Начало Игры

Глава 34

— Что-то ты не торопишься со своим вторым смертельным ходом, Тунгри. Уж не взялся ли ты тайком помогать моему другу? — стрекотал Валпракс, рассекая прохладный, пронизанный солнцем воздух над ребристыми серо-лиловыми нагромождениями скал.

— Вот ещё! — раскатистым гулом отозвался Тунгри. — Я своё дело знаю. Мне просто не хочется, чтобы это было так грубо, как в прошлый раз. Приятель-то твой и в самом деле оказался не прост.

— Ещё бы! Уж я то знаю, кого выбирать!

— И ещё этот мальчишка…

— Да, не забудь! Тот, кто стал на СОБСТВЕННЫЙ путь, больше не подчиняется воле случайностей.

— Да, теперь он достоин особого внимания. И я ему это внимание уделю.

— Но мы ведь не договаривались, что будем играть с ним.

— А я и не буду играть С НИМ. Я пока сыграю ЧЕРЕЗ НЕГО. Вот заодно и посмотрим, как он стоит на своём пути.

Зелёные барашки сосновых крон, тронутые золотистым теплом вечернего солнца, провалились вниз — демоны взмыли в ослепительную вышину.

— Я, кажется, опять слишком много тебе разболтал, — раздражённо прогудел Тунгри.

— Не беда! Я ведь всё равно пока ни во что не вмешиваюсь, — с ехидной кротостью ответил Валпракс, резко беря вниз. Горный массив вновь заполнил горизонт и понёсся навстречу. Среди разбегающихся сосен заискрилось, переливаясь на солнце, разноцветье каменных пород.

Чёрная, ощетинившаяся шершавой травой земля мучительно вздыбилась, оттеснив на самый верх страницы полоску неба, по которому туго скрученными жгутами струились жёсткие, будто фарфоровые облака. Деревья, охваченные беспокойно-сумбурным порывом, вцепились корнями в землю, а растрёпанными кронами — в небо, словно ища в нём опору. А из самого угла протягивало свои холодные, колючие и царапающие лучи солнце. Строения, сиротливо разбросанные по сумеречной земной тверди, выгибались под напором давящих и распирающих сил. И даже невозмутимый книжник, сидящий за пюпитром с пером в руке, подняв голову, с тревогой и удивлением глядел в пространство. А вихри неистовых сил уже взъерошили складки его одежды, закрутив их нервной и болезненной рябью. Перо застыло в руке…

В последнее время книга говорила не столько текстом, сколько филигранными картинками-миниатюрами. Такая картина открылась впервые. Сфагам не без труда оторвал взгляд от изображения и поднял глаза вверх.

Мелкий дождь вяло шелестел по низкому плоскому навесу.

Они сидели одни на маленькой террасе убогой харчевни, последней перед горным перевалом

— Мы едем уже много дней и вот-вот приедем, а за твоим спокойствием всё больше сквозит тревога. И печать грустной задумчивости не сходит с твоего лица, — проговорил Олкрин, вертя ложку в деревянной миске с острым овощным супом, который всё никак не хотел остывать.

— А ты, я смотрю, приобрёл вкус к возвышенному слогу, — улыбнулся Сфагам, — много стихов читаешь. Всё и раньше было так, просто ты не замечал. Мне действительно есть о чём беспокоиться.

— О чём же, учитель?

— Ну, хотя бы о тебе. За последнее время ты стал мне намного ближе, и это принесло мне новые сомнения по поводу наших занятий.

— Я что-нибудь делаю не так?

— Ты всё делаешь так. Трудности не у тебя. Трудности у меня. Знаешь, чем бы ты сейчас занимался, если бы остался в Братстве? Тебе сейчас самое время сидеть, или, точнее, стоять в ящике, утыканном изнутри гвоздями, который должен быть подвешен к суку дерева. Это называется воспитание спокойствия духа и тонкости ощущений. Пока эту ступень не пройдёшь — дальше не продвинешься. У тебя это, пожалуй, заняло бы месяца три-четыре. А может быть и больше…

— Я готов. Будем мастерить ящик?

Сфагам посмотрел на ученика долгим внимательным взглядом.

