На звук пушек

Глава 13. Сен-Прива-ла-Монтань

Франция, Лотарингия, Сен-Прива-ла-Монтань, 18 августа 1870 г.

Сен-Прива.

Сен-Прива-ла-Монтань.

Обычная лотарингская деревушка среди полей. Такая же как Резонвиль, где Дюпон принял свое боевое крещение. Или Гравелотт и Верневиль, через которые приходила рота. Чем эта позиция лучше, чем те, что оставили, Дюпон не понимал. Хотелось бы надеяться, что командование понимает больше, раз отдает такие приказы. А наблюдаемый в течение всего августа бардак, происходит исключительно из-за бестолковости интендантов. Все-таки Базен прошел все ступени армейской лестницы, начиная с самых низов. Не мог же он забыть тяжесть солдатского ранца, в котором носил свой маршальский жезл!

Третья дивизия генерала Лафон-де-Вильё, в которую зачислили Дюпона, остановилась непосредственно в Сен-Прива. Остальные расположились по обе стороны от селения, кавалерия прошла к видевшемуся на востоке лесу.

Позицию 94-му полку, в который входила и рота капитана Леру выделили в первой линии. Шанцевого инструмента было мало, поэтому вместо траншей велели копать стрелковый ровик, а линию нынешней огневой позиции отметили, выложив в ряд ранцы. На рытье ровика отрядили третьи роты каждого батальона. Но лопат и кирок хватило едва ли на половину землекопов. Впрочем, все понимали, что это временная позиция. А пока ставку делали на преимущество в дальности стрельбы винтовок. Тем более, что поле перед Сен-Прива было абсолютно ровным, идеальным для массированного ружейного огня. Обсуждая позицию, об этом говорили и генералы, и офицеры, и ветераны.

Обсуждали эту тему и роте капитана Леру. Дюпон не сумел оценить преимущества французского оружия в своем единственном бою, а потому помалкивал. Но старослужащие ободряли новобранцев: германские батальоны не сумеют даже приблизиться. Дальность огня французской винтовки превышает винтовку Дрейзе в два раза, а скорострельность почти в четыре раза! Единственную опасность представляет германская артиллерия. Но когда ее подтянут, передовые батальоны отойдут на запасные позиции в селении. Так что не трусь, держись бодро, слушай и выполняй команды – и все будет хорошо!

Что касается запасных позиций, то командование корпусом, хоть и ожидало приказания на отход, но распорядились делать бойницы в каменных изгородях и использовать в качестве укреплений деревенские строения. И полки второй линии сейчас там занимались фортификационными работами. Насколько это было возможно.

Солдатский телеграф уже разнес среди солдат, что остальным корпусам повезло меньше, чем парижанам Канробера. Им пришлось копать всю ночь, не смотря на голод и смертельную усталость после пережитого сражения и марша. Правда на севере и позиции на крутых склонах долины Манса, заросшие лесом, более приспособлены для обороны, чем ровное поле северней Аманвиллера. Зато центру первыми и держать удар.

До личного состава довели, что 6-му корпусу следует удержать позицию до наступления темноты. Всего несколько часов светового дня. А еще был слух, что Базен вот-вот прикажет отступать дальше к востоку, к холмистым лесам. Потому то и нет приказа окапываться.

После часового стояния в линии, роту выдвинули в передовое охранение. Капитан оставил лейтенанта Гренье за старшего, а сам отправился к полковому командиру, полковнику де Геслину.

Выставив наблюдателей, солдаты повалились на траву, радуясь солнечному утру.

В окружающем пейзаже ничего не напоминало о том, что идет война. Солнечный день. Зеленые луга. Желтые квадраты полей. Звонкое мелодичное пение жаворонков и стрекотание кузнечиков. Хотелось улечься на траву и смотреть в глубокое голубое небо, где легкие белые облака, мчатся куда-то на восток. Пронесутся над Германией, Польшей, Россией, чтобы где-то в бесконечно далекой Сибири выпасть дождем. А может просто растаять уже сегодня к вечеру по капризу теплого ветерка.

