На кругах времен (Сборник)

НА КРУГАХ ВРЕМЕН
1. Нашедший, храни!

На столе у меня лежит распечатанная телеграмма, а Устя все не уходит. Делает вид, будто что-то ищет в сумке, битком набитой газетами, письмами тем, что Устя важно именует «корреспонденцией». Устя ждет. Мы с ней приятели вот уже два месяца-с тех пор, как я принес в нашу районку заметку, которую после изрядной правки напечатали, снабдив совершенно оригинальным заголовком: «Молодой почтальон У. Корняну». Принося мне «корреспонденцию», Устя за пять минут выкладывает все те городские новости, которые вряд ли попадут на страницы нашей «Дунайской искры».

И вот теперь Устя ждет. Чтоб не томить ее, я беру телеграмму и читаю вслух: «Работа закончена зпт результаты потрясающие вскл первой возможности приезжай тчк леня».

На лице у Усти недоумение. Но и сам я понимаю не больше ее. Конечно, я знаю, о какой работе идет речь. Но почему результаты-потрясающие? Интересные возможно. Важные-да. Но потрясающие? Ленька восторженностью никогда не отличался, значит, придется поверить, что найдено что-то необычайное.

— На носу у меня был отпуск и я решил заехать на пару дней к Леньке. Но это было потом. А началось все так.

Заведующая читальным залом заболела, и мне пришлось заменить ее. Сначала двое мальчишек взяли «Туманность Андромеды» и уселись у окошка, время от времени сердито перешептываясь, когда один успевал прочитать страницу быстрее. В такое время дня посетителей мало-все на работе. И только перед самым обедом вошел еще один читатель. Вежливо поклонившись, он назвал себя. Я отыскал его карточку; Колосов Дмитрий Степанович.

— Что бы вы хотели?

— Седьмой том Антон Павловича Чехова, прошу вас. Он так и сказал — Антон Павловича. Я нашел ему книгу, и он, поблагодарив, присел за стол под филодендроном (гордостью нашей библиотеки — даже в городском ресторане филодендрон был меньше) и углубился в чтение, почти касаясь страниц аккуратной серебряной бородкой. Я заглянул в его формуляр. «Пол — муж., год рождения 1880, образование-высш.» Обычный формуляр обычного пенсионера. Но вот внутри было кое-что поинтереснее. Я сразу не сообразил, но, вчитавшись, увидел: старик берет только русскую классику. Это еще ладно, но как читает! Одиннадцать записей-Пушкин. Все тома собрания сочинений. Потом весь Толстой, за ним Бунин, Гоголь, Достоевский и, наконец, шесть томов Чехова. Сейчас он взял седьмой. В принципе каждый человек может читать по любой системе, это его собственное дело. Но когда к закрытию библиотеки он подошел сдать книжку, я не удержался и спросил:

— Скажите, почему вы читаете не книгами, а, если можно так сказать, собраниями сочинений? Он помолчал, как будто подбирал слова:

— Видите ли, мне много нужно вспомнить. Из литературы, конечно. Много лет это было мне недоступно.

Через несколько дней он дочитал Чехова, и спросил Иван Сергеевича Тургенева. А вскоре заведующая читальным залом выздоровела, и я вернулся на абонемент.

Вновь со своим странным читателем я столкнулся совершенно неожиданно. В базарные дни по утрам я обычно отправлялся на толкучку. Интересовали меня, конечно, не ржавые гвозди, замки без ключей и ключи без замков, которые с непонятной настойчивостью из года в год раскладывают у забора старой церкви замшелые деды. Возможно, при иных «экономических предпосылках», как выражался Остап, они знавали лучшие времена, и сейчас за этими гвоздями и стоптанными башмаками на левую ногу им мерещатся электрические витрины, вывески «Бакалея и колониальные товары» и звон золотых лобанчиков. В общем, барахольщики продолжают делать деньги. Пусть без толку, но «при деле». Но в закутке между керосиновой лавкой и церковным забором всегда можно найти двух-трех старушонок, торгующих совсем иными вещами. Холодно ли, жарко, они, плотно закутавшись в бархатные салопчики, сидят на специально принесенных из дому скамеечках перед стопками старых книг. Чего здесь только не встретишь разрозненные комплекты «Нивы» и «Арифметика» Киселева для четвертого класса неполной средней школы, потрепанные томики «Библиотеки для юношества» и альманах «Бессарабец». Случайно забредя сюда в первые дни после приезда нa работу, я нашел книгу Джека Лондона «Обреченные» двенадцатого года издания, и с тех пор регулярно заглядываю сюда. Здесь я вновь встретил его. Он листал какую-то толстую книгу. Увидев меня, он вежливо кивнул и спросил:

