Нарбоннский вепрь (Божественный мир)

Борис Толчинский

Нарбоннский вепрь

Авантюрно-историческая эпопея

БОЖЕСТВЕННЫЙ МИР

Истории любви и розни

Книга I. НАРБОННСКИЙ ВЕПРЬ

МОИМ РОДИТЕЛЯМ

"Abyssus abyssum invocat in voce cataractarum tuarum..."1

Псалтирь, XLI, стих 8

Интроверсия первая,

в которой читатель становится свидетелем беседы, круто изменившей судьбу двух миров на одной известной ему планете

-- Я дал им все: и твердь, дабы ступать могли они, и воду, чтобы не знали жажды, и воздух, коим следует дышать, и огонь, тепло дающий, и свет, который различать себе подобных помогает. Я дал плоды от благодатной земли той и живых тварей, каковые полезны в пищу и для хозяйства... Скажите, вы, советники мои и сын мой, что не сотворил для них я?!

Он горестно вздохнул и отвел взор от крохотного голубого шарика, одиноко парящего в стылом пространстве.

Ответом ему было молчание. Впрочем, Он знал и так, что Ему могут ответить Советники и Сын. Он не мог не знать.

-- Почему они так живут?.. -- снова и снова вопрошал Он. -- Чего им не хватает?.. Разве так уж плохо жить как я велю?!

И тут вступили Советники.

-- Владыка, -- сказали Советники, -- Ты слишком добр к ним. Они этого не заслуживают. Сколько и чего ни даруй, им всего будет мало. Ибо не в силах они оценить дары Твои. То существа неразумные, не вольны они выбрать истинный путь Твой. Сами они неспособны жить как Ты велишь. Их нужно свыше направлять: иначе жить по-Твоему они не смогут.

-- Но как? -- удивился Он. -- Я создал их по своему образу и подобию. Они -- это я! Как я могу их переделать?!

-- Ты всемогущ, -- напомнили Советники. -- И переделывать их тебе не след. Доверься нам. Минует миг-другой, и ты их не узнаешь.

Он задумался. Советникам Он доверялся уж не раз. Они Его не подводили -- хотя, признаться, плоды трудов их не всегда ласкали Его взор.

-- А ты что скажешь, сын мой?

-- Скажу, Отец, что заблуждаются советники Твои, -- мягко, но уверенно заметил Сын. -- Скажу Тебе иначе. Не вини тех, кто там живет, -- он бросил взор на голубой шарик. -- Поверь, они есть лучшее Твое творение. Единственное, чего недостает им, -- любви...

-- Но разве это так?! -- воскликнул Он. -- Разве мало я люблю их?! Они -- моя боль! -- Он на мгновение задумался, а затем добавил: -- Ну что ж, возможно, в чем-то ты и прав, сын мой. Добавлю им еще любви и погляжу, что выйдет.

-- Напрасный труд, Владыка, -- вздохнули Советники. -- Ты их любовью лишь испортишь.

-- Воистину, напрасный, -- согласился Сын. -- Ибо любовь должна родиться в душах, изнутри придти, а не снаружи! Научатся любить, увидят тщету склок, простят друг друга и себя, познают мир в собственных душах, -вот только так изведают истинный путь Твой, Отец!

-- Да прежде перебьют друг друга неразумные создания сии! -- возгласили Советники. -- Дозволь же нам, Владыка, явиться к ним, открыть Величие Твое -- и, вот увидишь, устроится их жизнь немедля как Тебе угодно!

-- Меня пошли, Отец, молю Тебя, -- промолвил Сын. -- Не буду я насилие чинить над душами Твоих творений. Во мне они себя узрят, и мой пример великим вдохновеньем им послужит. К Тебе я их любовью обращу; пусть не немедля, но зато уж твердо, на верный путь взойдут они!

-- Опомнись, Сын Владыки, -- сказали Советники. -- Тобой Владыка дорожит, а ты это не ценишь. Ужель не ведаешь, что зла в творениях Владыки ничуть не меньше, чем добра, и что побьют они тебя и в душу твою плюнут, да расхохочутся при том! Опомнись! Негоже Сыну нашего Владыки подобно низшим тварям по земле ходить!

-- Те твари, коих низшими зовете вы, -- творения Отца, и я, сын, -творение Его; так в чем различье между нами?!! О, если те, кто ходит по земле, не радуют Отца, возможно ль мне порадовать Его?! И не мое ли право, не мой ли долг вернуть заблудших чад в Отцово лоно?! -- голос Сына вдруг набрал силу и мощь, в нем не было гнева и презрения, но жили лишь любовь и глубокая вера в торжество этой любви.

-- Чисты, мы видим, помыслы твои, -- с упреком вымолвили Советники, -но видим мы не только это. Мы тщету зрим, какой не знаешь ты, ибо пока молод; вокруг тебя прольется много крови, ты растревожишь души, но вотще: искомое не выйдет у тебя.

-- А я глаголю: выйдет, ибо вера моя крепче вашей, -- спокойно и уверенно ответил Сын.

Советники скептически переглянулись. Они не понимали Сына Владыки. И они совершенно искренне полагали, что Сын не понимает их. Они готовы были смириться с этим. Главное, что их понимает Владыка. Он не может их не понимать.

А Он молчал. Молчал -- и смотрел туда, вниз, на крохотный голубой шарик, одиноко парящий в стылом пространстве. Там все было по-прежнему...

Наконец Он вернул свой взор к Советникам и Сыну.

-- Я позволяю вам свершить задуманное вами, -- объявил Он Советникам. -- И ты, сын мой, ступай по своему пути. Не стану я задерживать тебя. Я верю, знаешь ты, на что идешь... Итак, и вы, советники мои, и ты, сын мой, равно старайтесь. Творить от Имени моего вам позволяю, как будто это я творю. Минует срок -- работу я у вас приму. Тогда и вынесу вердикт, где истина средь ваших дум лежит. Да будет так, по слову моему!

-- Но Владыка! -- в изумлении воскликнули Советники. -- Ты посылаешь нас и Сына посылаешь своего -- но как творить мы станем на одной земле, друг другу не мешая?!!

-- Пустяки, -- Он добродушно улыбнулся. -- Не вы ли мне напоминали: ты всемогущ, Владыка!?

Интроверсия вторая,

в которой читатель получает возможность оценить, как взялись за дело во втором из подопытных миров на одной известной ему планете

Во времена суровые и отдаленные, когда молодое человечество уже успело познать очарование семи чудес света; когда таинственная страна, что лежит по обеим берегам полноводного Нила, уже клонилась к неизбежному упадку; когда другая чудесная страна, страна богов, героев и мыслителей, явив напоследок миру величайшего завоевателя всех времен и народов, покорилась воле властительного Рима; когда, наконец, этот новый повелитель Ойкумены неожиданно стал обнаруживать в самом себе черты грядущего разрушения -- в эти смутные времена на полуострове, который с давних времен эллины называли Анатолией, то есть "восточной землей", в Памфилии, в горах Западного Тавра, жил народ, считавший себя счастливейшим на свете.

То были греки, потомки Геракла, Тесея и Ахилла, и римляне, наследники Энея, Ромула и Тарквиниев. В горах они искали и находили спасение от суетной лжи беспокойного мира. Люди этого народа, впрочем, почитали себя преемниками племени еще более древнего и загадочного, нежели эллины и римляне; некогда, в пору владычества над землей седого Урана, отца богов, сюда, в горы Тавра, пришел, изгнанный из Ханаана и Вавилона, народ амореев.

Тянулись столетия; боги не раз делили власть, обучая тому искусству людей; как ни пытались амореи укрыться от нарастающего бега времен, все новые и новые пришельцы вливались в колена древнего народа, растворялись в нем и растворяли его в себе. Сюда, в горы, приходили филистимляне, митаннийцы, хетты, эллины, лидийцы, персы, снова греки, карфагеняне и римляне. Со временем они тоже стали называть себя наследниками легендарных амореев -- аморийцами.

Так жили аморийцы в собственном полузакрытом мирке на перекрестке враждующих цивилизаций, пока события удивительные и неожиданные не принудили это любопытное племя стремительно вторгнуться на главную арену мирового театра.

Первым солистом предстоящей исторической драмы суждено было стать вождю аморийцев; истинное имя его затерялось в пламени Катаклизма -- нам известен он под именем Фортунат, что означает "счастливый". Народ даст вождю такое имя, ибо под началом его аморийцы, и прежде боготворившие мудрого и справедливого вождя, вскоре свершат воистину великие, судьбоносные деяния.

По свидетельствам, дошедшим до нас с тех времен, мы может с достаточной уверенностью утверждать, что родился Фортунат за шестьдесят три года до события, круто изменившего его жизнь, судьбу его детей, его народа и целого мира, то есть в год, когда консулом Рима был знаменитый Марк Туллий Цицерон, а приснопамятный Луций Сергий Катилина пытался, по собственным своим словам, "затушить развалинами пожар, который хочет уничтожить меня".

В возрасте семнадцати лет Фортунат начал службу у великого Цезаря и, преследуя Помпея, вместе с ним вступил в блистательно-лживую Александрию, где на его глазах впервые воссияла звезда юной царицы Клеопатры. Затем был Рим, и мартовские иды, кровь на пурпурной тоге императора, и снова кровь -кровь сторонников и противников Цезаря, его убийц и убийц его убийц... Фортунат участвовал в битве при Филиппах на стороне Марка Антония, затем под началом Октавиана, молодого Цезаря, своего ровесника, громил пиратов Помпеева сына Секста; наконец, вместе с молодым Цезарем вновь вступал в сумрачную Александрию и своими собственными глазами наблюдал романтический конец Клеопатры, а с ней и всех Лагидов, и всего Египта.

Войны, терзавшие Римский мир без малого два столетия, как будто завершились, и Фортунат возвратился к своему народу.

Минули еще три десятилетия. Двенадцать детей родились у Фортуната, шесть сыновей и шесть дочерей, достойных отца; в иные часы, гуляя по горам и размышляя о жизни, мудрый Фортунат, возможно, задумывался, не божественным ли провидением исполнено его земное существование, не служит ли прожитое всего лишь испытательной прелюдией к предстоящему...

А может, он и не думал ни о чем таком, ибо мирских забот у вождя хватало. Во всяком случае, Фортунат не мог не изумиться всей силой своей очарованной души, когда в один воистину чудесный день и миг солнечный свет померк вокруг него, отступая перед сиянием неизмеримо более могучим. Посреди сияющей неземным светом сферы оказался он, Фортунат, а его окружали двенадцать сущностей, представших в облике известных по мифам сверхъестественных созданий.

Ему явились: феникс -- птица, похожая на орла, в бушующем пламени; кентавр -- существо с телом лошади, торсом и головой человека; цербер -трехглавый пес со змеиным хвостом; саламандра -- человекообразная ящерица среди языков огня; грифон -- существо с головой и крыльями орла и телом льва; дракон -- ящер с орлиными крыльями, чешуйчатым телом, львиными когтями, раздвоенными языком и хвостом; пегас -- конь с лебедиными крыльями; единорог -- олень с козлиной бородкой, ногами антилопы, львиным хвостом и длинным рогом, вырастающим изо лба; сфинкс -- существо с телом льва и головой человека; химера -- существо с головой и шеей льва, туловищем козла и хвостом змеи, раздвоенным на конце в форме стрелы; кракен -- гигантский спрут со щупальцами на фоне морской волны; симплициссимус -- существо с телом петуха, мелкой змеиной чешуей, орлиными лапами, когтями и клювом, крыльями летучей мыши и длинным змеиным хвостом, скрученным "мертвой" петлей и раздвоенным на конце в форме наконечника боевого копья.

Казалось невозможным видеть эти создания, такие разные, все вместе, и Фортунат подумал было, что стал жертвой сомнительной шутки кого-то из небожителей, возможно, самого молниеносного Юпитера, -- ибо кому иному под силу собрать такой сонм чудовищ? -- как вдруг мифические звери заговорили с ним. О нет, они не раскрывали пастей, дабы произнести слова, да и слов-то не было -- голос сверхъестественных существ прозвучал внутри Фортуната, наполняя вождя аморийцев естественным смыслом происходящего.

"Не страшись нас, вождь, -- изречено было сначала существами. -- Мы посланы к тебе и твоему народу единственным и всемогущим демиургом, создавшим землю, человеков и все сущее вокруг, которого мы почитаем Владыкой, а вы, смертные, будете величать Творцом-Пантократором, дабы явить Его волю и принять покровительство над чадами Его. Довольно человекам измышлять себе ложных богов, в неразумии своем избирать ложных врагов и ложных друзей, довольно судить о неподсудном, довольно проводить жизнь, дарованную Владыкой, в дерзком противлении Его священной воле. Отныне тщете мира настает конец; вы, Богопросветленный вождь и Богоизбранный народ, при нашем покровительстве, воссоздадите Цивилизацию с чистого листа; волею Владыки да будет так!".

