На своем месте

Глава 15 Своим чередом

Уф-ф-ф… Скорее всё с себя стащить и в душ! Больно уж жаркими выдались эти денёчки, они бы и в разгар лета изрядно докучали жарой и духотой, а сейчас-то, в середине мая, такая жара воспринималась просто вызывающе неуместной. Хорошо бы, не затянулась надолго…

Свежее бельё и чистую одежду Дементий мне приготовил, и выйдя из душа, я с удовольствием облачился в полотняные брюки и шёлковый домашний халат, уже без особого ужаса вспоминая полдня, проведённые в суконной одежде.

Что за надобность была мне одеться не по погоде, а с полным соблюдением всех и всяческих приличий? А как иначе нарядиться на заседание Палаты народного просвещения по артефакторскому обучению⁈ Да, палата дала-таки добро на открытие в будущем году первого артефакторского училища с преподаванием по методе доктора Левского. То есть добро дал царь, а палата начала действовать во исполнение государева указа. Речь идёт пока только об одном таком училище, ясное дело, в Москве. Обучаться в нём будут первоначально шестьдесят человек — полсотни наберут среди выпускников народных школ с полученным при выпуске разрядом одарённости не ниже третьего, да возьмут десяток столь же одарённых старших воспитанников Московского воспитательного дома, платить за обучение которых будет казна. Программа обучения с учётом как набранного мною в Александрове и Туле опыта, так и того, что учить придётся людей, вообще никакого опыта работы не имеющих, рассчитана на восемь седмиц, и первые три потока обучать буду я сам, да ещё в помощь мне дадут десятерых артефакторов, их же мне придётся учить преподаванию, каковое они смогут потом продолжать и без меня. После этих первых потоков моё участие предусматривалось только в обучении преподавателей по мере выявления надобности в оных, и уже с меньшей загрузкой. То есть почти полгода главным моим занятием будет преподавание, да и после ещё не менее полугода, хоть уже и не каждый день.

С одной стороны, это не просто дополнительная нагрузка на бедного-несчастного меня, но и отвлечение моего времени от завода товарищества «Русский артефакт», а это не очень хорошо в рассуждении моих дел. С другой же стороны, под такое я выторговал себе немалые льготы и преимущества. Главным из них стало моё производство в чин столового советника, то есть, если по-военному, майора. Ну да, сейчас я отставной капитан, а переход с военной службы на гражданскую всегда идёт с повышением в чине. Чин у меня, правда, вне уряда, то есть жалованье мне будут платить только во время преподавания. Ещё я выбил чин приказного дьяка, тоже вне уряда, для Вани Лапина — отказываться от его помощи я не собирался. Опять же, поскольку приказной дьяк — это как в армии подпрапорщик, то после полугода преподавания в училище Лапину светит производство в помощники надзирателя, а это уже статный чин, дающий личное дворянство. Правда, это не для чинов вне уряда, но если Ваня решит в преподавателях остаться, то и потомственное дворянство себе выслужит. Не решит — его дело, бедствовать я Ивану всё равно не дам, у меня и другой работы для него хватит. Придумать только надо, как ему совмещать учёбу в университете с преподаванием в училище, но как-нибудь я с профессором Маевским договорюсь…

С воплощением другой идеи, что я предложил государю, относительно стандартизации, дело обстояло иначе. Особое совещание по установлению в промышленности обязательных образцов было создано, провело с полдюжины заседаний, в двух из коих поучаствовал и я, после чего мудро постановило выработать предварительно условия и образцы отдельно по палатам, и уже затем сводить их вместе и создавать, как сказали бы в прошлой моей жизни, отраслевые и государственные стандарты. На днях вот прислали бумагу из Промышленной палаты, запросили мои соображения по приведению к единообразию артефактов для промышленности. Ну это они по адресу, хе-хе, уж я им соображу, так соображу!.. Однако же тут дело будет небыстрым, и раньше будущего года ни о каких заметных результатах речи не пойдёт, хорошо хоть, вообще с мёртвой точки сдвинулось.