— Интересуетесь старыми изданиями? И тут же сам себе ответил:

— Да, вы же библиотековед… Он говорил не «библиотекарь», а «библиотековед», усматривая, очевидно, какой-то недостаток смысла в первом названии. Когда мы сошлись ближе, я заметил в нем настойчивую привычку пользоваться словами и понятиями, приобретавшими в его устах еще и второй смысл. Так он упорно за все время нашего знакомства именовал меня по имени-отчеству. Но стоило ему назвать меня «молодой человек» — и я сразу чувствовал себя на шестьдесят лет младше его, хотя никакого нажима на слове «молодой» он не делал. Говоря, например, что сегодня хорошая передача из Ленинграда, он добавлял, что Ленинград чудесный город, он там бывал в молодости, и спохватывался:

— Да что же я вам рассказываю, вы ведь учились в Петербургском университете…

В маленьком городке незнакомые люди быстро становятся знакомыми. Я стал бывать у Дмитрия Степановича.

Я не решался расспрашивать старика о том, чего он не хотел или не считал нужным рассказывать. Хотя меня так и подмывало спросить, когда в разговоре о какой-нибудь книжке он вдруг говорил: «в Сорбонне у нас был профессор», и дальше шла история о профессоре, который «тигра Франции» Клемансо обозвал «бумажным тигром», и это было справедливо, а теперь некоторые (он осторожно говорил «некоторые») взяли этот термин для обозначения совсем не бумажных вещей. Или вспоминая, когда ему удалось познакомиться со знаменитым парижским букинистом Бурдонне, он говорил: «Ну да, мы к нему ходили с Александром Ивановичем…», и выяснялось, что Александр Иванович — это Куприн. В общем, я однажды не вытерпел и спросил напрямик.

Дмитрий Степанович помолчал и как-то задумчиво сказал

— Да как вам сказать… Все довольно просто…

Но все было совсем не просто. В последние два года до революции Дмитрий Степанович преподавал латынь в нашей городской гимназии, носившей пышное название «Мужская классическая имени императора Александра Третьего». В восемнадцатом году городок наш, как и весь край, был оккупирован. Гимназия была переименована в лицей имени Карла Второго, а Дмитрию Степановичу было предложено вместо «Цицерон» говорить «Чи-черон». Спорить было трудно и бесполезно. И после крупного разговора с самим попечителем лицея господином Попеску Дмитрий Степанович собрал вещи, попрощался с квартирной хозяйкой и отправился на вокзал. А дальше — потекли годы, тасуя города. В лучшие времена — репетиторство, уроки русского и латыни. В худшие — носильщик, грузчик. Не очень сытно, не очень тепло. Но так жилось многим. Потом война. Жена — женился в Гренобле — погибла при облаве. Сын — в сорок четвертом, «маки». Сам тоже немного воевал… После войны было трудно. В Париже иностранцев не прописывали, только студентов. Пришлось снова поступить в Сорбонну. Утром на лекции, вечером — с метлой — уборщик на рю Блаз.

Три факультета кончил — из-за прописки. Как говорится, нет худа без добра… В пятьдесят пятом пришел утвердительный ответ на просьбу о репатриации. Пожил сначала на родине под Киевом. Потом решил сюда. Городок тихий, пенсия, книги.