Хороший денек. Сухой, но не слишком жаркий. Солнце приятно греет кожу.

Немцев хорошо потрепали позавчера. И хотя французы отступили, бошам тоже необходимо время что-то подтянуть подкрепления, подвезти боеприпасы. Им тоже нужно отдохнуть…

Но прочь мысли о тевтонах в этот прекрасный день!

Скоро обед. В фляжке легкое белое местное вино. Сильванер. Неплохое винцо. Дюпон предпочел бы, конечно, привычный для него жюронсон. Или хотя бы бордо. Жаль только, что Тардиф[75] Божо Блан, один из его любимых сортов, не выпить больше со стариной Полем. Бог весь что за напасть напала на виноградник Поля, уничтожив превосходную лозу в каких-то три года. Ах, что за вино давала лоза с виноградника Божо. Да… Посидят ли они еще когда за бутылочкой Тардифа?

Может и самому заняться виноделием? Где-нибудь в окрестностях По. Или купить домик на берегу моря? В Биарице. Белый песок, синее море. Соленый ветер. Солнце. Вино и горячие девчонки скрасят ветерану жизнь на склоне лет… Или сухие красотки и горячее вино? Хе, хе…

– Не спи, сержант!

Лейтенант Гренье. Ну кто же еще?

– Лейтенант, а вы читали Беранже? – негромко, чтобы его слова не долетели до солдат, поинтересовался Дюпон.

– Читал, – недоуменно ответил Гренье. – «Пятое мая». Меня на свой корабль испанцы взяли с тех берегов, где грустно я блуждал…

– А может, помните: «Да, я прибил офицера…»[76]? Я бы поостерегся подкрадываться к человеку, у которого заряженное оружие в руках.

Люди, служившие в армии, прочитав диалог между сержантом и офицером, могут обвинить автора в незнании армейских реалий. Да, общение офицеров с нижними чинами, подобное описанному выше, было невозможно в прусской или российской армии.

Но вот во французской армии времен второй империи, такое общение вне строя было в норме. В неоконченном романе Стендаля «Красное и белое» (Люсьен Левен) очень красочно, с натуры описаны типажи французских офицеров 30-х годов 19 века, когда военная карьера считалась во французском высшем обществе и среди буржуазии весьма не престижной. Недаром автор вкладывает в уста своего героя, поступившего корнетом в армию горькие слова: «Без сомнения, вы умирали с голоду, раз взялись за это ремесло»? И в этом же абзаце, что могли ожидать офицеры от подчиненных им солдаты и унтеров: «В одно прекрасное утро из рядов может выступить какой-нибудь капрал, вроде Гоша, который обратится к солдатам с призывом: «Друзья мои, идем на Париж…»

Вот и Беранже, писал свое стихотворение, основываясь на правде жизни. «Старый капрал», хоть и описывает времена Первой реставрации, когда в армии существовало противостояние офицеров-роялистов и солдат-еще из наполеоновских наборов. Но опубликовано оно было уже при Наполеоне III в 1857 году, и публике не было необходимости объяснять, что, действительно, капрал может и полк поднять на Париж, и офицера… того. Во времена Второй империи для капрала или сержанта, понятно, это обернулось бы строгим наказанием, но не расстрелом, как при Реставрации, а но все же взысканием. Но таких ситуаций старались не допускать. Тем более, что офицеры ротного уровня чаще всего были из таких же старослужащих. Или вчерашних выпускников военных школ, в отношении которых сержанты часто выступали своеобразными "дядьками"-наставниками.

Что касается офицеров французской армии, то они разделялись на две резко отличавшихся друг от друга группы.

Первая – воспитанники военных школ, подобных Сен-Сиру и Политехнической школы, а также волонтеры с высоким образовательным уровнем, которые производились в офицеры после 2–4 лет службы в армии. Из этой категории формировались штабы и различные специальные подразделения: инженерные, топографические и им подобные. Это категория поставляла кандидатов на посты командиров батальонов и выше. И лейтенант Гренье относился как раз к этой категории. Рядовые солдаты и сержанты относились к подобным офицерам, как временному явлению в ротах. На должностях взводных «желторотиков» держали, пока они не приобретут хотя бы минимальный военный опыт. И наставниками «желторотиков» выступали как раз сержанты и унтер-офицеры из ветеранов. Но стоило выпускнику Сен-Сира опериться, как прощай рота, здравствуй штаб. С насеста взводного взлетали сразу в батальонные и полковые, а то и дивизионные выси.

