На Дороге

Глава Шестнадцатая

Сны Дракона. Олейя. «Ад будет милей». Маленький дракон.

Родовая твердыня, — замок Арун'Ках, — тонул в зимнем рассвете. Неприступная крепость в горах, полных темных ущелий и звонких водопадов, встречала солнце как нелюдимая старуха встречает правнуков — нехотя, повернувшись спиной.

Окна покоев глядели на обрыв. Оли замерла, позволяя малиновым лучам касаться себя. Короткий сон не принес облегчения, маленький дракон слал видения, вспоминал историю рода. Только ей все это ни к чему.

Нетронутый обед сменился завтраком. Элии в доме отца были расторопней. Не даром они лирны, а не эльдары: огонь в камине никогда не гас, а шторы были убраны. Замечая сложное состояние госпожи, лирны подстраивали под неё свои шаги и голоса. Стоило ей пожелать — услуга оказывалась быстрее, чем мысль успевала возникнуть, в другое время лирнов было не слышно и не видно.

Олейя и не думала о них. В моменты просветлений, обычно наступавшие после драконьих снов, она вспоминала детство, игры, классы… Родных вспоминать не приходилось. Они были рядом.

В черные часы Олейя становилась участницей их страшной тризны[1], и вкус обычной еды превращался в тлен. Она видела братьев, раздирающих сухими, мертвыми руками чью-то плоть, видела отца, терзающего еще живую добычу. Видела мать, как волчицу, жадную до крови. Но страшно было не это, страшно было, что и они видели Олейю.

Она живая вошла в царство мертвых, в самый черный его зал. Оли билась, пытаясь освободиться от навязчивых кошмаров, и все глубже увязала в них. В каждой тени прятался монстр из Темных миров, в каждом скрипе слышался рык, жадный до теплой крови. Лица живых то и дело искажались гримасами смерти, её тленом, голоса тонули в небытии.

И только огонь оставался неизменным.

Живой целительный священный…Неосквернимый смертью, ее тленом.

Чтобы не видеть глумления смерти над живыми, Олейя заперлась в личных покоях, где невидимый лирн не давал огню угаснуть. Все тот же лирн приносил еду, и забирал ее нетронутой — трупные мухи и могильные черви не давали принцессе коснуться любимых блюд. А сотрапезники были настолько безобразны, что голод исчезал сам собой.

Оли смотрела на искрящийся снег, стараясь не слышать клацаний зубов братьев, продолжавших пир даже при свете утра и неугасимого огня.

Снег был чистый, малиновый и синий, солнце сделало его таким. Оли вспомнила, как когда-то играла с крыланицей в снегу. Было чудесно…

Чудесно… Чудесно, что в Аду она не одна, маленький дракон с ней, это он заставляет иногда спать, он умоляет о глотке воды и сухаре.

Но ему не победить смерть, она пришла за ними обоими. Они оба ею прокляты. Все её дети прокляты. Смерть получит их всех.

Об этом говорят её братья, вгрызаясь хищными зубами в кости, об этом смеется отец, ожидающий предательницу-дочь для полновластной расправы. Об этом усмехается мать, все пишущая послания из посмертия. Одну только строчку: «Ад будет милей…». Будет милей.

Олейя смотрела на узкую дорогу, ведущую к воротам замка. Хотелось сбежать, прямо через окно, и пусть до искристого снега лететь больше сотни метров…

Но на окнах чары… Её сил не хватит, чтобы снять защитное волшебство… И все прекратить.

Малиновое утро вдруг озвончилось эхом. Кто-то приближался к замку. Олейя, не отрываясь, следила за всадниками — на дорогих плащах был вышит герб, герб их отца — золотой лев на фоне из пурпура и кобальта.

Драконы были здесь…

Сны дракона. Деревенская свадьба.

К обеду Сильвия и ее спутница добрели до деревни. Проворная бабка побежала разузнавать что да как. Сильвия с осликом остались ждать. Остолопик покачивался из стороны в сторону, уперевшись мордой в куст, к спутнице он словно специально повернулся задом.

