Кухня.

Мама у плиты. Не худая, не с мешками под глазами. Здоровая, румяная, в фартуке с подсолнухами. Напевает что-то из Пугачевой.

За столом — отец. Живой. Читает газету, хмурится.

— Опять цены подняли, — бурчит. — На бензин теперь...

— Миш, не за завтраком, — мама оборачивается. — О, соня проснулся! Иди сюда, дай поцелую!

Подошел как во сне. Мама обняла, чмокнула в макушку. Пахло шампунем «Чистая линия» и чем-то еще. Счастьем?

— Мам?

— Что, солнышко? Садись, садись! Гордюша уже полтарелки умял!

Только тут заметил брата. Сидит напротив, жует. Но странно жует — механически, глядя в одну точку.

— Гор?

Тот дернулся, сфокусировал взгляд.

— Док. Ты... ты это видишь?

— Вижу.

— И что думаешь?

— Пока жую.

Сел. Мама тут же поставила перед ним тарелку. Гора блинов, сметана, варенье, мед. Парило.

Взял вилку. Отрезал кусочек. Положил в рот.

Вкус.

Настоящий вкус! Сладость меда, кислинка сметаны, корица в тесте. Чуть не застонал от удовольствия.

— Вкусно? — мама улыбнулась. — Я по твоему любимому рецепту делала!

— Очень, — выдавил Лазарь. Горло сжалось. Не от холода — от эмоций.

Дед вошел, потирая поясницу.

— Старость не радость, — проворчал. — Ох, мальчики мои! Как спалось?

Выглядел моложе лет на двадцать. Борода аккуратно подстрижена, щеки румяные. В руках — корзина мандаринов.

— Смотрите, какие выбрал! К Новому году самое то!

Поставил на стол. Запахло цитрусами. Настоящими, не воспоминанием о запахе.

— Дед, — Гордей отложил вилку. — А который год?

— Как который? — дед засмеялся. — Две тысячи... дай подумать... Склероз проклятый! Ну да какая разница? Главное — мы все вместе!

Сел, начал чистить мандарин. Белые прожилки аккуратно снимал — как всегда.

— А после завтрака — за елкой! Нашел отличную, в дальнем углу участка. Пушистая, ровная!

— Пап, ты обещал с гаражом помочь, — отец сложил газету. — Движок барахлит.

— Поможем! — дед хлопнул в ладоши. — Все вместе! Мужская работа!

Лазарь смотрел на эту картину. Идеальное семейное утро. Все живы, здоровы, счастливы. Никакого проклятия. Никакой охоты на нечисть. Никакого холода внутри.

Взгляд скользнул к часам на стене.

11:47

Дожевал блин. Отрезал еще кусок. Снова взглянул.

11:47

Секундная стрелка дергалась на месте. Туда-сюда, туда-сюда. Как застрявшая пластинка.

— Гор, — тихо позвал.

— Вижу.

— И?

— Жуем дальше.

За окном падал снег. Красивый, пушистый, новогодний. Но падал странно — снежинки долетали до середины окна и исчезали. Появлялись сверху, исчезали в центре. Бесконечный цикл.

Радио на подоконнике тихо шипело. Между помехами — голос. Знакомый до боли.

«...двадцать третье декабря. Последний семейный завтрак. Если бы знали...»

— Лазарик, что-то не так? — мама наклонилась, потрогала лоб. — Не заболел?

— Все хорошо, мам.

— Точно? Ты какой-то бледный.

— Мишенька всегда был бледным, — она моргнула, поправилась. — То есть Лазарик. Лазарик, конечно.

Назвала его именем отца. Секундная заминка, но Гордей заметил. Их взгляды встретились.

— Мам, можно еще блинов?

— Конечно, солнышко!

Отвернулась к плите. Отец перелистнул страницу газеты. Ту же самую страницу, что читал пять минут назад.

Гордей пнул брата под столом. Показал глазами на дверь.

— Я... прогуляюсь.

— Куда это? — отец поднял голову. — Завтрак же!

— Живот прихватило. Много съел.

— Говорила — не жадничай! — мама всплеснула руками. — В аптечке есть уголь!

Вышли вдвоем. Коридор, прихожая, крыльцо. На улице — идеальная зима. Снег искрится, дым из труб поднимается ровными столбиками. Как на открытке.

— Док, это морок.

— Знаю.

— Сильный морок. Я почти поверил.

