На суше и на море

Борис Носик Щедрая дорога

Успех нашего летнего путешествия, о котором я хочу рассказать, удивил почему-то не только наших московских друзей, но и пражских родственников. Все полагали, что я погощу, как порядочный, в Праге, посещу, согласно вековой туристической традиции, какой-нибудь загородный замок, ну и, может, съезжу еще в Карловы Вары, раз уж такое непомерное любопытство. Но чтоб так…

Впрочем, расскажу по порядку. Прежде всего, как я попал в Чехословакию? Многие, конечно, знают о новом соглашении, согласно которому всякий смертный может теперь погостить в Чехословакии, если его туда пригласят родные, друзья или знакомые. Вот нас с женой и пригласили ее, а стало быть, и мои родственники. Что же касается фантастического маршрута, похожего на схему движения молекулы, то он впервые наметился еще в начале лета в Угличе, этом старинном русском городке на Волге. Так вот, в Угличе июньским вечером неподалеку от того места, где, по преданию, был убит царевич Димитрий, я встретил двух бородатых людей. Так как угличане уже давно не носят бород, я сразу понял, что это приезжие, да к тому же еще, наверное, и художники. И я не ошибся. Один из бородачей оказался известным чешским графиком Михаилом Ромбергом, которого — я сразу это понял — послала мне судьба. И после того как Ромберг терпеливо и вежливо ответил на вопросы местного населения о возможности закупки запасных частей к чешскому мотоциклу «Ява», он так же терпеливо и даже с энтузиазмом разъяснил мне, какие города Чехословакии следует посетить в первую очередь. Он все называл и называл всякие звучные имена, а я записывал, совершенно завороженный этой географической музыкой: Ружомберок, Кежмарок, Йиндржихув-Градец, Чески Крумлов, Глубока, Тельч, Левоча, Табор, Братислава, Нитра… Впоследствии я дополнил этот список названиями, почерпнутыми из книг и разговоров или просто списанными с карты в топонимическом экстазе.

И вот, когда я вытащил этот список в Праге на семейном совете, мой родственник Иржи, очень серьезный молодой экономист и один из крупнейших в Чехословакии специалистов в области ценообразования, взял в руки карандаш, обложился справочниками и за полчаса без помощи счетно-электронных машин вывел сумму, ужаснувшую домочадцев.

— Вот, — сказал он, — это по самым скромным подсчетам…

А мы дошли еще только до половины моего списка.

— Кроме того, — сказала Нина, моя свояченица, — необходимо заранее заказать гостиницу в каждом городе, а может, и билеты…

В общем перспективы открывались самые мрачные, а мной уже овладело неудержимое желание уехать из Праги и побродить по стране. Нет, дело вовсе не в том, что мне не нравилась столица Чехословакии. Прага прекрасна. Это город пленительный, неправдоподобно красивый, музейно удивительный и в то же время по-человечески обжитой, очень трудовой, какой-то и прозаический и экзотичный в повседневном быту. Впрочем, что я могу добавить к тому, что уже было написано о Праге в тысячах книг и статей, к тому, о чем возвещает рекламный плакат «Чедока»: «Прага — перла мнест» (жемчужина городов); о чем заявлял Иоганн Вольфганг Гёте: «Прага — драгоценный бриллиант в каменной короне страны»; о чем с восторгом писал Гектор Берлиоз: «Как пленительны бесконечные ряды храмов, дворцов, зубчатых стен, башен, колоколен, аркад, просторных дворов и остроконечных крыш!»; о чем великий насмешник Джером К. Джером говорил с величайшей серьезностью, теряя всякое чувство юмора: «Прага — один из интереснейших городов в Европе. Ее камни пропитаны историей и поэзией…»? А раз добавить нечего, то перейдем непосредственно к тому дню, когда решилась судьба нашего путешествия.

Итак, мне хотелось покинуть Прагу, потому что мы уже пробыли в ней несколько дней и потому что мне всегда думалось, что столица — это еще не вся страна, а посмотреть хотелось страну. Но решиться мы с женой ни на что не могли: ни на сокращение маршрута, ни на поездку к прославленным водам. В подобном смятенном состоянии вышел я однажды утром побродить по Праге и долго кружил по узким средневековым улочкам Старого города, разглядывая на фронтонах старинные гербы врачей, ювелиров, музыкантов и рыцарей, заглядывая в прохладную полутьму винарен и пивных, тщетно разыскивая дом Кафки на Кожной и гостиницу, где останавливались Петр I и Бетховен. Потом вдруг совсем неожиданно вышел я на Староместскую. Сияло солнце. Обычная толпа туристов стояла перед часами «Орлой», дожидаясь, когда начнется забавное и наивное представление, предшествующее и сопутствующее бою, — когда зашевелится смерть с косой, появятся в окошке Христос и апостолы — в общем, придет в движение «средневековый трактат о вечности». И тут в толпе туристов я увидел группу крестьянок — невысоких, коренастых, в широких, крутобоких национальных юбках, вышитых цветастых кофтах и платочках. Они смотрели на часы, а я смотрел на них и даже сфотографировал всю их группу. Тут они заметили меня и оживились. Одна из них решила, что я фотограф, и протянула мне смятую бумажку в десять крон. Я стал объяснять по-русски, что я тоже турист. И тут они поняли, что я русский. Боже, что тут началось! Они по очереди жали мне руки, хлопали по спине, что-то говорили наперебой, что-то почти понятное, почти русское и почти украинское. А одна пожилая крестьянка сказала:

— Русские — то ж наши браты…

Эта встреча почему-то очень меня подбодрила. Экономические расчеты и страхи перед незнакомой дорогой больше не удручали меня. Я знал теперь, куда я подамся на худой конец: адреса тетушки Марии Билой из-под Нитры и другой Марии из-под Голанты лежали у меня в кармане, и я трогал их время от времени, продолжая кружить по улицам Праги. Миновав умилительный Новый Свет, я вышел на Лоретанскую площадь и здесь, в старинной капелле, вдруг увидел знакомое лицо под прядью седых волос. Это была гид здешнего «Интуриста» — «Чедока». Мне уже пришлось однажды слышать ее объяснения в древнем еврейском гетто, и теперь я, конечно, поспешил к группе русских туристов, которым она рассказывала о колоколах Лоретты:

— Через три минуты вы услышите их изумительный перезвон. С ним связано немало легенд, легенд всех времен. Говорят, что после этой войны смертельно раненный русский солдат Беляков лежал вон там, в швейковском госпитале, днем и ночью слушая нежный перезвон лоретанских колоколов. Умирая, он попросил похоронить его где-нибудь поблизости, куда доносился бы этот звон. Теперь он лежит здесь, на площади. На камне написана только фамилия солдата — Беляков. Но ведь этого достаточно. Все и так знают, зачем Беляков пришел в Прагу…

Стало совсем тихо. Потом зазвонили колокола Лоретты, нежно, переливчато. Я дослушал эхо последнего удара и стал знакомиться с земляками. Они были из Белоруссии и путешествовали по Чехословакии на собственных «Волгах». Наутро им предстояло двинуться в обратный путь, к нашей границе. Они сказали, что мест у них много и что они охотно возьмут с собой и мою жену, и меня. Количество неразрешенных проблем резко сократилось, лед тронулся. На следующее утро мы выехали из Праги на восток.

