На суше и на море

С. Стэнвик Истинное происшествие

…Догорало предпоследнее десятилетие XIX века. Сто лет кануло с той поры, когда французский народ разгромил Бастилию. По случаю юбилея этого знаменательного события Франция устроила в 1889 году всемирную выставку. В Париже не нашлось участка, чтобы возвести все ее сооружения. Оттого выставку разбросали в трех местах: на левом берегу Сены — перед Домом инвалидов и на Марсовом поле, а на правобережье реки — у дворца Трокадеро. Цепочка павильонов вытянулась на два километра и вдоль Орсейской набережной.

Особыми новинками выставка не блистала, хотя интересные усовершенствования были показаны почти во всех отраслях промышленности. Но по части инженерно-строительного дела Франция дала изумительные по тому времени образцы. При входе на Марсово поле со стороны Иенского моста Александр Эйфель взметнул в парижское небо на триста метров от земли ажурную железную башню. Ее силуэт вскоре стал подлинной эмблемой Парижа, оттеснив древний геральдический кораблик с раздутыми парусами. На противоположном конце Марсова поля шестью гектарами завладел другой левиафан строительства — Дворец машин, превосходящий по размеру самые большие вокзалы.

Париж всегда привлекал множество туристов из всех стран мира. Выставка во много раз увеличила их приток. Приезжие удвоили население города. Для карманов французских дельцов настало золотое половодье.

В шесть часов вечера по пушечному выстрелу с вершины Эйфелевой башни ежедневно закрывались павильоны выставки, но ее сады, кабаре, театры и рестораны кишели народом до глубокой ночи.

На всемирной выставке захотел побывать и сэр Хью Гильберт Лоресдаль с семьей. Прослужив полтора десятка лет в Калькутте в департаменте общественных работ, он теперь уходил в отставку, хотя служба была и кормная. Вице-король Индии получал, как и французский президент, двадцать пять тысяч фунтов стерлингов в год. Жалованье чиновника вице-короля было, конечно, ниже, но тоже прямо-таки королевское. Английское правительство заботилось о престиже завоевателей. Веками в Индии роскошь означала власть и силу. Чужеземец, не окруженный толпою слуг, не был бы саибом, которого надо бояться. Англичан же в Индии было так мало, что, если бы не страх перед ними, их выгнали бы оттуда одними камнями и палками.

Поводы для отставки? Извольте. Сэр Хью прежде всего устал, пора и отдохнуть в родовом шотландском поместье. Настало время подумать о замужестве дочери. Хотелось написать книгу мемуаров. А главное, в декабре 1888 года вице-королем Индии стал маркиз Генри Ленсдаун, с которым у сэра Хью отношения сложились настолько прохладные, что разогревать их не имело смысла.

Лоресдаль отправился в Лондон один (камердинер не в счет) завершить дела с государственным секретарем по делам Индии сэром Ричардом Кроссом. К тайной досаде Лоресдаля его старого друга сделали недавно пэром Англии, и был он уже не просто сэр, а виконт.

Семья Лоресдаля покинула Индию позже. Она выехала прямо в Париж, куда потом должен был явиться и сэр Хью, плотный, грузный джентльмен невысокого роста. Несмотря на такую внешность, его надо было бы причислить к лику святых: вот уже двадцать четвертый год он состоял в браке с леди Лоресдаль, не отличавшейся ангельским характером. Больные почки леди чуть не стоили ей жизни при первых родах. Устрашенная этим, она отказалась иметь других детей и поставила сэра Хью в нелепое положение женатого холостяка. Выходил он из него, однако, настолько ловко, что даже проныры из шеридановской «Школы злословия» не сумели бы найти зацепку для пересудов.

Леди Амелия и в молодости не озаряла мир чрезмерной привлекательностью, но за нею тянулся длинный шлейф приданого. Брачный союз с Амелией позолотил рыцарские доспехи Лоресдалей и принес полезные знакомства в правительственных кругах.

Единственное дитя Лоресдалей крохотная мисс Дороти к двадцати двум годам превратилась в грациозную девушку, белокурую и темноглазую. Руки у нее были нежные, с тонкими пальцами, а ноги красивые и длинные; впрочем, последнее достоинство обнаруживалось лишь косвенно — в общей статности фигуры и упругой походке, так как платья в то время носили до полу.

