Мститель

Эрритен смотрел на Инес, но не видел ни побледневшего личика, ни больших черных глаз, в которых бился испуг. Его внимание приковала к себе лишь тоненькая, хрупкая шейка, и чем дальше, тем труднее было сдерживать желание, яростно бушевавшее внутри. Сжать эту шейку и… сломать ее. Легко, одним движением. Он почти слышал слабый хруст, почти испытывал в пальцах ощущение, очень похожее на то, которое возникает, когда… Да, когда ломаешь ветку. Раз – и все. Жизнь уйдет из маленького поганого тельца, и оно выпадет из его рук, словно тряпичная кукла.

Но нет, пока нельзя, девчонка еще должна кое-что для него сделать. Однако потом… О, потом он не откажет себе в этом маленьком удовольствии. Тем более, что теперь можно не опасаться ни возмездия, ни угрызений совести. По правде говоря, возмездие в виде «неотвратимого наказания» ему и раньше не грозило, потому что Брат Хив никогда не выдал бы его. А что касается угрызений совести, то они были связаны исключительно с тем, что Хив не одобрял таких вещей, и его неодобрение само по себе являлось для Эрритена достаточно тяжким наказанием. Но теперь Брата больше нет, и…

Эрритен на мгновение прикрыл глаза. Не надо об этом. Не надо! Опыт показывал, что мысли о преждевременной, вопиюще несправедливой смерти Хива и остальных Братьев и Сестер способны высосать из него все силы, а они сейчас нужны были ему как никогда. Потому что изо всей его большой и дружной Семьи уцелели только он и еще несколько несчастных, сумевших выбраться из-под завала на лесной дороге и доковылять до своих. Однако они, скорее всего, останутся калеками на всю жизнь и, к тому же, в данный момент находятся далеко. Значит, пока мстить проклятым убийцам имеет возможность только он один. Вот именно, убийцам, напомнил себе Эрритен, а не этой сопливой девчонке. Она, конечно, ненавидела Детей Богини, но по малолетству вряд ли была в состоянии причинить им серьезный урон.

Он тяжело перевел дыхание.

Исходящий от девчонки мерзкий человеческий запах с каждым мгновением становился все гуще, все назойливей – так всегда бывало при сколько-нибудь долгом контакте с людьми. Возникло ужасное ощущение, точно этот запах липнет к коже, обволакивает тело, и оно становится грязным, грязным, грязным…

– Ступай, – отрывисто приказал Эрритен. – Уходи! От тебя… воняет.

Инес медленно попятилась, не сводя с него испуганного взгляда. Только у самого выхода из конюшни она повернулась и пошла к дому. Теперь девчонка сделает все, что ей приказано. Жаль, что тогда, в первый раз, он переоценил ее страх и отпустил, как говорится, на свободный привязи.

Нужно было сразу сковать ее так, как он сделал это сейчас. Но… Был у него и свой резон для более «мягкого» варианта. Не жалость, конечно. Еще чего не хватало, жалеть человеческое отродье! Просто жесткая удавка иногда напрочь ломала людей, а Эрритену требовалось, чтобы девчонка продержалась до тех пор, пока он не выйдет из игры. Ну, теперь до этого остались считанные часы; столько-то, он надеялся, она протянет.

Нужно убираться отсюда и поскорее, сказал он себе, глядя ей вслед. В доме суета, полно народу, вдруг кому-нибудь вздумается заглянуть в конюшню? Конечно, Эрритен всегда мог отвести глаза нежелательному свидетелю своего неоправданного присутствия здесь, чтобы тот или принял его за кого-то другого, или вообще не заметил. Однако изредка попадались люди, не поддающиеся его воздействию, и сейчас рисковать не стоило. Неотрывно следя за домом, Эрритен вышел из конюшни, обогнул ее и выскользнул со двора. Дальше он двинулся задами, но совершенно открыто. Мало ли куда ему вздумается пойти, кому какое дело? Кроме того, опыт показывал, что люди так давно и прочно исключили его из сферы своего внимания, что почти не замечали, когда он проходил мимо них.

Яростная буря, бушевавшая в душе, пока Эрритен разговаривал с девчонкой, не улеглась, а, напротив, разгоралась все сильнее. Тонкая, «цыплячья» шейка так и маячила перед его внутренним взором. Он знал – для того, чтобы успокоиться, существует только один способ. И, вернувшись домой, сразу же свернул к сараю. Как и все в его хозяйстве, это сооружение было сделано на совесть и скорее напоминало аккуратный маленький домик. Стены прочные, деревянные, а не бамбуковые с привязанными к ним циновками, как у большинства в городе. И, конечно, никаких щелей ни в стенах, ни в крыше.

Войдя, Эрритен плотно закрыл за собой дверь, и сразу же стало почти совсем темно. Несмотря на то, что повсюду висели пахучие травы, а вдоль стен стояли корзины с фруктами, орехами и прочими плодами земли, перешибить мерзкий человеческий запах они были не в состоянии. Все вокруг просто пропиталось им. Из угла, где на земляном полу валялась подстилка Кристы, послышался шорох и жалобный не то всхлип, не то вздох. Эрритен хорошо представлял себе, как, услышав его шаги, она вскочила и попятилась в страхе, зажимая ладонями рот, чтобы из него не вырвалось ни звука. Этот образ еще яростнее распалил его воображение.

