На суше и на море - 1960

Н. Вержбицкий
НАНСЕН В АРМЕНИИ[29]

Рис. Л. Гритчина

Более тридцати лет назад в течение двух недель мне довелось ежедневно встречаться и беседовать с человеком редкой душевной красоты, про которого известный мореплаватель X. Свердруп сказал: «Нансен был велик как полярный исследователь, более велик как ученый и еще более велик как человек».

Мне хочется рассказать читателям о поездке Фритьофа Нансена по Армении — одном из эпизодов благородной деятельности великого ученого, всю жизнь боровшегося за национальную свободу угнетенных народов, за прекращение войн и за полное разоружение.

Летом 1925 года Нансен выступил в Лиге наций с заявлением о необходимости помочь Советской республике в орошении безводных пространств Армении, превратить их в цветущие сады и нивы и поселить в этих местах десятки тысяч беженцев-армян, живущих на чужбине.

На предложение знаменитого ученого Лига наций ответила согласием, но это было лицемерное согласие, рассчитанное на обман общественного мнения и на оттяжку времени.

Была создана комиссия во главе с Нансеном для выяснения на месте, в Закавказье, возможностей проведения в жизнь этого плана[30]. Мне посчастливилось сопровождать по Советскому Союзу эту комиссию в качестве корреспондента краевой закавказской газеты «Заря Востока».

10 июля 1925 года океанский пароход доставил Нансена и его спутников в Батум. С ними приехали эксперты: английский инженер, специалист по гидротехническим сооружениям К. Дюпюи, французский ботаник Р. Карль, итальянский инженер Пио Лео-Савио и секретарь комиссии Квислинг. Как только высокая фигура Нансена показалась на пристани, навстречу ему раздались сердечные приветствия встречающих.

Знаменитый гость был в простом бумажном пиджаке. Отложной воротник светлой рубашки стянут узеньким галстуком, небрежно спадавшим вниз. Из-под широкополой серой шляпы виднелись седые волосы. От желтоватых подстриженных усов к едва заметной бородке под нижней губой шли две морщины: глубокие складки между бровей и крупный нос с широкими ноздрями придавали его лицу мужественное и суровое выражение.

Здороваясь, Нансен энергично протягивал длинную руку, словно собирался нанести удар. Кисть его руки с узловатыми пальцами была красная и широкая, как у матроса.

Один из приехавших, увидав в моих руках блокнот и карандаш, отвел меня в сторону и, очевидно, думая застать врасплох, начал задавать вопросы на ломаном русском языке:

— Сообщите в двух словах, как у вас тут на Кавказе, все ли спокойно?

Я сказал, что не понимаю его вопроса.

— Ну, чего там скрывать! — мотнул он головой с рыжей спутанной шевелюрой: на его широком лице появилось нетерпеливое выражение, как у человека, привыкшего командовать, — Вся Европа знает о том, что Грузия только что пережила кровавое восстание против большевиков!

— Смею вас уверить, — сказал я на это, — что в настоящее время все Закавказье, в том числе и Грузия, охвачено не восстанием, а повсеместным строительством. И вы в этом скоро убедитесь.

— Посмотрим, посмотрим, — пробормотал рыжий.

Тогда я в свою очередь задал ему вопрос:

— Как же вы не побоялись ехать в страну, где вас может подстеречь опасность?

— А что вы поделаете с этим человеком, — воскликнул мой собеседник, указывая в ту сторону, где возвышалась фигура Нансена, — Его всегда тянет туда, где опасно!.. Ну ладно, я вижу, вас отлично вымуштровали!.. А вот не будете ли вы любезны дополнить некоторые сведения…

И, вынув из кармана толстую книжку — «Путеводитель по Закавказью», изданную в Лондоне в 1924 году, он начал ее перелистывать.

В это время к нам подошел Нансен, прислушался, о чем мы говорим, и вдруг быстрым движением взял путеводитель, захлопнул его и сказал улыбаясь:

— Ну к чему это, капитан? Зачем смотреть на отражение, когда перед нами сам оригинал?

«Рыжий» оказался Квислингом.

После завтрака мы на автомобилях отправились в знаменитый Батумский ботанический сад, созданный выдающимся русским ученым А. Н. Красновым. Долго осматривали замечательную коллекцию растений, привезенных со всех частей света. Нашего почетного гостя больше всего заинтересовал «японский уголок».

Я уже был знаком с этим причудливым собранием карликов и относился к нему как к своего рода курьезу.

«Можно ли, — думал я, — говорить о серьезном научном значении столетней сосны высотой в четверть метра или бамбука толщиной со стебель пшеницы, насчитывающего несколько десятков лет? Богатые китаянки, например, с младенчества забинтовывают ноги, чтобы они до старости оставались крошечными. Но ведь это же уродство!»

Что-то в этом роде, помнится, я и сказал Нансену, когда мы сидели с ним около игрушечного мостика, перекинутого через «реку» шириной в ладонь.

Светлые усы Нансена вздрогнули от улыбки.

— В данном случае, — сказал он, — меня удивляет и радуют не столько растения, сколько люди, которые их создали, люди, сумевшие накопить столько знаний и проявить столько терпения, чтобы так властно переделывать природу…

— Если… — добавил он, немного помолчав, — если человек научился нормальное превращать в очень маленькое, значит, он сможет и маленькое превращать в огромное… Например, землянику — в плод величиной с дыню!

И Нансен лукаво подмигнул мне.

Я тогда еще ничего не знал о мичуринских опытах.

Только потом, несколько лет спустя, я оценил способность Нансена глядеть далеко вперед. Когда он сидел в «японском уголке», мысли его касались не столько преобразования природы растений, сколько преобразования самих преобразователей, то есть людей, вооруженных наукой, стремлением к изобилию всего и для всех.