Возвращаясь на родину, леди Амелия взяла с собой из Бенгалии и горничную Лолиту. Было бы бестактно описывать это ничтожное существо наряду с ее благородными хозяевами. Маленькой девчуркой ее подобрали протестантские миссионеры и воспитали в своем сиротском приюте в Серампуре под Калькуттой. Этим ее спасли и от участи родителей, и от раннего замужества. В Индии девочки тринадцати-четырнадцати лет уже нянчат собственных ребятишек. Родители Лолиты погибли от голода. Когда летний муссон запаздывал нагрянуть в Гангскую долину, смерть пускалась за ним вдогонку, шагая по высохшим от зноя полям — кладбищам урожая. Цены на хлеб летели вверх, и он для бедняка становился немыслимой роскошью. Пустели деревни и целые округа, сотни тысяч трупов устилали пыльные дороги: ведь только Будда в годы своего великого отречения умел обойтись одной крупинкой риса в сутки. А от причалов индийских гаваней уходили в другие страны корабли, набитые драгоценным зерном, адресованные тем, кто может хорошо за него заплатить.

Леди Амелия купила («взяла в услужение») Лолиту за сто фунтов стерлингов благотворительного взноса. Сэр Хью не очень ясно представлял себе, что будет в Шотландии с девушкой, если она не угодит хозяйке. Но возражать супруге он уже давно не осмеливался.

На пути из Бомбея в Марсель матросы Восточного и Полуостровного пароходства, поглядывая на Лолиту, прищелкивали языками. Но чего же ждать от этих грубых тварей? Возмутительно, что и некоторые джентльмены, например отец и сын Локвуды, провожали глазами девчонку, если она проходила мимо.

…В воскресенье 5 мая 1889 года поздно вечером на Вандомской площади перед одной из самых дорогих парижских гостиниц остановились два фиакра. В одном находилась леди Амелия и мисс Дороти, в другом — баулы, кофры и Лолита. Комнаты заказал сэр Лоресдаль по телеграфу из Лондона.

Утро следующего дня занялось над Парижем в легкой сиреневой дымке.

Леди Амелия проснулась с головной болью. Такая досада: поспеть вовремя, несмотря на случайности морского путешествия, и не пойти на открытие выставки! Но леди проявила благоразумие, оставшись дома в ожидании врача, и великодушие — не удерживала Дороти, потребовав только, чтобы та присоединилась к Локвудам.

Дороти, взволнованная предвкушением предстоящих впечатлений, неторопливо шла по улице Кастильоне. В тот день и люди, и экипажи двигались только в одну сторону — к Сене. Девушка с любопытством приглядывалась к прохожим. На женщинах длинные платья, широкие, собранные сзади юбки с турнюром, шляпы с большими полями, иногда отогнутыми по бокам и скрепленными лентой. На мужчинах котелки, канотье, цилиндры и сюртуки. Рабочие кепки и береты, пиджачки и блузы текли к выставке совсем с другой стороны — из кварталов Гренель, Жавель и Гро-Каю, дымящих фабричными трубами.

На углу улицы Сент-Опоре кто-то удивленно окликнул Дороти. Обернувшись, она увидела молодого человека, глядевшего на нее со смешанным чувством неуверенности и восхищения. Это был Джеральд Хаклюит, друг детства. Они не виделись по крайней мере лет семь-восемь.

— Джерри! — воскликнула девушка. — Как вы сюда попали?

— Набираюсь дипломатического ума в британском посольстве. Я не сразу узнал вас, Долли: вы изумительно похорошели!

Дороти зарумянилась. Джеральд был старше ее и потому всегда держался покровительственно. Но инстинкт безошибочно подсказал ей, что сейчас бывшего покровителя не так уж трудно обратить в послушного пажа. Тогда ей и Локвуды не понадобятся.

Молодые люди повернули на улицу Риволи, весело ускорив шаг перед отелем «Континенталь» (не дай бог, выскочат оттуда эти противные мамины приятели!), и вышли на площадь Согласия. Сто лет назад вместо гранитного Луксорского обелиска, фонтанов и статуй здесь громоздилась гильотина.

Джеральд со спутницей пошли к выставке по мосту Согласия, сложенному из камней, оставшихся от Бастилии. Толчея у площади Инвалидов была невообразимая. Чтобы скорее оказаться на Марсовом поле, молодые люди втиснулись в открытый вагончик узкоколейки, выстроенной специально для выставки, и высадились вблизи Иенского моста.