Слова-мысли изливались в сознание Фортуната, и не было сил, не было воли перечить, страшиться, даже изумляться. Была данность, и было понимание. Упреждая вопросы смертного, существа продолжали просветлять его:

"Мы, волею Владыки явившиеся тебе, суть не то, что дано узреть глазами. Ты видишь сфинкса -- но это не тот Сфинкс, что возвышается у Пирамид и не тот, задававший вопросы Эдипу; ты видишь цербера -- но он не сторожил, не сторожит и не будет сторожить царство Аида; ты видишь химеру -- но ее не мог поразить Беллерофонт... Ты видишь пред собой то, что можешь увидеть; истинный облик наш смертным не дано постичь. Мы явились существами из мифов, дабы охранить тебя и твой грядущий мир от порочных измышлений, от уподобления нас человекам, животным либо камням; мы не есть хотя бы в чем-то похожие на вас!

Мы -- те, кого Владыка именует Советниками, -- Младшие Боги, боги-посланцы, мы -- аватары. Неизмеримо далек от смертных Творец-Пантократор, вам недоступен Он; лишь посредством нас, аватаров, тебе и твоим преемникам суждено общаться с Ним.

Один из нас будет царить над землей в течение года, затем передаст бразды божественного покровительства другому: Кентавр -- Церберу, Цербер -Саламандре, Саламандра -- Грифону, и так далее, пока не пройдут все двенадцать. На тринадцатый год Феникса снова сменит Кентавр, Кентавра -Цербер, и так далее...".

Вот так вещали аватары Фортунату, просветляя его, и картина грядущего миропорядка постепенно обретала в его мозгу свои естественные очертания.

Наконец услышал он:

"Тебе надлежит построить корабли, посадить на них человеков твоего народа и отплыть к новой родине. С того момента, когда последний твой корабль покинет берега Памфилии, и до явления новой родины, минуют ровно двенадцать дней. Это время станет концом привычного тебе мира. Волею Владыки мы сотворим для Богоизбранного народа мир новый -- мир, в котором ты и твои наследники будете единственными хозяевами. На новой родине ты встретишь туземцев и обратишь их в Истинную Веру; эти человеки станут младшими братьями и сестрами человеков твоего народа. Все остальные человеки Ойкумены останутся варварами.

На новой родине ты сотворишь Империю, более великую, чем Атлантида, более чудесную, чем Египет, более могучую, чем Рим. Ты дашь своей Империи устройство, культуру, знание. Тебе и твоим преемникам не придется искать запретное -- через тебя мы сами вручим народу Империи положенное. Все ответы ты отыщешь, обращаясь к нам.

Ты станешь первым императором своей Империи. Тебя будут почитать как бога, земное воплощение одного из нас, аватаров. Твоих преемников также будут почитать земными богами; в каждом из них воплотится один из нас. Таким образом, ты и твои преемники окажутся единственными богами, обитающими среди смертных, и слова "всякая власть -- от бога" обретет самое что ни на есть зримое воплощение.

Мы будем покровительствовать не только императорам, но и каждому подданному Империи в отдельности; Божественное Провидение определит, кто из нас кому будет покровительствовать.

Нам, богам-посланцам, от вас, человеков, ничего не может быть нужно. Молите нас, но не молитесь на нас. Тельцов и злато оставляйте себе -- нам приносите деяния ваши. Воздвигайте святилища, но не нам и не Творцу потребны они, а тебе и твоему народу. Помни: через нас Владыка избрал тебя и твой народ, но достойным этого выбора вам суждено или не суждено быть самим: мы не станем спасать от козней Хаоса тех, кто не жаждет спастись сам!".

С тем аватары исчезли, растаяли без следа, словно и не было их вовсе.

Но Фортунат -- Фортунат ни на мгновение не усомнился в виденном и слышанном; отныне не был он свободным вождем горцев -- стал он Богопросветленным восприемником и проводником Священной Воли.

Он вернулся к своему народу и, следуя указаниям богов-посланцев, принялся за дело. Были построены корабли и, покорные воле любимого вождя, аморийцы отплыли на поиски новой родины. Конечно, не все, что знал он сам, сказал своему народу Фортунат: всякому делу свое место и свое время. Конечно, не все, кто прежде почитал его вождем, пошли за ним, и Фортунат таких не неволил: воистину, как изрекли аватары, нет нужды спасать от козней Хаоса тех, кто не жаждет спастись сам!

Всего с Фортунатом, детьми его и соратниками из Памфилии отплыли около двенадцати тысяч человек.

Лишь только вышли суда в море, поднялся ветер, и вскоре старая родина скрылась из виду. Шла буря; но буря, как и вся жизнь отныне, была необычной: не было свинцовых туч, гонимых свирепым циклоном, не было жестоких волн, пожиравших корабли, не было даже дождя и града... Купол небес затянулся серебристым покрывалом, сокрыв солнце и луну, растворив день в ночи, а ночь -- в дне; где-то вдалеке глухими раскатами громыхал Катаклизм, обещанный аватарами, да утомленно волновалось море, покорившееся, как и люди, воле новых богов... Сущее, точно камень под резцом искусного скульптора, меняло свои очертания, являя новый мир всем, кому назначено было выжить.

И пала Александрия, и пал Рим, как некогда Содом и Гоморра; аватары, не будучи жестоки, как жестоки люди и прежние боги, губили не жизни, а память, -- именно то, что как раз и составляет цивилизацию. Людей в Катаклизме погибло немного, не более двух или трех миллионов -- важно иное: оставшиеся больше не ощущали себя римлянами, греками, египтянами в прежнем гордом смысле этих слов. Они бродили меж развалин своих городов, оплакивали павших близких -- но не прошлое свое; там, в прошлом, они не видели ничего такого, что стоило бы оплакивать.

Им предстояло начинать все сначала, и они не могли ведать тогда, что совсем другим людям назначено вскоре стать господами нового мира.

Рисунок материков изменился незначительно: полоска земли, соединявшая Италию с материковой Европой, ушла под толщу вод; так образовался неширокий пролив, который вскоре назовут Галльским; полуостров же, превратившийся в остров, останется Италией.

Но это случится еще не скоро, а пока, на исходе двенадцатого дня плавания, в год второй после Пришествия Аватаров, корабли Фортуната пристали к мысу, и вождь первым сошел на берег. Он поклонился богам, направляющим его, и поцеловал землю, которой предопределено было стать новой родиной для его народа.

"Куда приплыли мы, отец?", -- спросили Фортуната соратники. Он указал им на развалины древнего Карфагена и прибавил: "Эта земля когда-то называлась Африкой. Подобно троянцам Энея, мы достигли ее, отринув павшую отчизну. Но Энею суждено было покинуть этот берег, дабы основать Римский мир, -- мы же начнем отсюда возведение нашего, Аморийского, мира!".

Затаенный смысл слов Фортуната аморийцы постигли уже в ближайшие дни, недели и месяцы жизни на новой родине. Воистину, эта земля больше не была Северной Африкой! На месте безбрежной пустыни неведомые высились горные хребты, зеленели леса, цвели луга, струились реки... Туземцы, встретившиеся Фортунату и его спутникам, признавались, что мир вокруг них изменился буквально в одно мгновение!

Фортунат открыл им новую истину и обратил в свою веру; эти люди тоже стали аморийцами. Чтобы отличить пришельцев, то есть старших братьев и сестер, от туземцев, то есть младших, Фортунат нарек первых патрисами, а вторых -- плебеями.

Продвигаясь вглубь материка, Фортунат и его спутники обнаруживали все новые и новые чудеса; всякое чудо объяснялось провидением богов-аватаров. Чудом из чудес нового мира явился Эфир -- так Фортунат назвал "третье светило", наглядное свидетельство Богоизбранности аморийского народа. Эфир, крохотная белая звезда, неподвижно висела над горой, одиноко стоящей посреди безжизненных каньонов. Это и был центр Аморийского мира, сотворенного аватарами. На горе, которую Фортунат назвал Хрустальной, высился циклопический Храм Фатума -- над ним и сиял Эфир, излучая таинственную энергию; невидимая глазу, она станет для аморийцев поистине Божественным даром, основой мирового триумфа их цивилизации...

Фортунат счастливо царствовал двенадцать лет, создавая и обустраивая Империю аморийцев. Он не презрел культуру Египта, Эллады и Рима; напротив, стараниями Фортуната Аморийская империя стала естественной -- и единственной! -- восприемницей прежних великих империй. Новая аморийская культура возвышалась над культурами минувших империй -- но эти культуры поддерживали и укрепляли ее. Фортунат возводил города, осваивал земли, но, главное, он с осторожной мудростью приучал подданных разумно пользоваться божественными дарами.

Он прилежно исполнял все, о чем вещали ему Младшие Боги.

А когда пришел черед ему самому предстать пред ликами аватаров, Фортунат огласил Завещание. В Завещании содержались мысли об устройстве государства, веры и морали; не было ни одной сферы жизни, по поводу которой Фортунат не оставил бы явных и ясных указаний. И такова была освященная богами власть этой удивительной личности, что Завещание Фортуната естественным образом превратилось в закон существования Аморийской империи и каждого ее подданного.

Умирая, Фортунат передал Божественный Престол старшему ребенку своему, дочери Астрее. Могло показаться странным, почему Великий Основатель вручил священную власть женщине, обойдя тем самым шестерых своих сыновей, каждый из которых был достоин милостей богов. Однако верующие в аватаров и Фортуната аморийцы не задавались подобными вопросами; им уже было явлено столько великих чудес, столько радостей познали они на новой родине, столько благ даровали им боги небесные и бог земной, что любое слово, изреченное его устами, не могло не казаться им откровением Высшего Разума...

А Фортунат, конечно, знал, что делал. Он учреждал традицию династического, а, следовательно, и политического равенства мужчин и женщин; все остальные традиции Новой Империи стали традициями неравенства.

Астрея царствовала двенадцать лет после смерти отца. Она воздвигла ему величественный Мавзолей в том месте, куда впервые ступила нога Фортуната. При Астрее Империя продолжала стремительно расширяться, подавляя отчаянное сопротивление варварских народов, а внутри ее царили мир и согласие; на едином подъеме, сохранившемся еще со времен Великого Основателя, аморийцы обустраивали свою жизнь.

Когда умерла Астрея, а случилось это в году двадцать седьмом, считая от Пришествия Аватаров, в молодой Империи наметился династический кризис. У августы, то есть Божественной императрицы, не было детей, и на престол, согласно Завещанию Фортуната, вступал следующий по возрасту его отпрыск. Однако таковых имелось двое -- близнецы Арей и Марсий... Между прочим, сам Фортунат, зная, что у Астреи не будет потомства, тем не менее не оставил никаких распоряжений насчет старших сыновей.

Он поступил так с целью испытать зрелось и верность своего народа.

Согласно Завещанию Фортуната, Божественный Престол вправе занимать лишь один человек -- август или августа. Собственно, иначе и быть не могло по канонам аватарианской веры. Но близнецы имели равные права!

Арей и Марсий меньше всего желали повторения историй Атрея и Фиеста, Этеокла и Полиника, а также прочих эпигонов, разрушивших отцовское наследство в междоусобной войне. После нескольких неудачных попыток править молодой Империей поочередно Арей и Марсий добровольно отреклись от Божественного Престола. Оправдывая свои имена, они стали великими полководцами; стараниями Арея и Марсия в царствование их младшей сестры Береники территория Аморийской империи расширилась до размеров трети огромного материка, и новые реки Анукис и Маат составили ее естественную границу на юге.

Как и старшая сестра Астрея, Арей и Марсий умерли бездетными.

Береника же, благополучно процарствовав двадцать шесть лет и пережив всех остальных эпигонов Фортуната, умерла в глубокой старости; ей наследовал ее старший сын Александр. Именно от Береники берет начало основная ветвь потомков Величайшего Основателя -- собственно Фортунаты, священная династия богов-императоров Аморийской империи. Другие дети Величайшего Основателя -дочери Гермиона, Макария и Алкеста -- умерли бездетными, либо, как сыновья Петрей, Ираклий, Леонтий, Юст и дочь Милисса, стали основателями княжеских родов.

Астрея, Арей, Марсий и Береника, первые преемники Фортуната на Божественном Престоле, стали, согласно Завещанию своего отца, последними монархами, обладавшими реальной властью. С тех пор август или августа официально почитается богом (богиней), земным воплощением одного из двенадцати богов-посланцев (аватаров), сувереном державы, источником божественного откровения и в этом качестве возглавляет всю систему власти Империи, однако фактически этой властью не обладает. Согласно Завещанию, Божественный император стоит слишком высоко над своими подданными, чтобы непосредственно управлять ими; от его имени власть осуществляет сложный и разветвленный государственный механизм.

За минувшие столетия основы Божественного мира не претерпели существенных изменений, и он предстает нашему взору таким, каким его хотел видеть сам Великий Фортунат.

* Часть первая. МИР *

Глава первая,

в которой читатель убеждается, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

В осенний день 12 октября Сто сорок восьмого Года Химеры Темисия, блистательная столица Аморийской империи, пребывала в радостном возбуждении: намечалось зрелище красочное и красноречивое, тем более уместное после завершения трехмесячного траура, объявленного властями по случаю безвременной кончины императрицы Авроры Максимины, любимой супруги ныне царствующего императора-августа Виктора V Фортуната.