Он покопался в ящике стола и вынул коробку. — В коробке лежали две тонких книжечки и два креста на ленточках.

— Один его, один — мой… — сказал Дмитрий Степанович.

Это были ордена «Крест франтирера». В одной книжечке стояло имя «Анри Колосов», в другой — «Дмитрий Колосов».

Вот такая история. Конечно, это только канва, за десять минут больше не расскажешь. Жизни практически любого человека хватит на большую и интересную книжку. Но я не стану рассказывать обо всем, что услышал от Дмитрия Степановича позже. И вообще, я, может быть, не стал бы о нем рассказывать вовсе, если бы не одно обстоятельство. Не встреть я его, не познакомься с ним близко, возможно, никто и не узнал бы о том, что случилось, не возникла бы цепочка он — я — Ленька. И крик о помощи заглох бы где-то в глубине веков. Но этого не случилось.

Однажды, уже в конце рабочего дня, меня позвали к телефону. Я сразу узнал голос Дмитрия Степановича.

— Я просил бы вас зайти вечером ко мне, — попросил он.

— Конечно, приду, — ответил я. — Что-нибудь случилось?

— Нет, просто мне нужно с вами поговорить… В восемь часов я шагал к дому Дмитрия Степановича. Со стороны лимана стал подниматься неясный рокот-даже в центре города, если прислушаться, можно его услышать. Это лягушки в лиманских камышах начинают вечерний концерт. Тени стали длинными, жара спала, на танцплощадке Клуба моряков запустили модную пластинку «Кумбанчерро», где-то вдалеке загавкали собаки, — наступил вечер.

Дмитрий Степанович сидел в кресле, тяжело опершись на подлокотники. Лицо его казалось сильно постаревшим, если можно так сказать о лице восьмидесятилетнего человека.

Сейчас я пытаюсь вспомнить некоторые подробности этого разговора и не могу. Почему-то кажется, что начался он с каких-то малозначительных слов — о здоровье, о погоде. Но суть нашего разговора я помню до малейших подробностей. Вот то дело, о котором он хотел поговорить.

— Я много рассказывал вам о себе. Но почему-то я все время избегал одной мысли, одной мечты — пусть не покажется вам это слово высокопарным, — которая наполняла всю мою жизнь почти десятилетия. — Он помолчал. — Может быть, потому, что рассказать об этом значило бы признаться самому себе, что уже не успеть, не суметь, а значит и не помочь…

Он умолк. Я ничего не понял, но ждал…

— В сорок четвертом году наши подорвали в Арденнах Оппель немецкого генерала Фокса. Среди трофеев были важные документы, походный сейф и несколько чемоданов, набитых книгами. В спешке ребята не заглянули в чемоданы, это и спасло книги-кто бы их стал на себе тащить в горы… Я разобрал чемоданы. Книги были… Сказать, что нам в руки попало чудо-сказать мало. Рукописи, малоизвестные и неизвестные издания Ариосто, Кардано, Кастильоне, Саннадзаро и многое другое… Надписи и печати говорили, что книги принадлежали монастырю бенедиктинцев близ Вероны. Видимо, оттуда они были взяты, вернее украдены Фоксом. Говорили, он был библиофил. Другие краля картины, коллекции вин, а он книги. Мы сохранили наши трофеи и сдали их в библиотеку в Седане. Но одну книгу я оставил себе. На память? Но почему именно эту?-Дмитрий Степанович убрал газету, и я увидел небольшой томик в странного цвета обложке. Сначала я подумал, что это старое серебро.

— Эта книга лежала в генеральском сейфе. Я не думаю, чтобы немец подозревал, что это такое, — Дмитрий Степанович сделал нажим на последних словах, — скорее, его привлек металл…

Дмитрий Степанович расстегнул застежки книжки и повернул ее ко мне.

Вверху страницы была надпись латинскими буквами.