– Зажги фонарь, – негромко бросил он.

Послышалась возня, но фонарь всегда стоял наготове рядом с Кристой, и вскоре вспыхнул слабенький, дрожащий огонек, едва разгоняющий мрак. Большего и не требовалось. Эрритен медленно надвигался на женщину, а она так же медленно отступала, пока не уперлась спиной в стену.

Голова у нее мелко подрагивала, лицо, когда-то так пленившее Эрритена своей удивительной, неземной красотой, сейчас выглядело одутловатым и слегка асимметричным. В последний раз он сильно ударил ее по скуле и опухоль до сих пор не спала. Грязные, спутанные, наполовину рыжие, наполовину седые волосы свешивались на лицо, которое, тем не менее, чудом сохранило остатки былой красоты. Может, все дело было в серых глазах, мерцающих, словно драгоценные камни? Пухлых губах? Прямом, точеном носе? Впрочем, глаза, хоть и блестели, но видели теперь плохо; сказывались постоянные побои. Рот, скорее, можно было назвать опухшим. И вот только нос… Да, тут Эрритен сплоховал. Столько раз он бил Кристу по лицу, бил жестоко, и руками, и ногами, и кнутом, колотил ее головой о землю, но как-то так получилось, что нос остался цел.

Но это было чуть ли не единственное, в чем Кристе «повезло». Кожа, покрытая синяками и кровоподтеками, поражала нездоровой бледностью, от крыльев носа расходились вниз глубокие скорбные морщины. А если откинуть волосы, можно было увидеть бледный кривой шрам, прорезающий высокий, чистый лоб. Одна сторона рта была постоянно вздернута, а другая опущена, и это создавало иллюзию, будто женщина все время иронически улыбается. Но так только казалось, конечно. За последние семь лет вряд ли Криста улыбнулась хотя бы раз. Эрритену, по крайней мере, такого видеть не доводилось.

Но все эти и достоинства, и недостатки внешности Кристы не играли для него ровным счетом никакой роли. Он ненавидел ее так, как можно ненавидеть лишь то, что презираешь всей душой, но без чего не можешь обойтись. Он ненавидел ее запах, и остатки былой красоты, и пышную белую грудь, и волнующий изгиб крутых бедер; ненавидел, потому что все это заставляло его трепетать, пробуждало яростное, неутолимое желание – и тем самым держало в подчинении. Но сильнее всего он ненавидел ее за то, что она больше, чем что-либо другое, заставляла его чувствовать себя человеком.

Эрритен, не глядя, протянул руку и снял со стены кнут. Женщина с такой силой прижалась к стене, точно надеялась, что случится чудо, и та внезапно расступится перед ней. Но нет, не расступилась. Кнут со свистом опустился, ужалил Кристу точно посредине груди, в вырезе ветхой рубашки, и на коже мгновенно выступила багровая полоса. Женщина, однако, не издала ни звука; слишком хорошо знала, как дорого ей это обойдется. Эрритен сделал шаг вперед и снова взмахнул кнутом. Всего три раза, больше просто не смог, слишком распалился. Отшвырнув кнут, он набросился на Кристу, повалил на подстилку и овладел ею. Грубо, нарочито причиняя боль, впиваясь зубами в податливую плоть, чувствуя на губах солоноватый привкус крови, вдыхая такой мерзкий, такой возбуждающий запах давно немытого женского тела и приходя от него в еще большее неистовство.

Потом, как обычно, Эрритен ненадолго отключился, а очнувшись, почувствовал себя очень вялым, опустошенным и ужасно грязным. Наверно, это в последний раз, подумал он и, как ни странно, ощутил легкий привкус сожаления. Может быть, убить ее прямо сейчас? Нет, это было бы слишком легко – для Кристы. Она умрет, конечно, потому что больше она ему уже не нужна, но это будет происходить долго и мучительно. Так долго и так мучительно, что даже та жизнь, которую она вела здесь, покажется ей раем. Когда он пришел в себя, Криста уже возилась во дворе у очага, разогревая воду. Не для себя, конечно. Зная, как она страдает от нечистоты собственного тела, Эрритен нарочно разрешал ей мыться лишь тогда, когда от нее начинало нести, точно от помойного ведра.

И сейчас она грела воду для него. Он уже давно приучил ее к тому, что всегда тщательно моется, совершив над ней насилие. Да, именно насилие, а по-другому его и не устроило бы. Если бы Эрритен хоть раз почувствовал, что Криста и сама его хочет, что происходящее между ними ей нравится – или если бы она хоть раз попыталась притвориться, что это так – он бы, наверно, тут же убил ее и нашел себе новую жертву.

Нет, он не ошибся, когда немногим больше семи лет назад остановил свой выбор на девушке с таким прелестным лицом – и таким самоуверенным, даже надменным взглядом. Она была тогда еще совсем юной и напоминала только-только распустившийся цветок, но даже в те годы в ней чувствовался характер. Нет, Эрритен не ошибся, он получил то, что хотел. Да, Криста боялась его, как огня, выполняла все его распоряжения, служила ему как рабыня, отдавала на поругание свое тело, но только потому, что у нее не было другого выхода. Дух же ее, над которым он был не властен, ему сломить не удалось, и, может быть, только по этой причине она все еще была жива, а не сгнила в безымянной могиле на болоте и не покоилась на дне океана, как это произошло с трупами двух ее предшественниц.