Впервые я увидел Фритьофа Нансена в 1921 году. Он выступал перед депутатами Московского Совета.

Еще после окончания первой мировой войны Нансен, будучи членом Лиги наций, помог скорейшему возвращению на родину полумиллиону русских солдат и офицеров, находившихся в плену.

В августе 1921 года Нансен в Москве подписал соглашение о создании «Международного комитета помощи голодающим на Волге», и спустя месяц этот комитет уже отправил в Россию первые поезда с хлебом. Но руководители капиталистических держав заявили, что они пропустят эти грузы через границу только в том случае, если большевики откажутся от своей власти и сложат оружие.

Для спасения голодающих нужно было около 50 миллионов рублей. В такую же сумму обходилась тогда постройка одного крейсера. На многочисленных конференциях Нансен языком пламенного агитатора доказывал необходимость оказания помощи России.

Нансен сказал на одной из конференций:

— Я знаю, чем руководствуются эти люди. Они боятся, что моя деятельность укрепит советскую власть. Хорошо, обойдемся без Лиги наций!

И он обратился к частным лицам, которые дали деньги, потому что верили Нансену, его честному сердцу. Голодающие были спасены.

Девятый Всероссийский съезд Советов постановил выдать норвежцу Нансену грамоту такого содержания:

Моссовет избрал его почетным депутатом. Нансен с глубокой благодарностью принял это звание.

Он стоял на трибуне. Его тихий голос звучал ясно и четко.

— Я только выполнил свой долг, спасая от смерти голодающих, так же как русские выполняют свой долг перед историей, провозглашая труд основой человеческого существования!

Он говорил по-английски с большими паузами, опустив глаза. Сидя в ложе для журналистов, недалеко от трибуны, я хорошо видел, что он волнуется, понимая ответственность своего положения — единственного члена Лиги нации, которому поверили, которого полюбили, которого чтит вся огромная Советская страна.

Нансену было ясно, что в эти минуты за него голосуют не только депутаты Моссовета, но и все стопятидесятимиллионное население страны, о которой спустя два года он писал в одной французской газете:

«Русский народ имеет большую будущность. В жизни Европы ему предстоит выполнить великую задачу… Россия в не слишком отдаленном будущем принесет Европе не только материальное спасение, но и духовное обновление».

— Я не знаю, окажусь ли достойным этого почетного звания, — продолжал Нансен, стоя на трибуне, — но постараюсь, хотя бы в малой степени, оправдать его… Триста лет тому назад мой предок, северный мореплаватель Ганс Нансен из Фленсборна, побывал на Печоре, ездил по городам России и по поручению русского царя исследовал побережье Белого моря. Мне ли, его потомку, отказываться от помощи трудовому народу страны, у которой такое великое будущее?

Такими словами закончил Нансен свое короткое выступление и медленно обвел взглядом переполненный и притихший зал. Из-под нависших седых бровей глаза его смотрели строго и вместе с тем мягко и смущенно…

Словно устав от переживаний, он тяжело опустился в кресло, склонил голову и принялся что-то рисовать на листе бумаги. Так он делал всегда в момент особого волнения.

Позже, уже в Закавказье, близко наблюдая Нансена, я не раз видел, как он густо краснел и отворачивался, если начинали говорить, что он великий человек…

Когда мы ехали по железной дороге из Батума в Тифлис, Нансен то и дело подходил к окну и подолгу смотрел на проносившиеся мимо пейзажи Рионской долины. При этом у него на лице появлялось выражение досады и недоумения.

— Неужели у здешних крестьян слишком много свободной земли? — спросил он у меня.

— Наоборот, — ответил я, — здесь не хватает земли, годной для обработки.

— Тогда не понимаю, как же можно мириться с тем, что такие огромные пространства находятся под этим дурацким папоротником! Ведь здесь можно возделывать ценнейшие культуры!

Пришлось объяснить, что все это живая и яркая иллюстрация последствий колониальной политики царского самодержавия. Советская власть уже принимает меры к тому, чтобы при помощи ирригации сделать эти площади пригодными для сельского хозяйства.

— Ведь это знаменитая Колхида, — сказал я, — и большевики снова открывают страну «золотого руна»…

…В Тифлисе членов комиссии пригласили посетить строительство ЗАГЭС — Земо-Авчальской гидроэлектростанции на Куре, первенца электрификации в Грузии. Инженеры провели их по всей трассе канала, ознакомили с общей схемой сооружения.

Работы велись среди массы вышек, подъездных путей, штабелей и куч строительного материала. Здесь же крутилась и рычала почерневшая от злости мутная Кура, уже зажатая в бетонные тиски.

Слышались тревожные сигналы колокола, рабочие разбегались в разные стороны, и воздух потрясал могучий взрыв, отдававшийся тысячами эх. Рвали каменный берег, чтобы расчистить место для генераторной станции. Куски голубого базальта с визгом взлетали к небу и грузно падали в желтую стремнину реки, высоко поднимая водяные столбы.

Члены комиссии так увлеклись этим зрелищем, что не заметили исчезновения Нансена.

Оглядевшись по сторонам, я увидел вдали его высокую фигуру. Он широко шагал среди глыб кутаисского гранита, привезенного для облицовки плотины.

Услышав крики зовущих его людей, Нансен на секунду задержался, но потом, показав рукой на храм «Мцыри», венчающий гору, снова зашагал дальше.

Я поспешил вслед за ним.