Президент Франции Мари Франсуа Сади Карно в сопровождении блестящей военной свиты прибыл в экипаже, запряженном четверкой. На всем пути сюда от Елисейского дворца толпы людей, запрудившие улицы, встречали его возгласами: «Да здравствует республика! Да здравствует Карно!»

Президента встретили грохотом пушек, войска салютовали оружием… Под звуки музыки кортеж проследовал под башней Эйфеля, как через триумфальные ворота, к центральному павильону. Здесь собрались сенаторы, депутаты, министры, дипломатический корпус. Величественно прогремела фанфарами Марсельеза, оркестрованная Берлиозом. Председатель совета министров открыл торжество цветистой речью. Потом говорил Карно.

Джеральду следовало быть на церемонии: у него и пропуск в павильон, и поручение посольства. Но не бросит же он из-за этого обаятельную спутницу! Представителей от посольства хватит и без него.

Дороти с Джеральдом провели на выставке целый день. Как истые британцы высшего круга, они несколько позже библейских израильтян, но задолго до арийских «белокурых бестий» считали свой народ избранным. Однако у них хватало свободомыслия отдать должное и французскому трудолюбию, и французскому гению. Они не старались отвергать высокие качества фламандского полотна, мраморов Корсики, маслин Прованса, нормандских кружев, французских вин цвета пурпура и топаза. И выставка, воспринятая без чрезмерного предубеждения, доставила молодым людям немало удовольствия помимо того, какое они испытывали в обществе друг друга.

О сколько-нибудь планомерном обозрении в первый день не могло быть и речи. Заглядывали туда, где меньше давка.

На набережных по обе стороны от Иенского моста внимание Джеральда и Дороти надолго приковала выставка истории человеческого жилья — полсотни сооружений разных времен, народов и стилей в окружении характерных для них ландшафтов. Вокруг свайной постройки новокаменного века заросли ириса, тростника, а на озерке русалочьи цветы — водяные лилии. Китайский домик — в кольце бамбука, чайных кустов и азалий. Возле греческого дома лавры, возле римского — мирты, мимозы, апельсинные деревья. Персидский дом тонет в сирени, над финикийским раскинул крону ливанский кедр. И ради контраста с ренессансом и готикой — первые несмелые опыты сооружения кровли над головой: пещера троглодита, вигвам индейцев, хижина эскимоса.

Возле Дворца машин царство различных национальных столовых, таверн, трактиров, кафе, подлинное вавилонское столпотворение кулинарных изделий. Джеральд и Дороти подкрепились тут завтраком, а обедать решили на первом этаже Эйфелевой башни. Ни французская, ни фламандская, ни англо-американская кухня не были для них в диковину, и из четырех здешних ресторанов они, конечно, выбрали самый экзотичный для них — русский.

Незаметно подкрались сумерки. Брызнули над Сеной снопы ракет и бенгальских огней. Нити газовых рожков жемчужной паутиной оплели Эйфелеву башню, а электрический маяк с ее верхушки бросал в темнеющее небо пучки красного, белого и голубого света, как бы размахивая французским флагом. На павильонах зазмеились золотые гирлянды. В середине Марсова поля сотнями струй зашелестели знаменитые фонтаны. Подсвеченные снизу во все цвета радуги, они рассыпались дождем чудесных самоцветов и сеяли водяную пыль на скульптурную группу: по волнам скользит Республика в причудливой ладье, на руле — Свобода, на носу — галльский петух.

Под вечер ноги у Джеральда и Дороти гудели от усталости, словно телеграфные столбы. Молодые люди перешли на правый берег Сены по Иенскому мосту. В садах Трокадеро Джеральд преподнес спутнице букет свежесрезанных белых камелий.

Возле главного входа Джеральд взял извозчика.

У дверей своей комнаты Дороти сказала:

— Джерри, спасибо, все было так хорошо! Сейчас уже поздно, и маме нездоровится, но утром обязательно приходите к нам завтракать.

Подарив юноше самую теплую из улыбок, девушка вошла к себе. Джеральд не успел, однако, сделать и нескольких шагов по коридору, как Дороти, вся пунцовая, стремительно выскочила обратно.