Впрочем, запланированное на этот день событие могло показаться, на первый взгляд, скучным и рутинным. Обычай принимать в Палатиуме, как иногда называют Большой Императорский дворец, клятвы верности вассалов-федератов аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семьсот с лишним лет, что возвышается он над Темисией, тут побывали десятки, если не сотни, вождей, архонтов, князей, набобов, негусов, царей, королей, султанов; были даже падишахи, а однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии преклонил сам ханьский император -- его, конечно же, принимали не в качестве императора, ибо, как любят говорить аморийцы, "воистину, один Творец во Вселенной -- одно Солнце на небе -- один Эфир над землей -- один Император на земле".

Так что нелегко удивить темисиан явлением очередного имперского вассала-федерата!

Однако нынче случай особый. Ждали Круна, герцога нарбоннских галлов, с детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а то и больше. В последние годы -- с прозванием "Свирепый", ибо давно уж не было у Империи столь жестокого, беспощадного и удачливого врага. В то время как вся остальная Галлия, да что Галлия -- почти вся Европа! -- давно уж успокоилась в отеческих объятиях властительного южного соседа, небольшой юго-западный удел со столицей в древней Нарбонне упорно бунтовал против "естественной власти" Божественного Престола. Немало прославленных имперских легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии, и еще больше галлов, подданных и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в аморийском рабстве...

И вот наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию, которую сами жители северного континента называли Миклагардом -- "Великим Городом. Это был первый визит могучего вождя в столицу ненавистной всем свободолюбивым людям Аморийской империи, -- империи, которая вот уже полтора десятка столетий пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю всему Обитаемому Миру; империи, подданные которой относились ко всем остальным народам планеты с врожденным и вызывающим презрением; империи, которая полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами своими, -- только потому, что над нею единственной, подобная чудодейственной лампе, вечно сияла звезда Эфира, божественный светоч, дарованный народу Фортуната могущественными аватарами.

Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом, густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Он был уже в летах; дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу -- двадцать два года. Галлия -- не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун знал, что закат его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара, сопротивлялся он стараниям амореев прибрать к рукам нарбоннских галлов: сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и торговые караваны, вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие -- на самом деле злокозненные подсылы имперского правительства.

Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его силах, ибо верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за другим, складываясь в десятилетия; народ бедствовал, уходили к Донару верные друзья, да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было проследить по боевым шрамам от мечей амореев и их наймитов, федератов. Годы текли, силы таяли -- а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда амореи берут свои рати, откуда выползают все новые и новые "негоцианты" и "миссионеры", откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные "блага цивилизации".

И вот настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что рано или поздно, не при нем, так при сыне, Империя поставит на колени его народ. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку галлы -- гордый народ, амореи не станут держать их прислугой, нет, жители гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые, рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы... А там, среди гор и лесов, больше не будет свободного народа -- там появятся колонии амореев, туда приедет императорский экзарх, туда нахлынут имперские поселенцы, акриты, -- та земля больше не будет Нарбоннией.

Вот почему он решил придти первым. Сейчас была передышка: амореи как раз усмиряли очередное восстание федеративных племен на юго-востоке, в Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а как бы неплохо всем им -- галлам, иберам, тевтонам, аравянам, персам, тропикам, маурам, пигмеям, даже далеким амазонкам и лестригонам -сговориться меж собой и сообща напасть на аморийского паука! То были, знал он, пустые надежды: если что и умеют лучше всего коварные амореи, так это стравливать племена друг с другом. Как галлу сговориться с лестригоном, если он, галл, знает -- разумеется, со слов аморейских миссионеров, -- что лестригоны едят людей?! И как лестригону договориться с галлом, если он точно знает, что галл годиться только в пищу?! А даже если б узнали галлы и лестригоны друг о друге правду -- как сговориться, когда друг до друга тысячи герм, и неприступной бездной тянется меж ними Империя амореев?..

А значит, не было иного выхода, кроме как покориться. Пополнить собою длинный ряд архонтов, преклонивших колени перед Божественным Престолом в Темисии. Только так можно спасти то, что еще осталось. Воистину, нынче удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену...

Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое -- легче было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с изумленными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжелые и угрюмые взгляды из-под бровей, наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы -- все, для кого он, Крун, был вождем. Да, он был вождем, и авторитета его хватило, чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял свое решение единолично и не собирался его менять. Они это тоже увидели. Еще немного времени прошло, и у него появились сторонники.

Крун взялся за дело решительно и твердо, точно предстояло не стыдное паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. В сущности, так ведь оно и было: он одерживал горькую победу над собой прежним...

Он привез в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и многих других, кто много значил при нем и для него. Он привез их в Темисию затем, чтобы они своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по его приказу, а по воле своей склонились пред необоримой силой. Он привез их затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда вернутся они на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская ипостась Хаоса, с каковой, не щадя живота, надлежит биться каждому честному неофиту священного Учения Аватаров...

Это тоже было платой родине за ее спасение.

Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной. Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы за свободу своего народа. В грезах уже водил он рыцарей в великий бой, уже палил он колонии и корабли амореев, уже вешал на деревьях, как презренных шакалов, предателей-федератов... И вдруг -- такой поворот! Оказывается, не бить надо коварных амореев, а преклоняться перед их величием. Не вешать федератов, а дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются амореи, нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца Земель, изгнать из головы и из сердца...

Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу всюду следовать за отцом, как то и подобает хорошему сыну.

Великая столица Богохранимой Империи встретила их широкими рукотворными проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленных площадей, дворцов, терм и стадионов. Они казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей, и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно проживали, страшно помыслить, -- пять миллионов! -- и эти пять миллионов существовали в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из одного дома какого-нибудь князя хватило бы, если ее продать, на пропитание всем западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!

Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы столичной нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так уж и много, -- но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию с Внутренним морем, -- а на берегах Эридана стояли лишь прекрасные дворцы и виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и северные варвары, конечно же, были потрясены им -- все, включая самого Круна... Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своем убеждении, а его сын -- в своем.

* * *

148-й Год Химеры (1785)2,

12 октября, Темисия, Большой Императорский дворец

-- Отец, я не верю, что ты способен сделать это!

Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить шепотом, чуть наклонившись к уху отца, -- однако эти слова, как показалось ему, прозвучали слишком громко, равно крик, крик невыразимой боли и отчаяния... В то же мгновение Варг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. По давней гордой привычке вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого министра Аморийской империи, искоса разглядывала нарбоннского наследника; при этом белое лицо ее, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в огромных черных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел выражение торжества, самоуверенности и насмешки.

Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость, та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром-Всевоителем, -Варг поспешно опустил глаза. Он был хорошим сыном своего великого отца, он инстинктивно понимал, когда и где и какой схватке время и место. "Она ликует, -- невольно подумалось ему, -- ей мнится, что она победила нас!".

Ему даже в голову не пришло, что София Юстина ликует просто потому, что сегодня у нее день рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.

Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для ликования -- по-настоящему они радуются лишь тогда, когда зрят унижения своих врагов.

Как в эти мгновения.

Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная уверенность. Он поймал внимательный взгляд княгини Софии и отослал ей насмешливое выражение.

Ну конечно! Как же мог он, сын, усомниться в отце?! Не для того Крун Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона императора амореев. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном и величественном чертоге, который амореи бесстыдно нарекли Залом Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов, кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте закабаленных народов! Да, он рассмеется им в лицо, он, гордый герцог, в клочья разорвет вассальную грамоту, он скажет все, что думает о "Божественном Величестве" и подданных императора! А сила в голосе герцога такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!

Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений, выраставших вокруг него.

А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму. Тускнели пирамидки, сталактитами свисавшие с далекого потолка и заливавшие чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на стенах; фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьем; то здесь, то там поблескивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в сотворении которой аморийские мастера достигли высшего совершенства, придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось, будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают, улыбаются...

Депутация галлов располагалась в самом центре прямоугольного чертога. Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вел длинный путь через галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во дворце галлов сопровождал почетный эскорт палатинов, личной гвардии императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.

Собственно, так оно и было задумано.

Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет аморийского общества уже собрался, ожидая их. Это заключение, впрочем, оказалось ошибочным: конечно же, ждали не их, не варваров, -- ждали явления главного действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский почитаться никак не мог.

Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного Величия предстояло пребывать в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались очертания какого-то возвышения, возникало свечение. Оно разгоралось из-за пелены тумана, сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в стороны, точно неся с собой светящиеся частицы некоего газа.

Истинно, сам воздух менялся; тренированное обоняние Варга учуяло перемену прежде и точнее, чем это удалось сделать присутствующим аморийцам. Воздух свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха гор и девственных лесов; в нем витали незнакомые ароматы, от них мысли обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах -- и тому, что с неизбежностью восхода солнца ниспоследует вскоре...

"Проклятые амореи задумали одурманить нас", -- пробежала мысль в голове Варга. Он огляделся -- и увидел светлые, умиротворенные лица; такие лица бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, -- и так он понял, что таинственный газ, неизвестно как проникающий в Зал, действует не только на гостей, но и на самих хозяев.

Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.

Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг заиграла музыка; странные звуки смотрелись уместным дополнением к чарующим ароматам; музыка, словно сказочная птица, плавно парила над высоким собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как кое-кто из приглашенных аморийцев слегка раскачивается в такт пленительным трелям; сам он лишь силой собственной воли подавлял нервную дрожь.

Он посмотрел влево, на отца. Герцог Крун в это мгновение казался скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу и гордости за его стойкость, отвагу, ум и изобретательность. Затем эти чувства сменились ощущением стыда и обиды -- в момент, когда взгляд Варга упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом, на глазах ее выступали слезы счастья, и она, не то стесняясь, не то просто от избытка чувств, все время старалась найти своей бледной рукой могучую длань отца.

Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной; именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный амореями театр. "Донар-Владыка, не оставляй отца и меня", -- взмолился Варг.

И в тот же миг новый звук разнесся по чертогу: едва слышимый ушами, он проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых стойких. А вслед за звуком разнесся голос.

Голос этот был более чем загадочным: не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий -- словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя -- и затихал, как эхо в горах. Неживой голос торжественно возгласил:

-- Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец Народов и Господин Имен, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности и Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного Содружества, Воплотившийся Дракон, Великий Понтифик, Первый Патрис и Великий Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый, лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император Его Божественное Величество Виктор Пятый Фортунат, Август Аморийцев!

Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего потомка Величайшего Основателя, впереди, на возвышении, в клубах тумана возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на свободном пространстве в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая пламенные отсветы на лица присутствующих -- и вдруг, в одно единственное мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны, точно отринутая неким внутренним взрывом.

Принц Варг, знакомый, увы, с действием аморийских разрывных бомб, инстинктивно отпрянул. Но отброшенный "взрывом" свет лишь на мгновение ослепил его, -- а когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя, на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не смог уже отвести от него взор.

Оно и впрямь завораживало ничуть не меньше, чем все запахи, мелодии и голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни самоцветов не было на нем -- одеяние его составлял широкий и длинный, до пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с рукавами и воротом. Укутавший все тело властелина плащ отливал голубизной -но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира. Удивительным образом фигура в плаще источала сияние, она блистала, то тут, то там вспыхивали и гасли крохотные звездочки, словно не человек то был вовсе, а, впрямь, сапфир.

Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору, считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона; она была сотворена из настоящего сапфира.

В правой руке август держал главный и, пожалуй, единственный символ своей священной власти -- так называемый империапант, или "Скипетр Фортуната". Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров, парой золотых крыльев, прикрепленных к шару, и венчающей его стилизованной буквой "Ф", Знаком Дома Фортунатов. Последний состоит из "колонны" -- I -- и изображения змеи, переплетающейся в "восьмерку" и кусающей собственный хвост.

Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет лазоревый огонь...

Варг разглядел все это в единый миг, и священным трепетом наполнилась его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной Империи, ее гнета, унижений, несправедливостей. Но теперь, зря императора в каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы, могущества, величия, которые источала сапфировая фигура на хрустальном троне. Мысли метались в его мозгу, в эти мгновения Варг чувствовал себя жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг очутившимся на сияющих небесах, перед престолом вселенского владыки... Он неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины, даже в загробной Вальхалле не предстает хотя бы в малой степени равным величием земному божеству аморийцев...

Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский, оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы. Затем он увидел, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется еще ниже -- и в конце концов достает головой мраморный пол чертога.

Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем сказка. Красивая -- и страшная!

Голос, уже другой, прозвучал под сводами Зала:

-- Приблизься ко мне, сын мой.

Это говорил Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и верно, всякий честный аватарианин суть сын земного бога, а всякая честная аватарианка суть его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным, чуть свистящим, как бывает у стариков; слова, как и прежде, когда вещало неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех сторон.

В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и, переставляя колени, двинулся навстречу хрустальному трону.

Волна ужаса при виде этого затопила сердце Варга. "Хотя бы и сказка, -точно стонала его душа, -- но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же, отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!!!".