Извилистая тропинка довела нас до середины горы. ЗАГЭС уже казалась кучкой карточных домиков, когда шестидесятичетырехлетний Нансен, неутомимый и стройный как юноша, остановился около озера, похожего на голубое блюдечко. Ему нужно было щелкнуть кодаком.

У монастыря нас встретил пожилой монах.

Мы очутились под мрачными сводами храма, построенного более тысячи лет назад из огромных обтесанных камней, как будто не подверженных разрушению. Купол, лишенный верхнего света, казался бездонным. Пропадая во мраке, к нему устремлялись стены, расписанные узорами старинных фресок и покрытые налетом плесени.

Посреди храма неуклюжей громадой возвышался жертвенник солнцепоклонников, построенный задолго до того, как здесь появился христианский дом молитвы.

Выйдя из храма, мы уселись на ступеньках. Огромный пес, способный разорвать матерого волка, как старый друг, подошел к Нансену и положил ему на колени свою тяжелую голову.

Монах широко раскрыл глаза.

— Ва! — вырвалось у него, — Мой Лами еще ни к одному незнакомцу не подходил с таким доверием! Клянусь солнцем, у этого человека большая и светлая душа! Собаки это чувствуют лучше, чем люди!

Я в нескольких словах объяснил ему, кто такой «этот человек» и зачем он приехал на Кавказ.

— Да, да, — растроганно бормотал монах, — Мало на свете таких хороших людей! Дай бог ему благополучно завершить свое благое дело! Наша страна так нуждается в воде!..

Мы выпили по стакану холодного светлого вина из глиняного кувшина, зарытого в землю.

— Не тот ли это монастырь, о котором так поэтично рассказывается в одной из поэм Лермонтова? — спросил у меня Нансен и, получив утвердительный ответ, попросил что-нибудь прочесть из «Мцыри». Я продекламировал:

Нансен внимательно слушал меня и одобрительно качал головой. Его добрые голубые глаза светились от удовольствия. Он сказал, что знает много русских слов, почти все понимает, а Лермонтова считает одним из лучших в мире поэтов за его мужественный стих, который очень хорошо переводится на норвежский язык. Заговорив о мужестве, мы вспомнили человека непоколебимой отваги и стойкости — Руала Амундсена, земляка и друга Нансена, который 21 мая 1925 года с пятью спутниками вылетел со Шпицбергена на двух самолетах к Северному полюсу[32]. От него давно уже не было известий, и это тревожило весь мир.

— Я спокоен за него, — сказал Нансен, — Амундсен очень опытный, осторожный и предусмотрительный человек. Он хорошо подготовился и, конечно, будет на полюсе…

Но все-таки, по словам Нансена, при исследовании полярных стран пора отказаться от собак и саней и начать применение больших дирижаблей, приспособленных для посадки на лед.

— Доктор, — сказал я ему, — вам уже немало лет, и вы прожили жизнь, полную тяжелых испытаний. Скажите, пожалуйста, чему следует приписать ваше отличное здоровье, выносливость и всегда ровное жизнерадостное настроение, о котором мне говорили ваши спутники?

— Я много работаю, — ответил Нансен, — Постоянная работа, физическая и умственная, спасает от неприятных мыслей, которые подтачивают организм, действуя на нервную систему… Кроме того, я всю жизнь занимаюсь спортом — лыжи, коньки, охота, гребной спорт и яхта… Когда мне было 17 лет, я стал чемпионом Норвегии по конькам в беге на длинные дистанции, а спустя год — побил мировой рекорд на дистанции в одну милю…

Я обратил внимание на то, что Нансен говорит о своих спортивных победах просто и скромно. «Впрочем, — тотчас пришло мне в голову, — ему ли, победителю Арктики, хвалиться своими конькобежными достижениями?»

Я узнал также, что увлечение спортом никогда не мешало его научным занятиям. Двадцати двух лет он получил степень доктора биологических наук и написал книгу о беспозвоночных.

— А что вы посоветуете в отношении ежедневного режима? — спросил я.

— Фестина ленте! — латинской пословицей ответил Нансен, — Спешите медленно!.. А кроме того, не ленитесь каждое утро принимать холодный душ, не кутайтесь без особой нужды и строго следите за ровным дыханием при любой обстановке… Вот, кажется, и все, что нужно для счастья простого человека, — с улыбкой закончил он, добавив: — Ведь счастье — это в первую очередь здоровье. Не так ли?

Сказав это, он одним быстрым и гибким движением поднялся с места.

Когда мы спускались с горы, Нансен на ходу швырял камешки, размахивал в воздухе шляпой, а в выражении лица У него было что-то мальчишеское.

В Тифлисе Нансен ознакомился с планом работ по орошению всего Закавказья — Грузии, Армении и Азербайджана.

В то время здесь была только старая оросительная система, технически несовершенная и запущенная. Огромные пространства земли, годные для земледелия, оставались без воды и превратились в выжженные солнцем пустыни. Но уже существовало учреждение, называемое «Закводхоз», во главе которого находился старый большевик Багдатьев. Беседуя с Нансеном и его спутниками, он в ярких красках рисовал будущее страны, когда в результате дружных усилий всех населяющих ее народов будет создана густая сеть оросительных каналов и сказочно возрастет благосостояние людей.

Багдатьев показал нам письмо В. И. Ленина к коммунистам Кавказа, в котором были такие строки:

«…Сразу постараться улучшить положение крестьян и начать крупные работы электрификации, орошения. Орошение больше всего нужно и больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму»[33]. Когда по просьбе Нансена сняли копию этого письма, он бережно сложил лист бумаги вчетверо, вынул из бокового кармана большой бумажник и спрятал документ, который, видимо, произвел на него большое впечатление.