Забор и живая изгородь вдоль него надежно защищали двор от посторонних взглядов, а крепкая веревка, которой Криста была привязана к одному из опорных столбов сарая, позволяла ей свободно передвигаться в пределах двора.

Единственным местом, куда веревка не «пускала» ее, был дом, но там ей делать было нечего; она и не заходила в него ни разу с тех пор, как семь лет назад Эрритен женился на ней. Криста и во дворе-то появлялась только по необходимости – приготовить еду, постирать, достать из колодца воды – а все остальное время проводила в сарае. Там и есть ее настоящее место.

Эрритен не спеша помылся, переоделся в чистое и бросил грязное на лавку. Стало гораздо легче, неистребимый человеческий дух сейчас почти не ощущался, сменившись запахом лаванды, настой которой Криста по его требованию всегда добавляла в воду для купания. Обычно после мытья Эрритен уходил в дом, а Криста тут же стирала его грязную одежду. Но сегодня это уже не имело смысла. Он уйдет совсем скоро, уйдет в том, в чем одет сейчас, а его дом со всем накопленным за долгие годы добром сгорит в очистительном пламени. Сделать это будет совсем нетрудно. Немного жаль, конечно, но зато ничьи грязные руки не коснутся тех вещей, которые хранят память о проведенных здесь вместе с Братом долгих и прекрасных днях, неделях, годах… О, Богиня, как ты могла допустить такое!

Сердце Эрритена сжала мучительная боль. Он медленно поднялся на крыльцо, сел, обхватил голову руками и позволил себе погрузиться в воспоминания.

Так случилось, что мать родила его за несколько месяцев до того, как Королева Лия, в чьем гнезде они жили, произвела на свет двенадцать Паучат. Однажды, когда Эрритену было всего несколько месяцев, Королеве вздумалось позабавить своих детенышей; она приказала матери Эрритена принести младенца наверх и пустила его ползать среди Паучат. Им понравился новый, необычный «братец», и малыш так и остался наверху. С тех пор мать допускали к нему, только чтобы покормить, помыть и переодеть, но он очень быстро стал воспринимать ее как служанку, а матерью считал Королеву Лию. Для Паучат он тоже стал своим, и даже Королева бесспорно начала испытывать к нему самые теплые чувства, что немало удивляло не только других Пауков, но и ее саму.

Эрритену нравилось в его Братьях и Сестрах все: то, как они выглядели; исходящий от них чуть едкий, смолистый запах; их понимание жизни, привычки и взаимоотношения; их мрачноватый юмор и могучая воля, любовь к жизни и прямой, честный, непреклонный нрав. Пауки казались ему самыми прекрасными существами на свете, и если Эрритен о чем и жалел, то лишь о том, что так отличался от них внешне. Он ненавидел свою голую кожу, два жалкие, полуслепые глаза, четыре неуклюжие конечности; ненавидел и презирал в себе все человеческое, утешаясь лишь тем, что это не мешает ему внутри быть точно таким же Пауком, как и остальные Дети Богини.

Удивительно, но, по-видимому, со временем и они стали придерживаться на этот счет точно такого же мнения. Со всеми Братьями и Сестрами у Эрритена сложились очень теплые отношения, но больше всего он дорожил самой тесной дружбой, которая связывала его с Братом Хивом и во многом предопределила всю дальнейшую жизнь обоих.

Что касается людей, живших в одном гнезде с Эрритеном – а именно так он воспринимал мать, отца и младшую сестру Рангу – то они для него не значили ничего. Неопрятные, зловонные и тупые существа, чье существование оправдывало только то, что они обслуживали Детей Богини – вот кем были для него все люди вообще и так называемая «родня» в частности. Живя по-прежнему наверху, он почти не разговаривал с ними, разве что иногда отдавал необходимые распоряжения. В школу, церковь и на дурацкие сборища под названием «встречи у якоря» не ходил, со сверстниками не общался.

Эта отчужденность от человеческого сообщества не могла не сказаться на его речи, которая так навсегда и осталась скованной и бедной. Более того, многие посторонние люди вообще думали, что Эрритен немой, и именно этим объясняли себе его замкнутость и прочие странности. Что же, он ничего против не имел; наоборот, старался укрепить их в этом заблуждении. Он был Пауком, но они-то об этом не знали, для них он по-прежнему оставался человеком. Чтобы не осложнять себе жизнь, следовало носить какую-нибудь немудреную, понятную для людей личину. Немой, чем плохо? Даже вызывает некоторое сочувствие. Тем более, что играть эту роль было совсем нетрудно; разговаривать с людьми у него безо всякого расчета не было ни малейшего желания.