Мы мчались к городу Брно. Нас с женой взяли к себе в машину доктор Дразнин из Минска и его жена Роза Григорьевна. Это были люди интеллигентные, веселые и бесконечно добрые. И все у нас в машине: и разговоры, и песни — было знакомым, своим. «Волга», точно островок России, мчалась по чешскому шоссе. А за окном мелькали удивительные города и села. Здесь были прекрасные улицы и площади с готическими, ренессансными и барочными домами, памятниками и обелисками; здесь были уютные, чистые и гордые деревни, отличавшиеся от городов, пожалуй, только размерами да количеством костелов. Мы летели мимо расчерченных посевами полей, кудрявых холмов, мимо то подступавших к шоссе, то отходивших в синюю даль гор. Но что особенно поразило меня, так это леса. Я знал, что Чехословакия — страна с высокоразвитой промышленностью, с высокой плотностью населения, большим количеством городов, и думал, что леса там вырубили еще столетия назад. А они густо зеленели по обочинам шоссе. Сразу за чертой города или заводским забором начинались красивые сосновые боры, небольшие кудрявые рощицы, купы старых деревьев возникали неожиданно посреди поля; в гуще посевов и на холмах стояли отдельные могучие деревья, охраняемые, точно памятники архитектуры, табличкой «статни стром» — государственное дерево.

Итак, мы мчались вперед, страна пролетала мимо, и меня все больше охватывало беспокойство: я еще не свел в дороге дружбу ни с одним чехом, не исходил пешком ни одного города, не ночевал ни в одной деревне.

Первая стоянка у нас была в Брно. Брно — огромный промышленный город, второй по размеру в Чехословакии, центр международной ярмарки. И то, что в отеле «Слован» не оказалось мест, меня не удивило. Но наш шофер профессор Дразнин разложил сиденья в «Волге», вручил нам ключи от машины и выбрал для ночлега уютный уголок в самом центре города. Вечером мы бродили по залитой огнями главной улице от «Слована» до вокзала; жены, по французскому выражению, «лизали витрины», мы глазели по сторонам. Утром я встретил на площади, неподалеку от старой ратуши, сразу три группы советских туристов, приехавших в Чехословакию на своих машинах и автобусах. С одной из групп я попал в здание бывшего моравского парламента, в роскошный зал, где теперь жители Брно сочетаются браком. Румяный седой гид бойко рассказывал, время от времени пересыпая речь всемирно известными анекдотами:

— В подобных залах при национальных комитетах в торжественной обстановке происходит бракосочетание. Так же торжественно обставляют и запись новорожденного. А вон в той комнатке жених ждет конца своего счастья. Браков у нас заключается в год примерно семь, а разводов один на тысячу жителей. Разводов у нас меньше, чем у вас, в Союзе, примерно… на две сотых процента. Развод стоит всего четыреста крон…

В подворотне Старой ратуши гид рассказал историю чудесного дракона, висящего под сводами арки. Собственно, историй было несколько, но потом оказалось, что это всего-навсего нильский крокодил. От этих лишенных поэзии легенд слушатели приуныли, и гиду пришлось повеселить их рассказом о неверных женах, которые как огня боятся этого самого крокодила. Тут же висело огромное колесо, которое, по преданию, смастерил веселый колесник из Леднице еще в XVII веке. Находясь в подпитии, он похвастал перед коллегами, что за тринадцатичасовую рабочую смену срубит в лесу дерево, сделает колесо да еще доставит его к рынку сбыта — докатит до брненской ратуши. Он совершил этот трудовой подвиг, но дальше все пошло хуже. Все решили, что тут не обошлось без вмешательства нечистой силы, и стали его сторониться, бедняга лишился заказов и умер в нищете. Вывод из этой невинной истории напрашивался самый простой: не следует хвастать в пьяном виде, даже если речь идет о простом колесе, и, конечно же, следует бороться с предрассудками, повышая свой культурный уровень.

Вместе с туристами-земляками я побывал еще в нескольких костелах и бывшем монастыре августинцев, где постигал основы музыки знаменитый чешский композитор Леош Яначек и занимался своими научными изысканиями монах Иоганн Грегор Мендель. Гид рассказал нам, что в Брно недавно закончился международный конгресс, посвященный Менделю, и что основатель менделизма занимался здесь также скрещиванием пчел и даже метеорологией.

Потом я снова бродил по городу и забрел в капуцинскую церковь, при которой была «гробка», то есть крипт, подземная часовня-музей, где хранилось много мумий, черепов и костей, а из последних даже была изготовлена люстра. Музей этот должен был напоминать о смерти, от которой никуда не уйти, и надписи на стенах гласили: «Мементо мори», «Ту фуи, эго эрис» (помни о смерти, о том, что мы были такими, как ты сейчас, а ты будешь такой же страшный, как мы). Вообще мне показалось, что в Чехословакии принято с довольно большим уважением относиться к усопшим, особенно к тем, кто отдал жизнь служению людям. Памятников и монументов здесь тысячи, в центре Праги же чуть не на каждом доме есть мемориальная дощечка с именами павших. До сих пор помню одну из них, на углу Овочни трга: «Здесь положил свою жизнь на алтарь власти Богумил Кулиш 25 лет от роду, 8.V.45». В каждом чехословацком городке и чуть не в каждой деревне есть с любовью оберегаемый памятник нашим русским солдатам. Конечно, «гробка» капуцинов носила более общий, философский характер; она была скорее сродни надписям, украшающим обычно ворота словацких кладбищ: «До виденя!», то есть до свидания. Главное место в «гробке» занимали кости барона Франтишка Тренка, прожившего бурную жизнь, служившего майором в русской армии и окончившего жизненный путь в Брно. Надпись на гербе барона пророчески гласила: «Сквозь бури к гавани», и барон обрел у капуцинов сравнительно тихую, хотя и недостаточно укромную, гавань.

Вместе с нашими автомобилистами мы посетили знаменитый Моравский карст, район, расположенный неподалеку от Брно. Главная приманка этого заповедника — карстовые Пунквские пещеры с их сталактитами и сталагмитами самых причудливых форм. Это удивительная галерея природной скульптуры. Здесь на каждом шагу всяческие булавы, гномы, вазы, елочки под снегом и, конечно, минареты, турецкие кладбища, а также вечные влюбленные, которые никак не могут сойтись. Экскурсоводы и посетители изощряют фантазию, придумывая названия все новым и новым шалостям карста, и это, конечно, занятие небесполезное. Мне очень понравилось, как чехи гуляют по своим пещерам, как они до крайности внимательно слушают рассказы экскурсовода, изредка обмениваясь восхищенными возгласами. И еще мне понравилось, что пещеры здесь используют на все сто процентов. В Моравском карсте, например, блестяще налажена система сигнализации и страховки, гиды неутомимы, посетители благодарны. Мы достигли дна провала Мацоха (Мачеха) с зеленоватым озерком посередине, добрались до русла подземной речки Пунквы, откуда на моторных лодках отправились в новое подземное путешествие и попали, миновав три озера, в красивейшую часть Моравского карста, где снова были и сталактиты, и сталагмиты, и сталагнаты. Потом мы наконец выбрались на свет божий под огромной страховочной сетью, и здесь защелкали фото- и кинокамеры, раздались восхищенные возгласы на дюжине европейских языков.