В Тифлисе пробыли пять дней, все это время Нансен аккуратно каждое утро ездил из гостиницы принимать горячие серные ванны. Поздно вечером выехали поездом в Армению.

Нужно было перевалить через горный хребет Малого Кавказа.

Проехали город Шулаверы, в котором родился Степан Шаумян. Нансен слышал о нем и попросил меня рассказать подробности из биографии этого мужественного большевика-ленинца, ставшего жертвой озверелых интервентов.

Когда мы проезжали мимо алавердских медных заводов, Нансен спросил, где еще в Закавказье есть медные разработки. Я ответил: «В Армении, в Зангезуре».

— Да, да, Кафан! — вспомнил он.

Оказывается, кто-то из его знакомых французов работал в Зангезуре на кафанских рудниках.

Уже во время предыдущих бесед я убедился в том, что у Нансена собрано большое количество сведений об истории, народе, хозяйстве, флоре и фауне Закавказья. Он много читал об этой стране и сделал некоторые интересные выводы. Ему была знакома идея «Севанского каскада», которому предстояло преобразить всю экономику Армении. Однажды он заявил мне, что южный прикаспийский Азербайджан с его латеритными почвами может развиваться как район влажных субтропиков и что там — место для культуры чая. Это вполне совпадало с планами советских хозяйственных организаций.

…Поезд двигался очень медленно, паровоз тяжко вздыхал, пыхтел и дергал вагоны, с трудом втаскивая небольшой состав на Джаджурский перевал. Наконец, на рассвете, собрав последние силы, он ринулся в темный четырехкилометровый тоннель, победоносно одолел самую высокую точку перевала и с ликующим ревом выскочил из тьмы навстречу новому дню, навстречу уже проснувшемуся Ленинакану.

Население города, пожертвовав сладким сном на заре, вышло к станции приветствовать гостя из далекой Норвегии. Он сошел на перрон и, пока паровоз набирал воду, решил побеседовать с группой черноглазых пионеров. Расспрашивал их о школе, о том, как организованы пионерские отряды, какой у них самый любимый спорт…

Подошли две учительницы.

— Мы знаем, что вы приехали изучать возможности для проведения оросительных каналов, — начала одна из них, — Всему миру известно, какой вы решительный человек, вас все любят и уважают. Мы желаем успеха в вашей работе! Нам так нужна вода! Даже в нашем городе ее не хватает, приходится возить в бочках за пятнадцать километров… Мы каждую каплю бережем!

Нансен стоял, слушал, разводил руками и говорил:

— Ах, если бы я был всемогущим, я бы приблизил к вам воду из этих прекрасных ледников!

И показал на два ослепительно белых снежных горба прозрачного Арагаца. С одного из них, как легкая пушинка, оторвалось облачко, поплыло навстречу другому, но не успело с ним обняться — растаяло в голубом необъятном небе.

…И снова станция за станцией: многие из них превратились в развалины, напоминающие о недавно прокатившейся по стране гражданской войне и о нашествии турок.

После турецких зверств 1915–1916 годов в Армении осталось около тридцати тысяч сирот. Из двух миллионов армян, живших в Турции, половина была уничтожена, а стальные бежали в разные страны и влачили на чужбине бедственное существование.

И стоял у окна рядом с Нансеном. Недалеко от железнодорожного пути на обугленном пепелище крестьянского домика стоял полуголый в рубищах мальчик и махал ручонкой, провожая несущийся поезд.

«Может быть, отец и мать этого мальчугана, — думал я, — пали под ударами турецких ятаганов, и он остался один. А теперь смотрит на бегущий мимо поезд, в окне которого белеет голова старика, приехавшего издалека с желанием поддержать мир и дружбу между народами, дать влагу полям, залитым кровью… Но чего он может добиться один?»

«Ширак — житница Армении!»

Так с древних времен говорили об этой огромной равнине, на которой когда-то зеленели поля, созревала знаменитая ширакская пшеница.

Несколько войн, междоусобица, раздоры привели к тому, что люди запустили хлебопашество, оросительные каналы занесло песком, мирабы, специалисты по орошению, перестали следить за тем, чтобы во время дождей в больших водоемах накапливалась влага. Ширак заглох. Угроза голода нависла над этим когда-то плодородным и веселым краем. Солнце поспешило выжечь сады и виноградники. Поля превратились в голую пустыню. А неподалеку, за горным хребтом, кипел, извивался среди камней шумливый Ахурьян-Арпачай, бесполезно унося свои воды в море.

В первые годы после установления советской власти сюда пришли инженеры и рабочие. Долго и настойчиво долбили они гору. Действуя киркой, молотком и динамитом, пронизали ее ниткой тоннеля, и Ахурьян должен был через него дать воду Ширакской долине.

Это замечательное событие произошло как раз в те дни, когда комиссия Нансена посетила Ленинакан.

С утра до ночи по улицам города ходили глашатаи и оповещали всех о радостном событии. Город был празднично украшен, с балконов спустили самые красивые ковры. В гривы лошадей вплели ленты, на рога буйволов повесили красные банты. Смуглые лица жителей сияли.

Еще только начало светать, а уже возбужденные ленин-аканцы тронулись к тому месту, где пролегала трасса оросительной системы. Ехали в пролетках, фаэтонах, на автомашинах, волах, верхом на пылких карабахских жеребцах, шли пешком, с жаровнями, с бубнами, с грудными детьми, с бурдюками вина за спиной.

Тысячи сирот с красными знаменами шли по дороге, чтобы приветствовать представителей братских народов Советского Союза, поставивших себе целью вернуть благосостояние и радость мирного труда обнищавшей, разграбленной Армении.