Братья и Сестры общались с Эрритеном точно так же, как и между собой – прекрасно обходясь без болтовни в человеческом смысле этого слова. Их «голоса» звучали у него в голове, а он мог отвечать им как хотел – или вслух, или тоже мысленно. Правда, в отличие от остальных Детей Богини, сам он не обладал способностью читать мысли, но всерьез это его никогда не огорчало. Какие могут быть тайные мысли у тех, кому нечего скрывать друг от друга? Эрритену вполне хватало того, что Братья и Сестры считали нужным «рассказать» ему по доброй воле.

Однако тесное общение с Пауками все же повлияло на его ментальные способности, правда, несколько неожиданным образом. Как-то раз, когда ему всего-то было лет семь, он из окна верхнего этажа наблюдал за тем, как его так называемая «сестра» Ранга, тогда еще совсем крошка, неуверенными шажками ковыляет по двору. Хорошо бы она упала и расквасила себе нос, подумал Эрритен, и очень образно представил, как это происходит. Спустя мгновенье девочка споткнулась на ровном месте, упала и громко заревела – в точности так, как он воображал.

Дальше – больше. Он понял, что может внушать людям делать то, что ему хочется. Не всем, к сожалению. Некоторые – правда, очень немногие – совершенно непонятно почему оказались невосприимчивы к его воздействию. Поначалу Эрритен применял свои особые способности главным образом ради забавы. Чтобы подшутить или, точнее говоря, поиздеваться над людьми; если с годами его отношение к ним и менялось, то лишь в худшую сторону. Однако позднее он нашел своему тайному таланту гораздо более практичное применение.

Годы шли, Паучата взрослели и уходили из родного гнезда, переселяясь в новые дома, которые строили для них люди. Эрритен и Хив решили не расставаться, но, разумеется, они не собирались всю жизнь прожить в гнезде своей матери. Эрритена все больше тяготила постоянная близость людей, необходимость все время сталкиваться с ними и даже то, что он нуждался в их услугах. Он просто спал и видел, когда сможет отделиться и зажить самостоятельной жизнью. Подальше от людей, вдвоем с Братом Хивом, больше им не надо никого. Так он думал тогда совершенно искренне, но, как выяснилось, это не совсем соответствовало действительности.

С годами стало ясно, что ему требовалось кое-что еще, причем связанное исключительно с людьми, которых он так ненавидел и презирал. Эрритена рано начало тянуть к женщинам, и целые сонмы их каждую ночь вторгались в его беспокойные сны, лишая разум ясности, а душу покоя. В этих снах он делал с ними все, что хотел. Беда в том, что, хотя это было очень приятно, но подлинного удовлетворения не приносило. Напротив, волнующие сны лишь изматывали, оставляя его до предела взвинченным, взбудораженным, просто больным. В конце концов, проснувшись в очередной раз в жарком поту, он внезапно понял, что не может больше сдерживать рвущуюся наружу силу, которая грозила разорвать его на куски. Эрритен встал, бесшумно спустился вниз, прокрался в комнату младшей сестры и овладел ею, едва не придушив, чтобы помешать ей закричать.

На этом его отношения с «родными» – если это вообще можно было назвать отношениями – рухнули окончательно и бесповоротно. Отец потребовал, чтобы он немедленно ушел из дома, хотя Эрритену тогда шел всего лишь семнадцатый год. Больше никаких мер принято не было, и история даже не получила огласки; как-никак, истинная Мать Эрритена была Королевой этого гнезда, и жившие в нем люди беспрекословно подчинялись ее воле. Она, правда, слегка побранила своего приемного сына – Дети Богини вообще были противниками бессмысленного насилия, какую бы форму оно ни принимало – но так до конца и не поняла, что такого страшного он совершил и почему сделал это.

Все, связанное со взаимоотношениями полов, чрезвычайно волновало Эрритена. Он много разговаривал на эту тему с Хивом и выяснил для себя удивительные вещи. Оказалось, для Пауков секс значил совсем не то, что для людей. Это наваждение, от которого было невозможно или, по крайней мере, чрезвычайно трудно избавиться, овладевало каждым пауком-самцом всего несколько раз в жизни. И когда такое случалось, не оставалось ничего другого, как отправляться на поиски самки, которая именно сейчас чувствовала в себе инстинктивную потребность стать матерью. Причем и сами эти поиски, и все, что следовало за ними, не имели никакого отношения к «чувствам», которые так любят приплетать к своим любовным играм люди. Это было как рок, от которого не спрятаться и не сбежать, и самец-паук думал о том, что его ожидало, уж никак не с удовольствием. Скорее, со страхом. Потому что каждый из них знал, что во время совокупления у него что-то такое произойдет в организме, от чего разум временно откажется ему служить. И тогда он сам – подумать только, сам! – начнет умолять самку завершить процесс тем, чего ему в эти мгновенья будет хотеться больше всего на свете – а именно, растерзать его, откусить голову, вырвать сердце, выпить кровь и, в конечном счете, сожрать его.

Некоторым самцам в процессе совокупления удавалось сохранить остатки разума и удержаться от подобного призыва.