Двинулось и дело с женской лечебницей и женским гимнастическим обществом. Васильковы просто-таки блестяще выступили с представлением своего проекта перед их высочествами царевичем Леонидом Васильевичем и царевной Татьяной Филипповной, после чего мой приятель и моя сестрёнка прониклись мощью их замысла и Татьянка, насколько мне было известно, уже обратилась с соответствующим прошением к царице.

Для меня же главным во всех этих движениях стал разговор с Леонидом. Наябедничал-таки я царевичу на тайных, представив дело в наиболее выгодном для себя свете — обидно, мол, что меня, артефактора не из последних, не позвали разбираться с поиском ворами таинственных артефактов из чёрного стекла, что те воры по скудоумию своему у меня же искать пытались. И ладно бы просто не позвали, так ещё и главного подозреваемого от меня скрывают, а сами, такие-сякие-нехорошие, выпустили его, чтобы он увёл кухарку, что в доме отца служит, да ещё так увёл, что есть у меня вполне обоснованные опасения за саму жизнь той кухарки. Не скажу, что решение поговорить с царевичем далось мне легко, но всё-таки я решился. Предварительно, кстати, посоветовался и с Шаболдиным, он же тут тоже лицо заинтересованное, это у него люди князя Свирского увели «Иван Иваныча» почти что из-под носа. На тот случай, если тайные разобидятся и начнут пенять нам с приставом на то, что мы продолжаем розыск по «Иван Иванычу», мы с Борисом Григорьевичем условились отговариваться розыском пропавшей кухарки Крюковой — мол, именно её ищем, а что предполагаемого похитителя девушки свидетели описывают больно уж похожим на «Иван Иваныча», так мы тут ни при чём, мало ли, кто на кого похож бывает. Оставалась, конечно, и вероятность того, что тайные прознают про мои дела в Усть-Невском, но тут я готов был брать всё на себя, потому как меня, в отличие от Шаболдина, тайным просто так не заткнуть — я и племянник старосты Боярской Думы, и видный заводчик и изобретатель, и, что особенно приятно, нет у меня начальства, которое мне может что-то запретить. Нет, есть, конечно, над всеми нами царь наш государь Фёдор Васильевич, и уж если запретит он, тут поневоле подчиниться придётся, но как раз чтобы столь нежелательного поворота избежать, я и преподнёс Леониду дело именно в таком виде, о котором уже сказал.

— Ты хочешь, чтобы я попросил брата сказать тайным, чтобы тебя оставили в покое? — Леонид не только внимательно меня выслушал, но и некоторое время подумал, прежде чем задать уточняющий вопрос.

— Никоим образом, Леонид, никоим образом! — подчёркнуто пылко возразил я. — Я ещё не выжил из ума, чтобы просить государя делать что-то такое, в чём он понимает куда больше меня! Если именно так и надо, значит, так тому и быть, но хотелось бы всё же какой-то ясности, сам же видишь, насколько тут всё сложно и путано. Просто мне, как боярину, просить тайных дать пояснения невместно, особенно после того, как они прямо в том отказали…

— А сам к государю почему обратиться не хочешь? — заинтересовался царевич.

— Видишь ли, Леонид,какие-никакие заслуги перед Царством Русским и перед государем Фёдором Васильевичем у меня есть, — тут я попытался изобразить приличествующую моменту скромность. — И государь за те заслуги может явить мне милость и осадить тайных. А дела тайные, сам понимаешь, на то и тайные, чтобы не говорить о них всем да каждому, вот и может так выйти, что через ту милость у подчинённых князя Свирского какие затруднения в их службе возникнут… А ты подай это государю как этакий анекдот [1] — вот, дескать, пожаловался Левской тебе сам не поймёт на что. И, умоляю тебя, не проси за меня государя.

— Ну ты хитёр! — хохотнул Леонид. — Так просишь, что и как будто не просишь вовсе!

— Не мы такие, жизнь такая, — притворно вздохнул я, вспомнив популярное в бывшем моём мире универсальное оправдание на все случаи жизни. Царевич с пониманием хмыкнул.