Далеко в ущелье гремел и бился Ахурьян. Наступил последний день его свободы. Через несколько часов мудрые и трудолюбивые люди запрут его бирюзовые воды в гранитные стены, толкнут их в тесный проход двухкилометрового тоннеля, а затем прикажут течь по равнине, и пойдет поток к полям, забыв свою недавнюю прыть и ярость.

Голубоватые скалы, складками опускавшиеся к реке, были усыпаны людьми. Около плотины невозможно было пробраться через огромную толпу. Перед трибуной на камнях расположились почетные гости.

Нансен сидел вместе с председателем Закавказского Центрального исполнительного комитета Махарадзе. Рядом с ними в огромных роговых очках стояла корреспондентка американского газетного треста. Оживленной группой разместились «именинники» — инженеры, водхозы, водначи, водснабы, гидрологи, гидротехники и прочие водные специалисты, приехавшие сюда с разных концов страны, чтобы принять участие в осуществлении славного дела…

Мелькнул флажок в руке распорядителя, опустились щиты плотины. Прошло десять минут, и на том месте, где только что сновали люди, появились ручейки, потом они слились и вскоре превратились в обширное озеро, достигающее краев плотины. Страшный удар потряс воздух, взметнулся столб дыма, пронизанный огнем, и вдруг рассыпался бойкий горох ружейного салюта, зазвучал «Интернационал» и загремели аплодисменты.

Махарадзе вертит ручку подъемных винтов. Ему помогает Нансен, изо всех сил нажимая на штурвал большими, сильными руками. Через взорванную перемычку, бурля и крутясь, в тоннель хлынула вода.

На митинге выступил и Нансен.

Он сказал, что вода вместе с другими благами жизни Делает людей счастливыми. И надо стремиться к тому, чтобы на земле не было ни одной нивы, ни одного виноградника или сада, который испытывал бы нужду в воде. Тогда люди будут счастливы и могущественны, тогда умрет зависть и расцветет мир!

После митинга Нансен выразил желание посмотреть, как население встретило воду на самой трассе канала.

Для этого нужно было спешить, и ему предложили перебраться через гору напрямик. Нансену и мне дали двух сильных животных — осла и лошадь — все, что оказалось под рукой. Экипаж (а тем более машина) не смог бы проехать по узкой горной тропе.

Нансен заявил, что он предпочитает осла, так как еще ни разу не садился на это симпатичное животное.

Мы тронулись в путь и очень быстро перевалили через гору. Спустя полчаса были уже на другом конце Ширакской равнины и здесь, вдали от речей и салютов, наблюдали торжество иного характера.

У края еще сухой, недавно вырытой канавы сидела большая группа крестьян. Они пришли сюда на рассвете. Около женщин стояли колыбели, в которых спали или играли самодельными игрушками смуглые младенцы. Другие женщины пряли тонкую шерстяную нить, накручивая ее на веретено, висящее у ноги; под мышкой или за пазухой у них были пучки белоснежной шерсти. Мужчины попыхивали маленькими трубочками, то и дело посматривая в ту сторону, откуда должна была прийти вода.

И вдруг совершенно неожиданно, гоня впереди себя сор и пыль, в канаву прокралась вода, арпачайская вода!

Все вскочили на ноги и, как зачарованные, смотрели на нее. Послышались радостные возгласы, запищали ребятишки, женщины побросали веретена и на корточках присели у самого края канавы, не веря своим глазам.

Какой-то старик с веселым озорством в глазах сорвал с головы баранью шапку и швырнул ее в несущийся поток. Это послужило сигналом — в канаву полетели шапки, кепки, платки, ожерелья… А когда восторг достиг наивысшего предела, ребятишки, на бегу сбрасывая с себя одежду, бросились к воде и, словно испуганные лягушки, плюхались в мутный поток, визжа, кувыркаясь и ныряя.

Нансен, широко расставив ноги, щелкал кодаком. Но, наконец, и он не выдержал. Сорвал с головы шляпу, высоко помахал ею над головой и, размахнувшись, что есть силы швырнул ее в воду, которая все бежала и пела, и смеялась, неся с собой прохладное дыхание реки, убегая все вперед и вперед, ласково облизывая истомленную жаждой землю…

Во время пребывания в Армении Нансен захотел посетить и те районы республики, где возрождалась культура хлопка, тоже остро нуждавшаяся в орошении. Трудно добывать воду в стране, где лето длинное и жаркое, а солнце палит четырнадцать часов в сутки.

…Еще не везде сошел снег, еще не прилетели аисты и не проснулись от зимней спячки черепахи, а хлопкороб уже бродит с рогатым заступом по полю, проваливаясь в жидкую грязь выше колен. Надо прочищать канавы, надо открыть вольный ход для воды, приготовиться к «арату» — первому пуску воды перед пахотой.

«Арат» прошел обильный. Земля напилась и просит работы.

В ясное утро выходит хлопкороб на влажное поле со своими отощавшими за зиму буйволами. Пристально смотрит на дальние горы. Слава богу, много еще снегу в горах, хватит воды на все четыре полива, до самой осени. Пора пахать!

Ахей! Ахо-о! Буйволы тянут так сильно, словно их всю зиму кормили ячменем. Новенький плуг, купленный в кооперативе, режет глубоко, не то что дедовская соха, сделанная из корневища дерева. Частым дождем падают в борозды крупные семена.

Дней через пять, если не обидят холодные ночи, на черном ковре заблестят изумрудные глазки первых ростков.

У соседей начали сеять машиной. Священник-тертер узнал об этом, рассердился, собрал крестьян и показал им то место в «Священном писании», где сказано:

«От руки твоей не оскудеет земля…»

— Вы видите, «от руки», а не «от машины»! — гневно сказал он.