— Пока не будем. Традиции Братства проверены веками. Всё это время человек, постигший монашеские науки, твёрдо знал своё место между землёй и небом, всё чувствовал, всё понимал и жил в ладу со стихиями. И не было в мире человека совершеннее. А теперь что-то изменилось в мире, или, может быть, в человеческой голове. И чтобы в этом разобраться, надо сойти с проторенного пути. Отклониться, хотя бы на несколько шагов, понимаешь. Хранить традицию для будущих времён — это не по мне. У меня другой путь… Свой. Мне кажется, что и у тебя тоже. Впрочем, тебе не поздно вернуться. В Братстве будут тебе рады.

Олкрин задумался.

— Я хочу остаться с тобой и искать путь.

— Свой путь, свой. Это самое главное. Только ради этого стоит делать шаги в сторону от Совершенного Пути старых времён. Так что пока сосредоточимся на боевых искусствах и медитациях. Здесь ты в последнее время неплохо продвинулся. Ну а мои трудности… С недавних пор я стал относиться к тебе почти как к сыну, и мне не хотелось бы сажать тебя, как положено, в отхожую яму и тыкать палкой при любом движении. И это не просто человеческая слабость. Если бы я должен был воспитать просто мастера для Братства или даже будущего патриарха — у меня не было бы затруднений. Но я чувствую, у тебя другое предназначение, и это было бы насилием не над тобой, а над твой судьбой и природой. А насиловать судьбу сына — выше моих сил. Да и не проходят такие вещи даром.

— Я полагаюсь на тебя, учитель. Я буду делать всё, что ты считаешь нужным, — сказал Олкрин, опустив глаза.

— Сейчас нужно, чтобы ты начал хотя бы нащупывать свой путь, а я бы не затянул тебя на свой, Знаешь, как обычно отцы вольно или невольно хотят видеть в сыновьях продолжение самих себя? Вот такие заботы… А ещё я очень тревожусь за Ламиссу и Гембру. Что-то с ними неладно, я чувствую. И помочь ничем не могу. Вроде как виноват…— Сфагам откинулся назад, облокотился на стену и в задумчивости поднял голову вверх.

Вошёл хозяин, поставив на стол тарелку с финиками и кувшин с водой.

— Тут вот писарь из управы проезжал, новости рассказывал… В Лаганве-то, говорят, мятеж! Да ещё какой! Война настоящая! Сто тысяч войска послали.

— Ну, сто тысяч — это сказки, — усмехнулся Олкрин.

— Ну, может, и не сто, а всё равно много, — смутился хозяин, — слава богам, от нас далеко. Лаганва — это ведь далеко, правда?

— Правда. Очень далеко, — вздохнул Сфагам. — Жаль, что я сейчас не там.

Хозяин удивлённо поднял брови, едва заметно мотнул головой и вышел.

— А мы действительно скоро приедем, — продолжал Сфагам, — и сейчас начинается самый трудный участок. По главной дороге мы не поедем. Во-первых, это долго, а во-вторых, ещё никто из тех, кто подъезжал к гробнице по главной дороге, не возвращался. Маги хорошо поработали после смерти Регерта. Поедем прямо через горы. Лошадей оставим здесь, а потом за ними вернёмся. Дорог здесь несколько. Мы пойдём по той, что проходит через древний город высоко в горах. Я ведь здесь уже бывал, хотя и давно. Конечно, о том, чтобы спуститься к гробнице, я и помыслить тогда не мог. Так что проводника брать не будем.

— Да им только заикнись про гробницу, сразу разбегутся!

— А ты уже заикался?

— Да нет, — смущённо проговорил Олкрин.

— Прошу тебя, больше не заикайся. Это нам ни к чему. Им — тем более.

— А что ещё тебя беспокоит? — поспешил Олкрин перевести разговор на другую тему.

— Многое.

— А может быть, я смогу помочь тебе разрешить твои вопросы? — с обезоруживающей шутливостью предложил ученик.

— Хочешь новый вопрос про меня? — улыбнулся в ответ Сфагам.

— Да, задай мне вопрос для долгого размышления, как ты обычно это делаешь.

— Хорошо. Вот я не могу понять, почему мне бывает до слёз жалко какого-нибудь мёртвого ежа на дороге или даже гусеницу, на которую я ни за что не заставлю себя нарочно наступить, и совсем не жалко тех представителей человеческой породы, которые по своей злобе, подлости или нахальству нарываются на мой меч. Вот такой вопрос.