— Я тоже. — Лазарь набрал полную грудь воздуха. Холодный, но не обжигающий. Нормальный зимний воздух. — Гор, а что если...

— Нет.

— Ты не дослушал.

— Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. — Гордей сел на ступеньку. — «Что если останемся ненадолго». «Что если это подарок». «Что если мы заслужили».

— А что если?

— Тогда мы предатели.

Помолчали. Снег падал красиво. Слишком красиво.

— Пойдем, — Гордей встал. — Проверим периметр. Поищем выход.

— А если не найдем?

— Найдем. Мы всегда находим.

***

Гараж пах машинным маслом и бензином. Настоящими запахами, не иллюзией. Отец лежал под машиной, что-то крутил ключом.

— Лазарь, подай головку на четырнадцать!

Нашел в ящике с инструментами. Все на своих местах — как отец любил. Порядок во всем.

— Держи, пап.

— Спасибо, сынок. — Голос глухой из-под днища. — Знаешь, я горжусь тобой.

— За что?

— Ученым стал. В МГУ поступил. Диссертацию пишешь.

Лазарь моргнул. Диссертацию? В МГУ?

— Криобиология, да? — отец выполз, вытер руки ветошью. — Молодец. Всегда знал, что ты башковитый.

Смотрел с такой теплотой, что горло сжалось.

— Пап...

— Главное — не спешить. В науке спешка ни к чему. — Отец улыбнулся. — Ты же помнишь? Главное — не спешить.

Пауза.

— Главное — не спешить, — повторил он. Точно так же. С той же интонацией.

Заело. Как пластинку.

— Пап, все хорошо?

— Конечно! — он тряхнул головой. — Что-то я задумался. Давай свечи проверим!

На кухне мама с Гордеем лепили пельмени. Точнее, мама лепила, Гордей пытался. Получались кривые, разваливающиеся комки.

— Руки не оттуда растут! — смеялась мама. — Вот смотри — раз, два, защип!

Показывала в десятый раз. Одни и те же движения. Раз, два, защип. Раз, два, защип.

— У меня не получается, — Гордей отложил очередного уродца.

— Ничего, научишься! Для Наташи твоей стараться надо!

— Какой Наташи?

Мама моргнула.

— Ну... жены твоей. Разве не Наташа?

— У меня нет жены, мам.

— Как нет? А дети? — она растерялась. — У тебя же дети... Мальчик и девочка...

— Мам, у меня нет детей.

Тишина. Мама застыла с пельменем в руках. Потом улыбнулась — слишком широко.

— Ах да! Конечно! Что-то я перепутала. Это у соседей дети. Точно!

Вернулась к лепке. Раз, два, защип. Раз, два, защип.

Гордей встал.

— Пойду деду помогу.

— Иди, иди! Елку же выбирать!

Вышел. Лазарь поймал его в коридоре.

— Ты что?

— Она назвала имя жены. Которой у меня нет.

— Система дает сбои. Пытается подстроиться под нас, но не успевает.

— Или специально показывает швы. — Гордей потер лицо. — Где дед?

Нашли его у сарая. Стоял перед елками — три штуки, прислоненные к стене. Все одинаковые. До иголочки.

— Мальчики! Помогите выбрать!

— Дед, они же...

— Одинаковые? — дед засмеялся. — Нет-нет! Смотрите — эта пушистее! Эта ровнее! А эта... эта...

Замолк. Смотрел на елки растерянно.

— Я всегда любил елки, — сказал вдруг тихо. — Запах хвои. Помню, батюшка на Рождество приносил. Большую, до потолка...

— Дед?

Встряхнулся.

— О чем это я? Ах да, елка! Берем среднюю!

Потащили в дом. По дороге Лазарь заметил — следы на снегу исчезают через три шага. Будто их стирает кто-то невидимый.

В доме пахло пирогами. Мама напекла целую гору — с капустой, с мясом, с яблоками. Стояли на столе, парили.

— К чаю! — объявила гордо. — Садитесь, мальчики!

Сели. На стене — семейные фотографии. Лазарь присмотрелся.

На одной — они втроем. Он, Гордей и...

— Кто это? — ткнул пальцем.

— Где? — Гордей прищурился. — Ого. Третий брат?

Мальчик между ними. Лет десяти. Темные волосы, знакомые черты. Но Лазарь не помнил такого.

— Мам, кто это на фото?

— Где, солнышко? — мама взглянула. — А, это... это...

Нахмурилась. На лице мелькнула паника.

— Это соседский мальчик! Да, точно! Играли вместе!