Но кто-то из молодежи разумно ответил:

— Да ведь и машина тоже сделана руками человеческими!

Мы ходили по улицам Эривани. Стоял знойный полдень.

Нансен подошел к киоску с сельтерской водой. Стоявший рядом пожилой армянин отвел нас в сторону и сказал:

— Сразу видно невежественных иностранцев!.. Ну кто же в Эривани пьет сельтерскую воду, кроме неразумных ребятишек?! Идемте, я угощу вас настоящим освежающим напитком.

И он вдоволь напоил нас из влажного кувшина чудесной ключевой водой, чистой, как детские слезинки.

«Кырх-булах!» — сорок источников, соединяясь в один поток, обильно питают эриванский водопровод. Вода, которую почел бы за счастье пить житель самой благоустроенной столицы, льется здесь вовсю. Целые каскады омывают Улицы. Ею орошают фруктовые сады, виноградники и огороды, ее на каждом шагу продают быстроглазые коричневые мальчишки, предлагающие певучими голосами:

Наешьтесь до отвала, выпейте стакан нашей воды — вы второй раз сядете обедать! — говорят про эту воду эриванцы.

И в самом деле, ее глотаешь, как холодный, бодрящий горный воздух. Она утоляет жажду, не отягчая желудок, она освежает человека, вливая в него необыкновенную легкость и силу.

Однажды Нансен решил совершить прогулку в сторону араратской долины. Его сопровождал капитан Квислинг[34] который, как я заметил, старался всюду следовать за доктором и прислушивался к каждой произнесенной им фразе.

Проехав большое пространство, покрытое возделанными полями, мы остановились около обрывистого холма, у подножия которого из каменной расселины бил холодный источник.

Шофер по имени Нерсес выскочил из кабины, подбежал к источнику, сорвал с головы кепку, упал на землю, прильнул губами к клубящейся влаге и целую минуту не мог оторваться.

Потом вскочил на крепкие ноги и прокричал, подняв голову к небу, удовлетворенно поглаживая живот кругообразными движениями ладони:

— У-у-хха-а-ай!

Это был традиционный в Армении возглас человека, напившегося из источника.

Затем он разлегся на траве в тени дикого персика и рассказал нам замысловатую сказку про могучего чародея, хозяина всех рек, источников и горных потоков по имени Ухай.

Ухай — это маленький человечек зеленого цвета, обладающий, так же как и сама вода, замечательной способностью быстро изменять свой внешний вид.

— Подошел к источнику крестьянин, простой человек, — рассказывал Нерсес, — и с ним был его сын, молодой еще, вроде меня… Напились они воды, сын погладил себя по животу и сказал от удовольствия: «Ух-хай!» И сейчас же из воды появился зеленый человечек. «Вы меня звали?» — спрашивает. Крестьянин испугался и говорит: «Вот у меля сын, такой бездельник, ничего не умеет. Научи его чему-нибудь хорошему!» — «Ладно, — сказал Ухай, — оставь его мне, а через год приходи»… Прошел год, явился крестьянин к источнику, но Ухай не отдает ему сына. Вернулся бедный человек домой, плачет. Вдруг кто-то стукнул у порога. Смотрит — красивый конь. Заржал, ударил копытом и превратился в сына. Это Ухай научил его превращаться во что угодно… Решил сын жениться на любимой девушке, а денег на свадьбу нет. Вот он и говорит отцу: «Я превращусь в лошадь, продай меня на базаре». Так и сделали. Но покупателем оказался сам Ухай, превратившийся в цыгана. Он решил убить парня за то, что тот убежал от него. Парень, быстро смекнув в чем дело, превратился из лошади в воробья Ухай принял вид сокола, полетел за воробьем и чуть не настиг его у застрехи на крыше дома, где жила невеста. Воробей, обратившись яблоком, упал на стол, за которым сидела и шила девушка. Ухай стал ашугом, вошел в дом, стал петь, разжалобил девушку и попросил у нее в награду яблоко, чтобы съесть. Яблоко сейчас же превратилось в иголку, которая воткнулась в платье около самого сердца девушки. Ашуг превратился в нитку и вделся в иголку. Невесте стало больно от укола иголки, она вскочила и закричала: «Мне и без этого тяжело на сердце!» и бросила иголку в огонь. Нитка сгорела, а из очага вышел жених и обнял свою невесту!.. Вот и вся сказка!

Нансен сидел задумчивый, держа карандаш над исписанным блокнотом.

— Какой поэтичный народ! — вырвалось у него, наконец, — 'В какую прелестную форму заключил он свои представления об извечной превращаемости водной стихии, о великой перерождающей силе воды и об огне, который, сжигая зло, утверждает добро!

Когда мы ехали обратно в Эривань, Квислинг все время оборачивался и внимательно смотрел на снежные вершины двух Араратов, величественными призраками поднимавшихся над горизонтом. Видимо, его что-то беспокоило. Наконец, он сказал недовольным тоном:

— С какой стати на гербе армянской республики изображен Арарат? Ведь эта гора, если не ошибаюсь, находится в пределах Турции?..

Нансен сказал на это:

— А что тут странного? Ведь мы же не против того, что турки изображают на своем гербе полумесяц, хотя он, как известно, освещает весь земной шар?

Бросив эту реплику, он снова вернулся к сказкам и вспомнил, что в сказочном фольклоре почти всех народов участвует «вода мертвая» и «вода живая»; «водой живой» воскрешают царевну, усыпленную злым драконом.