Навряд ли, конечно, он излил свои чувства словами в эти драматичные мгновения: впечатления парализовали его речь. Возможно, он что-то прохрипел, либо даже попытался удержать отца силой -- а силы тела и духа, как вы, читатель, поняли уже, у молодого Варга было никак не меньше, чем у его отца.

Возможно...

На мгновение герцог Крун обернулся к нему и, встретив полубезумный взгляд сына, глухо проронил:

-- Так надо, сын. Так надо.

Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подернутых мутью страданий, в толстых "галльских" губах, ныне сжатых в едва заметную полоску, наконец, в испарине, выступившей на широком отцовском лбу... И Варг наконец понял все. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того, чтобы рассмеяться в лицо амореям. Поездка в Миклагард не была военной хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.

-- Так надо, -- шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на коленях пополз к хрустальному трону.

Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую величавую, а нынче такую жалкую, фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернется.

Не вернется никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда потерял.

Оглушенный этой внезапной потерей, он мало что видел больше. А тем временем Крун дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаза на живое божество, -- между прочим отметим, что терпеливой Софии Юстине пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая варвара подходящим к случаю особенностям аморийского протокола, -- герцог Нарбоннский поднял правую ногу, поставил ее на первую ступень, затем добавил к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть ступеней по лестнице хрустального трона.

-- Зачем ко мне пришел ты, сын мой? -- спросил Виктор V.

Слова, неоднократно звучавшие в этом чертоге, молвил в ответ Крун:

-- Пришел, дабы молить тебя, Божественный, о покровительстве.

-- Достоин ли ты его, сын мой?

-- О том ведают боги.

-- Ты веруешь в богов, сын мой?

-- Да, Божественный, -- ответил Крун и, вызывая из памяти заученные им слова и образы, перечислил имена и титулы всех двенадцати аватаров, в которых надлежит веровать честному аколиту Священного Содружества.

-- Хорошо, -- произнес август, выслушав, наверное, в тридцатый или тридцать первый раз подобную речь. -- Высокие Боги благословляют тебя на святое служение Истинной Вере, сын мой. Готов ли ты принести Клятву Верности?

-- Готов, Божественный, -- молвил Крун, и тут голос его, до этой поры сильный и спокойный, дрогнул; однако уже миг спустя герцог сумел восстановить его: -- Я готов сделать это, Божественный.

Последняя фраза выходила за рамки протокола: аморийцы, практичный и прагматичный народ, не признают искренность повторений. Княгиня София, внимательно следившая за церемонией, чуть нахмурила брови. Слишком многое она поставила на этот день и этого нового федерата, слишком старалась, предусматривая каждую деталь, каждое слово, каждый звук, каждый жест, чтобы теперь потерять достигнутое из-за нелепой протокольной ошибки... Быстрым взглядом она обежала Зал и, не усмотрев ничего опасного в лицах присутствующих, подумала: "Он готов -- и он сделает это. Все идет по плану".

-- Говори, сын мой, -- приказал август.

Когда только родился Крун, Виктор V Фортунат уже тринадцать лет восседал на Божественном Престоле. Через несколько дней, а именно девятнадцатого октября, Владыке Ойкумены исполнится семьдесят шесть лет.

-- Именем Творца-Пантократора и всех великих аватаров клянусь служить верой и правдой Божественному Престолу в Темисии, признавая волю Повелителя и Господина моего как Священную Волю Творца-Пантократора и великих аватаров, клянусь повиноваться правительству Божественного Величества и служить Богохранимой Империи как верный ее федерат; призываю богов в свидетели искренности моей клятвы, -- сказал Крун.

"Молодец. Sic et simpliciter!3", -- подумала София Юстина и, испытывая понятную гордость за проделанную работу, впервые позволила себе улыбнуться.

В тот же момент, впрочем, она укорила себя за слабость, потому что князь и сенатор Корнелий Марцеллин, ее дядя по матери, удивительным образом умудрявшийся смотреть и на Круна, и на свою племянницу, шепнул ей на ухо, с неподражаемым своим сарказмом:

-- Plaudite, amici, finita est comoedia: consummatum est!4

-- Vade retro, Satanas!5, -- в тон ему ответила София.

Князь Корнелий усмехнулся уголками тонких губ и со словами: "O sancta simplicitas!"6 исполнил пожелание племянницы. Она же, памятуя о том, что единственным желанием дяди было, разумеется, испортить ей праздник, решительно выкинула его недвусмысленные намеки из головы и сосредоточилась на последнем акте срежиссированного ею спектакля. "В конце концов, -- еще подумала она, -- дядя всего лишь мелкий завистник!".

Клятва Верности прозвучала; Божественный император воздел империапант и простер его к голове нарбоннского владетеля. Стилизованная буква "Ф", эмблема Дома Фортунатов, коснулась густых волос Круна. И тут случилось удивительное: словно облако сверкающих лазоревых искр отделилось от священного Скипетра Фортуната, это облако окутало герцога -- и на глазах у всех присутствующих растворилось в нем!

-- Ты посвящен, сын мой, -- звучным голосом изрек август Виктор V. -Боги приняли твою Клятву Верности.

Грянула торжественная мелодия. Невидимые музыканты исполняли гимн Аморийской империи, невидимые песнопевцы возносили хвалу Творцу и его посланцам, избравшим Народ Фортуната среди прочих племен Ойкумены. Гимн славил Богохранимую Империю, славил Божественного императора, славил всякого, кто с открытой душой и чистым сердцем избирает путь Истинной Веры... Заканчивался гимн словами: "Да пребудет Вечность в Изменчивом Мире!", ставшими государственным девизом Аморийской империи.

Присутствующие слушали гимн стоя; следуя протоколу, поднялись и галлы -- только герцог Крун по-прежнему стоял на коленях у трона Божественного императора. Когда же стихла музыка и умолкли песнопения, Виктор V сказал:

-- Императорским эдиктом ты, сын мой, утверждаешься в качестве архонта, герцога нарбоннских галлов, и с сего дня обретаешь все права, причитающиеся архонту, в том числе право самостоятельного, в пределах нашего закона, управления вверенной тебе провинцией и право именоваться "Его Светлостью" с написанием указанного обращения прежде твоего титула и имени.

Слова августа означали, что отныне герцог Нарбоннский становился в аморийской иерархии вровень с наместниками имперских провинций и такими важными вассалами Империи, как тевтонский король или великий негус Батуту, то есть выше императорских экзархов и удельных князей, но ниже членов Дома Фортунатов и Высокой Консистории...

Виктор V продолжал:

-- А теперь, сын мой, встань с колен и прими от нас знаки твоей власти как нашего федерата.

-- Повинуюсь, Божественный, -- ответил Крун.

Не поднимаясь с колен, он спустился к подножию тронной лестницы, затем наконец встал. В этот момент к нему приблизился князь и сенатор Тит Юстин, первый министр Империи, носящий высший цивильный чин консула. Главу правительства сопровождали трое слуг, каждый из них удерживал на вытянутых руках по золотому подносу. Первый министр поклонился августу, но не так, как Крун, а всего лишь приложив правую руку к груди и склонив голову. Подойдя к Круну, Тит Юстин приветствовал его легким кивком головы -- Круну пришлось поклониться основательнее -- и объявил:

-- Первым символом власти федерата с давних времен являются багряные сапоги. Наденьте же их, ваша светлость, дабы утвердить власть Божественного императора там, где будут ступать эти сапоги.

Первый министр сделал знак слуге, державшем на подносе сапоги. Тот со сноровкой принялся за дело, и не прошло и трех минут, как герцог Крун был обут в багряные сапоги. Исполнив свою работу, слуга подхватил сапоги, в которых Крун явился сюда, а также свой поднос, и встал за спиной первого министра.

-- Вторым символом власти федерата служит пурпурная тога, -- сказал далее Тит Юстин. -- Облеченный в нее, вы, ваша светлость, будете властвовать над подданными Божественного императора в Нарбоннской Галлии.

Другой слуга, не менее сноровистый и, наверное, более искусный, чем первый, облек герцога Круна в пурпурную тогу, обвязав ее прямо поверх бархатного упелянда.

-- Наконец, -- возгласил Тит Юстин, -- вы, ваша светлость, получаете от Божественного императора вот этот жезл из слоновой кости с вырезанным на нем вашим именем; чистейший белый цвет этого жезла, цвет всемогущего Творца-Пантократора, символизирует правосудие и справедливость верховной власти Божественного императора во вверенной вашему служению провинции.

С этими словами первый министр взял жезл из слоновой кости с третьего подноса и протянул его нарбоннскому герцогу. И Крун принял жезл в свою длань. Далее они -- новый вассал-федерат Империи в изящных багряных сапогах поверх традиционных галльских широких штанов, роскошной пурпурной тоге поверх коричневого упелянда, с миниатюрным жезлом из слоновой кости в сильных мозолистых пальцах, и первый министр Империи в переливающемся, подобно перламутру, белом калазирисе с белым клафтом, с бриллиантовой двенадцатилучевой звездой на шее, символом консульского достоинства, -вместе, но по-разному, поклонились хрустальному трону.

Голова в маске Дракона царственно кивнула им, показывая, что бог доволен.

-- Да здравствует и да живет вечно Виктор Пятый Фортунат, Богами Избранный Август Аморийцев, -- разнесся по чертогу подзабытый уже неживой голос, и эхом ему все присутствующие, преклонив голову, повторили эти слова сокращенного императорского титула.

-- Да здравствует и да живет вечно...

-- Будь ты проклят... -- прошептал молодой Варг, не сводя глаз с незнакомого ему человека в багряных сапогах, пурпурной тоге и с жезлом из слоновой кости.

Когда головы присутствующих возвратились в исходное положение, стало ясно, что ни Божественного императора, ни хрустального трона больше нет в Зале, а там, где они только что пребывали, клубится густой лазоревый туман.

Сенатор Корнелий Марцеллин снова оказался подле княгини Софии Юстины и шепнул ей на ухо, на этот раз не по-латыни, а на патрисианском сиа, языке нобилей, изобретенном семнадцать с лишним столетий тому назад дочерью Фортуната Гермионой:

-- Вы это видели, дражайшая племянница?

-- Видела -- что?

Князь Корнелий едва заметно стрельнул глазами в сторону Варга. София проследила его взгляд и заметила:

-- Вы могли бы выразиться яснее, дорогой дядя.

-- Куда уж яснее, Софи, -- с печалью в голосе отозвался сенатор. -- Я хочу сказать, вслед за Горацием Флакком: "Quem tu, Romane, caveto!7".

Она ничего не ответила ему; то, о чем он ее предупреждал, София Юстина видела и понимала сама. Внимательный взгляд огромных черных глаз покинул молодого Варга и переместился на его старшую сестру, принцессу Кримхильду.

Глава вторая,

в которой недавние противники Империи обретают себе небесных покровителей и пытаются понять, что творят

148-й Год Химеры (1785),

13 октября, Темисия, Пантеон

Следующий после принесения Круном Нарбоннским вассальной клятвы день знаменовался для вновь обретенных почитателей Учения Аватаров событием, которое аморийцы привыкли называть "вторым рождением человека": в этот день герцог Крун и его спутники совершили Выбор.

Церемония определения бога-аватара, который будет покровительствовать правоверному аватарианину, аколиту, в течение его оставшейся жизни, прошла, как и положено, в Пантеоне -- общем для всех двенадцати божественных посланцев Творца-Пантократора святилище.

Круна поставили перед своеобразным "Колесом Фортуны". Оно было поделено на двенадцать секторов; каждый сектор отмечался абрисом одного из богов-аватаров. Иерей, то есть жрец Священного Содружества, облаченный в синюю ризу и светло-зеленую головную повязку, инфулу, -- такое ритуальное одеяние свидетельствовало, что этот иерей является столичным викарием Ордена Химеры, -- так вот, викарий провозгласил начало Выбора для Круна и раскрутил колесо. Оно крутилось долго, словно Младшим Богам требовалось время, чтобы договориться меж собой, кому из них принять под покровительство бывшего врага Содружества, а ныне честного неофита. Наконец "Колесо Фортуны" остановилось, и герцог Крун увидел прямо перед собой стилизованную фигуру конечеловека.

-- Выбор совершен, -- монотонным голосом сообщил иерей. -- Твой небесный покровитель -- аватар Кентавр. Твой характер -- Гармония: между силой и душой. Твоя сущность -- Становление. Твой месяц -- февраль. Твоя планета -- Селена. Твой цвет -- серебристый. Твой элемент -- серебро. Твои качества -- двойственность, сила, страсть, тщеславие, вспыльчивость, апломб, упорство. Профессии, к которым ты наиболее расположен, -- врач, целитель, атлет...

С немалым удивлением Крун Нарбоннский слушал речь иерея; на самом деле тот просто перечислял явления и свойства, которым, по канонам Учения, покровительствует выпавший Круну бог-аватар.

-- ...Стало быть, я теперь Кентавр, -- задумчиво проговорил герцог.

-- Воистину, так, -- кивнул викарий. -- Возрадуйся, неофит: тебе выпал знак благий и благородный, сулящий много испытаний в жизни, но и великое счастье под конец ее!