Вторая – офицеры, поднявшиеся из общей массы унтер-офицеров. По своему образованию, воспитанию и мировоззрению они мало отличались от прочих унтер-офицеров, сержантов и капралов, которые составляли костяк армии. Отсутствие воспитания и образования, грубые инстинкты выходцев из низов у них компенсировалось практическим знанием муштры, делопроизводства и всего того, что составляет повседневную жизнь армии, знали потребности и чаянья солдат и были для них примером. С каждым годом таких офицеров в армии становилось все больше, а в 1870 году таких было две трети от всего офицерского корпуса. Они занимали едва ли не все должности ротного и батальонного уровня, который был для них потолком карьеры. Мало кто дослуживался до полковника. А уж до маршала, вроде Базена, и вовсе единицы.

Одним словом, в отличие от других армий, во французской, образца 1870-го года, сержанты не воспринимались офицерами «низшими чинами», а скорей как такие-же кадровые военные, имеющие меньшее звание. Генерал – это капрал, которого много раз повышали в звании, – этот афоризм вполне мог бы появиться во французской армии образца 1870 года. Здесь и сейчас не было столь резкого классового расслоения офицерства и низших чинов, как в прусской, австрийской или российской армиях.

– Жаркий сегодня будет денек, – заметил Гренье.

– Не жарче, чем в Иерусалиме, – ответил Дюпон.

Иерусалим – столь громкое название носил маленький, ничем не примечательный поселок, примыкающий к Сен-Прива, а потому все оценили шутку сержанта.

– Уж не собираешься ли ты в новое паломничество в Иерусалим? – поинтересовался у Дюпона один из тех, кто накануне ходил с ним на «разведку».

– А какой смысл теперь в таком паломничестве? – ответил Гаспар. – Раньше его надо было совершить. Теперь там все битком набито ребятами Левассора[77].

Одним из увлечений Гаспара было чтение книг по истории. Не только о войнах Первой империи, но и более ранних временах. В том числе о Крестовых походах.

– Кстати, о Иерусалиме. Помнится, один из констеблей Иерусалимского королевства носил фамилию Гренье.

– Признаться, сержант, я не ожидал от вас столь углубленного знания истории. Кем вы были до призыва?

Дюпон рассеялся:

– О! У меня самая лучшая профессия – я парижский рантье! Однако в определенной мере можно сказать, что я из семьи потомственных военных. Мой дед был лейтенантом Старой Гвардии, а отец служил у Даву. Возможно, ваш и мой дед стояли плечам к плечу при Ваграме?

Бог его весть, был ли лейтенант потомком коннетабля или родственником наполеоновского генерала… Но упоминание прославленных героев прошлого рядом с упоминанием лейтенанта, должно было польстить ему. Ведь хорошие отношения с непосредственным начальником никогда никому не мешали. Разве не так? Тем более, если помнить о живом и здравствующем дяде-генерале.

Гренье хотел что-то ответить… Но его невежливо перебили.

– Лейтенант! У вас ведь бинокль. Гляньте, в то селение, что левей, с тыла проехали повозки. Может это ребятам из 4-го корпуса привезли припасы?

Все оживленно зашевелились и стали поглядывать в указанном направлении. Хотя что там можно было рассмотреть с расстояния в два километра?

Лейтенант навел бинокль и убедился, что бдительный наблюдатель был прав. Наверняка соседям привезли продовольствие. Гренье видел, как из одной повозки вытаскивали какие-то мешки. А по всему лагерю поднялась суета: из палаток выскакивали солдаты, одни разжигали костры, другие мчались за водой. Все говорило о том, что батальоны готовятся к священнодействию приготовления пищи.