Наутро мы снова двинулись в путь. Шоссе было отличным, машины в исправности, и мчались мы с большой скоростью. Так мы пересекли Моравию, въехали в Словакию и помчались на юг, останавливаясь лишь изредка, когда теряли одну из своих машин. Наш добрейший водитель удовлетворенно поглядывал на спидометр, а я смотрел, как пролетают мимо поля и холмы, леса и деревни, как проскочили мы мимо Славкова и Аустерлицкого поля, Бухловицкого замка и Угерске-Градиште, и сомнения в пользе туристического автопробега закрадывались в душу.

Обедали мы в изящном курортном городке Пьештяни над рекой Ваг, потом понеслись дальше, мимо Топольчан, красивого промышленного Партизанске, где стояли новые дома-«башни», точь-в-точь как наши московские, только повыше на два этажа, мимо Прьевидзы, мимо дымящего заводскими трубами Жиара-над-Гроном. Под вечер мы повернули на север и добрались до Банска-Бистрицы. И здесь нам с женой захотелось изменить что-нибудь в нашем путешествии. Ей казалось, что мы уже слишком много повидали, а у меня появилось ощущение, что я еще ничего толком не видел. После непродолжительной дискуссии мы порешили все к взаимному согласию. Я купил жене железнодорожный билет до Праги и расстался с нею на окраине Банска-Бистрицы.

С «хлебником» (небольшой сумкой, в каких чехи носят завтрак с собой на работу) на плече я пошел к окраине города. Я решил «стоповать». На чешских шоссе много «автостоповцев» — молодых рабочих, школьников и студентов из всех стран мира. У них нет, как правило, никаких специальных автостоповских книжек (вернее, я видел одного студента, у которого была такая книжка, но как раз его-то упорней всего преследовали неудачи). Они просто стоят на обочине шоссе и машут рукой. Иногда показывают палец: мол, я один, возьмите меня.

Пройдя мимо нескольких автостоповцев с рюкзачками (они дружески махнули мне: «Агой! Агой! — Привет!»), я занял свое место на шоссе и робко поднял руку. Так началась новая жизнь. И началась довольно удачно. К моему безмерному удивлению, первая же машина, которой я робко махнул, остановилась. Я попросил подвезти, даже не зная еще толком куда, ну, скажем, до Нитры. В машине сидели трое: на заднем сиденье пожилая женщина с ведрами, на переднем — молодая пара. Они почти сразу поняли по говору, что я из России, и все трое расплылись в улыбке. У всех были черные-черные зубы, и я спросил, в чем дело. Оказалось, они ездили в лес за черникой: о, там, где немцы сожгли деревню, там неподалеку пропасть черники. Сами они из Зволена и охотно подбросят меня, но только вот надо по дороге завезти тетушку Марию в деревню Вельки Луки; тетушка Мария — это мать Анны, а это Любомир, муж Анны, будем знакомы. Анна неплохо говорит по-русски, у них была отличная учительница в школе, русская эмигрантка, да и словацкий не так уж сильно отличается от польского, украинского, русского — в общем, понять друг друга можно. Давно ли я у них, что видел?

Анна и Любомир начинают спорить: конечно же, они должны показать мне деревянный костел в Гронсеке и деревянную колокольню XVII века. Хочу ли я? Впрочем, Любомир уже разворачивает машину, и мы мчимся назад, в Гронсек. Костел не заперт, здесь остро пахнет бревенчатой избой. Рядом бревенчатая колокольня XVII века. Северная Двина да и только, точно где-нибудь в Чухчерьме. Мы едем дальше. Машина жалобно погромыхивает на ухабах. Это какая-то странная машина, что-то вроде «Антилопы» Козлевича, — Любомир сам собрал ее из металлолома. Мы завезли матушку Анны и подобрали молодую пару, направлявшуюся в Зволен смотреть новый фильм про битлсов — «Вечер трудного дня». Все четверо наперебой расспрашивали о России. Анна и Любомир никогда не бывали в Советском Союзе, но дед Любомира когда-то ездил в Одессу, а тут вот тебе, живой человек из России. Когда мы подъехали к Зволену, уже стемнело.

— До Нитры далеко. Кто там у вас в Нитре? Может, и нет смысла ехать сегодня? Ведь все равно к нам домой надо обязательно заехать. Отец с матерью будут очень рады.

Мы едем через Зволен на окраину города. Здесь, в самом конце Калинчаковой, новый дом Любомира Бодя. Сразу же за домом пустырь.

— Зволенские Черемушки тут будут, — говорит Любомир.

Дом просторный, двухэтажный, со всеми удобствами. У ворот нас встречают румяная седовласая тетушка Зузанна, мать Любомира, его отец и дети: Игорек выбежал навстречу, а дочурка у бабушки на руках.

Вечер. Вся семья собирается за столом. Тетушка Зузанна сетует, что она не готовилась к приему гостей, но на ужин вкуснейшая картошка с отличным здешним молоком. Отец Любомира ставит на стол карпатскую горькую и болгарское белое вино. Разговоры о Москве, о Зволене, о работе, о прошлом и будущем. Отец Любомира на пенсии. Пенсия — 600 крон, это примерно 60 рублей. Четыре месяца в году он еще работает у себя на заводе. Любомир — техник в строительной организации, он получает 1700 крон; Анна служит в банке, зарабатывает 1300 крон. Дом построен ими в рассрочку, но через года два они надеются выплатить все и купить машину: на той, что есть, далеко не уедешь. А вот на новой они приедут летом в Москву.

Мы включаем телевизор. Передают кинокартину «Черный Петрус» Милоша Формана. Фильм о проблемах воспитания, взаимоотношениях детей и взрослых.

— У вас есть битлсы? — спрашивает Анна. — Ой, у нас есть немножко в городе.

Битлсов мне приходилось видеть в Праге. Это подростки с волосами до плеч. Когда юная парочка идет в обнимку по улице, то сзади не сразу и распознаешь, кто юноша, а кто девушка: оба в джинсах, в тельняшках, у обоих длинные кудри. В Праге я ходил вечерами в «Манес», на Словенский остров, где на танцах бывает много битлсов. Они очень юны, и, конечно же, им страшно хочется быть оригинальными, добиться независимости и признания взрослых. Некоторые пражане зовут их Манечками, другие считают хулиганами, третьи думают, что это пройдет с возрастом. Печать и радио ведут себя с редкостным тактом: они просто не замечают битлсов…

Беседа наша затянулась до поздней ночи. Утром после завтрака все семейство Бодя вышло за ворота провожать меня. В это время на улице показался почтальон и тетушка Зузанна поспешила ему навстречу.

— Таньере! Тарелки! — кричала она. — Как там летающие тарелки? А человечек больше не появлялся?

Почтальон, улыбаясь, протянул ей молодежную «Смену»:

— Как же, появлялся. Видели его в Аргентине.

Мирная Калинчакова зашевелилась. Вышел сосед Любомира. Его тоже интересовали тарелочки и человечек, и мне почему-то вспомнились при этом чапековский пан Повондра, черные головы саламандр на Влтаве. Остро и горько, будто где-нибудь в ярославской деревне, я почувствовал здесь, как не нужны сейчас людям ни летающие тарелки, ни саламандры, ни злобные хитрости атомного ядра.