Крун медленно кивнул головой, а затем освободил место дочери.

Принцессе Кримхильде выпал аватар Химера.

-- ...Твоя сущность -- Мираж, -- говорил иерей. -- Твой месяц -октябрь. Твоя планета -- Уран. Твой цвет -- зеленый. Твой элемент -кислород. Твои качества -- опасность, заблуждение, слабость, хитрость, вероломство, осторожность, злопамятность, беспринципность, вкрадчивость. Профессии, к которым ты наиболее расположена,-- повар, портной, ювелир...

-- Подходяще для моей сестрицы, -- шепнул принц Варг своему наперснику Ромуальду.

Молодой принц был бледен и молчалив сегодня. Эта церемония, равно как и всякий ритуал амореев, вызывала у него глубокое отвращение. Чем больше рассуждали гостеприимные хозяева о судьбоносном значении Выбора для человека, тем сильнее это отвращение перерастало в затаенную ненависть. "Я не позволю какому-то колесу с рисунками чудовищ решать за меня мою судьбу", -- думал Варг. Для себя самого он заранее определил, что результат шутовского церемониала не будет иметь для него ни малейшего значения. "Отец дал клятву императору, -- размышлял юноша. -- Я же никакой клятвы амореям не давал!".

Но в глубине души, втайне от себя, он не мог не признавать некий глубинный смысл этого странного ритуала...

И вот настал его черед совершать Выбор. Внешне спокойный, но с плотно сжатыми губами и невидящим взором, Варг встал подле "Колеса Фортуны". Викарий Ордена Химеры с сомнением посмотрел на него -- и запустил колесо.

Когда оно остановилось, молодой принц узрел перед собой чудовище омерзительное и непонятное. Не то дракон, не то орел, не то петух; а может быть, летучая мышь-вампир; со злобными веждами, крючковатым клювом и цепкими когтями; а на хвосте -- "мертвая петля" и нечто, похожее на наконечник боевого копья...

Иерей замешкался, прежде чем произнести:

-- Выбор совершен. Твой небесный покровитель -- аватар Симплициссимус. Твой характер -- Зло. Твоя сущность -- Смерть. Твой месяц -- декабрь. Твоя звезда -- Немезида. Твой цвет -- черный. Твой элемент -- сера. Твои качества -- воинственность, зависть, бедствие, суеверие, безрассудство, жестокость. Профессии, к которым ты наиболее расположен, -- воин, охотник...

...Молодой Варг с упоением вслушивался в дрожащие интонации голоса иерея. Совершенно неожиданно для самого себя принц почувствовал значение и логику Выбора; это открытие не огорчило, а, напротив, восхитило его! "Да, все верно, -- думал он, слушая аморийского жреца, -- выпавшее мне гнусное чудовище покровительствует воинам и охотникам. Вот почему амореи так боятся этого знака, когда он выпадает недавним врагам! Правильно боятся, клянусь молотом Донара! С помощью этого дракона-петуха, либо вопреки ему, я стану воином и охотником -- охотником на амореев; я стану мстителем за своего отца!..".

С такими мыслями он покинул место у "Колеса Фортуны" и встал подле Круна. Следом за Варгом Выбор совершили рыцарь Ромуальд и другие прибывшие вместе с герцогом нарбоннские галлы. В частности, Ромуальду выпал аватар Сфинкс, покровительствующий мыслителям и летописцам, и Варг негромко сказал своему наперснику:

-- Ты опишешь предстоящие битвы, Сфинкс.

С обидой в голосе отозвался Ромуальд:

-- Но я рыцарь, а не книжник!

Варг многозначительно посмотрел на друга и с усмешкой заметил:

-- Мало быть рыцарем -- нужно еще уметь побеждать.

Однако больше на эту тему принц не стал говорить, так опасался вызвать у отца новые подозрения.

* * *

148-й Год Химеры (1785),

13 октября, Темисия, берег Квиринальского озера

Гостеприимные хозяева поселили Круна, его детей и свиту в прекрасном античном павильоне, что стоял на берегу Квиринальского озера. Официально павильон считался частью огромного гостиничного комплекса "Филемон и Бавкида", самого дорогого не только в аморийской столице, но и, пожалуй, во всем Обитаемом Мире; в действительности же этот так называемый "консульский павильон" представлял собой отдельную виллу с собственным садом, парком и даже небольшой гаванью, где к услугам гостей была стройная скедия.

Поздним вечером, когда лучезарный Гелиос уже отправился в страну снов, а обязанность дарить свет великой аморийской столице приняли у него ночные аэростаты, покрытые, точно рыбы, сверкающей серебристой чешуей, -- в это самое время, в пору буйства светской жизни, всевозможных празднеств и развлечений, принц Варг и рыцарь Ромуальд в одиночестве стояли на берегу Квиринальского озера и глухо, точно заговорщики, обсуждали события последних дней.

Накал чувств молодых людей оказался столь велик, что им изменила присущая северным варварам осторожность; они не услышали тяжелые шаги по мраморной лестнице, ведущей к озеру, и не увидели грузную фигуру, шествующую к ним.

-- Так, так, -- прозвучал за их спинами суровый бас герцога.

Ромуальд вздрогнул, резко обернулся и пробормотал приветствие своему господину. Варг остался стоять спиной к отцу, лицом к озеру.

-- Вы говорили слишком громко, -- отметил Крун.

Варг усмехнулся.

-- Ты полагаешь, отец, у этой земли и у этой воды есть уши?

Герцог нахмурился и легким взмахом руки приказал Ромуальду возвращаться в дом. Молодой рыцарь бросил сочувствующий взгляд на друга, а затем ушел.

-- Мне нужно поговорить с тобой, сын.

Принц в молчании скрестил руки на груди, по-прежнему избегая глядеть на отца. Тогда Крун схватил его обеими руками и силой развернул лицом к себе.

-- Когда я с тобой желаю разговаривать, тебе надлежит смотреть мне в глаза! -- проревел герцог.

Молниеносным движением Варг стряхнул с себя руки отца. Однако взгляд отводить не стал.

-- Я слушаю тебя, государь мой герцог.

-- Я все еще твой отец, -- напомнил Крун, уязвленный подобным обращением.

-- Ты произвел меня на свет, -- уточнил Варг. -- Ты воспитал меня. Ты дал мне силу и волю. Ты сделал меня воином Донара...

-- Молчать! -- рявкнул герцог.

Варг криво усмехнулся, мотнул головой, словно надеясь так прогнать наваждение, и отвернулся.

-- Мальчишка несмышленый, -- прошептал герцог, изо всех сил стараясь овладеть собой, -- ты, я погляжу, уже числишь меня изменщиком! Меня, твоего отца! А теперь послушай, что я тебе скажу...

-- Не надо. Я знаю, что ты мне скажешь. Ты уже говорил. Не утруждай...

Хлесткая пощечина, которая больше напоминала бойцовский удар, положила конец хладным словам Варга. Еще немного, и молодой принц свалился бы в воду. Варг сжал кулаки, но сдержался: это все-таки был отец.

-- Мальчишка, щенок, -- с яростью отчаяния повторил герцог, -- я полагал, что ты умнее! А ты -- слепец! Как есть слепец! Разве не видишь ты всего этого?!

Крун Свирепый широко раскинул руки, стараясь охватить ими все пространство чужого горизонта.

Он показывал сыну небо: высоко в небе, не боясь ни дождя, ни ветра, парили и отражались в спокойной глади Квиринальского озера воздушные шары, освещавшие землю мягким серебристым светом; на востоке, почти у самого горизонта, куда-то бесшумно уплывала гигантская аэросфера, она уже была так далеко, что даже Варг с его ястребиным зрением видел лишь сигнальные огни гондолы...

Еще показывал герцог сыну статую Двенадцатиликого Бога, Фортуната-Основателя, -- высеченная из гигантского монолита горного хрусталя, она венчала циклопическую шестиступенчатую пирамиду Большого Императорского дворца8 и казалась столь же далекой, как и удаляющийся от города воздушный корабль. Статуя Двенадцатиликого Бога смотрелась снизу факелом волшебной свечи, ее окружал плотный ореол светящегося воздуха, и Крун знал, со слов общительных хозяев, что хрусталь, из которого она сотворена, не простой, а из Хрустальной Горы, той самой, над которой сияет чудотворная звезда Эфира, и что, соответственно, эта статуя -- не просто украшение столицы, нет, это мощный передатчик (София Юстина сказала: ретранслятор) священной энергии, питающей могущество Богохранимой Империи...

Конечно, имел герцог в виду и главное чудо Темисии -- Сапфировый дворец, резиденцию Дома Фортунатов, лежащий на острове Сафайрос на озере Феб. Отсюда, правда, не видно его -- громады Пантеона и Палатиума заслоняют Сапфировый дворец, -- однако сияние сотен тысяч и миллионов самоцветов заметно из любого места столицы, так что кажется, что где-то там, на юге, всеми цветами радуги пылает феерический костер...

Герцог показывал сыну и серую гору Пантеона; как раз в этот момент башенные часы его пробили полночь. Пантеон лежал на площади в добрых двадцать гектаров и оттого считался самым большим рукотворным сооружением Ойкумены; сотни тысяч человек возводили его более полувека, и было это семь с лишним столетий тому назад, когда столица Аморийской империи переезжала из Элиссы в Темисию. Но более всего в Пантеоне Круна поразили не его внешние размеры, а то, что, оказывается, ежедневно там "проживают" более восьмидесяти тысяч человек, -- иереев, монахов, чиновников, слуг, охранников, -- а во время торжественных церемоний численность "населения" Пантеона возрастает в два-три раза; сами аморийцы называют столичный Пантеон "городом во дворце"...

На фоне рукотворной горы Пантеона двенадцатигранник Большого Квиринальского дворца, где заседало имперское правительство, казался приземистым. Это было самое близкое к павильону галлов государственное здание; при желании можно было заметить, как, точно муравьи, ползут изящные мобили и богатые экипажи по воздушному виадуку, соединяющему Малый Квиринал, дворец первого министра, с Сенатской площадью, -- это, видимо, князь Тит Юстин дает бал для высшей знати в честь дня рождения дочери, любимой и единственной "наследной принцессы"...

Так что много чудес мог показать герцог Крун единым широким движением раскинутых рук: всего и не опишешь! Не только зримые чудеса, но и прежде неведомые варварам звуки наполняли обычную ночь космополиса. Вот привычный слуху цокот конских копыт сменяется едва слышным жужжанием мотора мобиля. Вот раздается длинный низкий гудок -- это, наверное, в Пирейском порту появился тяжелый контейнеровоз из южных провинций. Вот где-то на севере простучали колеса по рельсам -- это дромос, поезд Трансаморийского Рельсового Пути, отправился в Рагор или в Нефтис, а может быть, еще дальше, в Оркус, "столицу рабов", или в Киферополь, "город магнатов". А вот слышится и быстро нарастает глухой рокочущий звук -- это, скорее всего, шумят пропеллеры гигантского грузового экраноплана, прибывшего в Темисию по каналу Эридан с побережья Внутреннего моря...

-- ...Ты это не видишь?! Ты это не слышишь?! -- с болью в голосе вопросил сына герцог Крун. -- И ты предлагаешь мне бросить вызов могуществу здешних богов?!! Тогда ты глупец, мой сын, мой наследник; я называю глупцом всякого, кто алчет ринуться с мечом на солнце!

-- Прежде ты так не говорил, отец, -- приглушенно отозвался Варг. -Что нам до здешних чудес? Мне моя родина милей этой злобной сказки! Нет, не променяю я наши горы, наши сады и пастбища, наши леса, где дичь живет с момента сотворения мира, на все их сверкающие чудеса! Дома я рассветом сажусь на коня и, прежде чем затрубит рог к завтраку, успеваю проскакать с десяток герм, подстрелить перепелов и фазанов; захочу -- в речке искупаюсь, захочу -- набью морду медведю, захочу -- с нашими рыцарями подерусь на мечах иль на кулаках... А тут что за жизнь?! -- Варг с ненавистью посмотрел на факел статуи Двенадцатиликого Бога, -- Тут даже чтобы из города выехать, надобно разрешение властей! Тут только чванливым патрисам да богатым магнатам жизнь, да и тем я, по правде сказать, не завидую! Они изнеженные хлюпики -- разве не помнишь ты, отец, как год назад я в Массильской битве в одиночку одолел пятерых имперских легионеров?!

Крун покачал головой и похлопал сына по плечу.

-- Я это помню, Варг. По-моему, я тогда тоже с десяток легионеров к аватарам отправил, правда, не всех сразу, а по очереди, -- он рассмеялся.

Почувствовав, как ему показалось, перемену в настроении отца, принц оживился.

-- Ну так в чем же дело, отец?! Мы сильнее их, телом и духом! Мы побеждали их! И мы ведь многого от них не хотели! Вспомни, что ты говорил имперским послам всякий раз, когда они склоняли тебя принять их подданство и аватарианскую веру. Ты говорил: "Уйдите прочь с моей земли, и не мешайте моему народу жить свободно!". Я гордился тобою, отец, когда ты это говорил!