Где-то там, в Аманвиллере находился его дядя, с которым они не виделись со времен пребывания в Шалоне. Теперь дядя командовал не бригадой, а дивизией. «А в каком звании буду я к концу компании?» – промелькнула мысль.

Солдат же волновали более прозаические вещи.

– Может и нам привезли? – высказал один из солдат робкую надежду.

– Как же, жди! – ответил другой. – Я тут слышал, что наш корпус наособицу от остальной армии.

– За что ж такое выделение? Не может быть такого!

– Может, не может… А четвертый корпус кашу луковую похлебку варит, а мы сухари грызем.

– Наш обоз, наверно, там же, где и половина артиллерия, в Шалоне.

– Или вовсе в Париже!

– Париж… Я бы не отказался бы сейчас от чашечки кофе и четвертинки багета с маслом…

– А я бы супчику хлебнул…

И солдаты принялись обсуждать кулинарные предпочтения парижан и жителей провинций.

– Наблюдатели, не отвлекайтесь! – напомнил лейтенант.

Опять медленно потянулось время.

Наконец и до их роты дошли посыльные с водой и мешками галет. Ротный сержант-майор велел передать, что еще поступили рис, мясо и кофе. Из риса и мяса варится похлебка. Если роту не сменят, то похлебку как то постараются доставить на позицию. А кофе поступило в зернах, зато сразу за прошлую неделю и на неделю вперед. Увы, одним мешком на всю роту. Теперь предстоит делить.

А над Сен-Прива то тут, то там начали подниматься дымки. Это выделенные из рот «повара» принялись готовить пищу своим ротам. Большинство готовило на кострах. Но некоторые везунчики – на кухнях крестьянских домов.

– Лейтенант! – вновь позвал Гренье все тот же наблюдатель, который успел и смениться, и вновь заступить на пост.

– Что у вас? – поинтересовался офицер. – Опять что-то привезли соседям?

– Нет, лейтенант. Впереди над лесом поднялась стая птиц.

– А как вы различили с такого расстояния, что это птицы?

– Так они полетели в нашу сторону. Часть их вон на поле села.

Лейтенант достал бинокль и посмотрел в указанную сторону.

На юго-востоке за пологих склонами, покрытыми полями, виднелись крыши Абонвиля, за которым на восток тянулся язык нескольких рощиц, тем не мене носивших гордое имя лес де ла Кюс.

Но теперь, на горизонте от леса к селению потянулась темная полоса. А над ней едва различимая пелена пыли. И это облако пыли медленно, очень медленно продвигалось. Видимое с такого удаления облако пыли могли поднять лишь тысячи и тысячи сапог на грунтовой летней дороге.

– Вот оно! – подумал Гренье, почувствовав стеснение в груди. – Вот оно!

Лейтенант опустил бинокль, достал из кармашка часы и посмотрел на положение стрелок, не вполне отдавая себе отчет, зачем это делает.

– Ну что, уже началось? – поинтересовался Дюпон.

– Десять пятьдесят пять, – всматриваясь в часы, произнес Гренье, но затем встрепенулся и ответил сержанту. – Далеко. Еще ничего не различить. Но скорей всего это неприятель.

– А может это наш заплутавший обоз?! – пошутил кто-то из солдат, и окружающие тут же рассмеялись.

– Может хлеб привезут, что нам задолжали уже за четыре дня.

– Этот хлеб уже превратился в галеты.

– Да уж, интенданты нам задолжали.

– Ваши пайки, ребята валяются вдоль дороги от Резонвиля. Что? Не видели?

Жратва и женщины. Что еще может служить темой разговоров солдат. Разве что выпивка. Вечные темы.

А в голове Гернье бухал колокол, и сердце стучало так, что казалось вот-вот выскочит из груди, проломив грудную клетку. Лейтенант посмотрел на подчинённых, удивляясь тому равнодушию, с которым те ожидали новый бой. Он удивился, что солдаты перед лицом неприятеля опять обсуждали еду.

Лейтенанту некстати вспомнилось оскалившееся в каком-то зверском рыке лицо прусского кирасира. И окровавленная голова французского солдата, падающего мертвым недалеко от Гренье.