— Мы не можем отпустить так гостя, — сказала тетушка Зузанна. — Надо проводить. Выводите из гаража машину. И съездите, на русскую могилу.

Машина Любомира заводится довольно хитрым способом. Нужно сначала втащить ее на гору, а потом столкнуть вниз, для чего необходимы усилия всего семейства Бодя. Тогда она заведется, но, конечно, не с первого раза. С шумом и смехом толкали мы «Антилопу» в гору, и вниз, пока она наконец не завелась. Любомир, Анна с детьми и я поехали на окраину Зволена, где находится большая братская могила советских солдат и партизан. К монументу вели ступени и посыпанные гравием дорожки, а по сторонам, среди травы и цветов было много-много гранитных надгробий с русскими именами и фамилиями, с названиями окрестных городов и сел, у которых встретили смерть эти русские. Иногда фамилий не было. Просто: «Офицер Красной Армии, погибший смертью храбрых на боевом посту в районе Зволена». Пожилой словак в цветастой рубахе навыпуск косил сено среди ухоженных, аккуратных могил. Я поздоровался с ним по-русски, он оперся на косу и спросил:

— Пекне? Красиво?

Я пожал плечами.

— Да… — вздохнул он по-стариковски, опуская взгляд на камень, под которым лежал девятнадцатилетний парнишка — солдат из России. — Да… Шкода. Лучше, если б он был теперь дома и имел свою семью. Двадцать пять тысяч тут русских. А сколько по всей земле…

Мы молча вернулись к машине. Анна и Любомир повезли меня мимо недавно реставрированного, пестрого зволенского кремля и вывезли на дорогу, ведущую к Нитре. Там мы и простились. Помахав рукой отъезжавшему автомобилю, я зашагал по шоссе. Лес подступал к нему слева, и оттуда, из темной чащи, доносился по временам крик какой-то птицы. Пахло ягодами, и очень хотелось свернуть на первую же лесную тропку. Но все-таки шоссе удерживало меня. Удивительно, как намеченный нами же маршрут обретает над нами силу…

Я прошел всего с километр, когда меня подобрала очень странная и, наверное, очень древняя машина. Влезал я в нее через переднюю малюсенькую, точно окошко, дверцу. Потом в машину уселись пожилой водитель в очках и его матушка. Машина с длинным, как клюв, радиатором и высоким смешным кузовом неторопливо покатилась по шоссе. Таких допотопных автомобилей довольно много в Праге и других чехословацких городах. На непривычного человека они производят примерно такое же впечатление, как на жителя среднерусского города внезапно появившийся на улице верблюд.

В Будче мои благодетели свернули в сторону, и я вылез на перекрестке. Я вышел за околицу и снова зашагал по шоссе. Потом меня подбросили хозяева красненькой шкодовской «фелиции». В машине были молодые родители и двое детишек: конечно, мальчик и девочка. И как потом случалось десятки раз, родители с надеждой обратились к десятилетнему парнишке-школьнику:

— А ну, Гонзик, скажи дяде что-нибудь по-русски…

Гонзик смущенно улыбался, но зато мы, взрослые, оживленно разговаривали на смеси словацкого с русским, украинским, чешским и польским. Фантастическая смесь, но все понятно, все хорошо.

В Жиаре-над-Гроном я прождал попутчиков довольно долго. Припекало солнце, нещадно дымил алюминиевый завод, гордость словацкой индустрии. Меня подобрали шоферы огромного грузового «робура», в котором вся компания размещалась в прекрасной многоместной кабине. Шоферы наперебой угощали меня пивом и лимонадом, но ехали они, к сожалению, только до Глиника-над-Гроном. И тут сверившись с картой, я решил повернуть на Банска-Штьявницу, возле которой на моей туристской «автомапе» стоял красивый значок: памятники архитектуры. На перекрестке я сел в служебный автобус. Рабочие с какой-то фабрики ехали в свой свободный день покупаться в целебных «купеле» курорта Склене-Теплице. Мы выехали на курортную дорогу.

Горы все ближе подступали к шоссе, удивительно красивые, поросшие лесом, и дорога от Склене-Теплице забирала все выше и выше. По пути встречались маленькие городки, затерянные среди живописных гор, небольшие горные села. Проехали Мочиан, похожий на грузинское селение. Наконец на вершине холма открылась удивительная Кальвария и сама Банска-Штьявница. Я вышел из автобуса и стал бродить по горбатым, мощенным брусчаткой и застроенным старинными домами улицам этого живописного горного городка. На покатой площади под моровым столбом Святой Троицы торговали цветами и фруктами. Я забрел в старый замок, обошел все залы, так никого и не встретив. Уходя, я заметил табличку, предлагавшую мне погасить свет и притворить за собой дверь. Из надписей и фотографий я понял, что это очень древний городок, который был известен еще в XIII веке, а может, и раньше, и что этот городок прежде всего шахтерский: здесь издавна существуют шахты («бани», отсюда «банска») и одна из первых в Европе горных школ.

Находившись до изнурения, я присел на покатую скамью на покатой главной улице. Она была похожа на горную реку: серебрясь под фонарями, текла вниз брусчатка мостовой; гордо вынося на перекресток острый угол, сползали старинные дома, точно огромные корабли.

Прошли веселой стайкой девчата в джинсах и тельняшках, пареньки в ярко-алых кардиганах и свитерах грубой вязки; пророкотал, взбираясь в гору, мотоцикл; в тишине звонко дребезжали голоса двух старушек, толкующих о чем-то на углу; загадочно поблескивал фонарь над головой, и на каждом из домов виднелась темноватая музейная вывеска — не меньше как шестнадцатый век; откуда-то доносился цыганский перезвон гитары.

Я уснул один в прохладной келье туристской ночлежки (восемь крон койка), но среди ночи меня разбудили двое подгулявших шахтеров. Узнав, что я русский, они решили, что сейчас самое время рассказать мне про Банска-Штьявницу. О, такой старый город! В прошлом году тысяч тридцать народу собралось здесь посмотреть «саламандер». Что это такое? А это шахтерское шествие. Ну, потеха, люди в старинных шахтерских костюмах. Раз в пять лет такое бывает. Представляют как первое золото тут нашли. Пастух увидел ящерку — «саламандер» — с золотой спинкой. «Ага, — решил он, — тут есть золото!» А может, это все и неправда. Но городок веселый, туристов летом видимо-невидимо, кругом озера. В городе несколько заводов и строек, техникумов полно: химический, лесной, шахтерский, строительный, еще есть гимназия…

Глаза у меня стали слипаться, и я уснул, а когда проснулся, солнце сияло сквозь монастырское оконце, шахтеры уже давно ушли, потому что рабочий день тут везде начинается часов в шесть утра. Мне тоже пора было в путь. Завтракал я в скромном кафе, носившем звучное имя «Метрополь». По забывчивости я сказал официанту «спасибо», вместо «декую», и через минуту к моему столику подошла буфетчица. Ее звали Лена, и она родилась в Брянске. В войну в немецком лагере познакомилась со своим будущим мужем-словаком, потом они поселились в Банска-Штьявнице. Сама она говорит с сильным словацким акцентом, но, услышав русские слова, сразу заволновалась: земляк. «Может, что нужно, может, помочь чем-нибудь? Где разместились?» Потом подошла ее десятилетняя дочка, тонконогая Верочка. Она повела меня по горбатым улочкам Банска-Штьявницы, по ее старым и новым замкам, дворцам и садам. Мы побывали в ботаническом саду — «арборетуме», потом забрели в какой-то дворец, оказавшийся всего-навсего резиденцией средней лесницкой школы. Здесь нас встретил директор школы, величественный мужчина с истинно королевской фамилией Краль. Он пригласил нас с Верочкой в свой кабинет и показал черепа и рога убитых им козочек, за которые он получил медали в Брно и во Флоренции. Директор оказался ярым охотником, и преподавал он охотоведение.