— Надпись сделана на классической латыни. Она означает, — Дмитрий Степанович помолчал и продолжил, — «Нашедший, если не можешь прийти на помощь, храни!». Теперь взгляните на текст. Вы видели что-либо подобное?

Цветные кружки, углы, квадраты переплетались, отходили, проникали друг в друга, то покрывая всю страницу, то сходясь к краю, к центру и опять расходясь.

Я мучительно вглядывался, стараясь вспомнить, и вспомнил: забытые книги Магацитлов! Только те звучали!

Дмитрий Степанович покачал головой.

— Я знаю, о чем вы подумали. Нет. Марсианские книги — это чудесная фантазия Алексея Николаевича. А это — факт. Ни Лось, ни Аэлита не держали ее в руках.

— Но… — сказал Дмитрий Степанович, — но взгляните сюда.

Он раскрыл книгу на нужной странице, и я увидел правильный круг, испещренный точками, концентрическими кружками и ломаными линиями.

— А теперь возьмите, пожалуйста, вон ту книжицу.

Я снял с полки книгу в мягком синем переплете. На обложке стояло: «Академия наук СССР. Фотографии обратной стороны Луны, снятые советской автоматической станцией в октябре 1959 года». II ниже — большая фотография.

— Теперь вы понимаете? — глухо спросил Дмитрий Степанович.

Я ошеломленно молчал. Фотография и рисунок в странной книге были тождественны!

Немного придя в себя, я набросился на Дмитрия Степановича с вопросами.

— Бесспорно одно.- В сорок четвертом году, когда я нашел эту книгу, люди, кто бы они ни были, не могли знать того, что человечество узнало лишь пятнадцать лет спустя, — до той поры никто не видел обратной стороны Луны. До пятьдесят девятого года я сам не придавал значения этому рисунку. По другим признакам я чувствовал необычайность своей находки. Во-первых — эти странные движущиеся знаки. Или, например, ее не смогла пробить пуля. Или, когда взрывали сейф, заложили больше взрывчатки, чем было нужно. Броню разнесло вдребезги, и среди груды обломков мы обнаружили ее. Тогда, собственно, я и решил разглядеть ее повнимательнее. Попробуйте вырвать страницу.

Видя мою нерешительность, он подбодрил:

— Рвите, я пытался.

Как я ни тянул, страница не поддавалась, медленно скользя из моих стиснутых пальцев.

— А теперь…-Дмитрий Степанович взял лежавший рядом электропаяльник. Я понял, что он основательно готовился к разговору со мной. Подождав, пока паяльник накалится, он положил его на раскрытую страницу.

После всего услышанного и увиденного, я, конечно, предполагал, что ничего не произойдет. Но, когда так и вышло, мне снова стало не по себе.

— Это не бумага, — устало сказал Дмитрий Степанович. — Книга неуничтожима. Вот все, что я знаю. А теперь предположения. Вы вольны с ними согласиться или нет. — Он с минуту передохнул. — Кто были они? Космонавты из иного мира, потерпевшие аварию вблизи земли и вынужденные совершить посадку? Или специально посланные исследователи, попавшие в беду? Не знаю и не берусь предполагать. Почему сигнал о помощи они послали в будущее? Не знаю. Но что он послан в будущее, ясно из надписи «Нашедший, если не можешь помочь, храни!». Это значит — храни, пока не наступит Время, люди которого смогут прочесть! А значит и помочь. Почему они избрали книгу как носитель сигнала? Такой выбор говорит о многом: если у них не было способа связаться со своими напрямик, та же авария например, нужно было выбрать самый безопасный. Он не должен бросаться в глаза и должен быть застрахован от случайной гибели. Иначе говоря, его должны хранить, даже не зная всего смысла, этого действия. Книги в знакомом нам и сегодня виде появились в XI веке. Значит, раньше она появиться не могла. Иначе бы не было соблюдено первое условие — незаметность. К XIV веку книги перестали быть редкостью, оставаясь ценностью. К этому времени они стали сосредотачиваться в монастырских библиотеках — значит, охрана еще надежнее: стены, стража. Теперь. На нашей книге нет никаких печатей, кроме печати бенедиктинского монастыря, откуда она была украдена генералом Фоксом или его поверенным. А монастырь основан в 1501 году. Это значит, что примерно в это время и произошло то, о чем я говорил.