— Ох, Джерри, это не наши комнаты…

— Как не ваши?

— Не наши… Там два каких-то джентльмена, и оба без сюртуков… Ужасно!

— Это я вас отвлек своей болтовней, — виновато улыбнулся Джеральд.

Дороти подошла к другой двери.

— Вот, кажется, здесь… Теперь припоминаю: против нашей комнаты висела картина…

Она растерянно оборвала: на стене коридора не было никакой картины. Неуверенно нажала ручку двери, подергала, дверь не отворилась: комната была заперта. Из нее тянуло слабым аптечным запахом. Краска вновь прилила к щекам Дороти:

— Боже, какая глупая! Заблудилась внутри дома.

Несколько мгновений оба смущенно глядели друг на друга. Джеральд сказал шутливо:

— Ну, беде легко помочь. Пойдемте к портье и узнаем, где же, наконец, вы живете.

Они спустились в вестибюль. Пожилой господин в очках любезно поднялся из-за конторки им навстречу.

— Сударь, — сказала Дороти, — я забыла номер наших комнат… Моя фамилия Лоресдаль…

— Лоресдаль? — задумчиво протянул господин в очках, но лицо его тотчас просветлело: — Да, да, конечно… Комнаты готовы, мы ждали вас еще вчера…

Он проворно извлек тетрадь, быстро перелистал ее, приговаривая: «Сию минутку, сию минутку», и отыскал нужную пометку:

— Пожалуйста… Комнаты в бельэтаже. Сейчас гарсон перенесет ваши вещи.

И учтиво добавил:

— Вы, вероятно, очень устали от путешествия? Калькутта — это так далеко.

Дороти окаменела.

— Какие вещи? — с трудом сказала она. — Ведь мы живем здесь со вчерашнего вечера.

Пришел черед господину в очках посмотреть на нее недоуменно. Два-три человека, бывшие поблизости, с интересом прислушивались к разговору. Джеральд начал нервничать.

— Не будем заниматься шутками, — сказал он сухо. — Видимо, вчера здесь был другой клерк… Посмотрите не перечень заказов, а книгу записи приезжающих.

Господин в очках, поправив манжеты, открыл книгу на вчерашней дате и, шевеля губами, провел пальцем сверху вниз по странице. Покачал головой, вторично проверил список, поднял очки на лоб и, протянув книгу Джеральду, произнес обиженно:

— Тут какое-то недоразумение. Извольте убедиться сами: среди прибывших фамилия Лоресдаль не значится.

Он пожал плечами, но, поняв, что такой жест может обидеть клиента, заказавшего номер стоимостью девяносто франков в сутки, снова стал воплощением любезности:

— Вы напрасно волнуетесь… Ваши апартаменты готовы, полностью оплачены вперед, располагайтесь в них, милости просим. Если вам угодно, отметим прибытие вчерашним днем. Вот давайте так и сделаем…

Свидетели их беседы следили за ней с откровенным любопытством. Поэтому Дороти сочла необходимым прекратить эту сцену. Она оперлась на руку Джеральда и последовала за гарсоном, затянутым в ливрею с золотыми позументами. Джеральд вел ее, стиснув зубы: девушка дрожала, как тополь на ветру.

Когда затворилась дверь, Дороти обвела взглядом незнакомую комнату, опустилась в кресло, выронив цветы, и прошептала побелевшими губами:

— Джерри, что же это такое? Где же мама, где Лолита? Я, кажется, схожу с ума…

Джеральд подумал то же самое. Происходит нечто непонятное. Что с девушкой? Ошиблась отелем, благо их несколько на Вандомской площади? Нет, он знал, что комнаты заказывались через британское посольство именно в этой гостинице. Перевернуть ее вверх дном? Но ведь это же несусветный вздор подозревать, будто администрация спрятала постояльцев! Кто и ради чего пошел бы на полицейский скандал и дипломатические осложнения? Что же делать?

Дороти в глубоком обмороке стала сползать с кресла на пол. Джеральд подхватил ее, отнес на кушетку, кинулся в вестибюль к господину в очках и потребовал послать за врачом. По счастливой случайности врач оказался тут же, — это был один из тех, кто прислушивался к беседе между Дороти и клерком. Врач установил сильный нервный шок.