Если кому покажется, что я пытался манипулировать царевичем, то совершенно напрасно. Я, можно сказать, играл в открытую и на самом деле хотел, чтобы Леонид передал мои слова царю под видом анекдота. Не возьмусь утверждать, что князь Свирский держит государя в неведении, но вряд ли он доложил царю вот прямо все-все-все подробности дела, в коем как-то затронут некий боярин, имеющий пусть и не прямое, но всё какое-то отношение к царской семье. То есть государь общее представление о деле имеет и не станет придерживать тайных из-за моих слёзных жалоб, вот я и решил сделать так, чтобы слёзными они не выглядели. Я надеялся, что поданные в столь необычном виде жалобы побудят царя и решение по ним принять необычное, а ещё больше надеялся, что решение это будет в мою пользу. Вот и посмотрим, какие основания имеют под собою мои надежды…

Что же касается самих поисков Фроси Крюковой, то губные в них ничуть не преуспели — несчастная девушка как в воду канула. Никакой ясности не было и в пропаже вещей из её дома. Раз уж соседи утверждали, что уходила Фрося с неизвестным мужчиной налегке, то когда эти вещи пропали — до их ухода или после него? Шаболдин было посчитал, что вещи украли те самые соседи, но от мысли этой отказался настолько быстро, что даже не стал их трясти на допросах.

— Я, Алексей Филиппович, по здравом размышлении пришёл к мнению, что вещи Крюковой «Иван Иваныч» и унёс, уже после того, как увёл её, — пояснил пристав такую перемену. — Чтобы оно смотрелось, будто она куда уехала. Не повезло ему, что соседи их заметили…

Не скажу, что сам был с Шаболдиным полностью согласен, но это его объяснение и впрямь больше походило на правду, нежели мысль о соседях-ворах. По крайней мере, сам же пристав и говорил, что в доме Крюковой каких-то видимых следов сборов и поисков не обнаружил, а уж соседи наверняка бы всё там перевернули вверх дном, разыскивая что-то ценное.

Тем временем ни повторные, более тщательные, допросы соседей, ни допросы слуг в доме отца, что с Фросей в той или иной степени приятельствовали, ни какие иные розыскные действия не привели хоть к какому-то дальнейшему прояснению обстоятельств исчезновения кухарки, и закономерным итогом всех этих неудач стала подача Елоховской губной управой прошения в Иосифо-Волоцкий монастырь о молитвенном розыскании девицы Ефросинии Крюковой, ответа на каковое нам с Шаболдиным теперь и оставалось ожидать.

Вперемешку со всеми этими делами, как и с периодическими поездками на завод, я наконец закончил перевод Левенгаупта, и на днях сдал рукопись факультетскому учёному совету. Сильной загруженностью университетская типография не страдала, а потому выход русского перевода книги в свет ожидался уже скоро. Кстати, это будет хороший повод сходить к Смирнову, если, конечно, я придумаю, о чём и как поговорить с ним помимо рекламы книги.

Ох, Смирнов-Смирнов… Как не понимал я раньше ни его места во всей этой истории, ни мотивов, что могли бы вызвать у него столь нездоровый интерес ко мне, так и продолжал не понимать. Вот какой, простите, толк для Ивана Фёдоровича был во всём этом⁈ Или это затея присяжного поверенного Карцева? Хотя нет, это как раз маловероятно — раз контора Карцева обслуживает интересы Смирнова, вряд ли стоит ждать от неё этакой самостоятельности. Но в любом случае, понять, хотя бы приблизительно, какую такую лихву и поживу, не обязательно, кстати, денежную и вообще материальную, надеется Смирнов со всего этого поиметь, мне очень и очень хотелось.

К месту вспомнилось, как что-то похожее на догадку, мелькнуло в голове, когда я впервые услышал от Шаболдина, что Калмыков, переведший деньги «Иван Иванычу» на покупку глушителя охранных артефактов, служит у присяжного поверенного, работающего со Смирновым. Как я ни пытался, саму тогдашнюю мысль так и не вспомнил, а потому с сожалением отложил попытку на будущее. Что ж, получается, что-то, ведущее к разгадке, где-то в глубинах моего разума угнездилось, а значит, рано или поздно я это вспомню. Не сильно большой повод для радости, но всё лучше, чем ничего…

Полторы седмицы необычной для мая месяца жары сменились проливным дождём с грозою, за нею последовали ещё два дождливых дня, и погода вернулась в приличное для текущего времени года состояние. Смыв с московских улиц накопившуюся за жаркие дни пыль, дожди вместе с нею смыли и мои тяжкие раздумья, хотя, если начистоту, за другими делами мне просто стало как-то не до них.