— И что тебе только приснилось? — Сильвия ласково потеребила по загривку, но ослик отпрянул. — Что с тобой? Ты меня боишься?

Догадка стала неприятным откровением — Остолопик чует в ней Зверя. В горле встал ком:

— Не бойся, по крайней мере, пока, а потом…Потом беги, и хозяйку свою уводи!

Показалась Авдотья, от быстрого бега волосы старухи растрепались, сама она отдувалась и пыхтела:

— Запарилася я! — шумно выдохнула бабка и не сбавляя темпа продолжила. — Ой, кости мои кости!

— Зачем же ты так бежала?!

— Дык, вести хорошие! В деревне свадьба. Хлеб да соль зовут отпотчевать. Ихние хочут пожеланий всяких, или наговоров, да чтоб буковами накалякано. И мне работенка имеется — елексиры целебные, зелия любовные!

Сильвия прысныла со смеху:

— Авдотья, не стыдно тебе морочить голову честным людям? Ну какие любовные зелья?!

— Чавой-то мне стыдно должно быть?! Я в деле приворотов мастерица! — Авдотья насупилась, но тут же заулыбалась. — Вот, как знала, что варить! Ух, наторгуем с тобою! — последние слова бабка уже радостно завывала. Потом повернулась к Остолопику и заявила: — А тебя, скотина, не возьмём!

— Как не возьмём?! Без Остолопика нельзя! Да и вдруг уведет кто?

Авдотья пожевала губами, зыркнула на оторопевшего ослика и прищурилась, уже глядя на Сильвию:

— Кому ж эта ослятина упрямая сдалась?! Так он и пойдет с кем-то акромя тебя!

— И я без него не пойду! — Сильвия выразительно уперла руки в бока. Старуха покачала головой, потом вдруг посерьезнела и протянула свою шаль:

— Ты бы, девонька, платок, что-ль, повязала, а то на сносях почти, а как девка безмужняя, простоволосая ходишь.

Сильвии потребовалась минута, чтобы ответить: платок — это же так просто и разумно, красных прядей тогда никто и не заметит. Княгиня Силь всегда в платке ходила…

— Побуду простоволосая, — отрезала Сильвия и пошла вперед, Остолопик поплелся следом, волоча по земле повод. Авдотья пожевала губами, но спорить не стала. Собрала тюки со склянками и побежала за спутниками.

Странницы подоспели к моменту, когда молодые выходили из церкви. Жених, пыхтя и отдуваясь, сосредоточенно нес новоиспечённую супругу на руках. Румяная невеста застенчиво обнимала избранника жизни. Она боязливо посматривала на разбитую дождями дорогу, едва прихваченную первым морозом. Через несколько шагов жених выбился из сил и поставил невесту на землю. Девушка растерянно огляделась — до праздничного стола было еще порядочно, а портить нарядный сарафан было жаль.

— Эх, ну чаго же ты! — разочарованно протянула Авдотья. Сильвия покачала головой. Гости зашептались, побежал обидные смешок, откуда-то послышалось: «не сдюжил». Горе-жених залился краской до самых ушей, он зло глянул на толпу шушукающихся родственников, а затем и на виновницу конфуза, засопел носом. Еще немного, и быть беде. Но тут, с улюлюканьем и смехом, выскочили «дружки», подхватили молодую, а затем и жениха. И мигом доставили к столам, накрытым прямо на улице.

— Да… — протянула Сильвия, — горько он ей за обиду припомнит!

— Девонька, да што ты дикая такая?! В чем тут обида?!

Сильвия посмотрела на Авдотью, не сдерживая улыбки:

— Ты когда-нибудь замужем была?!

— Нии, не было того, — отмахнулась бабка.

Тем временем деревенские расселись за столы, нашлось местечко и для двух странниц. Потихоньку хмелели. Деревенские бабы затянули заунывную песню.

— Чаго ето они!? — удивилась Авдотья. — Праздник же!?

— Для кого? — ехидно спросила Сильвия.

— Как для кого? Для всех!