— Есть кому за нею ухаживать? — спросил он Джеральда. — Нет? Тогда надо срочно перевезти в больницу… Вы уполномочены это сделать?

Джеральду ничего не оставалось, как вместе с врачом отвезти Дороти в лечебницу. Оттуда он сразу поехал в посольство. Эдвин Эджертон, секретарь, уже готовился ко сну, но принял молодого человека и заставил дважды рассказать странную историю.

На следующий день начались поиски. Посольство сделало представление министру иностранных дел господину Спюлле. Сэр Хью, прибывший из Лондона, посетил префекта парижской полиции господина Лозе. Полицейские чины допросили служащих гостиницы. Никто, однако, не видел приезжих 5 мая и не обслуживал их. Наводили справки в других гостиницах города. Опрашивали извозчиков в надежде, что кто-нибудь мог запомнить пассажирок, взявших сразу две кареты на Лионском вокзале. Дороти была так плоха, что ее, оберегая от волнений, поместили в отдельный небольшой домик на территории лечебницы. Врачи не позволили брать у нее показаний и дней десять не допускали к ней даже отца. А когда Дороти поправилась, то не смогла ничем существенно дополнить рассказ Джеральда.

Сэр Хью с неудовольствием заметил господину Лозе, что парижские сыщики проверяют и без того бесспорный факт — прибытие леди Лоресдаль с дочерью и служанкой в Париж вечером 5 мая и ничего не делают, чтобы узнать, куда и каким образом исчезли леди Амелия и Лолита 6 мая. Префект полиции доложил об этих жалобах президенту республики. Сади Карно прислал Лоресдалю письмо. Выразив сожаление по поводу случившегося, он уверил, что будет предпринято все, чтобы раскрыть тайну.

Дни бежали за днями. У отца и дочери надежда то вспыхивала, то угасала. Чтобы не бередить душевные раны, их поместили не в гостинице, а в британском посольстве. Джеральд ежедневно бывал у Лоресдалей, стараясь отвлечь Дороти от тяжелых дум.

А Париж и всемирная выставка жили своей жизнью. Выступали певцы и танцоры. Римский-Корсаков дирижировал русскими симфоническими концертами. По программе, составленной Тома и Делибом, в Трокадеро исполняли норвежскую рапсодию Лало, «Арлезианку» Бизе, увертюру Керубини к «Медее». 21 июня парижский муниципалитет устроил ночное гулянье в парке Монсо. 14 июля состоялся военный парад и историческое шествие, хотя парижан в этот день с самого утра поливало дождем, превратившим улицы в озера. Заседали многочисленные международные научные конгрессы. В кабаках выпивали океаны вина. Люди плакали, смеялись, любили, ссорились, рождались, умирали, и им не было никакого дела до Лоресдалей.

Через три месяца министерство иностранных дел Франции официально уведомило лорда Литтона, британского посла, что парижская полиция исчерпала все возможности отыскать хотя бы малейшие следы леди Лоресдаль.

Сэр Хью и Дороти уехали в Англию. Год спустя, по прошествии срока траура, Дороти вышла замуж.

Сэр Лоресдаль умер от воспаления легких 31 декабря 1904 года. Книгу об Индии он так и не написал.

Май и июнь в Пенджабе — это «гришма», или «время пота». Дуют сухие, раскаленные ветры, часто горят травы и бамбуковые джунгли. Над полями и дорогами пылевая мгла. Сквозь нее с белесо-лазурного неба тусклым медным тазом просвечивает солнце. Жара до сорока градусов. Окна с утра затеняют ставнями, циновки на дверях обильно поливают водой, в комнатах непрерывно качаются огромные плетеные веера — пунки. Но работать, особенно европейцу, все равно трудно. Оттого из Дели главные правительственные учреждения на лето переезжают в Симлу, раскинувшую свои дворцы, гостиницы и дачи на горном кряже высотой более двух тысяч метров. Здесь гораздо прохладнее, чем в Дели.

Вилла Джеральда Хаклюита, лорда Строгльборна, стояла на Илизиом-Хилле — северном отроге кряжа, где сохранились еще дубовые рощи, гималайские кедры и заросли рододендронов с колокольчатыми душистыми цветами. Отсюда открывалась величественная панорама горных цепей; самые далекие из них стыли в шапках вечного снега. В долине, к западу, лежал Анандальский парк с ипподромом и площадками для крикета, а в более далеких окрестностях Симлы можно было пострелять фазанов, каменных козлов и медведей. Конный спорт и охота — две страсти Строгльборна.