Наконец принесли свои плоды старания Келина по продвижению изделий товарищества «Русский артефакт», и переговоры с Палатой казённых имуществ завершились подписанием договора на поставку казённым заводам аж одиннадцати типов артефактов, причём артефактов наиболее сложных и дорогих. Заказ на артефакты попроще да подешевле, зато числом побольше, поступил и от братьев Антифеевых, чьи железоделательные заводы выпускали массовый плотницкий, столярный и шанцевый инструмент, а медеплавильные были главным в Царстве Русском производителем листа красной и жёлтой меди. [2] Что же, похоже, в будущем году занятость преимущественно преподаванием на моих доходах не сильно и отразится. Подписав договор с Яковом Дмитриевичем Антифеевым, представлявшим и пятерых своих братьев, я выписал Келину хорошую премию, и воодушевлённый ею управляющий немедленно кинулся заслуживать ещё одну, с новыми силами продолжая поиски очередных покупателей и заказчиков.

В делах домашних тоже появились некоторые изменения. Оленька попросила у меня дозволения пожить до конца лета в моём доме, я, конечно, объяснил ей, что с прошением этим обращаться надо не ко мне, а к моим родителям, но обещал замолвить за сестрицу словечко. Исчезновение Фроси Оленьку встревожило и напугало, так что лучше пока и правда забрать её из дома, где многое связано с покладистой кухаркой, у которой хитрая Оленька всегда могла разжиться вкусненьким в неурочное время. Впрочем, окончательное дозволение матушка поставила в зависимость от оценок, с коими сестрица закончит пятый класс. Что же, до этого события не так долго и осталось, и последние дни учебного года Оленька проявляла похвальное усердие в учёбе. Понятно, что и мне было выставлено условие девицу особо не баловать, да я и сам такой педагогической ошибки допускать не собирался. Впрочем, названую свою сестрицу я прекрасно понимал — там строгие и требовательные Филипп Васильевич и Анастасия Фёдоровна, да Василий с Анной, с которыми у неё приятельские отношения так и не сложились, там тягостные раздумья о судьбе Фроси, а тут я и Варенька загружают её любимым рисованием, с нами можно увлекательно поговорить, а с Варварушкой — ещё и заняться гимнастическими упражнениями, которые хорошо сложенная и вполне себе развитая Оленька воспринимала как весёлую забаву, а не изнурительную необходимость.

…Старший губной пристав Шаболдин, зайдя ко мне уже почти в самом конце мая месяца, выглядел малость озадаченным, но в общем и целом даже довольным. Обрадовался и я — такой вид пристава обещал хорошие новости, в нашем деле давно уже не встречавшиеся.

— Вот, Алексей Филиппович, извольте прочесть, — пристав протянул мне лист бумаги. — Сегодня утром доставили.

Первым делом я глянул в нижнюю часть листа, отмеченную обманчиво скромной подписью архимандрита Власия. Подпись не оставляла никаких сомнений, что из Иосифо-Волоцкой обители прислали итоги молитвенного розыскания. Я вчитался в бумагу с её начала и…

— Миша, Ольгу Андреевну мне позови сей же час, — велел я секретарю, явившемуся в кабинет по моему вызову. — Порадую названую сестрицу, очень она за Фросю переживала, — пояснил я Шаболдину, когда Сафонов отправился исполнять повеление. Пристав с пониманием кивнул.

Да уж, порадую, это точно. Архимандрит Власий в своём письме прямо утверждал, что на момент совершения молитвенного розыскания по чину Святителя Антония душа рабы Божией Ефросинии, дщери Матвеевой, по прозванию от предков Крюковой с телом оной девицы разлучена не была.

[1] Напоминал в некоторых предыдущих книгах, напомню и сейчас — «анекдот» в первоначальном значении слова означает занятный, достойный примечания случай, а не короткий смешной рассказ с неожиданной концовкой

[2] Красная медь — то, что мы сейчас называем просто медью, жёлтая медь — латунь