— Прежде невест на свадьбах оплакивали, как на похоронах, — зло веселилась Сильвия. Авдотья пожевала губами:

— Глупости! Радость-то какая, дивчина нашла свое счастье, плечо мужицкое, деток нарожает, хозяйство…

— Интересно, будет ли она того же мнения, когда пьяный муж намнет кулаком бока?

Авдотья непонимающе посмотрела на Сильвию.

— Мужчины женятся, чтобы было кому нести их грехи, — продолжила Сильвия. — Чтобы было кого обвинить в неудачах. Задумайся, Авдотья, всегда виновата женщина: пьет — не уследила, ласкова не была, опора плохая; гуляет — мало любила, не была достаточно хороша; бьет — она непослушная, делает все не так… Жена — источник зла. Дитё не вовремя закричало — она плохая мать. Не дай Творец, ребенок умер — виновата она. Я погляжу, невеста — девка крепкая, таких любят! Они рожают много и часто, однажды сердце ее загрубеет и станет все равно. Жизнь надо как-то жить. Устанет, от мужа гулять начнет.

Знахарка смотрела на Сильвию, широко распахнув выцветшие в серый глаза. Сильвии стало обидно, как Авдотья умудрилась прожить жизнь, светло веря в любовь? У неё же от самого слова сводило нутро. Все больше злясь, остановиться уже не могла:

— А для женщины нет беды хуже, чем на стороне любовь крутить. Муж узнает — убьёт. Любовник рано или поздно бросит. А она останется разбитая, поруганная, опустошённая.

— Погоди, а ежели полюбовник и есть любовь?

— Авдотья, отчего ты наивная такая!? Кому нужно с замужней связываться? Только если хотеть мужу её насолить. Или если «милый друг» до добычи охоч. — Авдотья последнего явно не поняла. — Охотник и дичь, понимаешь? Дичь поймана, голод утолен, шкура пошла на плащ. Он победитель. Ну а супругу остается только….

— Только? — провокационно спросила Авдотья.

— Сама-то как думаешь? — Авдотья пожала плечами и смотрела пытливо. Сильвию все это злило. — Неверных жен камнями забивают, или к лошадям привязывают.

— К лошадям? — лицо Авдотьи вытянулось.

— Да, — пожав плечами, ответила Сильвия, — у степняков так принято. Помню одну. Красавица, отец целый табун в приданное дал, свадьбу две недели гуляли, сам конунг благословил. Молодые смотрели друг на друга так, что дрожь брала! Все девки завидовали: муж еще нестарый, свой табун водит, подарки дарит, с конунгом приятельствует. Свадьбу отгуляли, зажили. Хорошо зажили. Пока однажды не приехали в их станицу гости, среди гостей был парень. Молодой, лихой. Как уж все случилось, не знаю. Она потом рыдала, что это Любовь была! О «любви» прознали. У степняков разговор короткий. Расправа не заставила себя ждать, несчастную даже слушать не стали. Всех незамужних и молодух согнали смотреть, чтоб не повадно было. Девчонка плакала и билась, обиженный муж сам к лошади привязывал… Я умоляла конунга пощадить, или чтоб хоть не так страшно. Он и не взглянул, только брезгливо сплюнул, а у меня молоко ушло… Пришлось дочке козой довольствоваться.

— А что полюбовник, — растерянно спросила Авдотья, — он не вступился?

— Шутишь?! — хмыкнула Сильвия. — Мальчишка бежал к родне, усобицу начинать не стали. Побоялись гнева конунга, да и спрос с него какой? У мужчин же всегда женщина виновата: она — соблазн, а он — жертва. Как говорят степняки: «Дев попутал». По весне женился, детьми обзавелся. Все честь по чести. — Сильвия взглянула на Авдотью прямо. — Если бы женщины были сильнее, никогда замуж не выходили. Тяжко это — жить, во всем подчиняясь чужой воле. Кто добровольно идет в рабство? Там оказываются только проигравшие, военнопленные.

Авдотья больше не смотрела на спутницу, только жевала беззубым ртом. Словно бы откликаясь на слова Сильвии, встрепенулись изрядно захмелевшие мужики.