Олкрин с глубокомысленным выражением лица взял с тарелки пригоршню фиников, сдвинулся в угол и достал тростниковую флейту. Печальные звуки полились в такт дождю.

Тихо продекламировал Сфагам слова старинной песни

— Эта песня называется «Чужие глаза», верно, Олкрин?

— Да, учитель.

— Поиграй ещё. Я люблю слушать, как ты играешь. А потом — отдыхать. Завтра дорога тяжёлая.

Последние домишки горных жителей давно остались позади, и дорога становилась всё уже и круче. Близился вечер, но настоящей усталости ещё не чувствовалось, а полуразрушенные выступы башен древнего города на вершине перевала, служившие путникам ориентиром, были совсем близко. Вот уже садящееся солнце окрасило золотисто-багровой полосой гладкую серо-песочную стену хорошо видимого издалека огромного пилона с полустёртым рельефом причудливых фигур.

— Этот город стоит уже три тысячи лет. Здесь жили древние камеланцы задолго до того, как эти края вошли во владения Алвиурии.

— А потом их что, прогнали, что ли?

— Нет, алвиурийцы никого никогда ниоткуда не прогоняли. Обычно говорят, что камеланцы ушли отсюда после землетрясения. Но я думаю — дело не в этом. Просто это был очень старый народ. Старый и усталый. Народы ведь старятся, как и люди. Камеланские боги одряхлели и ослабели, всё, что можно было сделать, они уже сделали, всё, что можно было построить, — построили, и жить стало незачем. А при умерших богах люди долго не живут. Каждый человек вроде бы знает, зачем живёт, а все вместе — нет. Вот и вымирают потихоньку. Да и сами города тоже устают от людей. Всякий житель что-то после себя оставляет — прежде всего, следы и звуки в тонком мире. В городе всё близко, всё стиснуто, и в тонком мире тоже становится тесно от беспорядка следов и звуков. Вот рождается человек в таком городе и сразу чувствует, что тяжело ему, слишком много на него давит. А что именно давит — непонятно. Для первых шагов упокоения духа город — не самое лучшее место, особенно такой — усталый. Вот и уходят люди.

— А я вот одного не пойму, — продолжал спрашивать Олкрин, — почему ты говоришь, что они сделали всё, что могли, ведь вот, к примеру, мы, алвиурийцы, во многом их превзошли. Кто же им мешал идти дальше?

— Закон. Мировой закон роста и предела. Об этом написано в Книге Круговращений, которую тебе ещё предстоит изучить. Любая вещь, любое растение или животное, любой человек и любой народ внутри себя стремится к бесконечному росту. Но Единое всему отмеряет предел и форму. А где отмерены предел и форма, там отмерено и время жизни. Камеланцы три тысячи лет росли и шли к границам своей формы. И форма эта была по-своему совершенна и поразительна. И неповторима, как неповторима всякая форма. Но когда форма достигнута и исчерпана — жить становиться незачем.

— А можно перейти из одной формы в другую?

— Это самый трудный вопрос. Чем совершеннее форма, тем больше у её духовной сущности сил для выхода за свои пределы. Отдельному человеку, достигшему высот освобождения духа, это иногда бывает под силу. Целому народу — нет. К тому же во времена камеланцев и само время текло слишком медленно. Гораздо медленнее, чем сейчас.

— Неизвестно, что ещё хуже — растерянность от быстрых перемен или сон бесконечной рутины, когда изменений даже не замечаешь, — попытался Олкрин завершить мудрёное рассуждение, ещё раз заставив учителя улыбнуться в ответ на его книжный слог.

Между тем уже почти стемнело, и бледная ущербная луна ярко засияла сквозь чистый и разреженный горный воздух. Древний город обступил путников со всех сторон. Капители огромных шестигранных колонн, изображающие бутоны цветов, нависали над их головами. Стены, сложенные из больших, гладко отполированных блоков, местами были смяты в мелкую каменную крошку, а массивные гранитные и базальтовые плиты повалены и разбросаны, словно рукой великана-разрушителя. Здесь и там зияли бездонные провалы — следы землетрясения, обрушившего вниз целые кварталы. Их глубина уже не просматривалась в вечерней темноте. Снизу из пропасти, струясь, поднимался седой туман. Ночь вступала в свои права. Холодный зелёный свет луны и чёрные ночные тени преобразили и без того фантасмагорический пейзаж. Олкрин то и дело останавливался, не в силах оторвать глаз от огромных статуй камеланских богов. Они часто имели головы животных — быков, леопардов, птиц, змей, оленей. В их величественной застылости угадывалась скрытая дремлющая мощь, внушающая непреодолимый страх и трепет. Даже слова застывали на устах, боясь нарушить священное безмолвие.