Потом мы с Верочкой спустились на главную улицу, и я сел в автобус, направлявшийся на юг. По дороге мне хотелось еще осмотреть лесной музей, размещавшийся в замке святого Антола. В автобусе моим соседом оказался высокий, полный и благообразный молодой мужчина в строгом черном костюме. Он довольно сносно говорил по-русски и сказал мне, что недавно встречался со своими коллегами из Эстонии. Я решил, что это учитель, и уже хотел было спросить, какой предмет он преподает. Но тут мой спутник сообщил, что он евангелический священник из Пренчова, а в Банска-Штьявницу ездил за покупками. Мы поговорили еще немного об окладе священников, о погоде, о здешних местах, а потом вдруг загалдел весь автобус:

— Антол! Антол! Где этот парень из России? Ему выходить! Шофер, не спеши!

Я вылез из автобуса у подошвы холма, увенчанного антольским замком. Коридор замка был похож на аллею из сучьев-рогов. Под каждой парой рогов было написано, где, когда и кем был убит их несчастный обладатель. Судя по надписям, большинство удачливых охотников были представителями династии Кобургов, владевшей когда-то замком. Я был в то утро единственным экскурсантом, и меня вызвались водить по музею сам директор пан Соловей и инженер Юлиус Фолтон. Их объяснения помогли мне понять, почему в этой высокоразвитой промышленной стране, где плотность населения превышает 100 человек на квадратный километр (в Чехии 121 человек), осталось еще так много прекрасных лесов. Они покрывают треть чехословацкой территории. Оказалось, что еще при Марии-Терезии вышли установления об охране природы. Уже в 1838 году был основан в Чехословакии первый заповедник. Теперь их сотни, и крупнейший среди них — Татранский национальный парк занимает более 50 тысяч гектаров. 70 процентов всех лесов страны находится под охраной государства. Конечно, даже такая развитая система лесоохранных законов не могла бы уберечь лесного богатства, если бы она не сочеталась с воспитанием в гражданах страны уважения к этому богатству. Воспитание это начинается со школы. Апрель в Чехословакии — месяц лесов. Школа, музеи, лесные хозяйства готовят лекции, кинофильмы, беседы. А в июне проводится месячник охраны животных.

Я высказал сомнение в том, что в стране, столь густо населенной, как Чехословакия, могло уцелеть много зверей, и задетый за живое пан Соловей гордо заявил, что он лично застрелил на охоте 27 оленей, а вообще… И тут пошли в ход довольно внушительные цифры. Директор и инженер Фолтон показали мне таблицы, из которых явствовало, что только в один из последних сезонов в стране было застрелено на охоте больше 15 тысяч оленей, чуть ли не 80 тысяч серн, почти 745 тысяч зайцев, больше 344 тысяч фазанов и чуть не 3 тысячи куропаток. К тому же довольно изрядное количество всяческого зверья и дичи было отловлено на вывоз. Конечно, сохранение многочисленного лесного населения не дается без труда, и я понял это, проходя по залам музея. Здесь были выставлены модели разнообразнейших кормушек для диких козлов и баранов, для зайцев, макеты вольер для фазанов и куропаток и многое другое.

Беседы с паном Кралем и паном Соловьем убедили меня в том, что в Чехословакии издавна научились беречь неоценимые и щедрые дары природы, значение которых стремительно возрастает для человека, живущего в условиях современной цивилизации. Большую роль в этом отношении играют два института — Государственный и Словацкий институты охраны памятников и защиты природы.

Выбравшись из антольского замка, я встал на шоссе у подножия холма, дожидаясь «своего» транспорта. Из головы у меня не шли рассказы двух бывалых охотников — пана Краля и пана Соловья, охотников-профессоров и охотников-профессионалов, теоретиков и практиков охотничьего промысла. И, размышляя над их рассказами, я вспомнил вдруг третий рассказ о чехословацкой охоте, принадлежащий охотнику-любителю, моему другу — пражскому редактору Володе Рубцову. Перед отъездом из Праги я попросил Володю рассказать мне что-нибудь про охоту, и он начал так.

«Идя навстречу пожеланиям, расскажу, как талантливо и трудолюбиво охотятся здесь на зайцев. Заяц местный — существо хотя и непуганое, однако составляет крупную статью во внешнеторговом балансе страны наряду с фазаном, куропаткой, дикой уткой и оленем.

Погожим утром мы были доставлены в охотничьи угодья, накормлены, напоены пивом, вооружены и представлены егерям, ловчим и доезжачим. Охотников, по-местному „мысливцев“, собралось порядочно. Мысливец — это не какой-нибудь анархиствующий субъект. Это достойный, дисциплинированный человек в ворсистой зеленой тирольской шляпе со множеством значков на тулье, по которым можно определить его удачливость и широту натуры. Когда главный доезжачий повел нашу пеструю толпу за околицу, невдомек мне было, зачем сопровождает нас колесный трактор с огромным пустым прицепом, над которым возвышается длинная продольная перекладина.

Кстати, перед тем, как двинуться, мы выслушали очень толковый и неспешный доклад о международном положении. С напряженным вниманием слушали мысливцы доводы доезжачего в подтверждение той мысли, что империализм слабеет и слабеет, а силы мира неуклонно растут. Впоследствии жизнь подтвердила правоту его слов. Закруглился оратор кратким упоминанием о процедуре охоты и объекте оной. Категорически запрещено было стрелять по оленям, косулям, кабанам и человеку.

Мы окружили обширные огороды, пустынные и безжизненные в декабре. По первому сигналу охотничьего рожка зарядили ружья и двинулись к центру окруженного нами пространства.

Поле сразу зашевелилось. Заметались зайцы, залетали фазаны, зазвучали выстрелы, завертел головой я. По второму сигналу рожка пропустили зайцев сквозь цепь и начали стрелять им вдогонку. По третьему сигналу разломили ружья, вынули патроны и сошлись в центре.

Подсчитали трофеи. Зайцев оказалось девяносто шесть, фазанов — около десятка.

До обеда сделали еще два захода. Длинный шест над тракторным прицепом был уже наполовину увешан дичью. Тут-то и произошло событие, о котором я до сих пор вспоминаю со стеснением.