Герцог посуровел; воспоминания, которыми сын рассчитывал пробудить в отце былую доблесть, возымели обратный эффект.

-- У тебя хорошая память, Варг, -- тихо произнес герцог. -- А что еще ты помнишь? Помнишь ли ты наши города, сожженные их эфирными пушками и огнеметами?! Помнишь ли ты наши поля, вытоптанные конями и сапогами легионеров?! Помнишь ли ты моих друзей, твоих наставников, павших в битвах с амореями?! Помнишь ли ты других, захваченных в плен -- где-то они теперь?..

-- Так надо мстить! -- вскричал молодой принц, нимало не думая в это мгновение, что его могут услышать те, в ком он по-прежнему видел врагов. -Надо мстить проклятым амореям!

-- Я и мстил, -- скорбно молвил герцог. -- Мне пятьдесят уже; сколько себя помню, только и делал, что мстил...

После этих слов наступила тишина. Отец и сын молчали. Башенные часы Пантеона пробили половину первого ночи.

-- Это не могло продолжаться вечно, -- снова заговорил Крун. -- Ты прикинь, сын, почему амореи так живут. Не только потому, что у них есть животворящий эфир, а у нас, варваров, эфира нет. Амореи умеют выстраивать жизнь! Признай это, иначе ты не постигнешь истинную причину их могущества. Вот так и я: всю жизнь бился с амореями и никогда не понимал их... Ты погляди на этот город: здесь никогда -- ты слышишь, никогда! -- не случалось войны! У амореев есть армия, ты это знаешь, но в армии у них только каждый сотый подданный императора! Всего лишь каждый сотый! Легионеры -профессиональные воины, но все остальные -- не воины. Они живут, не думая о том, что завтра придется с оружием защищать свой дом. Они знают, что пока стоит мир, им угрожает лишь немилость земных властей и суд небесных аватаров. Вот почему они трудятся для себя и для императора!.. А теперь еще вспомни, сын. Вспомни, сколько народу жило в Нарбоннии до того, как я стал герцогом.

-- Да, я помню, ты мне говорил. Миллион семьсот тысяч...

-- Точно, сын! -- едва сдерживая слезы, проговорил Крун. -- А нынче нарбоннцев в два раза меньше! Скажи мне, если ты такой умный, сколько еще, по-твоему, я должен мстить Империи?! До каких пор?! Покуда нарбоннцы не исчезнут вовсе -- или покуда в лагерях Оркуса их не станет больше, чем в самой Нарбоннии?!!

Варг до крови закусил губу. Ему нечего было на это ответить.

-- Я не хочу, чтобы после моей смерти ты стал герцогом Нарбоннской пустоши, -- с неожиданным после всего прежде сказанного достоинством заявил Крун. -- Вот почему я сделал то, что сделал. И я ничуть не жалею, что поклонился императору...

-- Проклятье! Должен быть какой-то другой путь, отец!

-- Его нет, сын! Нет его, другого пути, пойми ты это! Одно из двух: смерть или жизнь...

-- ...на коленях, -- закончил за отца Варг.

Герцог схватил сына за плечи и встряхнул, заставляя смотреть себе в глаза.

-- Если бы я отвечал только за себя, клянусь молотом Донара, сын, я бы скорее выбрал смерть, чем жизнь на коленях!

Облик Круна, когда он произносил эти слова, тон его, да и сама клятва "молотом Донара", удивительная в этих обстоятельствах, воздействовали магически на могучего принца. Он обмяк в руках отца и отвел взор.

-- Но я не только за себя отвечаю, -- продолжал Крун. -- Я вождь моего народа! А ты -- мой наследник! И ты пойдешь по моим стопам!

-- Никогда, -- прошептал Варг, -- никогда не буду ползать я, как ты, на коленях у трона императора!

-- Мальчишка... -- с каким-то прощальным, старческим сожалением вымолвил Крун -- и оттолкнул сына.

Вновь воцарилась тишина. Отец и сын стояли рядом, далекие друг от друга. Наконец Крун сказал:

-- Это ничего. В твои годы я тоже так говорил. Не мне на тебя яриться. Вот только содеянного не вернешь и прожитого не возвратишь...

Варг молчал, и Крун мог лишь догадываться, какие мысли обуревают сына.

-- Мы еще должны быть благодарны амореям, -- с горькой усмешкой заметил герцог. -- Пойми ты наконец: это их, амореев, мир, боги дали им власть распоряжаться Ойкуменой по своему хотению; после всего, что я против них содеял, они имели полное право раздавить меня. А они, как видишь, даже власть мне сохранили; налоги, которые я буду платить императору, меньше, чем платят наши соседи, аквитанский и лугдунский герцоги! И у нас в Нарбоннии будет мир...

-- Какие великодушные амореи! Милостиво позволили тебе топтать нашу землю своими сапогами, -- Варг невольно бросил взгляд вниз, точно желая убедиться, по-прежнему ли на ногах отца дарованные императором багряные сапоги.

Крун занес кулак, чтобы ударить сына -- но сдержался.

-- Мальчишка, -- опять промолвил он. -- Ничего я больше в жизни не хочу, кроме одного: увидеть, как ты поумнеешь! А покуда я герцог, будет по-моему!

"Покуда ты герцог, -- подумалось Варгу, -- да и то навряд ли!".

Пробило час ночи.

-- Ну довольно разговоров, -- сурово заявил герцог. -- Ты будешь делать то, что я тебе велю. Довольно своевольничать! Считаешь себя мужем -- умей владеть собой! А то глядеть противно: все чувства на лице написаны, точно у молодки на выданьи! Здесь ты больше ничего не докажешь, так что, коли жить охота, -- заткнись, смирись и слушай тех, кто тебя сильнее!

Молодой принц покраснел невольно. "Отец прав. Нужно держать себя в руках. Тут, в логове амореев, неподходящее место затевать драку. Пусть враг думает, что смирил меня".

-- Ступай в дом, -- велел Крун, -- и ложись спать. Завтра в десять приедет кесаревич Эмилий Даласин, внук августа. Он покажет нам город. Чтобы ты знал, дурак: это большая честь, когда один из Фортунатов самолично общается с нами, с варварами! Так что гляди у меня! Выкинешь что-нибудь -сам выпорю, не посмотрю на твой рост!

-- Не беспокойся, отец, -- с усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего, ответил Варг. -- Императорскому Высочеству не придется на меня обижаться!

Принц с подчеркнутой вежливостью, как бы вытекающей из его последних слов, поклонился отцу -- и зашагал по направлению к павильону.

А отец проводил его страдальческим взглядом, тщетно стараясь сдержать слезы, -- и, когда фигура сына исчезла за деревьями, он разрыдался.

Воздев голову к вершине Пирамиды, герцог Крун мысленно обратился к Двенадцатиликому Богу, Фортунату-Основателю:

"О, если ты на самом деле столь велик, мудр и справедлив, как о тебе толкуют, помоги мне исправить то, что я сам сотворил, в безумной своей гордыне: верни мне моего сына!".

Глава третья,

в которой читатель получает возможность поразмыслить, что случается, когда непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения

148-й Год Химеры (1785),

14 октября, Темисия и ее окрестности

Как и обещал герцог, в момент, когда башенные часы Пантеона пробили десять, к павильону на берегу Квиринальского озера подкатила большая золоченая карета, запряженная тройкой белых гераклейских скакунов. На дверцах кареты красовалась выложенная платиной и серебром геральдическая буква "Ф" с двойной короной, символизировавшей кесарское достоинство. Рядом сиял грозный герб Дома Фортунатов, являвшийся одновременно и государственным гербом всей аморийской державы, -- распростерший крылья гигантский орел, сидящий на земном шаре и укрывающий его этими крыльями.

Крун, и прежде наслышанный о сверхъестественной пунктуальности аморийской аристократии, лично встречал великородного гостя; принц Варг стоял рядом с отцом. Облачены были герцог и его наследник в модные бордовые накидки без пояса, богато украшенные мехом, поверх коротких бархатных курток с разрезами на рукавах.

Золотая дверца отворилась, и на плиты мощеного мрамором двора легко спрыгнул высокий, ладно сложенный мужчина средних лет. Калазирис чистейшего белого цвета, расписанный жемчужными нитями, идеально сидел на нем; белые колготы чуть выше колен были заправлены в узкие сапоги перламутрового оттенка. На голове мужчины лежал лилейный клафт; его украшала золотая кокарда в виде изготовившегося к прыжку кентавра.

Сияя доброжелательной улыбкой белоснежных зубов, мужчина быстрым, уверенным шагом подошел к герцогу, протянул ему руку и изрек слова древнего римского приветствия:

-- Если ты здоров, то и я здоров, друг!

Изумленный столь открытым обращением со стороны этой великоважной особы, Крун на мгновение замешкался, затем все же пожал протянутую руку и поклонился:

-- Рад приветствовать Ваше Высочество от лица себя и сына.

Кесаревич Эмилий Даласин перевел взгляд на Варга и протянул руку ему.

Здесь нужно сказать, что наш непримиримый принц, с брезгливой неприязнью ждавший явления какого-нибудь хлипкого верзилы либо, напротив, оплывшего жиром коротышки, с ног до головы увешанного драгоценными безделушками, был изумлен истинным обликом императорского внука еще более, нежели сам герцог Крун. С первых мгновений Варг ощутил слабую, но достаточно ясную симпатию к этому человеку. Движимый ею, он пожал протянутую руку кесаревича Эмилия. Рукопожатие оказалось по-настоящему мужским, вовсе не церемонным; казалось, отпрыск Фортунатов с самого начала задался целью сокрушить естественный барьер, отделяющий членов священной династии от прочих смертных.

-- Для нас большая честь, Ваше Высочество... -- начал было Крун, но кесаревич с добродушной улыбкой остановил его:

-- Ради Творца и всех великих аватаров, герцог! Я-то ехал к вам в надежде, что хоть вы-то, варвары, не станете общаться со мной языком скучного официоза!..

Он еще что-то сказал насчет дружбы и неформального характера своего визита, но принц Варг его уже не слушал: слабая симпатия, едва родившись, тут же испустила дух. "Для этих господ Ойкумены мы всегда будем оставаться варварами, людьми третьего сорта, вернее даже, недочеловеками, -- с тоской и злостью подумал принц. -- Он разговаривает с нами точно как чадолюбивая нянька с неразумной детворой!".

Тем временем кесаревич Эмилий пригласил Круна и Варга занять отведенные им места в карете, и вскоре обещанная экскурсия по блистательной Темисии началась.

А часом прежде к павильону на берегу Квиринальского озера неожиданно подкатила другая карета, отделанная красным бархатом и украшенная гранатами, гиацинтами и кораллами. На дверцах сияла рубиновой вязью латинская геральдическая буква "J" с одинарной короной, знак княжеского дома Юстинов.9 Из кареты, одетая в подчеркнуто скромное темно-каштановое платье до щиколоток, вышла София Юстина. С разрешения герцога она пригласила дочь Круна, принцессу Кримхильду, совершить "женскую экскурсию" по Темисии, и сама обещалась быть у принцессы провожатой. Крун, недолго думая, согласился: он был достаточно умен для того, чтобы оценить степень дружеского участия дочери первого министра в его делах.

Если бы в то утро герцог Нарбоннский знал -- или хотя бы догадывался -к каким воистину катастрофическим последствиям приведет эта "экскурсия", он бы, наверное, счел за благо немедленно отослать свою дочь домой, в Нарбонну, а то и бежать вместе с ней...

* * *

-- А теперь посмотрите налево, дорогая: мы проезжаем Императорский Университет; я закончила его десять лет тому назад.

Словно желая доказать гостье истинность своих слов, княгиня София высунулась из окошка кареты и помахала рукой группе студентов, спешащих по Княжеской улице к комплексу приземистых зданий с ионической колоннадой. Студенты, как видно, узнав Софию, заулыбались, прокричали ей приветствия и помахали в ответ.

Принцесса Кримхильда наблюдала эту сцену с тихой завистью. Ей нравились все эти люди. Сразу понравились, как только она их увидела: этих и других, прежде. Они были веселы, вежливы, не в пример ее соотечественникам, приятны в обращении, с ними было легко водить знакомство -- если бы не пугающая разница обычаев аморийцев и людей Севера; она, эта разница, имела обыкновение проявляться в самый неподходящий момент, заставляла краснеть и, стыдливо опустив глаза, признавать собственную ущербность...

Экскурсия только началась, а принцесса, напряженная, как струна, приунывшим взором смотрела в окно. Ее облачение составляли длинная рубаха-платье цвета предсумеречного неба, с широкими рукавами, и шерстяной плащ, вышитый изображениями солнечного диска с расходящимися от него лучами; плащ был накинут на голову, а белый платок-барбетт, туго обвязанный вокруг шеи, закрывал не только шею, но и подбородок.

Проехав проспект Астреи, карета углубилась в Княжеский квартал. Здесь, в самом центре Старого Города, стояли дома и дворцы высшей знати, древнейших патрисианских родов, берущих начало от детей Фортуната-Основателя. Вскоре показалась обширная усадьба, окруженная витой чугунной оградой; в глубине усадьбы возвышался пятиэтажный беломраморный дворец античного типа с пропилеями и широкой лестницей на второй этаж. Венчала дворец изящная беседка-талос с правильным, в форме полусферы, куполом.

