Начни с начала

7

Музыка из актового зала доносилась и сюда, в наш класс, расположенный на втором этаже школьного здания. За окнами сгущались сиреневые сумерки, а в классе было светло и уютно, дверь заперта шваброй и выставлен человек «на атасе», поскольку занимались мы запрещенным делом — пили портвейн.

В школе проводился вечер, посвященный встрече с выпускниками разных лет. Но нам не было никакого дела до всех этих дяденек и тетенек, толпящихся в зале и коридорах. Пока шла официальная часть вечера, мы сбросились по рублю и отправили «гонца» в магазин. Я не испытывал ни малейшей неловкости от того, что выпиваю с несовершеннолетними — сейчас я был таким же подростком, тайком приобщавшимся к взрослой жизни. Выпивки на школьных вечерах были для нас делом обычным; при этом, нужно отметить, мы никогда не напивались в зюзю и, вообще, старались вести себя прилично.

Нас было семеро — большая часть мужской половины класса. Восседая верхом на партах, мы потягивали из бутылок любимые «Три семерки». Паша Скворцов расположился у окна и курил, пуская дым в форточку, тем самым, раздражая Эдика Горецкого. Наконец тот не выдержал:

— Паша, кончай курить здесь!

— Я не в затяжку, — ответил Скворцов, и сам расхохотался над собственной шуткой. Он уже опростал бутылку и теперь веселился вовсю.

Отхлебнув из горлышка вина, Эдик обратился к Паше с просьбой, больше похожей на приказ:

— Давай, рассказывай свой анекдот.

— Сейчас.

Паша выбросил в окно окурок и начал:

— Встречаются, значит, Брежнев и Никсон…

Скворцов — мастер травить анекдоты; рассказывал не торопясь, выдерживая, где нужно артистические паузы.

— … Никсон рассердился и говорит: «Что ты мне все про Грузию, Армению, Среднюю Азию… Ты мне расскажи, как у тебя русские живут». «Я же не спрашиваю, как у тебя негры живут», — отвечает Леня.

Все так дружно расхохотались, что осторожный Эдик счел нужным скомандовать:

— Тише вы! Ржете. Услышит кто-нибудь, кайф нам поломает.

Но никто и не подумал послушаться Эдика. «Да, кто он такой! Развыступался. Здесь все равны». Веселье продолжалось.

Я смеялся вместе со всеми: давно уже мне не было так хорошо. Не желая отставать от других, взял слово и выдал один из любимых анекдотов:

— Польский генсек Герек приезжает с визитом в Америку…

Этот «патриотический» анекдот, я выбрал, чтобы не усугублять репутацию антисоветчика.

— … Герек отвечает: «Знаешь, у нашей королевы Ядвиги во дворце было три унитаза: хрустальный, серебряный и золотой, но, когда в Варшаву вошли русские солдаты, она обоссалась прямо на улице!».

Вокруг опять дикий хохот, только Горецкий постарался изобразить на лице какую-то смесь из снисходительной доброжелательности и презрительного высокомерия.

Покончив с портвейном, мы решили, что пора идти на танцульки.

Когда я вошел в актовый зал, там было не протолкнуться. С середины доносился дружный топот танцующих. Самодеятельный ансамбль — три гитары и ударные — играл, как теперь бы выразились, хит сезона — мелодию из японского фильма «Сезон любви». Танцевала в основном молодежь, но и кое-кто из старых выпускников, вероятно хлебнув со своими «за встречу», лихо отплясывал нечто похожее одновременно на гопак и на ритуальные танцы негритянских людоедов.

Я подзадержался, жуя по дороге припасенный заранее лимон — нехитрое, но действенное средство, перебивающее запах спиртного. Отыскать своих в этой толчее оказалось не просто. Пока я озирался по сторонам, музыканты закончили мелодию и, почти без перерыва, заиграли другую — «Дом восходящего солнца», вызвавшую у меня приступ ностальгии. Шейк и каннибальские пляски сменились медленным топтанием на месте разбившихся на пары танцоров. Я увидел, наконец, наших и среди них Лену, ради которой, собственно, и пришел на этот вечер. Пока я пробирался к ним сквозь толпу, намериваясь пригласить девушку на танец, меня опередил Горецкий.