Лейтенант постарался сделать как можно более невозмутимое лицо и стал всматриваться через бинокль в то место, где по его ожиданиям должны были появиться германские колонны.

Но прошло около часа, прежде чем стало понятно, что часть колон противника движутся по полю, нацелившись в промежуток между французскими 4-м и 6-м корпусами.

Гренье навел бинокль на лагерь соседей, где солдаты еще недавно готовили себе обед, а теперь сбегались от палаток, выстраиваясь побатальонно.

И тут за лесом гулко рявкнули пушки. Среди палаток вспухли клубы разрывов бомб. В обстреливаемом французском лагере суета приняла просто невообразимые размеры. Рушились палатки, опрокидывались котлы с похлебкой, которую так и не довелось попробовать солдатам. Там и здесь лежали тела убитых и раненных. Но постепенно из этого хаоса стал возникать порядок. Батальоны строились, вперед выбежали застрельщики. В сторону немецких батарей, не видимых Гренье из-за рощи, вынеслась конная батарея митральез. Через минуту послышались сперва одиночные выстрелы, затем стрекот «дьявольских кофемолок», а еще через минуту часть французских батальонов бросились вперед.

Лейтенант не мог этого знать, но это были батальоны из дивизии его дяди, и контратака была успешной. Французы нанесли существенные потери противнику, истребив большую часть батарей и даже захватили два орудия. Это знание наполнило бы Гренье гордостью, но сейчас офицера переполняли очень сложные чувства: волнение, тревога, ожидание. Стыдясь своей растерянности в позавчерашнем деле, лейтенант всей душой хотел сегодня проявить себя храбрым и толковым офицером. Но не ощущал той уверенности, которой должен был обладать каждый достойный командир. Так им твердили на лекциях в Сен-Сире.

Со стороны Сен-Прива послышались звуки горна и команды, неразличимые из-за дальности.

– Строиться! – прокричал Гренье.

Оглянувшись он увидел, что два батальона их полка, стоявшие сразу за ними, начали строиться в походные колоны. А одна из рот уже марширует на запад в сторону Сен-Мари. Два батальона сегодня по сути и составляли 94-й полк. По штатам полк должен был начитывать четыре тысячи штыков, а после Резонвиля в списках числилось всего две с половиной тысячи человек. А в реальности, наверно еще на сотню-две меньше, даже если считать всех обозных, которых во французской армии почему-то числили строевыми.

В поле, к тому месту где стояла рота, во главе группы солдат и офицеров торопливо шагал Капитан Леру.

Гренье подтянулся, оправил мундир:

– Выровнять ряды!

Германцы шли большой силой. Не меньше двух дивизий. А возможно и целым корпусом. Пока оценить количество наступающих войск не представлялось возможным. А на западе еще пылили колонны. Не надо было быть военным гением, чтобы понять: боши проводят фланговый обход. А командир корпуса, чтобы затруднить их движение в качестве аванпоста направил в Сен-Мари наличные батальоны 94-полка.

А в Сен-Прива тем временем батальоны корпуса выстраивались в линию. Так же как шестьдесят лет это делали солдаты Великой армии. Канробер решил воспользоваться всеми преимуществами местности, позволявшие использовать устаревшие плотные построения. В этом случае огонь пехоты обещал быть наиболее эффективным. Тем более, что германская пехота не сможет ответить. Пока боши введут в дело артиллерию, французы изрядно проредят атакующие порядки противника, а затем отойдут под защиту строений селения, которые предоставят хоть какую-то защиту. Увы… Даже для проведения необходимых фортификационных работ не было ни никакой возможности.

Канробер не знал, что Мольтке, помня какое опустошающее действие оказывали ружья Шасспо на немецкую пехоту, решил использовать количественное и качество преимущество в артиллерии. Накануне битвы в корпуса был отправлен приказ: «вступать в сражение, введя в бой прежде всего артиллерию». Пехоту рекомендовалось пускать в дело после продолжительной артподготовки, когда германские снаряды расстроят французские ряды.