Будь это иначе, и сигнал был бы иным. Во времена фараонов они построили бы пирамиду. Главное для сохранности — равновесие, равнодействие взаимоотвергающих сил. В данном случае — ценность я относительная привычность…

Он умолк. И только сейчас я увидел, как страшно он устал; Под глазами легли тяжелые тени. Дыхание было неровным.

— Вам надо отдохнуть, Дмитрий Степанович. Поздно уже.

Он не ответил, глядя прямо перед собой. Мне даже показалось, что он не слышит. Но он слышал.

— Вы правы. Но я еще не сказал всего.

— Может быть, завтра?

— Вы знаете, для человека моего возраста завтра иногда может оказаться никогда, — усмехнулся он через силу. — Но я недолго. Всего два слова. Я хочу просить вас взять эту 'книгу. Не для того, чтобы прочесть. Теперь я понял, что одному человеку это не под силу. Храните ее. Потом передайте дальше… Сигнал должен дойти… Feci quod potui, faciant meliora potentes*. (Я сделал все, что мог, пусть сделают больше те, кто сможет (лат.).)

Когда я пришел домой, меня ждал Коля Иванченко, секретарь райкома комсомола.

— Где тебя носит? Давай собирайся. На поезд как раз успеешь.

— Какой еще поезд?

— А сколько у нас поездов? В общем, ты собирайся, а я тебя в курс введу. Телефонограмма пришла из обкома, чтоб одного человека на семинар пропагандистов послать. Завтра утром начало. Как раз успеешь.

— А почему мне ехать? Больше некому?

— А почему не тебе? — набычился Коля.

Я понял, что спорить бесполезно. Да, собственно, почему бы и не поехать?

Три дня пролетели быстро. Днем я слушал лекции. А вечером в гостинице допоздна разглядывал цветастые страницы. Метод Холмса тут не подходил — его человечки хоть и были пляшущие, но стояли смирно. А тут эти круги, пятна, треугольники вились, как рой мошкары, снятый замедленной съемкой. Короче, тьма. И тут мне пришла мысль:

а не рассказать ли Леньке? Он как-никак кандидат каких-то там кибернетическо-математических наук. Может, подскажет какой-нибудь способ?

Семинар закончился. Сойдя с поезда, я решил по дороге домой зайти на толкучку. Бабки уже сидели со своими богатствами. Перебирая книги, я спросил:

— А Дмитрий Степанович не приходил?

— Да что ты, милый, его ж еще вчера схоронили…

Я шел домой, прижимая портфель, в котором лежала книга, его книга, которую он хранил и велел хранить мне…

Через неделю я получил письмо от Леньки, а еще через два дня он, как и обещал, ввалился ко , мне ранним утром.

— Чудак все-таки был этот дед, — сказал Ленька. — Ну где одному такую вещь разобрать. Отдай-ка ты ее мне, у нас знаешь, какие машины — в два дня любой орешек расщелкают…

Я отдал ему книгу. Под честное слово, что он сразу возвратит ее мне. Но ничего в два дня машины его не расщелкали. Из Ленькиных писем я знал, что сначала он «крутил» книжку после работы. Потом, когда его отругали за перерасход электроэнергии, он рассказал об этом на какой-то кафедре. Чем дальше, тем больше. Два дня превратились в два года. Ленькину самодеятельность сменила научная деятельность сначала группы из трех человек, потом пяти, пока, наконец, не была создана специальная лаборатория для расшифровки. И Ленька ее шеф. Правда, сама книга лежит в здоровенном сейфе — Ленька мне специально показывал, когда в прошлый раз я был у него. Берут ее только для особых экспериментов, а вообще всю ее переписали в память машины. Все это я хорошо знал — и вдруг эта Ленькина телеграмма.