Вечером 21 июня 1912 года, когда с окрестных холмов повеяло свежестью, лорд Строгльборн ждал к себе гостя. Ярко и тревожно, как на картинах Рериха, пылало закатное небо. На веранде, накрывая на стол, сновали темнокожие слуги в белом. Леди Строгльборн листала журнал в гостиной. Муж, сидя неподалеку, с ее разрешения курил.

— Я знаю, Долли, вы не любите французов, — говорил он, — но Жером Сегре почти не француз — так долго он живет в Индии. Помните, это он вылечил меня от лихорадки, прицепившейся ко мне на охоте в тераях?

— Вы мне рассказывали, и я ему очень признательна. Откуда он?

— Из Пондишери. Говорят, из-за какой-то личной трагедии он отказался от блестящей академической карьеры в Париже и уехал простым врачом во французские колонии. Но для него, по-видимому, нет ни расовых перегородок, ни политических границ: он там, где эпидемия. В Британской Индии его ценят не меньше, чем во французской. А туземцы его попросту боготворят. Теперь это один из самых знаменитых специалистов по чуме и холере.

Гость оказался худощавым, седым, с живыми и умными глазами. Небольшая эспаньолка придавала ему сходство с кардиналом Ришелье. Он галантно поднес к губам руку леди Строгльборн.

Сегре прекрасно владел английским. За столом сразу завязалась непринужденная беседа. Врач только что прибыл из Бенареса и намеревался совершить несколько экскурсий в горы.

— Думаю пройти к истокам Джамны — к кипящим ключам и горячему озеру. В нем, как мне доподлинно известно, божественная обезьяна Хануман когда-то погасила свой загоревшийся хвост…

— И оно от этого нагрелось? — невольно рассмеялась леди Строгльборн. — Вы любите индийские легенды?

— Они изумительны… В них мечты и лучшие чувства человека… Невольно тянет к народным сказаниям после того, как наяву заглянешь в бездну людского горя. Нет еще ему ни конца ни края в туземных деревнях, даже если там и не бродит чума или ее аватар — сборщик податей.

— Опасная у вас профессия, — заметила леди Строгльборн, деликатно не заметив прозрачного сопоставления, — ежедневно под дамокловым мечом…

— По правде говоря, некогда об этом думать. Мне, кроме того, везет. Я как лекарь познакомился с чумой четверть века тому назад, и вот видите, еще жив и имею удовольствие пить чудесное вино за ваше здоровье.

Он поднял хрустальный бокал и слегка поклонился хозяйке.

— Теперь возбудитель чумы известен и сражаться с нею куда легче. А припомните, как беспомощны были хотя бы флорентийцы в XIV веке, когда их стала косить «черная смерть»! Одни служили молебны, постригались в монахи, раздавали свое имущество, другие ждали помощи от небесных светил, третьи искали спасения в воздержании и чистоте, а иные — в безудержном разгуле. В те годы Европа потеряла от чумы около двадцати пяти миллионов человек — четверть своего населения.

— Я не читаю медицинских книг, — улыбнулась леди Строгльборн.

— О, без сомнения, миледи, — в свою очередь усмехнулся Сегре, — но чуму 1348 года поразительно точно описал Боккаччо на первых же страницах «Декамерона».

— Ах да, верно… Вот видите, как устроена память человеческая: веселые истории мы помним, ужасные забываем…

— Забываем? — переспросил врач. На его лицо набежала какая-то тень. — Да, стараемся по крайней мере… Но вот один случай из своей жизни я так и не могу забыть.

— Вам… трудно будет его рассказать? — спросила леди Строгльборн, вспомнив слова мужа о «личной трагедии» Сегре.

Сегре взглянул на нее. В темных глазах женщины, прекрасной и в сорок пять лет, он увидел не любопытство, а участие…

— Я никогда об этом никому не рассказывал, — задумчиво промолвил он. — Это была государственная тайна. Однако прошло столько времени, что все запреты потеряли силу. Если вы не боитесь, что я вам испорчу вечер, я готов…

Перешли на другую веранду, где их ждали ликеры и кофе. Жером Сегре начал:

— Это случилось в Париже в 1889 году, в первый день открытия всемирной выставки.