Карета ненадолго задержалась перед воротами с уже известной читателю геральдической буквой "J", а также с совой, фамильным гербом дома Юстинов, затем ворота отворились, пропускаю карету во двор. Карета сделала круг мимо золотой статуи величественного мужа, поднимавшейся посреди фонтана в центре обширного двора. Муж, облаченный в римскую консульскую тогу, стоял в горделивой позе, скрестив руки на груди, и опирался правой ногой на склоненную голову какого-то бородача в рабском торквесе. Голову мужа венчал шлем в форме орла с распростертыми крыльями. Золотая статуя, омываемая тонкими струями воды, произвела на принцессу Кримхильду настолько сильное впечатление, что она решилась спросить Софию, кто этот человек.

-- Мой далекий предок Юст, младший, но любимый сын Великого Фортуната, основатель нашей династии, -- с гордостью ответила княгиня. -- Юст стал консулом-правителем еще при жизни отца и много сделал для упрочения Империи.

Кримхильда поняла, что имеет в виду любезная хозяйка, и не стала спрашивать, кто тот бородач, чью голову попирает нога любимого сына Фортуната, -- тем более что означенный бородач подозрительно смахивал на отца ее, герцога Круна.

У пропилей карета остановилась.

-- Дорогая принцесса, -- сказала гостье София Юстина, -- я имею честь пригласить вас в фамильный дворец моего рода. Обещаю, вас ждет приятный сюрприз! Я знаю, вы обожаете сюрпризы!

И хотя принцесса Кримхильда ни разу не заикалась в присутствии княгини Софии о своей склонности к приятным сюрпризам, удар попал в точку: в печальных глазах принцессы промелькнула искра любопытства.

"То ли еще будет!", -- мысленно усмехнулась София -- и повела гостью во дворец.

Всюду, где они проходили, было полным-полно челяди; Кримхильда слышала перешептывания: "Молодая госпожа приехала...", волной катившиеся впереди них. Слуги кланялись, какие-то люди в богатых одеждах подбегали к Софии, и та на ходу давала им указания. Одному из них она быстро бросила:

-- Приготовить мой мобиль и подать его к главному входу.

Мужчина в черном калазирисе кивнул и ринулся выполнять приказание.

София и Кримхильда закончили переход по дворцу в обширной палате, заставленной какими-то непонятными приспособлениями, шкафами, ларчиками и более всего напоминавшими театральную гримерную. Из-за ширмы вдруг выскочил полный человечек с лоснящимся лбом. Он поклонился молодой княгине и застыл, ожидая распоряжений. София подозвала человечка к себе и прошептала ему на ухо несколько слов на незнакомом Кримхильде языке. Человечек с профессиональным интересом взглянул на принцессу, которую сперва как будто не заметил, затем по губам его пробежала улыбка, заставившая Кримхильду покраснеть.

-- Будет исполнено, моя госпожа, -- сказал лоснящийся человечек по-аморийски.

-- Дорогая, -- сказала София Юстина, -- познакомьтесь с мэтром Давидом, моим модельером и цирюльником.

-- Очень рада, -- прошептала Кримхильда, опустив глаза.

-- И я очень рад, моя красавица, -- благодушно заявил человечек, делая попытку поцеловать пальцы правой руки принцессы.

София рассмеялась.

-- Вы не стесняйтесь мэтра, дорогая. По рождению он стоит гораздо ниже вас. Он простой иудей. Будучи девятым ребенком в бедной семье, он был продан родителями в рабство. Мой отец как-то купил его, чтобы воспитать домашнего служку. Когда у Давида обнаружился художественный дар, отец отдал его на обучение дворцовым цирюльникам. И вскоре Давид превзошел их в искусстве...

-- Вы льстите мне, моя госпожа, -- в приятном смущении пробормотал мэтр.

-- ...Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец подарил мне Давида ко дню рождения. А два года тому назад я дала ему вольную.

-- У вашего сиятельства великодушное сердце, -- вставила Кримхильда.

-- Ну еще бы, -- хмыкнула София, -- мне потребовалось все мое великодушие, чтобы отпустить на волю человека, который сэкономил мне не одну тысячу солидов, а отец заплатил за его содержание только лишь сто солидов; мне же Давид достался и вовсе бесплатно! Хотя, конечно, с другой стороны, я могла его не освобождать. Во всяком случае, даже получив вольную, мэтр Давид предпочел остаться у меня в услужении.

-- А как же иначе! -- всплеснул руками мэтр. -- Найдется ли в целом свете лучшей госпожи, чем моя?!

-- Старый мошенник! Ты прекрасно знаешь, сколь нелегко иудею-вольноотпущеннику заиметь собственное дело в Темисии. Конечно, тебе много лучше жить у меня, на всем готовом!

Пока имел место такой разговор, мэтр Давид занимался довольно странной работой: он укутывал зеркала бархатными покрывалами.

-- Дорогая принцесса, оставляю вас в умелых руках моего достойного слуги. Исполняйте все, о чем он вас попросит...

-- А вы?.. Вы меня оставляете?! -- испуганно спросила Кримхильда.

-- Ненадолго, -- мягким, чарующим голосом промурлыкала София. -- Я скоро вернусь. Итак, слушайтесь мэтра, доверяйтесь ему! Он подарит вам тот сюрприз, о котором я упоминала.

Чуть не насильно усадив нарбоннскую принцессу в глубокое кресло, София Юстина плутовато подмигнула верному слуге и вышла вон.

* * *

Час спустя она вернулась в комнату цирюльника. Помимо Кримхильды и мэтра Давида, здесь появились младшие служки, ассистенты мэтра.

-- Ну, вот и я!

Принцесса Кримхильда посмотрела в ее сторону и обомлела. Голос казался знакомым, но женщину было не узнать.

Выступала София в ярко-красных сандалетах на очень высоком тонком каблуке; казалось удивительным, как вообще ей удается переставлять ноги, ведь ходила она почти что на кончиках носков. Выше подошвы и до самого таза ноги были совершенно открыты; едва заметная, скорее символическая, юбка из блестящей черной кожи плотно облегала совершенные бедра и ягодицы; сверх того, по бокам юбку рассекали глубокие разрезы, заканчивающиеся лишь на поясе у талии. Этот пояс из белой кожи скрепляли изящные пряжки в виде крылатого коня, Пегаса, высеченного из цельного пиропа и оправленного в золото. Выше лилейного пояса, сливаясь с ним, шла белая, словно алебастровая, полоска обнаженного тела. Второй пояс, такой же ярко-красный, как и сандалеты, обтягивал тело под грудью. Он удерживал роскошную рубаху из карминного атласа; на груди эту короткую рубаху скрепляла единственная фибула-застежка в виде камеи все того же аватара Пегаса, небесного покровителя Софии Юстины. Ворот атласной рубахи лежал свободно, обнажая тонкую, как у младого лебедя, шею. Удлиненное лицо с острым волевым подбородком было отмечено печатью врожденного аристократизма, прелесть его лишь подчеркивали крохотные серебрянные блестки, рассыпанные по нему. Главными украшениями этого лица были, конечно же, огромные черные глаза, подведенные сурьмой и перламутром, и изумительно очерченные губы; яркий карминный их цвет удачно дополняли блестки, создавая ощущение высокой чувственности. Блестящие смоляные волосы были уложены курчавыми волнами, а скрепляла их золотая княжеская диадема с танцующим Пегасом. Наконец, на запястьях атласная рубаха была заправлена в перчатки все того же карминного цвета, обтекавшие длинные изящные пальчики подобно второй коже.

Княгиня София прошлась по комнате перед изумленным взглядом нарбоннской принцессы, давая себя рассмотреть со всех сторон. Не в силах сдержать лавину чувств, Кримхильда издала долгий "О-о-ох!" и закрыла глаза.

-- Ну что ж, мэтр, я вижу, вы заканчиваете, -- как ни в чем ни бывало произнесла София Юстина. -- Это значит, что скоро мы будем готовы отправиться в город.

Кримхильда едва отворила глаза и чуть слышно прошептала:

-- Вы... вы собираетесь так... в таком виде... -- и замолчала, густо покраснев.

"В таком виде" женщина у галлов считалась бы голой, -- вот что постеснялась сказать принцесса своей обворожительной хозяйке.

София Юстина пожала плечами.

-- Разумеется, моя дорогая, разумеется! А как же, по-вашему, следует одеваться для светской прогулки?!

Этот вопрос заставил Кримхильду покраснеть еще больше, если это было вообще возможно. Затем она представила, как будет выглядеть рядом с этой ошеломляющей женщиной в ее более чем смелом и соблазнительном туалете, и сложная гамма чувств, от стыда и страха до зависти, обиды и возмущения, привела принцессу в полнейшее замешательство. Она уже раскрыла рот, -впрочем, она его и не закрывала с того момента, как увидела новый наряд Софии, -- дабы со всей доступной ей вежливостью и твердостью отклонить предложение любезной хозяйки, как та опередила ее.

-- Мэтр Давид, -- сказала княгиня, -- если ты закончил, открой зеркала. Пора явить нашей дорогой гостье ее истинную красоту!

...Еще некоторое время прошло, прежде чем София и ее цирюльник-модельер совместными усилиями, с помощью духов и нюхательной соли, привели в чувство шокированную собственным новым обликом принцессу.

В зеркале на нее смотрела утонченная красавица с длинными, распущенными до самой талии платиновыми волосами. Голову венчал странный убор, похожий одновременно и на диадему, и на обруч, каким любила скреплять волосы северная богиня Фригг, супруга мудрого Вотана; убор сей украшал огромный, величиной с кулак, смарагдовый камень. В ласкающей взор светло-зеленой гамме было выдержано и остальное одеяние: во-первых, длинное, до пят, гофрированное атласное платье, или, скорее, широкая накидка, расшитая золотой каймой; она прикрывало плечи и руки до локтей; далее руки оставались обнаженными, если не считать большие, но изящные яшмовые браслеты на запястьях и такие же, как у Софии, перчатки из тончайшей кожи, только не карминного, а смарагдового оттенка. У талии накидку скреплял золотой пояс с пряжкой в виде камеи аватара Химеры. Прекрасно вылепленные ноги подчеркивались воздушными колготами того же оттенка; внизу эти колготы незаметно переходили в туфельки на предусмотрительно низком каблуке.

-- ...О-о, не-е-ет, -- простонала принцесса Кримхильда, едва обретя способность говорить. -- Что вы со мною сделали?..

София Юстина от души рассмеялась.

-- Ровным счетом ничего, дорогая: мы всего лишь подчеркнули задумку Творца, создавшего вас такой, какая вы есть! Как можно было столь жестоко заставлять страдать ваше прекрасное тело в оковах этих грубых и безвкусных рубищ?! -- тоном, исполненным искреннего негодования, вымолвила она, презрительно кивая на одежды, в которых Кримхильда явилась сюда.

-- Ой, -- только и могла всхлипнуть принцесса, с трепетом глядя на собственное отражение в зеркале.

Между тем княгиня София продолжала свой наглядный урок:

-- Мы с вами женщины, мы молоды и красивы. Творец создал нас таковыми, дабы мы могли наслаждаться жизнью. Бежать от радостей жизни, от собственной красоты, от счастья, от улыбок, от восхищенных мужских взглядов есть ни что иное как бунт против священной воли всемогущего Творца! Да-да, милая, именно так! Скрывая свою красоту, вы, тем самым, бросаете дерзкий вызов Создателю и слугам его, великим аватарам, и, следовательно, впадаете в ересь!

Принцесса Кримхильда побледнела на глазах.

-- Я впадаю в ересь?.. -- испуганно переспросила она.

-- Вас извиняет лишь то, что вы впадали в ересь неосознанно, -великодушно уточнила София. -- Дьявол, умеющий как никто иной искусно прятаться под личинами языческих божков, диктовал вам нормы поведения. Но нынче, когда ваш мудрый отец и вы приняли Истинную Веру, ипостаси Хаоса более не властны над вами! Вы можете нести свою красоту в мир, озаряя его; скажу больше: вы обязаны это делать! Прошу вас, встаньте и пройдитесь; вы почувствуете, как упоительно бьется ваше юное сердце, -- это женщина, самое восхитительное творение Господа, просыпается в вас, моя дорогая!

-- Я уже чувствую, как мое сердце готово выпрыгнуть из груди, -прошептала принцесса.

Однако она послушалась свою наставницу и сделала несколько шагов по комнате. Новый наряд безукоризненно обтекал фигуру, ткани ласкали; пожалуй, призналась себе Кримхильда, лишь ласки матери в далеком детстве могли сравниться с нежными прикосновениями этих чудесных одежд... Когда она двигалась, одетые в малахитовые колготы ноги выступали из-под накидки, и сама Кримхильда невольно залюбовалась ими: она и не подозревала, что ее ноги столь красивы!.. Незнакомое ощущение гордости и блаженства волнами разливалось по всему телу, заставляя его трепетать и, тем самым, делая его еще прекраснее...