Наша цепь „держала оборону“ у дороги. Зайцев должны были гнать на нас. За нашей спиной единственный в деревне единоличник пахал на волах землю под пар. Мой гонец, парень лет восемнадцати, разочаровавшийся в моих способностях, рассказывал что-то о своих пальто и костюмах. Вскоре из-за бугра донеслись выстрелы, и я взял ружье наизготовку… Заяц хорошим скоком шел прямо на меня. Бах! Не снижая скорости заяц пошел в полупрофиль. Ба-бах! Бежит как ни в чем не бывало. Перезаряжаю двустволку, поворачиваюсь и, нажимая на спусковой крючок, замечаю у мушки суетящуюся фигуру егеря. Вся его жизнь мгновенно проносится передо мной. Детство, отрочество, юность, эмансипация, национализация, коллективизация. Мелькнул обобщенный образ его вдовы и маленьких сирот… Егерь что-то закричал, жестикулируя, потом повернулся спиной ко мне, втянул голову в плечи, поджал одну ногу в резиновом сапоге. Сердце мое сжалось.

Когда я снова открыл глаза, заяц скакал уже за нашей оборонительной линией к горизонту. За ним бежал мой гонец, размахивая палкой. С ужасом и унынием посмотрел я туда, где ожидал увидеть бездыханное тело егеря. Егерь стоял на том же месте, откровенно радуясь жизни. Глядя на меня, он потрясал кулаком правой руки, а указательным пальцем левой сверлил висок.

Дав понять, что его спасение не прошло для меня незамеченным, я апатично ушел в мысли о том, насколько все зыбко в этом мире. Долго еще я чувствовал себя человеком, случайно затесавшимся в компанию порядочных людей. Но жизнь есть жизнь, и когда сквозь наш вооруженный строй упругим скоком прошла стройная семейка косуль и без сигнала смолкли выстрелы, а все мысливцы разлепили суровые рты, растянув их до ушей, то я тоже радовался вместе со всеми, провожая увлажненными глазами доверчивых парнокопытных.

Не стану описывать подробно, как мы в тот же день охотились в лесу (там свои правила), какой моральной изоляции подвергли встреченного одинокого браконьера с собакой, как во время казенного обеда в чистом поле грелись мысливецкой водкой. Наполнив трофеями весь тракторный прицеп, мы вернулись в деревню. Потом мы присутствовали на вечере с пивом, кнедликами и самодеятельностью, а в заключение получили по зайцу и приглашение вступить в охотничье общество. Спасенный мною егерь с готовностью предложил рекомендацию.

Кое-что о правилах. Независимо от своих личных успехов, каждый охотник имеет право купить по сниженной цене лишь одного зайца (гостям бесплатно). Если учесть, что охотничий билет, снаряжение и боеприпасы стоят денег, а трофеи сдаются государству, то понятно, что охота имеет чисто спортивный характер для охотника и промысловый для государства. Охотник несет бремя своей дорогостоящей страсти, государство снабжает население дичью, а строгие правила и сроки не дают ей переводиться».

Я стоял на шоссе и улыбался, вспоминая Володин рассказ. При этом я не забывал привычно сигналить каждой проезжавшей машине. Наконец мне повезло: остановилась совсем новенькая белая «шкода», за рулем которой сидел молодой парень. Мы двинулись к югу. Мой шофер оказался механиком из сельскохозяйственной артели в Стредне Туровце, и разговоры у нас с ним шли все больше о сельском хозяйстве — о «рольництвах», «статных маетках» и «вольногосподарстве», а проще говоря, о колхозах, совхозах и прочем полеводстве. Из рассказов его я понял, что гордые эти каменные деревни так же неумолимо тяготеют к городу, как и наши бревенчатые, несмотря на благоустроенные дома и приличные заработки. Впрочем, городские заработки и здесь выше, а добраться поутру до ближайшего завода при наличии асфальтированного шоссе и собственного транспорта — пара пустяков. Так мы беседовали неторопливо, и бережливый механик вел свою новую машину на самой что ни на есть черепашьей скорости. Мне это было тоже на руку, потому что кругом разворачивались удивительной красоты горные пейзажи. Особенно хорош был Пренчов в чаше невысоких, каких-то загадочных, библейских гор. В Гонтьянске-Немце мы зашли в «Погостинство» выпить пива и содовки, и Йозеф Клобучник (так звали механика) сказал, что он еще, пожалуй, сделает крюк километров в пятьдесят и повозит меня по этим местам, прежде чем вывезти на большое шоссе. Он говорил это очень неторопливо и веско, и я все понял: какая это блажь — мотаться в страду с заезжим туристом и какой это размах с его стороны. Я все понял и оценил и был благодарен, и мы поехали дальше. Мы остановились у села Себехлебы, где девушки в национальных костюмах трепали лен, а в поле стоял русский комбайн СК-3, потом еще у Дворников, где встретили девчат в таких красивых словацких костюмах, что я застонал от обиды, потому что у меня не было с собой цветной пленки. Потом мы простились с Йозефом Клобучником, и я встал за околицей села Демандице в тени фруктовых деревьев, которые тут повсюду окаймляют дорогу и которые, как мне сказали, принадлежат дорожному ведомству. Последнего мне лучше было бы и не знать, потому что демандицкие мальчишки подъехали на велосипедах и стали не только трясти эти ведомственные яблони, но и простодушно угощать меня упавшими на землю плодами. И да простит мне ведомство, я не нарушил законов гостеприимства. В этом фруктовом раю я прождал очень долго. Солнце уже садилось, когда грузовик довез меня до Левице. Над входом в столовую рядом со словацким «Едален» я увидел венгерское «Эттерем». Венгерская речь слышалась теперь все чаще, и в новом путеводителе издательства «Артия» это объяснялось так.

«В 1918 году, когда Словакия вошла в состав вновь возникшей Чехословацкой республики, границу между ней и Венгрией пришлось устанавливать искусственно. Опыта в этом отношении не было никакого… По эту сторону оказались… часть Большого и Малого Житного островов, где продолжало жить большое венгерское национальное меньшинство».

Смеркалось. Жители окраины не спеша проходили мимо меня, и все в одну сторону. Может быть, они шли в кино? Чинно беседуя, прошли два венгра: один огромный, черноусый, в тоненькой рубашке, обтягивавшей обширный живот, другой маленький, поджарый, тоже усатый, в шляпе с пронзительно зеленой лентой. Девушки прогуливались в изящных брючках очень ярких расцветок. Я долго стоял на дороге, а попутных машин все не было. Потом подошло сразу две: одна взяла девушку в брючках, другая меня. Я ехал с молодым венгром доктором Кальманом и его супругой. Доктор приехал в Чехословакию всего на два дня, — вероятно, специально для того, чтобы подбросить меня до Нитры. Он неплохо говорил по-английски и очень интересовался успехами советского акушерства и анестезиологии, о которых я имел самое смутное представление.