В этом случае они не получали полного удовлетворения, но зато оставались целы. Однако если этого не происходило, если контроль над разумом удержать не удавалось, вступал в силу своеобразный кодекс чести, отступить от которого для Пауков было совершенно немыслимо. Или, может быть, правильнее было бы назвать это не кодексом чести, а голосом крови. Самка просто не могла поступить иначе. Если самец выражал желание быть сожранным, она непременно так и поступала. Кроме всего прочего, считалось, что для будущих детей это очень полезно; все, что знал и умел их отец, входило в сознание Паучат непосредственно, через организм их матери. Сама сущность самца как бы растворялась в его детях.

Тот Паук, которому удавалось выйти из этого испытания целым и невредимым, благодарил Богиню, и забывал о сексе до следующего критического периода, который, как правило, наступал через несколько лет или даже вообще не наступал никогда.

Брат Хив всегда проявлял очень большой интерес к людям, причина которого, по правде говоря, так и осталась для Эрритена загадкой. Как бы то ни было, Хив знал, что у людей с сексом дело обстоит совсем иначе, чем у Детей Богини.

Получая от этого занятия огромное удовольствие и совершенно ничем не рискуя, они предаются ему гораздо чаще, чем Пауки. И, уж тем более, никто из партнеров не сжирает другого в процессе совокупления. Для людей секс – не прыжок в пропасть с непредсказуемым результатом, а нечто почти столь же обыденное, как еда или другие чисто физиологические удовольствия. Зная все это, даже Брат Хив не мог понять, отчего так всполошились родители Эрритена, когда тот совокупился со своей сестрой по крови. Разве что тут сыграла роковую роль именно их родственная близость, но это были уже такие тонкости человеческих взаимоотношений, вникать в которые даже Хиву казалось скучным.

В результате Эрритена лишь слегка пожурили. Поняв, что желание оскорбленных «родных» совпадает с его собственным, что он и сам жаждет поскорее зажить самостоятельной жизнью, Королева Лия дала на это свое милостивое согласие и даже приказала отцу Эрритена помочь ему в строительстве дома. И тот не посмел ослушаться, хотя и скрипел зубами от злости. Эрритен, впрочем, почти все сделал собственными руками.

Лишь когда дело доходило до такого вида работ, которые никакой человек просто физически не может выполнить в одиночку, он приказывал отцу прийти и помочь.

Место Эрритен выбрал на другом конце города, недалеко от океана. Тогда его дом был крайним, это позднее со стороны берега появились еще три дома. С того момента, как он перебрался в свое собственное гнездо, родители и сестра по крови для него больше не существовали. Изредка навещая свою истинную Мать, Королеву Лию, он просто не замечал ни живущих вместе с ней людей, ни их косых взглядов.

Они поселились вдвоем, Эрритен и Хив, больше никого, как и собирались. Все последующие годы, без сомнения, были самыми лучшими в жизни Эрритена. Как ни восхищался он Детьми Богини, с годами ему стало ясно, что им свойственна определенная ограниченность, замкнутость на самих себе, отсутствие интереса к внешнему миру. Но Хив! Нет, Хив был совсем не такой. Гораздо более открытый, любознательный; гораздо менее скованный рамками обычных для Пауков представлений. Может, таким образом на нем сказалось длительное и тесное общение со мной, думал иногда Эрритен?

Взять, к примеру, отношение Хива к человеческим книгам. Пауки не знали письменности и в массе своей ими совершенно не интересовались. Но не Хив. Как ни странно, именно он приохотил Эрритена к чтению, а не наоборот.

Да что там говорить! Эрритен в школу не ходил и, возможно, вообще так и остался бы неграмотным, если бы не Хив. Они были еще совсем малышами, когда Брат впервые увидел книгу. Она так поразила его воображение, что он не успокоился, пока не научился читать. По его просьбе Королева Лия призвала к себе женщину, которая родила Эрритена – ему, конечно, уже тогда и в голову не приходило называть ее матерью – и приказала ей обучить его грамоте. Та, естественно, повиновалась. Эрритен, в общем-то, не жаждал этим заниматься. Попросту говоря, ленился, как всякий мальчишка, предпочитающий бегать и играть, а не сидеть за учебником. Однако он ужасно хотел, чтобы как можно быстрее прекратилось общение с неприятным ему существом, и поэтому старался изо всех сил. Каждый урок он, в свою очередь, пересказывал сгоравшему от нетерпения Брату. В результате спустя всего пару месяцев оба уже умели бегло читать.

Книги хранились в Доме Удивительных Вещей, но не под замком. Эрритен стал потихоньку таскать оттуда по одной, а потом, по настоянию Брата, возвращал их на место. Хив заявил, что неприятности им ни к чему, и был, как всегда, прав. Если бы книги стали пропадать, то рано или поздно это заметили бы, и тогда, по меньшей мере, стало бы труднее добывать их. Читать книги оказалось гораздо интереснее, чем учиться грамоте. В конце концов, Братья «проглотили» все, что люди сумели сохранить, горько сожалея о том, что на этом источник удовольствия иссяк.

Однако мир, который вставал перед ними со страниц книг, человек и Паук воспринимали совершенно по-разному. Эрритену он казался чем-то вроде сказки, совершенно оторванной от реальности. Хив же, напротив, не сомневался, что все так и было, только очень, очень давно.