— Как звали?

— Я... не помню. Давно было!

Отвернулась. Быстро, нервно.

Радио снова ожило. Голос стал четче.

«...помню этот день. Двадцать третье декабря. Морозовы украшали елку. Смеялись. Не знали, что через сутки все изменится. Не знали, что это последний раз...»

— Выключи эту дрянь! — отец резко встал, дернул шнур.

Радио смолкло. Но через секунду снова зашипело.

«...если бы я мог предупредить. Если бы...»

Выключил снова. И снова заработало.

— Сломалось, — пробормотал отец. — Надо выбросить.

Но не двигался. Смотрел на радио как на змею.

Вечером украшали елку. Доставали коробки с игрушками — старые, советские. У каждой своя история.

— А это помните? — дед держал стеклянного космонавта. — Лазарик разбил, мы клеили!

— Не помню, — честно сказал Лазарь.

— Как не помнишь?

Лазарь взял игрушку. Целая, без единой трещины. Если и клеили — следов нет.

В отражении стеклянного шара увидел комнату. Пустую. Без людей, без елки. Пыль на полу, паутина в углах.

Моргнул — отражение нормальное. Семья, огни, уют.

— Док, глянь.

Гордей протягивал фотографию. Семейную, у елки. Но теперь там было четверо детей.

— Что за черт?

— И это еще не все.

Показал на другие фото. На каждой — разное количество людей. То трое детей, то пятеро. То две мамы. То отца нет вовсе.

Реальность не могла решить, какой быть.

За окном стемнело. Фонари зажглись все одновременно — щелк, и улица залита желтым светом. Неестественно синхронно.

— Ужинать! — позвала мама.

Стол ломился от еды. Салаты, горячее, пироги. Свечи в подсвечниках, мандарины в вазе.

Сели. Отец поднял рюмку.

— За нашу семью! За то, что мы вместе!

Чокнулись. Лазарь пригубил — водка без вкуса. Вообще без вкуса. Как вода.

Нет. Он снова терял способность чувствовать.

— За здоровье! — дед поднял свою. — За то, чтобы всегда так было!

— За то, чтобы всегда так было! — эхом повторили родители.

Синхронно. Слово в слово.

— Всегда, — прошептала мама. — Всегда, всегда, всегда...

— Мам? — Гордей тронул ее за руку.

Она дернулась. Улыбнулась.

— Что, солнышко? Ешь салатик! Твой любимый!

Подвинула селедку под шубой. Гордей терпеть ее не мог с детства.

Радио снова ожило. Теперь голос был совсем четкий. Рарог. Определенно Рарог.

«Двадцать третье декабря, две тысячи... какой год? Неважно. Важно другое. Завтра дед пойдет на прогулку. Не вернется. Мальчики начнут свой путь. Жаль, что я не смогу предупредить. Жаль, что...»

Треск. Помехи. Тишина.

— Десерт! — мама вскочила. — Забыла про торт!

Унеслась на кухню. Отец наполнил рюмки снова.

— За здоровье!

— Мы уже пили за здоровье, — заметил Гордей.

— Разве? — отец нахмурился. — Не помню. Ну тогда... за счастье!

— За счастье! — подхватил дед.

Чокнулись. Часы показывали 11:47. Все те же 11:47.

Из кухни донесся грохот. Потом вскрик мамы.

Бросились туда. Мама стояла над разбитым блюдом. На полу — торт. Вернее, то, что должно было быть тортом.

Пустая форма из крема. Внутри — ничего. Пустота.

— Я не понимаю, — мама смотрела растерянно. — Я же пекла. Точно пекла! Бисквит, крем, все как надо!

Нагнулась, попыталась собрать.

— Не надо, мам, — Лазарь удержал ее. — Мы не голодные.

— Но как же без торта? — в глазах стояли слезы. — Какой Новый год без торта?

— Нормальный, — мягко сказал Гордей. — Главное — мы вместе.

— Вместе, — эхом повторила она. — Да. Вместе. Всегда вместе.

Смотрела на них странно. Будто сквозь них. Будто видела что-то другое.

— Пойдемте в гостиную, — отец обнял ее за плечи. — Посидим у камина.

Ушли. Братья остались на кухне.

— Док, надо валить.

— Знаю. Но как?

— Понятия не имею. Но это место... оно разваливается. Видишь?

Показал на стену. Тонкая трещина ползла от потолка вниз. Как на старой фотографии.