-- Вот в такие мгновения понимаешь, что прожил жизнь не зря и кое-чему научился, -- выдавив слезу умиления, проговорил мэтр Давид.

Уразумев, что мэтр, как видно, сделал ей некий особо изысканный комплимент, Кримхильда зарделась и тут же вспомнила об отце.

-- Я благодарна вам, ваше сиятельство, -- упавшим голосом молвила она, -- одни лишь боги знают, как я вам благодарна, но мне придется нынче же у вас снять сей чудесный наряд.

-- Об этом не может быть и речи! -- воскликнула София с твердостью в голосе, какую ее гостья никогда не слышала ни от какой женщины: так могли разговаривать лишь привыкшие повелевать мужчины, вроде ее могучего отца.

-- Я не хочу ничего слушать! -- уже более мягким тоном сказала княгиня. -- Невелик грех по незнанию, но страшен грех по умыслу! Кроме того, вы обидите меня, отвергнув мой искренний дар.

Принцесса ошеломленно уставилась на хозяйку.

-- Как, вы дарите... вы дарите это?.. дарите мне?!

-- А как вы думали, -- усмехнулась София, -- вы думали, я дала вам просто поносить?

-- Но как же это... Платье... оно стоит целое состояние! А еще смарагдовая диадема... Нет, я не могу принять такой дар!

София Юстина вплотную подошла к Кримхильде и, глядя ей прямо в глаза смарагдового цвета, отчеканила:

-- Хочу, чтоб вы знали, милая: я достаточно богата, достаточно рассудительна и достаточно независима, чтобы тратить мои деньги когда хочу, как хочу и на кого хочу! К вашему сведению, сударыня, род Юстинов является одним из самых состоятельных и высокопоставленных в нашем государстве. Что для меня эта диадема -- цена ей, самое большее, сто империалов...

"Господи, -- промелькнуло в голове несчастной Кримхильды, -- сто империалов! Отец никогда не дарил мне ничего больше чем на один серебрянный денарий10!".

-- ...А ваш отказ принять мой искренний дар будет равнозначен пощечине мне, вашему преданному другу; скажите, чем я заслужила подобное к себе отношение?!

Тон, которым была произнесена эта тирада, полностью соответствовал ее содержанию. Разрываясь между жгучим желанием носить и дальше этот чудесный наряд, боязнью обидеть радушную хозяйку, с одной стороны, и страхом неизбежных последствий, с другой, Кримхильда расплакалась прямо на груди княгини Софии.

Та чуть отодвинулась, чтобы слезы принцессы, ни приведи Господь, не подпортили карминно-атласную рубаху, и с сочувствием проговорила:

-- Ну, так что ж вы плачете, моя дорогая красавица?

-- Как же мне не плакать, ваше сиятельство?! Отец убьет меня, когда увидит.

София Юстина покачала головой в знак несогласия.

-- Вы плохо думаете о своем отце, дорогая. Он мудр. Какой отец не возблагодарит Творца, узрев в своей дочери такую красавицу?!

-- Вы не знаете моего отца. Он не такой, каким вам представляется...

-- Понимаю, он прежде дурно с вами обращался. Но, подумайте, принцесса, разве милость, каковая явлена ему богами небесными и богом земным, не в состоянии изменить натуру человека?!

-- Отец меня убьет, -- с уверенностью обреченного повторила Кримхильда. -- Или, в лучшем случае, выпорет.

-- Вот что я вам на это скажу, дорогая. Возможно, ваш отец сперва будет шокирован, возможно даже, он выбранит вас, -- но, поверьте мне, это будет ваша первая победа над предрассудками, низводящими женщину до положения домашнего скота! Отец откроет в вас не только восхитительную красавицу -- он найдет в вас личность! Гнев пройдет, а гордость останется. Поверьте мне, дорогая, герцог Крун будет гордиться вами! Когда-то нужно сделать первый шаг. Нет лучшего времени для такого шага, чем сегодня, здесь, в Темисии, когда предрассудки рушатся, а рядом с вами ваши друзья, готовые вас поддержать!

"Сегодня я неподражаема, -- отметила сама для себя София Юстина. -- Как замечательно, что отец в свое время не скупился на лучших учителей риторики для меня, а я была прилежной ученицей!".

Действительно, речи хозяйки, как видно, возымели действие, и уверенность обреченной обратилась в решимость обреченной. Сделав над собой страшное усилие, принцесса Кримхильда молвила:

-- Будь что будет! Надеюсь, вы окажетесь правы, ваше сиятельство.

-- Да будет вам известно, дорогая, я редко когда ошибаюсь, -- ответила София Юстина.

Затем они покинули комнату цирюльника; напоследок мэтр Давид отпустил обеим женщинам еще несколько особо изысканных комплиментов. Следую за хозяйкой по длинным галереям дворца, Кримхильда с завистью и восхищением посматривала на нее, а про себя размышляла: "Как эта женщина смела, раскованна, пикантна. Как она умна, самостоятельна, находчива. А ведь у нее тоже есть отец, первый министр. И она всего лишь на два года старше меня -а кажется, будто я ребенок в сравнении с ней! Ах, почему я родилась северянкой, среди варваров! Родись я княжной, как она, или хотя бы простой аморийской патрисой, я бы могла всегда носить такие платья, ну, может, чуть похуже, танцевать на балах, тратить деньги, делать, что захочу, и сводить мужчин с ума своей красотой... Ах! Господи, она права: я и не знала, как я красива! И все же она, пожалуй, красивей меня... Одно лишь посмотреть, как ступает она своими точеными ножками"...

Вот так размышляла сама с собой принцесса Кримхильда, не догадываясь, что сокровенные мысли ее вовсе не являются тайной для княгини Софии Юстины. "Учись, учись у меня, дорогая, -- думала в то же самое время София. -- Очень может быть, тебе моя наука пригодится. Во всяком случае, я ради этого постараюсь!".

-- Ваше сиятельство, могу ли я задать вам вопрос? -- внезапно обратилась к ней Кримхильда.

-- Разумеется, дорогая. Задавайте.

-- Почему вы помогаете мне, ваше сиятельство?

"Она неглупа, -- отметила София. -- И это замечательно! Теперь от моего ответа, возможно, зависит моя карьера. Важно ответить так, чтобы она не заподозрила меня в неискренности. Варвары порой бывают весьма проницательны".

-- Потому что вы мне нравитесь. Но это, признаюсь, не единственная причина.

-- Ага! Я так и знала, -- прошептала принцесса.

-- Вторая причина в том, что я, как никто другой в этой стране, желаю мира между аморийцами и народами Севера. А мир непрочен без личной дружбы между правителями государств...

-- Но я же -- не правитель государства и никогда им не буду! -- с удивлением отозвалась Кримхильда.

-- Вы дочь правителя, и этого достаточно, -- парировала София, а сама подумала: "Да, пожалуй, пока достаточно. Не все сразу. Нельзя ее перепугать". -- Наконец, моя дорогая, вы женщина и я женщина. Вот вам третья причина: я помогаю вам из женской солидарности... Разве этого мало, чтобы увериться в моей искренности?!

-- О, нет, ваше сиятельство, я вам верю!

"Очень рада буду, если это так", -- подумала София Юстина.

Тем временем они вышли во двор, где их уже ждал личный мобиль дочери первого министра. Мобиль представлял собой вытянутый приблизительно на пять мер в длину и две меры в ширину снаряд обтекаемой формы, отдаленно напоминающий лодку-плоскодонку, вырубленную из цельного древесного ствола. Мобиль имел приятный серовато-серебристый цвет; вообще аморийцы, как давно подметила Кримхильда, в согласии со своей верой, в которой каждому аватару соответствовал строго определенный цвет, признавали лишь однотонные расцветки. Потому, кстати, подумала она, София Юстина одела ее в зеленые тона, соответствующие аватару Химере, со вчерашнего дня небесному покровителю нарбоннской принцессы.

Мобиль опирался на три небольших колеса: два сзади и одно спереди, там, где обтекаемый конус переходил в горизонтальную иглу, наподобие тарана. Спереди, над этим самым "тараном", сверкал стилизованный знак Пегаса. С обеих сторон корпуса мобиля располагались по одной дверце с геральдическим символом семейства Юстинов.

София открыла правую дверцу и пригласила гостью внутрь. Кримхильда испуганно попятилась. Да, конечно, в Темисии она видела такие самодвижущиеся машины, но мысль самой отправиться в путь на мобиле ввергала ее в ужас.

-- Вы совершили столько решительных поступков сегодня, моя дорогая, -с укоризненной улыбкой заметила София, -- что вам не составит труда совершить еще один. Ну же, залезайте!

Кримхильда зарделась, сделала шаг к мобилю -- и остановилась.

-- А если... -- начала она.

-- А если мы разобьемся, вы хотите спросить? Ну, тогда, я думаю, мы погибнем вместе, -- с истинно аморийским фатализмом отшутилась София и прибавила, уже более строгим тоном: -- Не заставляйте меня разочаровываться в вас, дорогая.

"А, будь что будет!", -- снова подумала Кримхильда; на самом деле в присутствии Софии Юстины она начинала ощущать силу и уверенность, исходящие от молодой княгини, и это очень успокаивало...

Когда Кримхильда заняла место справа, София устроилась рядом. Внутри мобиль оказался гораздо меньше кареты. И здесь не было ни кучера, ни слуг -только две женщины; больше места ни для кого бы не хватило. Слева, прямо перед креслом, где сидела София, располагались какие-то кнопки и прочие приспособления, назначение которых Кримхильде не было понятно; а прямо из передней стенки, как раз меж кнопок, вырастал небольшой черный стержень с венчающей его фигурной перекладиной. София положила руки на края этой перекладины и вдавила нечто большими пальцами обеих рук. Кнопки зажглись, превратившись в разноцветные лампочки, затем послышалось тихое жужжание.

-- Эта машина поедет, если только за рулем буду я, -- пояснила София. -- Она имеет встроенный дактилоскоп.

-- Ясно, -- выдавила из себя принцесса, чтобы хоть что-то сказать.

Безо всякого усилия мобиль сдвинулся с места и мягко покатил к воротам. Челядинцы уже открывали их.

-- Мы едем! -- в радостном изумлении воскликнула Кримхильда.

-- Еще бы нам не ехать! -- усмехнулась София. -- Пока сияет над нашей страной Божественный Эфир, мы, аморийцы, будем ездить, летать, плавать куда и когда захотим! Ну разумеется, если не забудем, как надлежит правильно распоряжаться священной силой.

Чтобы пылевые выбросы гигантского города не повредили дорогие наряды и макияж, София Юстина единственным нажатием какого-то рычага облекла кабину мобиля герметичным стеклянным навесом.

Они выехали из квартала древних дворцов, пересекли проспект Береники и Палатинский проспект. Никуда не сворачивая, мобиль мягко катился по гладкому бетону Княжеской улицы. Как и все улицы в Темисии, Княжеская была строго ориентирована по сторонам света, она шла от северной окраины космополиса до Старой Набережной озера Феб.

Мобиль двигался медленнее конного экипажа: София предоставляла гостье возможность сполна насладиться созерцанием подпирающей небо громады Большого Императорского дворца. Был ясный полдень; хрустальная статуя Двенадцатиликого Бога на вершине Палатиума слепила глаза принцессе Кримхильде.

Официальная резиденция бога-императора Амории представляла собой правильный квадрат со стороной в одну герму. Внешние стены сложены из огромных блоков желтого песчаника, тщательно отесанных и добротно пригнанных друг к другу. Высота наружной стены составляла десять, а ширина -- пять мер. Она увенчана треугольными зубцами.

Комплекс дворца имеет четыре входа, ориентированные по сторонам света. По периметру стены стоят пилоны -- возвышающиеся над соседними постройками привратные башни с наклонными стенами, так что внешне пилон напоминает урезанную пирамиду. Всего пилонов двенадцать: четыре угловых и восемь привратных. Каждый пилон носит название бога-аватара, начиная с Феникса и заканчивая Симплициссимусом. Высота углового пилона -- двадцать мер, привратного -- тридцать. Главные врата -- Северные, выходящие на Площадь Двенадцатиликого Бога, или Палатинскую; они расположены между пилонами Сфинкса и Химеры. Парные привратные пилоны соединены надвратными галереями; кроме того, галерея Северных врат имеет балкон ("Императорский"), с которого август принимает парады и обращается к своему народу.

Перед каждым привратным пилоном возвышается четырехгранный гранитный обелиск ("игла") высотой 25 метров. На обелиске высечен текст Завещания Фортуната, этого своеобразного гибрида Конституции Империи и Священного Писания аватарианской веры.

Собственно Большой Императорский дворец стоит на Палатинском холме, -отчего дворец иногда называют Палатинским, -- так что внешние стены почти не загораживают обзора, и представляет из себя грандиозную шестиступенчатую пирамиду высотой двести десять мер. Чтобы создать впечатление еще большей высоты и внушительности, колоссальные ярусы-террасы наклонены вовнутрь, как у пилонов, а трапециевидные окна покрыты черным лаком.