— Кто этот дракон, — сказал я, — нетрудно догадаться. На Кавказе совсем еще недавно его последыши руками наемных джуваров и мирабов распоряжались всей водой, господствуя над полями землепашцев, и по своему усмотрению или покрывали их зеленью нив, или превращали в пустыню.

Я рассказал также, что почти все народы Закавказья чтут Георгия-Змееборца, смутно догадываясь о реальной сущности этой легенды, за которой можно видеть народного героя отдаленнейших времен, освободившего невесту-воду из-под власти дракона… В мифах Грузии тоже есть сказание о «Гвелашапи», хозяине рек, воду из которых он разрешал брать только в обмен на непорочных девушек.

— Не находите ли вы, — спросил я Нансена, — что сейчас в Стране Советов творятся дела, которые тоже могут послужить темой для легенд?

— Да, да, — подтвердил он, — Меня в этом убеждать не надо. Я уверен, что вы достигнете таких побед, которые сейчас кажутся фантастическими.

На шестой день пребывания в Армении мы выехали из Эривани по эчмиадзинскому шоссе в сторону Сардар-Абадской степи (ныне Октемберянский район).

Этот огромный участок выжженной земли предназначался для орошения. Здесь правительство республики и специалисты, приехавшие с севера, наметили создание сплошного зеленого массива с нивами и виноградниками, с благоустроенными селениями, в которых предполагалось устроить много тысяч армян, рассеянных по всему свету, потерявших родину, пострадавших в урагане войн и межнациональной розни.

По пути в Сардар-Абад мы проезжали через селения. Это были ряды неуклюжих коробок из камней и глины. И все же здесь веяло благополучием. По берегам каналов нам встречались тенистые сады, аллеи ив и тополей, пшеничные поля и хлопковые плантации. На полях работали крестьяне с лицами спокойными и уверенными, с походкой твердой и энергичной. В больших водоемах, где хранились запасы воды, резвились дети, а рядом гудела колесами водяная мельница, из дверей которой вкусно пахло теплой мукой.

Позже в одной из зарубежных газет Нансен писал:

«Единственное место, где в настоящее время можно устроить армянских беженцев, это Советская Армения. Здесь, где несколько лет тому назад царили разруха, нищета и голод, теперь благодаря заботам советского правительства установлены мир и порядок, и население в известной мере стало даже зажиточным».

…Мы миновали зеленеющие селения и скоро очутились на краю голой и ровной, как стол, пустыни. На ней жидкими клочками рос жесткий кустарник, сожженный солнцем бурьян, валялись камни. Пустыня спала. Она видела тяжелые сны, и сквозь жаркую дрему ей грезилась одна только вода, вода, вода…

Слева около нас, как видение прошлого, возвышалась старинная крепость с большими круглыми башнями и бойницами, искрошенными временем. В некоторых местах на потолках и стенах сохранился орнамент. Когда-то эта крепость была оплотом завоевателей, а теперь ее превратили в загон для скота.

Раскинувшись на сто с лишком тысяч гектаров, лежала перед нами степь. Безмолвный простор, уходящий за горизонт, курился желтой пылью, поднимаемой раскаленным ветром. Казалось, что земля стонет под жестокими лучами солнца и молит о влаге, обращая к небу свое высохшее чрево.

Из-под колес автомобиля выскакивали сухие жесткие шары перекати-поля. Впереди виднелись кучи огромных камней, покрытых разноцветными узорами лишайников.

Мы остановились у обрывистого берега Ахурьяна.

Итальянец что-то вычерчивал у себя в блокноте, француз собирал растения и образцы почвы.

Нансен сидел на камне и рисовал нам картины будущей жизни в этом краю. Он, как ребенок, радовался смелому замыслу, а я думал, глядя на него:

«Какой размах у этого необыкновенного человека! Какая ненасытная душа!.. Неустрашимый победитель ледяных просторов, он с такой же страстью и во имя тех же гуманных целей тратит свои силы на почти непосильную сейчас для людей задачу — поднять воду со дна глубокого ущелья, вздыбить своевольный Ахурьян, превратить пески в цветущий сад и возродить жизнь на этом кладбище природы!»

Нансен большим синим платком утирал пот со своего широкого лба, говорил и говорил, широко размахивая длинными руками, и во взгляде его умных глаз по-детски чисто светилась неистребимая вера в торжество добра и науки. В руке у него был карандаш, и он по привычке чертил им в воздухе какие-то схемы. Я невольно следил за кончиком этого карандаша и совершенно отчетливо видел, как перед моими глазами на фоне ярко-голубого неба расцветает чудесная сказка.

Если бы знал тогда Фритьоф Нансен, что не пройдет и десяти-пятнадцати лет, как от этой пустыни по воле советских людей не останется и следа! Что через голое Сардар-Абадское плато будет прорыт большой оросительный канал, который превратит царство запустения в цветущий край; на плодородных почвах зазеленеют кудрявые виноградники, Фруктовые сады и табачные плантации; разовьется травосеяние, и колхозные стада будут снабжать всю республику вкусным и жирным молоком, душистыми сырами; Армения будет иметь собственный сахар, так как здесь откроются богатые возможности для выращивания сахарной свеклы… Ученый не мог тогда предвидеть, что благодаря воде даже климат изменится здесь и люди перестанут изнывать в летние месяцы от иссушающей жары, тысячелетиями господствовавшей в этих местах[35]. Десятки тысяч армян-беженцев со всех концов света приедут сюда, на возвращенную им родину, вольются в могучую семью советских народов и своим патриотическим трудом прославят мир и дружбу, провозглашенные великой страной социализма.

Обратно в Эривань решили ехать поездом.

Вагон, стоявший в тупике на станции Сардар-Абад, обещали прицепить к поезду только утром. Нам предстояло ночевать на глухом полустанке среди огромной степи.