— О! — воскликнули, переглянувшись, оба слушателя.

Сегре остановился.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал Строгльборн.

— В Париж съезжались толпы людей из всех уголков Франции и разных стран мира. Говорят, что выставку посетило не менее пяти миллионов французов и полтора миллиона иностранцев. Сам я земляк Эйфеля, уроженец Дижона, и Париж для меня чужой. В нем я жил, когда был студентом медицинской школы. Лет за пять до всемирной выставки я попал на Мадагаскар как врач французской военной экспедиции. Насколько знаю, опустошительных эпидемий никогда на Мадагаскаре не случалось. Среди местных племен бывали вспышки оспы, но во французских войсках я имел дело главным образом с малярией. Только раз пришлось столкнуться с чумой, занесенной в туземные кварталы Таматавы индийскими купцами… Вас не утомляют эти подробности?

— Нет, нет! Вы ведь обычно так мало о себе рассказываете, — ответил лорд Строгльборн.

— Из Тананаривы я посылал статьи в медицинские журналы Парижа. На них обратил внимание Пастер. Когда ему в 1888 году удалось создать свой институт, он пригласил меня туда на работу. В Париже я поселился на улице Сент-Оноре. Помимо занятий в Пастеровском институте, у меня образовалась и небольшая частная практика, впрочем довольно случайная: меня приглашали владельцы отелей на Вандомской площади, когда хворал кто-нибудь из постояльцев…

Сегре отпил глоток ликера.

— И вот однажды утром — это было в понедельник 6 мая — меня позвали к одной даме, накануне прибывшей из Марселя, а в сущности из более дальних краев — через Бомбей из Калькутты. Дверь отворила смуглая очаровательная девушка с большими миндалевидными глазами — служанка больной дамы.

Леди Строгльборн выпрямилась и тревожно сцепила тонкие пальцы обеих рук.

— Дама жаловалась на головную боль. Температура у нее была высокая, голова кружилась, язык в белых налетах. Говорила она много, но невнятно. Служанка расстегнула ее пеньюар, я приложил стетоскоп к груди и придержал при этом левую руку больной, которой она все время беспокойно шевелила. Дама вскрикнула. Спрашиваю: «Больно? Где больно?» — «Тут, под мышкой». Я посмотрел, и, сознаюсь, у меня мурашки побежали по спине: под мышкой выделялось утолщение размером с крупный боб, и кожа вокруг него была багрово-синей…

— Что же это было? — глухо спросила леди Строгльборн.

— Бубонная чума. Я не мог ошибиться.

— Почему не могли? В то время, кажется, нигде не было чумных эпидемий, — нервно бросил лорд Строгльборн.

— Да, верно. Эпидемия в Гонконге вспыхнула много позже. Но ведь эпидемиям предшествуют отдельные случаи. Дама прибыла пакетботом из Индии. На корабле всегда есть крысы, на крысах блохи, зараженные блохи кусают людей — и чумной яд делает свое дело. Не было известий об эпидемии — не было и карантина в Марселе.

— Дальше, пожалуйста, дальше, — торопливо перебила его леди Строгльборн.

— А дальше передо мной во весь рост встал кошмар моего открытия. Представьте себе, что разносится слух: чума в Париже! Что было бы с населением да и с сотнями тысяч людей, которые сюда съехались? Что сталось бы с выставкой? Какая невообразимая паника, всеобщее бегство, крах всего, к чему так долго готовились! По инструкции я обязан был известить об этом лично министра внутренних дел. Овладев собой, я сказал: «Мадам, вы серьезно больны, вас необходимо поместить в лечебницу. Не тревожьтесь, все будет хорошо». В сущности я не лгал. Смертность от бубонной чумы в отличие от легочной не абсолютная: выздороветь — сорок шансов из ста. Дама ничего не ответила: у нее уже начинался бред. Чума не медлит со своими жертвами, она пожирает их стремительно. «Мадемуазель, — обратился я к смуглой девушке, — оденьте вашу госпожу, приготовьтесь сами, а я пока вызову медицинскую карету».