— Эй, бабы, ять вас раз так, а ну, замолчали! — особо буйный метнул в воющих баб сапогом, и метко. «Осчастливленная» баба взвизгнула и осела, потирая ушибленный бок. Сильвия злорадно посмотрела на растерянную Авдотью.

— Мужики, тащи гармонь, плясать будем! — заорал владелец сапога. И завел неприличную частушку, мужики подхватили, бабы поохали, но заулыбались. Сильвия отвернулась. Авдотья посмотрела пристально:

— Погоди, — начала Авдотья, — ежели не по чужой воле, ежели всю жизнь в согласии, в любви?

— Что такое любовь?

— Когда помереть за другого готов! — радостно выпалила Авдотья.

— Неее, Авдотья, не помереть…Это когда жить для другого готов, и терпеть, и прощать, и зная, что в том месте тонко, собой покрывать. Любовь — это труд, только, видимо, к нему никто не пригоден.

— Может, они пригодны? — проницательно заметила Авдотья. Сильвия только фыркнула.

В деревне на постой решили не оставаться. Когда пьяные местные мужики масляно глянули на них, Авдотья заторопилась прочь, ссылаясь на уже назначенную в соседней деревне свадьбу.

Путницы легли спать возле разлапистого куста. Авдотья старательно укутала Сильвию, так что та почувствовала себя скорее спеленатым младенцем, чем взрослой женщиной. Сон не шел. Авдотья, не в пример обычному, тоже ворочалась и кряхтела. Затем, так и не найдя покоя, заговорила:

— Ты ведь от супружника бежишь, а второй еще злее. Зачем мужу изменяла?

— Осуждаешь? — с вызовом бросила Сильвия, но потом смягчилась. — Я не верю воспоминаниям, как будто не со мной все было.

— Опоили тебя чем?

— Нет. Не знаю. Вряд ли. Мне часто кажется, что сама хотела. Если бы не хотела, то не было бы ничего, — грустно закончила Сильвия.

Авдотья не унималась:

— Расскажи про супружника своего, ну и про этого. Расскажи про все.

— Вот любопытная! На что тебе?

— Я так нонча не усну! Мне-то можно, я старая, скоро в могилу. Я ж никому не расскажу, разве что Остолопику, да он и вовсе осел!

Сильвия минуту молчала, потом сдалась:

— Ладно, твоя взяла. Что рассказать?

— Все рассказывай, глядишь, и уснем.

Сильвия посмотрела на звезды.

— Авдотья, знаешь, что звезды поют? Только вот людям не услышать… Я не степнячка, верней, ею не родилась. Я родилась в городе, где все было по-другому. Сейчас мне кажется, что это забытый сон со сказками, магией и милосердием. — Сильвия усмехнулась последнему слову, странно было ставить его в ряд с двумя другими. — Мой первый муж был особенным, в нем была Старшая кровь, и больше всего он хотел найти своих.

Сильвия замолчала, слушая дыхание бабки, может, уснула?

— Родственников? — Авдотья не спала. Сильвия вздохнула:

— Вроде того.

— Нашел?

— Да.

— И?

— Я спать хочу, — Сильвии стало не по себе, говорить расхотелось.

— Как ты к степнякам попала?

— Стала ценой его бессмертия, — отрезала Сильвия. — Авдотья, я ничего не знаю о любви. Я не помню ничего до степняков.

Авдотья тяжело вздохнула.

— А степняка ты любила?

Сильвия долго молчала.

— Невозможно было не любить юношу, влюбленного в сказки. — Она вздохнула, потом продолжила. — Я часто мечтала, чтобы растворилась степь, растворился его народ, и остались только я и он… Но человек неотделим от своего рода, а степняков я ненавидела, и этого принять в нем так и не смогла.

— А те, два, других… Любила? — Авдотья позиций не уступала.

— Едва ли я бы хотела жить ради кого-то из них, — усмехнулась Сильвия.

— А ради степняка?

— Не знаю, жила же.

Вдруг раздался громкий храп — старая травница крепко спала. Сильвия промаялась без сна до утра и только на рассвете уснула.

Сны дракона. Драго и Зарина. На берегу реки.