Он, конечно, далеко не все понимал. К примеру, один из серьезных вопросов, снова и снова возникающий у него в процессе чтения, да и годы спустя, был таков: почему ни в одной книге не описывались пауки в их теперешнем виде? О существах с этим названием вообще упоминалось крайне редко, всегда в уничижительном тоне, как о какой-то вызывающей отвращение, но совершенно безобидной мелюзге; и ни единого намека на то, что пауки обладают разумом!

Хива эта проблема очень интересовала и даже, как казалось Эрритену, больно задевала. Нашел из-за чего недоумевать и, тем более, расстраиваться! Сам Эрритен был убежден, что ничего тут премудрого нет. Ответ прост: люди – самовлюбленные дураки, и всегда были такими; во все времена им не было дела ни до кого, кроме самих себя. Хив возражал, что такое объяснение входит в противоречие с их удивительными техническими достижениями, но, по мнению Эрритена, так обстояло дело только на первый взгляд. Да, люди прошлого достигли многого, но это свидетельствует лишь об однобоком развитии их ума, целиком и полностью подчиненного задаче всячески облегчить и украсить самим себе жизнь. А в остальном они как были, так и остались дураками и ничтожествами.

Кроме Хива, Эрритен мог бы назвать еще, пожалуй, только двух Детей Богини, выделяющихся из общего ряда, Тимора и Моок. Именно с ними он сошелся ближе всех, опять же, не считая Хива, конечно. Однако Тимор, увлекшись рисованием, начал все больше и больше уходить в себя, отдаляясь от реальной жизни, а с Моок то же самое происходило просто в силу возраста. Хив же был молод, энергичен, легок на подъем и не погружен с головой в какую-то одну идею, как Тимор. И, главное, он любил Эрритена и очень хорошо понимал его. По-настоящему, то есть во всем, даже в чисто человеческих аспектах его личности. Даже в том, чего не одобрял.

Эрритен не держал никакой живности, не охотился, не обрабатывал землю и, тем не менее, в практическом смысле жил припеваючи. Вот когда в полной мере пригодились его особые способности. Очень многие жители города, сами того не подозревая, снабжали его всем необходимым. К примеру, проходя мимо какого-нибудь дома, где резали свинью, он просто «приказывал» хозяину незаметно отложить приличный кусок мяса и вечером потихоньку принести его Эрритену, а потом забыть об этом.

Живности он не держал, но когда заметил, что способен оказывать воздействие и на животных, завел несколько крысов и натаскал их так, что они выполняли любое его приказание.

Иногда ему казалось, что они, почти как Пауки, способны читать его мысли, так хорошо эти животные его понимали. Эрритен даже привязался к ним, как ни странно. Они были такие забавные, отнюдь не глупые, и они… любили его. Да, да, любили, это очень чувствовалось. Не задумываясь, отдали бы за него жизнь. Он был для них всем. Такое безоговорочное обожание не могло оставить его равнодушным.

Да, все у них с Хивом шло как нельзя лучше, если бы не одно «но». Эрритена по-прежнему неудержимо влекли к себе женщины. Он сдерживался, сколько мог, но в конце концов снова сорвался. Заманил к себе доверчивую глупышку Лотту, совсем еще девочку. Она часто проходила мимо его двора, потому что обожала в одиночестве купаться по вечерам. Он смотрел на нее, смотрел, распаляясь от желания, а потом не выдержал. Выбрав момент, когда поблизости никого не было, отвел Лотте глаза, она свернула к его дому, и…

На этот раз он натешился вволю, а потом задушил девчонку и ночью утопил ее тело в болоте. Хив, конечно, узнал обо всем и был очень недоволен – тем, что Эрритен убил Лотту. Но Брат не выдал его; более того, сделал как-то так, что никто из Детей Богини ничего не узнал, хотя в принципе сознание Эрритена было для них открытой книгой.

А может, Хив просто сказал им что-нибудь вроде: «Оставьте, я сам с ним разберусь». Как бы то ни было, Пауки никак не прореагировали на случившееся.

Тебе нужно жениться, сказал тогда Хив. Ты прямо как Паук-самец – в процессе совокупления полностью теряешь разум; разница лишь в том, что тебе хочется не самому сгореть в огне страсти, а погубить свою партнершу. И причиной такого странного, даже извращенного поведения, по мнению Хива, было слишком долгое воздержание.

Не нужно противиться своей природе, говорил он. Раз ты так устроен, значит, тебе просто нужно иметь самку, с которой можно будет совокупляться постоянно. И все, никаких проблем. И никаких убийств.

Что, терпеть здесь, рядом с собой, женщину, взорвался Эрритен? Весь дом провоняет ее мерзким запахом, она будет всюду совать свой нос, и вдобавок ведь у каждой из них имеется родня. Нет, нет, это совершенно немыслимо. Зачем же непременно держать ее в доме, рассудительно заметил Хив? У нас прекрасный сарай, вот пусть и живет там, ты будешь посещать ее по мере необходимости, а потом тщательно мыться. Но какая женщина на такое согласится, возразил Эрритен? Ну, это ерунда, ответил Хив. И многозначительно добавил – для тебя.

Прошло, однако, довольно много времени, прежде чем Эрритен осознал, что это и впрямь единственно разумный выход.