Полупрозрачное облачко тумана поднялось снизу из бездонного провала и проплыло прямо перед путниками. Неподалёку впереди был мост, построенный уже после землетрясения и соединявший уцелевшие части города.

— Пойдём, Олкрин. Лучше бы здесь не задерживаться. — Сфагам зашагал вперёд и скрылся в тени, срывающей мост.

— Сейчас…

Как завороженный, юноша рассматривал полуразрушенную статую сидящего бога с головой мухи. Лунный свет скользил по огромным филигранно выделанным мушиным глазам, заставляя серый гранит играть живыми зелёноватыми бликами. Вдруг рядом что-то заскребло и зашуршало. Олкрин вздрогнул. Мимо него, с деловитым видом, прокатилась полубесплотной тенью небольшая белая собака. Не обратив на человека никакого внимания, она исчезла в той же рваной чёрной тени перед мостом. Кроны редких деревьев по краям дороги издали глухой шёпот под дуновением ночного ветра. Олкрин облегчённо вздохнул и направился вперёд. «Откуда здесь собака?» И тут будто ледяная рука сжала его изнутри: белая собака — знак смерти! С бешено бьющимся сердцем он почти вбежал в объятья черного тоннеля. Здесь пугало всё, даже звуки собственных шагов. Он позвал учителя, но ответа не последовало. Сжав рукоятку меча, Олкрин ещё более ускорил шаг.

Проклятый мост, казалось, никогда не кончится. Но вот светлая полоска впереди стала видна отчётливей. Там, на свету, за мостом была уже различима застывшая в ожидании фигура. От сердца отлегло. Но с каждым шагом фигура Сфагама казалась всё более странной — застывшей и неестественно сутулой. Решив больше не подавать голоса, Олкрин почти пробежал последние несколько шагов. Теперь было совершенно ясно — это был не учитель! Тяжело дыша, парень выскочил, наконец, на ярко освещённую луной полоску земли и почти столкнулся нос к носу с незнакомцем. Ежик редких, вздыбленных торчком волос, оттопыренные уши, маленькие, близко посаженные глазки и ящериный рот на чёрно-синем лице, растянутый в мёртвой улыбке.

— Ты кто?! — голос Олкрина срывался, и слова, натыкаясь друг на друга, не хотели вылетать наружу.

— А я никуда и не прятался.

— Что… что тебе надо?

— А ты наступил на мою тень.

Кривой рот пополз куда-то в сторону, искажая лицо до совершенно немыслимой формы. Лунный свет скользнул по уродливой гримасе. Стало видно, что белки глаз у незнакомца зелёного цвета. Олкрин отшатнулся, выхватив меч.

— Тише! Крысу раздавишь!

Олкрин машинально посмотрел под ноги и, тотчас же подняв глаза, уже никого перед собой не увидел. Он растеряно кружился на одном месте с обнажённым мечом, ища глазами незнакомца, но тот как сквозь землю провалился. Лишь мёртвые и безмолвные, освещённые луной развалины окружали его. Ещё хватало выдержки подавить ледяную волну ужаса и паники, но душевные силы были на пределе.

— Эй, ты где? Выйди, слышишь! — выкрикивал Олкрин, чувствуя, как звуки собственного голоса отдаются внутри болезненным эхом.

— Давай ещё раз попробуем, — прозвучал над самым ухом знакомый уже ехидно-сдавленный голос.