Немного помедлив, Сегре продолжал:

— Я кинулся к телефону. Министра, конечно, у себя не оказалось. К счастью, я говорил с расторопным малым: узнав, что обнаружена болезнь номер два (опасные эпидемические болезни зашифрованы номерами), он срочно послал курьера на выставку. Там во время одного из перерывов в церемониале министр сообщил страшную новость президенту республики и префекту полиции. Эти три человека приняли чрезвычайное решение. Больную со служанкой вывезли за город и поместили в уединенном шале. Служащих гостиницы, имевших дело с дамой, удалили. В книге записей приезжающих страницу с именем дамы и ее спутниц уничтожили и заменили другой. Табличку с номером комнаты, где была больная, переставили на дверь соседней комнаты и туда водворили двух агентов полиции. Покои больной дезинфицировали и наглухо заперли. Шторы, ковры, обивка мебели — все это было содрано, увезено и сожжено. По счастью, гостиница днем опустела, все пошли на выставку, а кроме того, все делалось осторожно, тихо, и даже старшие служащие гостиницы не догадывались об истинной причине возникшей суеты. Тревожило то, что у зачумленной дамы была дочь, которая с утра ушла на выставку и вот-вот могла появиться. В вестибюле оставили дежурить полицейского врача и двух санитаров. Они получили предписание увезти девушку в изолятор, как только она вернется, если потребуется, то силой. Карета ждала ее у бокового входа в гостиницу.

Леди Строгльборн стиснула голову руками. Муж, взволнованный, нежно обнял ее за плечи. Сегре, заметив это, спросил с беспокойством:

— Я расстроил вас своим рассказом?

— К нему трудно остаться равнодушной, — вымолвила хозяйка.

— О, как я признателен вам за сочувствие! — порывисто сказал Сегре. — Досказать мне осталось немногое. Дочь дамы, мистифицированная клерком, испытала нервное потрясение. Под этим предлогом, не возбуждая лишних подозрений, полицейский врач и увез ее в лечебницу. Там ее десять дней продержали в строгом карантине. По счастью, девушка оказалась здоровой. Это единственное светлое место в моей истории. А остальное все очень гнусно. Из Лондона приехал муж исчезнувшей, и французские власти три месяца играли комедию поисков. Правда, само правительство жило, как на вулкане: могли ведь обнаружиться и другие проявления чумы. Но случай с дамой из Калькутты оказался единственным. Даже самые пронырливые репортеры не узнали ничего, хотя в дело было замешано десятка три людей. И в результате всех чрезвычайных мер цель оказалась достигнутой. Выставка прошла успешно: около восьми миллионов чистой прибыли. А в Париже французские и зарубежные гости оставили по крайней мере полтора миллиарда франков. Больная же, несмотря на все меры, скончалась на восьмой день. Вскоре умерла и горничная. Шале облили керосином и сожгли до тла. Окрестные жители, сбежавшиеся издалека тушить пожар, так и не поняли, почему полиция не позволяла этого делать…

Рассказчик помолчал, взял кофе и с горечью закончил:

— Самое, однако, бесчеловечное, что горничную, быть может еще здоровую, не взяли от хозяйки. Ее можно было уберечь от заразы, пока у больной не нагноились бубоны. Я просил, требовал, но с этим не посчитались. Высокопоставленные особы, знавшие об операции, не считали нужным «возиться с какой-то индианкой». Меня представили к ордену Почетного легиона, я отказался. Уехал из Парижа. В колониях я многим вернул здоровье. Из сотен уст слышал я горячие слова благодарности и видел счастливые слезы. Но все же и до сих пор не могу забыть большие испуганные глаза девочки, жизнь которой я выпустил из своих рук…

— Как звали этих несчастных? — спросила леди Строгльборн, белая, словно лилия.

— Не помню, — ответил врач.

— Если хотите, я… могу вам напомнить… Больная дама была моя мать, леди Лоресдаль…

Чашка выпала из рук Сегре и разбилась с серебристым звоном.

Лет двадцать спустя имя Сегре оказалось связанным с местами, близкими к Симле. В сотне километров к северу от нее, в чудесной долине Кулу, обрамленной снежными пиками и потому не знающей ни жары, ни засух, талантливый русский художник Николай Рерих основал Гималайский институт научных исследований. Один из отделов института изучал древнюю тибетскую и китайскую медицину. Жером Сегре был избран членом-корреспондентом института и обосновался возле него, в селении Нагар. Когда он умер, тело его, по индийскому обычаю, предали огню, а пепел развеяли с вершины высокой горы.