«Гад, Эдик! Вечно палки в колеса сует!», — раздраженно подумал я. В этот момент меня тронули за плечо. Я обернулся — это была Света Попова, наша главная красавица.

— Привет, Валера, — сказала она и добавила с хитрецой:

— Почему не танцуешь?

— Пойдем? — кивнул я в сторону зала.

— Пойдем.

Во время танца Света попеняла мне:

— Где вы все время пропадаете? Это свинство, оставлять нас здесь одних!

— Прости, Света неотесанных мужиков. Исправимся, — покаялся я за всех.

— Действительно неотесанные! Вот ты, например. Вместо того чтобы сказать: «Разрешите вас пригласить», ты: «Пойдем!».

— Каюсь. С хорошими манерами у меня неважно — издержки воспитания, — продолжал извиняться я, а сам, нет-нет, поглядывал в сторону Лены и Эдика.

— Да, хорошим манерам ты явно не обучался. Когда танцуют с дамой, не смотрят по сторонам, — перехватив мои взгляды, сказала Света с досадой в голосе. — Кого ты там высматриваешь, Ленку?

Света была не глупа, что в сочетании с эффектной внешностью — высокая, почти моего роста, с копной золотистых волос и выразительными, чуть навыкате глазами — делало ее чертовски привлекательной. Поклонники у нее не переводились, но, странное дело, она держалась со всеми окружающими ровно и просто, а ухажеров не принимала всерьез. Меня она, естественно, прежде тоже никак не выделяла среди прочих, но сейчас и на нее, видимо, произвело впечатление мое загадочное перевоплощение.

— Уж не ревнуешь ли? — спросил я, глядя ей прямо в глаза. Во мне, не без влияния вина, проснулся бес давнего ловеласа.

Света на мгновение смутилась и, отведя взгляд, бросила недовольно:

— Еще чего!

Затем добавила насмешливо:

— Это тебе нужно ревновать.

— Мне? Почему?

— Не прикидывайся. Я же вижу — ты злишься, потому что Ленка танцует с Горецким.

— Да пусть себе танцует!

— Ой, ли? — опять усмехнулась Света, но не стала развивать дальше эту щекотливую тему.

Музыка кончилась. К микрофону подошла завуч, исполняющая роль распорядительницы вечера и объявила:

— Товарищи, наш вечер окончен. До свидания.

По залу пронесся гул недовольных голосов. Уступая общему настроению, завуч добавила:

— Ладно. Последний танец и все!

Микрофон взял один из музыкантов.

— Белый танец. Дамы приглашают кавалеров.

Пока играли вступление, а дамы разбирали партнеров, я стоял, отрешенно разглядывая потолок, стараясь изобразить на лице ледяное равнодушие. И кто только придумал эти дурацкие белые танцы, ставящие мужчину в нелепое положение! Краем глаза я видел, что Света выбрала себе кавалера, а Эдик улыбается, самоуверенно поглядывая на Лену. Однако не моему, а его самолюбию был нанесен щелчок — Лена подошла ко мне.

После танцев, оказавшись на свежем воздухе, я почувствовал, как хмель выветривается из головы, оставляя в ней пустоту. Никогда я не был бездушным циником, но сейчас, провожая домой Лену, не испытывал ни радости, ни волнения. Подленькая мысль: «Никуда ты теперь не денешься», засела в сознании. Кроме того, перед мысленным взором все время возникало лицо Светы. Говорили мы мало, в основном Лена. Она не замечала моей холодности, а может быть посчитала, что я сержусь на нее из-за Горецкого, но, поскольку, никакой вины за собой не видела, не придавала этому значения.

Когда пришло время прощаться, мы, с минуту, стояли молча. Пауза грозила затянуться надолго. Поняв это, Лена вздохнула и собралась уже уходить, когда я, очнувшись от оцепенения и обругав себя мысленно «скотиной», обнял ее. Она доверчиво уткнулась мне лицом в грудь. Я чувствовал, как вздрагивают ее плечи и сердце колотиться часто-часто, мое же отсчитывало положенные семьдесят ударов в минуту. И только когда Лена подняла голову и протянула губы для поцелуя, в моей еще не зачерствевшей душе родилось теплое, благодарное чувство.