Олкрин резко развернулся. Незнакомец стоял прямо за его спиной и, продолжая уродливо ухмыляться, нелепо вскинул руки в ответ на замах меча. И всё исчезло, смахнулось, пролистнулось, как картинка сна. Олкрин вновь стоял у входа на мост. Неподалёку — статуя с мушиной головой, впереди — та самая уже запомнившаяся рваная чёрная тень. Сбоку — те же струйки белёсого тумана, плавно ползущие из провала. В голове всё спуталось и перемешалось: казалось, всё это происходит не с ним. Все дальнейшие действия Олкрин совершал уже совершенно бездумно, повинуясь безотчётным внутренним командам. Он снова бросился вперёд по мосту — и вновь его объяла чернота, изредка прорезаемая узкими клиньями лунного света, вновь показалась светлая полоска впереди. Но теперь в конце моста его никто не ждал. Парень растерянно ходил по узкому залитому лунным светом пятачку, пытаясь угомонить паническую разноголосицу мыслей. «Может быть, учитель ушел вперёд?» Он сделал несколько неуверенных шагов дальше по дороге. Нет. Здесь не было и НЕ МОГЛО БЫТЬ ни одной живой души. Олкрин вернулся назад. Только теперь он догадался сбросить с плеч дорожную сумку. «Делать! Что-то делать! Не стоять!»

— Олкрин, ты здесь? — раздался голос из темноты моста.

Это был голос Сфагама! Парень бросился навстречу, и привыкшие к темноте глаза уже почти различили во тьме фигуру учителя. Уже слышались и его шаги, которые Олкрин узнал бы везде и всегда.

Дальнейшее было кошмаром внутри кошмара. Незнакомец выскочил прямо из-за спины Олкрина и, непонятным образом перепрыгнув его, тремя неестественными прыжками вырвался вперёд и нырнул в тень. На бегу услышал Олкрин звуки борьбы, и стук осыпающихся камней, и уже совсем рядом, в объятьях темноты, глухой удаляющийся вскрик — дерущиеся сорвались вниз. Это было очевидно, но Олкрин долго стоял на месте схватки, вглядываясь в чёрный провал, не в силах осознать случившегося. Он не верил и не мог примириться с произошедшим. Всё внутри восставало, и крик ужаса и отчаяния рвался наружу. Даже тогда, когда случались гораздо более мелкие неприятности, что-то внутри в первый момент пребывало в уверенности, что всё можно поправить, стоит только вернуться немножко назад во времени. Ведь это же так просто, это же совсем рядом! Ну подумаешь, чуть-чуть назад! И всё было бы по-другому. И теперь сознание не верило, что учителя больше нет. Ну, немножко назад! Это ведь так просто. Ну, совсем чуть-чуть! Всё завертелось в голове в обратном порядке. Дорога, их разговор, статуи, мост и этот проклятый… Где? Где этот зазор во времени, где та точка, в которую можно вернуться? Нет! Всё это прошлое, а вот реальность! Вот эти неподвижные камни, вот эта освещённая луной стена галереи в конце моста, вот эта пустота, вот эта тишина! Вот это — реальность. А учителя больше нет! И никогда не будет! Нет! Назад, назад, назад!… Олкрин бросился вперёд к началу проклятого моста, не сознавая, куда и зачем он идёт и что будет делать дальше. Он то бежал, то вновь сбивался на лихорадочный быстрый шаг. В горле застрял тяжёлый горький ком, и прерывистое дыхание сплелось с рыданием. Ничего не видя, не слыша и не понимая, Олкрин метался среди развалин. Всё окружающее воспринималось уже не в обычной последовательности, а как произвольно склеенные кусочки страшного сна, где из одной точки мгновенно переносишься в другую. Вот опять статуя с мушиной головой, а вот уже дальний конец моста и стена галереи… Учителя больше нет! Но должно же что-то произойти! Не может же так всё остаться! Где-то рядом должно быть что-то такое, что может всё изменить! Слёзы застилали глаза. Воспоминания хлынули потоком, тесня и перебивая друг друга. И каждое отзывалось саднящей душевной болью. Каждый взгляд учителя, каждый жест, каждое слово в их долгих разговорах — всё это из бесконечно длящегося «теперь» провалилось в недостижимое прошлое, которого никогда больше не будет.

«Назад! Назад!» — с обречённым отчаянием повторял внутренний голос, словно колоколом ударяя изнутри по идущей кругом голове. Фактом своего рождения, фактом своего существования на этой земле, неслучайностью и действительностью всей своей жизни Олкрин оправдывал право внутреннего голоса хоть раз быть услышанным всемогущими высшими силами.