Уж очень ему не хотелось, чтобы какая-нибудь женщина постоянно маячила у него перед глазами. Однако попытка решить эту проблему в прежнем духе снова привела к трагическому финалу, хотя на этот раз Эрритен не убивал пышнотелую девицу из гнезда Короля Мода. Все вообще произошло совершенно случайно.

Он никогда не замечал ее прежде и даже имя своей второй жертвы – Тута – впервые услышал, только когда в городе заговорили о том, что она пропала. Просто шел как-то по лесу, увидел, что она собирает грибы и что рядом никого нет.

Если бы она не наклонялась то и дело, если бы на ней не была такая короткая юбка, соблазнительно обтягивающая пышный зад и ничего толком не прикрывающая… Ну, Эрритен и не устоял. Поразвлекся малость, а потом поступил так, как ему следовало поступать и раньше. Внушил ей, чтобы она все забыла, а на следующий день пришла в тот же час на то же самое место. Она, конечно, так и сделала. Он ждал ее в кустах и… Хороша была, стерва! И что же? Так продолжалось недели три, а потом дуреха взяла и утопилась. Это оказался тот самый случай, когда от жесткого ментального нажима в голове у нее что-то сломалось.

Ох, и досталось же Эрритену от Хива! Он оправдывался, как мог. Дескать, откуда ему было знать, что такое вообще возможно? Ведь он каждый раз приказывал девице просто забывать о том, что с ней происходит, и все. Хватит, сказал Брат. Слушать ничего не желаю. И учти, я в последний раз покрываю тебя.

Эрритен знал, что это не пустые угрозы; Дети Богини вообще никогда слов на ветер не бросали. Конечно, при любом раскладе его, скорее всего, не подвергли бы «неотвратимому наказанию». Ведь он был одним из них, а Пауки пожирали друг друга разве что в порыве страсти. Однако Эрритен не сомневался, что, оступись он еще хотя бы раз, и его постигнет очень жестокое, очень суровое наказание. Может быть, даже разлука с Хивом; худшего он даже представить себе не мог. Так что проблему и в самом деле необходимо было срочно решать. В зрелом размышлении он пришел к выводу, что Брат, как всегда, прав. Выход один – жениться. Ну, а вскоре на глаза Эрритену попалась Криста, и эта перспектива перестала казаться ему такой ужасной, как прежде.

Утренняя заря. Первые жемчужно-розовые отблески рассвета на сером небе, с каждым мгновением обретающем нежную, золотистую прозрачность.

Почему-то Эрритену всегда приходил на ум именно этот образ, когда он думал о той Кристе, какой она была, когда он впервые увидел ее. Да, она была прекрасна, как утренняя заря – и так же безмятежна, так же прохладно-прозрачна, так же высоко вознесена над миром и далека от него. У нее был тихий голос и спокойная, сдержанная манера держаться. Казалось, она понятия не имеет о своей красоте или не придает ей никакого значения. Не замечает, что все мужчины провожают ее долгими взглядами. Не замечает? Можно ли в это поверить? Эрритен и не поверил, конечно. Он раскусил ее, хотя и не сразу. За всей ее показной скромностью скрывалась дьявольская гордыня – и непробиваемая уверенность в том, что весь этот прекрасный мир создан исключительно для того, чтобы радовать и ублажать ее, служить ей, преклоняться перед ней.

Ну, я покажу тебе, что это не так, думал Эрритен, облизывая пересохшие губы и провожая взглядом стройную, но уже очень хорошо развитую фигуру Кристы. От этого зрелища было еще труднее оторваться, чем от созерцания ее лица.

И показал.

На этот раз он действовал намного расчетливее и осторожнее. Как-никак, ему уже было около тридцати, и он гораздо лучше, чем в юности, понимал, в каком сложном положении оказался. Жить среди людей, иметь душу Паука и тело, которое не только выглядело в точности как человеческое, но обладало соответствующими потребностями – это было не просто, нет, не просто.

Сначала Эрритен попробовал добиться своего в лоб, без затей. Явился в дом Кристы и, что называется, «сделал предложение». Родители, естественно, обожали свою единственную дочку, красавицу и умницу. Судя по вытянувшимся физиономиям обоих, перспектива видеть Эрритена в качестве зятя их не слишком обрадовала, но они сказали, что решать будет она сама, и позвали Кристу. Поняв, что здесь делает этот странный человек, о котором в городе почему-то ходит дурная слава, она слегка вскинула тонкие брови. Их взгляды встретились – точно сверкающие клинки. О, никогда Эрритену не забыть этого ее взгляда, отвергающего, отталкивающего, презрительного. И еще он прочел в глазах Кристы непоколебимую уверенность в том, что и впрямь «решать будет она сама». Желание Эрритена добиться своего мгновенно вспыхнуло с такой яростной силой, что, наверно, Криста почувствовала что-то, потому что именно она первой отвела тогда взгляд. И покачала головой – таков был ее ответ.

В тот раз Эрритен просто молча вышел, оставив девушку в уверенности, что вопрос решен, а потом подкараулил ее как-то вечером, когда поблизости никого не было.