В Нитру мы въехали затемно, и я сразу побежал на почту, чтобы позвонить в Прагу. Ждать вызова пришлось совсем недолго, но за это время мы успели разговориться с молодым чехом, по имени Вацлав, который звонил родным в северный городок Фридек-Мистек. Меня вызвали первым, и я дождался, пока Вацлав поговорит со своими. Потом мы вышли на улицу, вдвоем было куда веселее. Вацлав сказал, что он живет сейчас в общежитии сельскохозяйственного института в комнате на троих, что по случаю летних каникул он остался сейчас один и что, если бы я согласился заночевать у них в общежитии, это было бы разумно, потому что в гостинице может не оказаться мест и потому что номер должен стоить не меньше тридцати — сорока крон, а в дороге… Я ответил, что нахожу его доводы вполне убедительными, а ночевать в общежитии во всех отношениях интереснее и удобнее, чем в гостинице. Потом мы позвонили Юдите, подруге моей пражской свояченицы, и все трое пошли в кафе. Юдита рассказывала нам о своей родине. Она из Чаловца, это деревня на Житном острове, где недавно было страшное наводнение. Юдита уже несколько месяцев не была дома, ни разу после того, как Чаловец ушел под воду. Вода спала совсем недавно. Юдита предложила пойти завтра в их деревню. Я читал об этом наводнении, о том, как русские солдаты вместе с чехами, словаками и венграми спасали людей, скотину. Старичок, сидевший за нашим столиком, сказал, что русские солдаты вели себя как герои…

Потом мы с Вацлавом отправились в общежитие. Оно было огромным, шикарным: холлы, уютные комнаты со всеми удобствами, пластик, картины, горячий душ круглые сутки. Мы спали как боги в комнате Вацлава, где веселенькие девицы в купальниках, вырезанные из журналов, скучали над койками отсутствующих в летнюю пору студентов.

Нитра — древний город, с именем которого связано зарождение славянской культуры. Славяне были здесь уже в начале V века нашей эры. К IX веку относится упоминание о славянском князе Прибине, построившем здесь первый в Словакии христианский храм. Сюда пришли замечательные лингвисты древности, которых мы запросто, без всяких ученых званий и даже фамилий кличем Кириллом и Мефодием. Сейчас Нитра — промышленный город, центр сельскохозяйственного района. Он растет не по дням, а по часам. Район, где живет Юдита, напомнил мне наше московское Новое Рублево или Новые Кузьминки. Вдоль улицы ровненько стояли кооперативные крупнопанельные пятиэтажки с плоскими крышами, заросшими мелколесьем телевизионных антенн. Квартирка Юдиты даже по размерам и по стоимости мало чем отличалась от наших квартир этого типа: только рассрочка здесь была не на пятнадцать, а на сорок лет. Юдита принесла кофе и спросила, не раздумал ли я ехать на пострадавший от наводнения Житный остров. Это, наверно, сложно, может быть, и транспорт еще не ходит до их деревни. Я сказал, что так даже интереснее, и мы двинулись в путь. Но поезд довез нас только до Комарно, дорогу еще ремонтировали. Мы пошли к шоссе. Проходя вдоль набережной Дуная, я увидел над заводским причалом высокие белые рубки сухогрузных судов и надписи по-русски: «Володарск», «Дубна», «Жигулевск». Здесь строили речные и озерные суда по советским заказам.

Подвезти нас было некому, потому что по шоссе проезжали только велосипедисты да мотоциклисты, нагруженные вещами. Потом шоссе и вовсе опустело. Ровная, невзрачная равнина протянулась по обе стороны шоссе. Вода отступила совсем недавно. Кое-где еще стояли огромные лужи, и в воздухе сохранялся мрачный запах гнили. Деревья простирали к небу черные сучья, на которых торчали пучки соломы да еще иногда скелеты каких-то птиц и домашних животных. Бедные твари, загнанные водой на верхушки деревьев, наверное, умирали там, обезумев от страха.

Нам стали попадаться разрушенные дома. На многих надписи «Небеспечна ставба», то есть ненадежное строение. Надписи эти устарели, потому что дома уже рухнули.

Вот наконец Чаловец. Юдита побледнела от волнения: здесь дома ее друзей и родных. Вкривь и вкось лежат упавшие на землю крыши. А вон у колонки — мать Юдиты. Дом Юдиты еще не обрушился, и ночевать к ним приходят родственники. Мы вполголоса беседуем, пьем чай. Потом мать Юдиты постелила мне в средней комнате, сквозь широкую трещину в стене виднелись звезды…

Наутро мы ждем попутной машины у почты. Народу много. Крестьяне не спеша в который раз обсуждают трагическое событие, толкуют о том, что будет теперь и как жить.

— Уже у всех была комиссия. Комиссия признала…

— К каждой деревне прикрепили район, а если какой район не раскачается, тогда что? Надо, чтоб государство…

Восстановительными работами занимаются и государство, и шефы. Пока работают комиссии, описывают, подсчитывают. У крестьян на рукавах повязки: они все тоже члены комиссий. Из домика почты выходят умываться полуголые молодые парни из Остравы. Это шефы — специалисты и члены комиссий. Конечно же, все восстановят: все дома, все поля, все стада. Труднее, наверно, бывает после такого разора восстановить человечье усердие, веру в необходимость так упорно трудиться, строить, пахать, нести в дом по зернышку, покупать, копить… Зачем, раз вдруг может случиться вот такое? В конце-то концов люди, конечно, забудут о бедствии, вырастет новое поколение…

Машин все нет и нет. Юдиту взял знакомый мотоциклист: она опаздывала на занятия в Нитру. Я решил идти пешком к югу. Снова рухнувшие дома, черные провалы окон, перевернутый фургон, размытые шпалы дороги, тина на голой земле…

Солдат-отпускник подвозит меня на своей машине до Околичной. Потом возле меня затормозила огромная «Прага» с прицепом. В кабине молодые ребята-венгры. Впрочем, они прекрасно говорят по-словацки. Мы делаем остановку в Чалове, потом не спеша поворачиваем на Братиславу. Один из попутчиков что-то горячо говорит мне. В конце концов я понял, что тут неподалеку где-то замок, в котором жила одна красивая «русска жена». Интересно, кто это? Мой собеседник говорит, что сестра ее была замужем за нашим «великим списователем». За кем же? Оказывается, за Пушкиным! Здорово, неужто сестра Натальи Гончаровой? Оба парня уверяют меня, что все именно так, они были там на экскурсии. Отчего ж мне не верить: здесь так любят экскурсии. И любят русских невест. Еще брненский князь в XIV веке вывез себе из Киева красавицу супругу. А наш Иржи в XX вывез мою свояченицу…

— Пекна, пекна, — горячо уверяют меня оба парня. — Красивая, красивая…

Я киваю с таким видом, словно это моя заслуга.

Вот и Братислава — третий по величине город страны, столица полюбившейся мне Словакии. Новый город. Каким он мне покажется? Что увидишь в нем, что запомнишь? Человек не счетно-решающее устройство, он не может быть совершенно объективным. Что успеешь увидеть, каким будет настроение, как ответят на твой вопрос на улице, в автобусе: улыбнутся или нахмурятся? От этого зависят твои впечатления. Обидно, конечно, что мелочи могут испортить настроение, но ведь так бывает. Я брожу по братиславской набережной и думаю о Словакии.

Я уже видел блистательные древние города, костелы, заводы, музеи. И вот — огромная Братислава. Мне вспоминается, что в Москве мой друг — художник Витюша, который знает, наверно, всех графиков Европы, говорил мне, чтобы я обязательно повидался с Альбином Бруновским, если попаду в Братиславу. Я листаю телефонный справочник. Набираю номер. Женский голос отвечает, что пан Бруновский дома, что он говорит и по-русски, и по-английски. Я сказал, что хотел бы взглянуть на его работы, это минут на десять, не больше…

Раухова, десять. Длинный одиннадцатиэтажный дом. Перед ним лужайки, пространственные композиции, грохот трамвая. Художник встречает меня у подъезда. Это высокий, красивый парень лет двадцати семи. В своем современном малометражном кооперативном кабинете Альбин Бруновский кладет передо мной груду листов станковой графики и оформленные им книги: Леонид Андреев, Гоголь, Бальзак, Бабель, Стах, Доминик Татарка, Вознесенский, Евтушенко, английские народные сказки, восточные сказки — целая гора книг. Альбин смеется:

— Нас мало, книг много, приходится много работать. Еще показать? Да отдохни.