Но что это? Искажённая слезами картина? Нет… Нет! Он опять там стоит!

Действительно, на освещённом пяточке в конце моста, вызывая мучительные чувства повторения уже увиденного и пережитого, вновь стояла, в той же самой позе, знакомая сутулая фигура.

— Ты… ты! — задыхаясь, выдавил из себя Олкрин, совсем не владея голосом.

Кривой ящериный рот снова пополз в сторону.

— А ведь это ты убил учителя. Ты. — Зелёные белки ядовито блеснули, задетые лунным бликом.

«Луна в другой части неба. Время идёт», — пронеслась в голове Олкрина тоскливая и обжигающе трезвая мысль. «В другой, но не в той… Кажется…» — ответила ей другая.

Незнакомец не подошёл, а будто одним движением придвинулся вперёд. Его чёрно-синее лицо оказалось совсем рядом.

— Это ты убил учителя. Вот не ходил бы по моей тени… Но ты меня понял. — Не меняя выражения лица с застывшей ухмылкой, незнакомец часто закивал.

— Давай-ка ещё раз. Посмотрим, что теперь выйдет.

Всё вновь смахнулось и исчезло. Опять начало моста… Опять знакомая рваная тень. И чернота впереди. Деревья зашелестели от ветра. Но теперь в шелесте листьев угадывался и другой звук. Когда порыв ветра стих, звук стал слышен яснее. Это был плач ребёнка, доносившейся с дальнего конца моста. Уже в который раз за эту безумную ночь проходя по чёрному тоннелю, Олкрин пытался понять, откуда именно доносится плач. Но чем ближе становились звуки, тем более казалось, что место, откуда они исходят, всё время меняется. Вот и тот самый освещённый луной пятачок. Вот и брошенная сумка. А вот и стена галереи. Тихий плач доносился, вроде бы, из-за стены. Но там никого не было, а приглушённые звуки раздавались теперь из за соседних развалин. Но и там — никого. С безумной одержимостью Олкрин носился среди полуразрушенных стен, в безотчётной уверенности, что, в конце концов, должно произойти то, что остановит весь этот кошмар. В погоне за звуками детского голоса он выскочил на главную дорогу. На ту дорогу, по которой они должны были продолжать идти вместе. Вместе с учителем. Это была та дорога, на которой не было не души и которая до того отпугнула его зловещей тишью и мёртвой пустотой. Звуки плача совсем стихли, и Олкрин в растерянности остановился. На миг все мысли исчезли — не было больше сил ни думать, ни чувствовать, ни переживать. Но прострация длилась недолго.

Неожиданно недалеко перед собой Олкрин увидел собаку. Ту самую белую собаку. В зубах она аккуратно держала завернутого в пелёнки младенца. Положив свою ношу на землю, она внимательно посмотрела на человека, затем снова подхватила ребёнка и бесшумно скрылась в тени. Олкрин кинулся вдогонку, но тихий шорох собачьих лап вскоре стал неразличим, и он снова оказался один среди чересполосицы теней, бликов, световых клиньев и полуосвещённых пространств. Парень продолжал по инерции идти вперёд, почти бесцельно озираясь по сторонам. Обломок стены с грубой кладкой, полуразрушенная арка, кривое дерево, а рядом… Рядом виднелось что-то напоминающее полулежащую человеческую фигуру. Сердце вновь бешено заколотилось. Олкрин ускорил шаг, боясь поверить своим ощущениям. Да! Это был Сфагам. Он лежал без движения в неестественной позе, среди больших камней возле пролома в стене. В руке его был меч, походные сумки валялись рядом.

Олкрин припал к груди учителя. Жив! С неизвестно откуда взявшейся силой, юноша подхватил бесчувственное тело учителя и осторожно пристроил его на ровное место, отшвырнув в сторону мешавшие камни. Дрожащими от возбуждения руками стал он сражаться с застёжкой сумки. Вырвав, наконец, из кожаного плена флягу с водой, он смочил прохладной влагой бледное лицо учителя. Ученик знал, как привести человека в сознание, — ни усталость, ни возбуждение не могли заставить его забыть усвоенные до автоматизма лекарские навыки.

Сзади послышался шорох. Белая собака, громко дыша и высунув язык, всё с тем же деловым видом трусила обратно к мосту.