Занимался рассвет, когда Драго вышел к реке. Осень угасала. От цвета оставались пожухлые, выцветшие оттенки. Но даже так, в лучах утреннего солнца мир виделся сказочно-красивым. Драго понимал, что причина кроется в нем самом. Понимал и… растворялся в чувстве.

Было чудесно любить. И так будет всегда. Лила с ним, они построят прекрасный город, сотни караванов съедутся на его ярмарки и рынки, в центре будет дворец, огромный, высокий, такой же, как дворец Владыки Поднебесного: с тысячью залов, сотнями зеркал, с целыми анфиладами комнат, по которым легко и фривольно скакать на коне…

Драго ушел в мечты, переживая их, как свершившееся настоящее. И сильно удивился, когда обнаружил себя едва не свалившимся в реку.

Лагерь Старших, расположенный на другом берегу реки, встретил чинной тишиной. На стяге гордо реял крылатый лев, Драго мог только подивиться прочности ткани, лев совсем не истрепался за несколько месяцев. Или эльфы каждый день его меняли?

В мыслях о прочности ткани конунг подошел еще ближе к воде и замер. Драго даже выдохнул от неожиданности.

На другом берегу стояла девушка. Незнакомка была облачена в дорогое платье из тяжелого набивного шелка, замысловатый узор покрывал золотым кружевом лиф, рукава и длинный, стелящийся по пожухлой траве подол. Крой и богатство ткани выдавали принадлежность платья к миру Старших, а вот девушка — нет.

Хозяйкой платья оказалась степнячка. Пленительно красивая девушка происходила из восточных земель, как и бабка самого Драго. Смуглая бархатная кожа, покрытая нежным, прозрачным пушком, манила коснуться. Длинные косы, заплетенные на особый манер, были растрепаны, словно спросонья, они отливали в черный. В лучах утреннего солнца косы ловили янтарные блики. Драго ожидал, что и очи красавицы окажутся темными, чайными или рысье-золотыми. Но глаза, хоть и оказались по разрезу рысьими, были синими, с оранжевыми крапинками. Тонкие черты с припухлыми, как показалось Драго, сильно обветренными, губами, только дополняли нежный образ редкой красавицы. Такая выделялась из тысячи…Несложно было догадаться, кто перед ним.

Залог дружбы юного конунга и Старших. Зарина подняла глаза. Драго стало не по себе.

В странном, отчаянном порыве девушка протянула руку, то ли прося, то ли предостерегая. На тонких пальцах заиграли золотые кольца…

Драго покоробило. И он не понял из-за чего именно: потому ли, что наложница Старшего была одета и носила драгоценности во много крат превосходящие ценой наряды и драгоценности конунга, или потому, что в жесте было что-то надрывное.

Драг перевел взгляд, сделав вид, что в камышах напротив пусто. Потом быстро развернулся и пошел обратно. Взглянуть снова на замершую девушку казалось выше сил.

Прячась от догадки, Драго усмехнулся: из рабыни да… в княгини! Сыновья Зарины будут князьями в Новом Излаиме. Разве ж плохо?! А что сейчас ерепенится — так это пройдет! Вон как богато Балион свою игрушку кутает… Лиле бы такие платья да кольца! Любая позавидует!

С этими мыслями Драго дошел до теремов Хольспара и подозвал дозорного:

— Что Старшие? В лагере тихо.

— На рассвете, кажись, уехали. Наши соглядатаи проводили до проклятого места, — степняк сплюнул, Драго поморщился: степняки упорно называли Город проклятым местом. Хоть кол на голове теши!

— И?

— Ихний старший долго там провозился, словно мерил что-то. Все на своем эльфячем лопотали. Там и остались, а соглядатай обратно пошел. Долго там нельзя — хворь возьмет.

— Что за хворь? — удивился Драго.

— Три дня живот крутить будет, а потом…

— Глаза вытекут. Пошли разведчика, пусть неустанно следит, что там Старшие делают.

Дозорный непонимающе похлопал глазами, но спросить не решился, поклонился и бросился исполнять приказ конунга.

[1] Поминки