Входит жена художника Ика с маленькой Ганной на руках. Бруновские просят рассказать, что я успел повидать в Словакии.

— Фантастичне! — говорит Альбин. — Чудово!

Удивительный у него дар слушать, радоваться, отдыхая от огромной своей работы: станковая графика, преподавание, книги. Иллюстрации его поражают тонким психологизмом, зрелым мастерством исполнения. Мне приходилось видеть пражское издание «Мертвых душ» с отличными иллюстрациями Ромберга. В Братиславе вышло свое, иллюстрированное Бруновским, и мне не забыть его Коробочку: вот она провожает бричку Чичикова, а сама думает, думает, медленно ворочая жерновами мыслей, смотрит вдаль сосредоточенно-туповато. Конечно, мертвые души ей ни к чему, но не надул ли заезжий. Хороши и «мертвые души», русские мужики, особенно один, с топором на плече. Глаза у них закрыты, мертвые ведь, а может, и не мертвые, может, просто уснули, а если проснутся, — беда будет… Конечно, не все гравюры и иллюстрации Бруновского были мне понятны. Он учился у Винцента Гложника, преклонялся перед малознакомыми мне Максом Эрнстом и Дали, Клее и Миро…

Альбин интересуется моими планами.

— Домой? Э, сегодня не выберешься. Не отпустим, Ика? Пойдем лучше пройдемся к художникам…

Мы заходим в одну студию, другую, благо всё рядом. Какие-то дружелюбные бородатые и безбородые парни, по большей части молодые. Скульпторы что-то сваривают из железного лома, какие-то пространственные композиции, какие-то удивительные, причудливые скульптуры. Я уважительно спрашиваю, где они научились сварке.

— Это недолго, на ускоренных курсах…

Работяги. Славные ребята.

Мы заходим к графику Яну Лебишу.

— Гонза, принимай гостей, — кричит с порога Альбин. — Мы ненадолго. Мы знаем, что тебе некогда. Посидим часа три, выпьем немного виски, может, закусим. В доме ни крошки? Ну мы совсем немножко. Да ты не пугайся…

Да нет, Лебиша не запугаешь. Он тоже не страдает отсутствием чувства юмора. Это видно и по его рисункам. Сейчас он работает над иллюстрациями к «Путешествиям Гулливера». За последние год-два здесь уже вышло два издания «Путешествий». Лебиш иллюстрирует новое: его Гулливер — судовой забулдыга — доктор с носом, покрасневшим от злоупотребления горячительным. На этом носу причудливый лабиринт склеротических жилок, и уж в этот лабиринт Гонза вложил все свое умение, будьте спокойны. Меня поражает, как великолепно иллюстрируют здесь многочисленные переиздания классики. Вот тебе и «дедина»! Мы пьем кофе, рассматриваем великолепную коллекцию сабель и кинжалов, развешанную по стенам, потом двигаемся дальше.

Долго плутаем по улицам Братиславы. Вот новый Дом искусств. Внизу кафе, джаз-клуб, наверху выставочные залы, еще выше — издательства. Мы проходим по залам интересной выставки рисунка и скульптуры: процентов на девяносто девять здесь то, что мы условно называем модерном. Внизу в витринах организована продажа произведений искусства. Деньги идут в пользу районов, пострадавших от наводнения.

Мы добираемся до Червены-Крыжа. Внизу в дымке расстилается Братислава. За рекой Венгрия и Австрия. На Червены-Крыже живут художники, те, что постарше, в том числе и учитель Альбина Винцент Гложник. Он сам выходит на звонок к калитке как раз в тот момент, когда Альбин взбирается на забор, чтобы вызвать профессора через окно из кабинета второго этажа.

Профессор выглядит старше своих сорока двух. Он очень простой, добрый, усатый. Он легко загорается, шумит, шутит, а потом вдруг устает, тускнеет, тяжело дышит, но потом загорается снова. Он в расцвете таланта, и у меня впечатление, что он работает на износ. Профессор только что вернулся из Италии, где написал кучу великолепных этюдов: Рим, Капри, Сорренто. А до того он провел месяц на Ораве, это еще одна гора этюдов. Прекрасные реалистические этюды.

— Ох, Орава! Я и не думал, что там есть такие уголки! — восклицает он.

— Мой любимый край! — вторит Альбин, изъездивший Ораву вдоль и поперек.

Этюды Гложника — это лишь заготовки к его сложным и прекрасным философским картинам. С Оравы, кроме этюдов, он привез тридцать удивительных картин, где уже трудно узнать пейзажи Оравы, где только борение черного и красного и стремительный излом боя, где падает сломленным благородный рыцарь добра, но торжествует его правда, правда обреченного донкихотства…

В дверь заглядывает паренек, похожий на битлса. Профессора вызывают, нетрудно угадать, зачем. Я оглядываюсь: такого красивого дома я еще никогда не видел — картины, маски, сомбреро, скульптуры, предметы странные и удивительные, как в Напрстковом музее в Праге. Профессор много ездил по свету. Войдя в кабинет, он говорит смущенно: «Сынишка. Молодежь. Такая у них мода» — и начинает расспрашивать о Советском Союзе, о Словакии: что нравится, какие места особенно красивы на взгляд приезжего…

Возвращаясь от профессора, мы долго молчим. Альбин задумчиво произносит: «Вот так надо работать».

Кто-то машет Альбину из проезжающей «Шкоды».

— А у тебя нет машины? Нет ауто?

— У меня нет ауто, — говорит Альбин. — У меня есть дцера…

Он мог бы сказать одно это слово «дцера», то есть дочка, и я б понял его, потому что мне редкостно повезло в Братиславе.

Вечер мы проводим с Икой и Альбином. Ганночка спит, сынишка Данко в деревне у бабушки. Молодые родители получили передышку. Забегает на огонек Душан, братишка Ики, студент техникума.

Мы говорим о Москве, о Грузии, где Альбин недавно гостил.

— Как эта песня? — вдруг вспоминает Альбин. — Самое синее в мире Че-орное море мое…

Наутро я простился с Бруновскими и вышел на шоссе. Бегут машины. Сейчас остановится одна из них с братиславским, пражским, брненским, а может, варшавским, будапештским или берлинским номером. Кажется, целая вечность прошла с того вечера, когда я впервые встал у обочины дороги на окраине Банска-Бистрицы. Впереди еще полмесяца путешествия, но дорога совсем не страшит меня. Это щедрая и ласковая дорога, дорога друзей. Сердце мое переполнено любовью к ним, а они… они, быть может, чувствуют это.

…В оставшиеся полмесяца я обошел и изъездил Южную Чехию, Ораву, Высокие и Низкие Татры, Спиш и Шариш, Прешовскую Русь и Восточную Словакию до самого Кошице. Но только это уже другая история, на которую здесь, к сожалению, не хватило места.