Сфагам открыл глаза. Олкрин прижал голову учителя к груди, не в силах произнести ни слова. Слёзы счастья душили его. Но в душе ещё змеились тревога и страх. Не видение ли это?

— Где мы? — Взгляд Сфагама был мутным и болезненным, а голос хриплым и почти чужим. Не слыша сбивчивых объяснений ученика, Сфагам снова закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, начиная концентрацию. Олкрин замолк. Мешать было нельзя. Боясь даже на миг оторвать взгляд от учителя, юноша присел на ближайший камень. Ощущение времени исчезло полностью. Прошла минута, а может быть, и час. Олкрин продолжал неподвижно сидеть, не отрывая глаз от учителя, прислушиваясь к его глубокому дыханию.

— Ты спас меня, Олкрин. Спас ещё до того, как нашёл меня здесь. Почему это так — я не знаю.

Голос Сфагама вывел юношу из оцепенения. Это был прежний знакомый голос, и новая волна радостного возбуждения охватила душу ученика. Сфагам поднялся на ноги, первым делом убрав в ножны меч. Бледность лица почти исчезла, но, сделав пару неуверенных шагов, Сфагам присел на камень.

— Голова ещё кружится… Ничего, сейчас пройдёт.

— А я думал, ты погиб. Там на мосту… Вы ведь вместе вниз сорвались. Я же сам видел…

— На мосту? Не помню. На меня напал человек… если, конечно, человек. Но не на мосту… и, кажется, не здесь. Он всё время менялся. Он был похож на человека с головой кабана, который снился мне много лет назад. Я ему нанёс ударов пятьдесят, а он только отскакивал и опять нападал. А потом — яркая вспышка и чернота. Больше ничего не помню…А дальше ты пришёл. Что-то очень важное происходило с тобой, нет, с нами обоими, пока я был в этой черноте.

— Учитель! Ты жив! Боги помогли нам! Но кто же тогда упал с моста?

— Нечистое здесь место. Я это сразу понял, поэтому и торопил тебя всё время. Пойдём, вернёмся за твоей сумкой и — поскорей отсюда.

— Позволь, я возьму твои сумки.

— Нет, я сам. Мне уже лучше.

Действительно, походка Сфагама стала теперь по-прежнему твёрдой, и затаённый страх Олкрина, что в каждый момент может произойти нечто страшное и неожиданное, понемногу отступил.

Сумка, валявшаяся на том же месте, где её бросил Олкрин, была видна издали. Чувствуя невыносимую сухость во рту, парень оторвался немного вперёд и подбежал к ней, желая поскорей добраться до своей фляги с водой. Не глядя схватив сумку, он стал шарить по ней, ища узелок шнурка. Но тут он почувствовал, что его рука сжимает не знакомые на ощупь кожаные складки, а огромное волосатое ухо. Глухо вскрикнув, Олкрин разжал руку и отшатнулся назад. На земле перед ним лежала огромная голова полукабана-получеловека с оскаленным клыкастым ртом и неподвижно уставившимися в лунное небо налитыми кровью глазками. Олкрину показалось, что ухо, за которое он схватился, слабо дёрнулось.

Подошёл Сфагам. Слабым движением руки Олкрин указал на голову, не в силах вымолвить ни слова, лишь только беззвучно открыв рот.

— А сумка-то у тебя за плечами.

Олкрин вздрогнул и, хлопнув себя по спине и встряхнув плечами, убедился, что сумка действительно там.

— Может, ты её и не снимал?

— Я… да нет, как же…

— Пойдём отсюда. Поскорей. Попей из моей фляги и пошли.

Ни на миг не теряя из виду учителя, Олкрин ещё долго оборачивался, высматривая валявшуюся на освещённой полоске голову, которая неподвижно лежала на прежнем месте, как обычный булыжник.

Дорога через развалины заняла весь остаток ночи — приходилось обходить груды камней, поваленные стены, пробираться через просевшие участки. И только к утру последние строения и остатки городских стен остались позади. Вершина перевала была пройдена. Начинался спуск — несравненно более лёгкая часть пути. Было решено добраться до ближайшего жилья и там остановиться на отдых.

А в сизой рассветной дымке с высоты гор уже виднелась просторная долина провинции Гвернесс.