В купе было душно, и сон не шел.

Промаявшись с полчаса, я, наконец, не выдержал и оставил вагон.

Передо мной открылась туманная бесконечность, слабо озаряемая звездами.

Сделав несколько шагов, я заметил впереди себя на земле что-то светлое. Подошел ближе и услышал «Силь ву пле!», произнесенные знакомым голосом.

Это был Нансен. Он лежал на широком брезентовом плаще. Под ним не было ни тюфяка, ни коврика, не было даже подушки. Этот железной выносливости человек лежал на жесткой, как кирпич, земле.

Узнав меня, он подвинулся, чтобы освободить место на плаще, и проговорил:

— Ложитесь… Будем вместе смотреть на небо…

Я лег. Некоторое время мы молча глядели на звезды.

Потом я спросил:

— Какая разница между здешними звездами и звездами Арктики?

— Огромная, — сказал Нансен и, подумав, добавил: — в Арктике звезды колючие, они похожи на голубые искры, забывшие потухнуть… Здешние звезды желтоватые, сонные… можно подумать, что у них слипаются веки…

— А в общем, — неожиданно и громко заявил он, — уверяю вас, что и то и другое прекрасно!.. Да и вообще все в природе восхитительно, даже если не говорить о научном интересе… Наступит время, когда и человек будет прекрасен!..

Нансен опять надолго замолчал.

Мое ухо уже привыкло к тишине, и я стал различать множество разнообразных звуков, доносившихся из ночной степи.

Тончайшими скрипками на разные лады пиликали мириады насекомых, выползших подышать воздухом, исполнить несколько «любовных романсов» и, может быть, тоже полюбоваться на сверкающее звездами небо. Чем дальше я слушал, тем больше разрастался этот сложный звук. Вскоре он превратился в целый хор, который гремел, заполняя все пространство ликующей песнью природы.

Устав слушать, я спросил у Нансена:

— Вам, наверное, неприятен этот шум? Ведь вы человек, слушавший великое молчание Севера… Говорят, его очарование остается на всю жизнь…

— Нет, я с большим удовольствием слушаю этот концерт, — последовал ответ, — Мне даже послышалось, что в нем сохраняется какой-то единый ритм… Вообще, должен сказать, что юг меня не утомляет. Я и жару переношу довольно спокойно. Закаляя себя в детстве, я говорил: «Мне не страшен никакой холод!» Теперь могу сказать: «Мне не страшна никакая жара!» Все это очень относительно и часто зависит от того, как вы себя настроили…

Наша неторопливая беседа с большими паузами продолжалась, пока не заалел восток. Реплики и замечания Нансена были лаконичны, но очень содержательны и давали пищу для размышлений.

Я, например, узнал от него, что при желании можно и в очень тяжелой и однообразной обстановке избавить себя от плохого настроения.

— Описывая жизнь путешественников, вынужденных подолгу находиться среди ледяных и снежных пустынь, — сказал Нансен, — всегда очень много говорят о тяжелом влиянии на психику однообразия обстановки. Во время путешествия на «Фраме» я целый год провел вдвоем с Йохансеном в хижине, затерянной среди льдов, со слабыми надеждами на спасение. Но я не допустил у себя даже намека на тоску, строго следя за собой и запрещая себе всякого рода неприятные размышления.

Это признание показалось мне очень поучительным. Я подумал, что умение так держать себя полезно не только для путешествующих в полярных странах…

На мой вопрос, как он относится к тому, что в советской стране у богатых людей отобрана не только власть, но и все материальные ценности, Нансен ответил примерно так:

— Чувство уважения к труду и вера в животворный труд, способный вывести человечество из тупика, в который его загнал империализм, заставляет меня признаться, что я вовсе не возмущен тем, что в Советской России бывшие аристократки каждую субботу привлекаются к работе по очистке вокзалов и общественных зданий, о чем с возмущением пишут европейские газеты…

Я не сразу решился задать Нансену вопрос о его знакомстве со знаменитым русским математиком профессором Стокгольмского университета Софьей Ковалевской. Как известно, Нансен был увлечен ею.

— Это был человек редкой духовной и физической красоты, самая, по моему мнению, умная и обаятельная женщина в Европе, — после долгого молчания ответил Нансен на мой не совсем деликатный вопрос. — Да, безусловно, у меня было к ней сердечное влечение, и я догадывался о взаимности. Но мне нельзя было нарушить свой долг, и я вернулся к той, которой уже было дано обещание… Теперь я об этом не жалею…

Утром за завтраком Нансен взял мой блокнот и, многозначительно поглядев мне в глаза, очевидно, желая напомнить наш ночной разговор и мои вопросы относительно юга и севера, быстро написал на листке:

«Il est beaux partout!» (Всюду хорошо!)

Написал и протянул мне, улыбаясь сквозь усы.

Листок с этой надписью хранится у меня до сих пор. Мне кажется, что в этих словах заключено все мироощущение Фритьофа Нансена, умевшего любить людей, видеть и понимать природу во всем ее безграничном богатстве, с пристальным вниманием прислушиваться к вечности и мечтать.

«Чем бы была наша жизнь, если ее лишить мечты?» — такими словами кончалась его замечательная книга «Путешествие на «Фраме».

А в другой своей книге («В страну будущего»), написанной в самый разгар мировой войны 1914–1918 годов, Нансен писал:

«Каких прекрасных результатов могли бы достигнуть усилия народов, их организаторские способности, воодушевление и самопожертвование, если бы они были направлены не на войны, а на покорение сил природы и обработку земли. Там, на Востоке, этих усилий хватит людям на долгие времена».