— Морок не может удержать форму, — продолжил Гордей. — Слишком сложно. Слишком много деталей.

— Или кто-то хочет, чтобы мы заметили.

— Тоже вариант.

Из гостиной донесся смех. Механический, повторяющийся. Ха-ха-ха. Пауза. Ха-ха-ха.

— Пошли, — Лазарь направился к выходу. — Прогуляемся.

— Они спросят.

— Скажем — подышать вышли.

Оделись. На вешалке висели их детские куртки — но размера взрослого. Еще одна ошибка морока.

Вышли. Ночь была идеальной. Снег, луна, тишина. Даже слишком идеальной.

Пошли по улице. Дома стояли как на подбор — аккуратные, с огоньками в окнах. Но огоньки не мерцали. Горели ровно, как нарисованные.

— Помнишь, — вдруг сказал Лазарь, — мы хотели слепить самого большого снеговика?

— И слепили. Три метра ростом.

— А потом он упал. На тебя.

— Ты специально толкнул!

— Не специально! Ну... почти не специально.

Засмеялись. Настоящий смех, не механический.

И тут же вокруг что-то дрогнуло. Будто реальность икнула.

— Видел?

— Ага. Наши настоящие эмоции ломают картинку.

— Тогда давай вспоминать. Настоящее, не эту подделку.

Шли и вспоминали. Как дрались из-за конфет. Как вместе боялись грозы. Как мама пила, а они прятали бутылки. Как отец умирал, а они не знали, что делать.

С каждым воспоминанием мир вокруг трещал. Снег падал рывками. Дома мерцали, то исчезая, то появляясь.

Дошли до конца улицы. Дальше — темнота. Не ночная тьма, а отсутствие всего. Край морока.

— Прыгнем? — спросил Лазарь.

— А если там ничего?

— Тогда хотя бы не будем мучиться выбором.

Стояли на краю. За спиной — теплый дом, семья, иллюзия счастья. Впереди — неизвестность.

Из темноты донесся звук. Тихий, но знакомый.

Треск костра.

— Это наш костер, — понял Гордей. — Настоящий. В Нави.

— Значит, мы все еще там. Спим у костра.

— И все это — сон?

— Или предсмертный бред.

Радио в кармане ожило. Откуда оно в кармане?

«Если слышите это — значит, близко к пробуждению. Морок сильный, но не всесильный. Помните — вы сами выбираете. Всегда сами.»

Голос Рарога. Уже не из прошлого — обращенный к ним.

— Рар? — Лазарь вытащил радио. Детское, с Микки Маусом на корпусе. — Рар, ты где?

«Где все мертвые, балбесы. Но память... память иногда может говорить. Слушайте. У вас есть выбор. Остаться в сладкой лжи или вернуться к горькой правде.»

— Оригинально, — буркнул Гордей.

«Не перебивай! Время кончается. Морок питается вашим желанием. Чем сильнее хотите остаться — тем крепче держит. Но вы же Морозовы. А Морозовы...»

— Не бросают своих, — закончили братья хором.

Радио затрещало и смолкло.

Обернулись. Дом стоял, манил огнями. В окне мелькнула мама. Махала рукой — возвращайтесь, мол.

— Простим себе одну ночь? — тихо спросил Лазарь. — Одну нормальную ночь?

— Док...

— Я знаю, знаю. Но... но они же там. Пусть ненастоящие, но там. Живые.

— Нет. — Гордей покачал головой. — Не живые. Это фотографии. Красивые, но мертвые.

— Лучше мертвые и счастливые, чем...

— Чем настоящие? — Гордей взял его за плечи. — Док, посмотри на меня. Да, мама пила. Да, отец умер. Да, мы охотимся на тварей. Но это наша жизнь. Настоящая.

— Хреновая жизнь.

— Наша хреновая жизнь.

Помолчали. Ветер из темноты принес запах гари. Костра в Нави.

— А вдруг мы не проснемся? — спросил Лазарь. — Вдруг это навсегда?

— Тогда хотя бы попытались.

— Морозовы не бросают своих?

— Даже в мороке.

Взялись за руки. Детский жест, но сейчас — нужный.

— На три?

— К черту счет.

Прыгнули.

***

ᚾᛟᚲ ᚲᛟᚷᛞᚨ ᚾᛁᚲᛖᚷᛟ ᚾᛖ ᛋᛚᚢᚲᛁᛚᛟᛋᛁ ᚲᚨᛋᛏᛁ ᛟᛞᛁᚾ