– Ты все равно будешь моей, – сказал он ей вот так прямо, без каких-либо дурацких расшаркиваний; ну, или что-то в этом роде, точные слова не сохранились в памяти. Но учти, чем дольше ты будешь кобениться и строить из себя недотрогу, тем больше пострадают твои родные, – до этого она с равнодушно-скучающим видом смотрела в сторону, но тут вскинула на него свой искрящийся взгляд. Именно тогда в ее прозрачно-серых глазах впервые промелькнул испуг. Приглядывай за отцом. У него «не все дома», ты не замечала? – он постучал согнутым пальцем по голове. Как бы он чего не натворил, бедняга, – добавил Эрритен с издевкой и ушел, ни разу не оглянувшись.

Все, все только подогревало его желание. Даже то, что Криста оказалась совершенно невосприимчива к его воздействию. Ну, что же, чем яростнее борьба, тем дороже победа. Нет, определенно, это была судьба.

Да, с помощью своих особых способностей саму Кристу Эрритен подчинить себе не мог, зато ее родители оказались на редкость податливым материалом.

Кроме всего прочего, требовалось как можно быстрее избавиться от них, чтобы в дальнейшем они не лезли в «семейную» жизнь своей дочери.

Оба были достойные люди, тоже красивые внешне, добрые, умные. Никогда ни с кем не затевали ссор, не злословили, не обманывали и не насмешничали. По словам Хива, даже Королева Стона, в чьем гнезде они жили, хорошо отзывалась о них, что вообще встречалось крайне редко. Мать Кристы всю жизнь работала учительницей в школе, отец лечил животных. Всех троих – включая их красивую, как сказочная принцесса, и такую же высокомерную дочь – связывала самая нежная, самая преданная любовь.

Вот на этот крючок Эрритен и подцепил Кристу.

Он внушил ее отцу, что жена изменяет ему. И сознательно «надавил» очень сильно, чтобы вывести его из равновесия, сделать неуправляемым. Тот стал неусыпно следить за каждым шагом жены, устраивать сцены, пить; в общем, человека словно подменили. Одновременно Эрритен слегка «поработал» и над матерью Кристы. У нее начались видения, по ночам она слышала голоса, поднималась с постели и уходила неизвестно куда. Конечно, к любовнику, думал отец, бегая по городу в поисках жены и грозясь убить ее вместе с «этим негодяем».

Криста соображала быстро.

Она поняла, что этот страшный человек, который поставил своей целью добиться ее, не остановится ни перед чем и, по-видимому, обладает совершенно невероятным могуществом. Конечно, об истинной природе этого могущества она не догадывалась, просто решила, что Эрритен колдун и притом очень сильный. Как бы то ни было, ей стало ясно, к чему он ведет. И девушка решила спасти хотя бы родителей. Она сама пришла к нему, сама…

И была свадьба, все как «у людей», ха! На этом настоял Хив, да и сам Эрритен понимал, что так лучше. Их обвенчал священник, и это первое и последнее посещение церкви стоило Эрритену так дорого, что он едва не проклял всю свою затею. Никогда, никогда в жизни ему не было так плохо. Старый придурок бубнил что-то, заглядывая в потрепанную книгу, повсюду горели свечи, испуская странно пахнущий, удушливый дым. Но, главное, кругом толпились люди. Богиня, там была целая толпа разряженных, истекающих вонючим потом людей! Рядом с Эрритеном стояла невеста, такая прелестная в своем белом платье, но он ничего не видел и не слышал. Все внутренности у него выворачивало так, что впору было закричать. Он едва не задохнулся, кровь прихлынула к лицу с такой силой, что, казалось, еще миг, и она брызнет изо всех пор, а глаза просто вывалятся и упадут на пол.

Ничего, «женушка» заплатит мне за все. Вот единственная мысль, которая помогла Эрритену продержаться.

Криста действительно заплатила.

И не только она одна. Эта умница воображала, что, дав согласие стать его женой, спасет родителей. Но она и отдаленно не догадывалась, какая участь на самом деле ей уготована, и не предполагала, что Эрритену соглядатаи вовсе ни к чему. Даже после свадьбы он продолжал оказывать давление на ее отца и в конце концов добился своего. Довел беднягу до того, что тот оказался не в силах выносить и дальше безумную пляску образов, наводнивших его полуразрушенный мозг. В очередной раз «выследив» свою жену, он размозжил ей голову тяжелым каменным валуном, превратив такое милое, такое любимое лицо в кровавое месиво. После чего пришел домой и повесился сам.

Что и требовалось.

Теперь Криста оказалась в полном распоряжении Эрритена. Зная его угрюмый нрав, никто не рисковал выяснять, как живется молодой «женушке». Кроме священника.

Тот попытался было сунуть нос не в свое дело, но Эрритен так напугал его видениями чертей и прочей нечисти, что старик с тех пор обходил его дом стороной, а при встрече менялся в лице и крестился.

Все так, Эрритен добился того, чего хотел. И все же одна мысль временами преследовала и беспокоила его, хотя причину этой тревоги он не мог объяснить даже себе самому.

Почему тогда в церкви ему стало так плохо?

Почему?

Может быть, во всем виноват удушливый свечной дым?

Или Эрритена скрутило из-за того, что вокруг и в непосредственной близости от него столпилось много людей, а он к этому не привык? Хотелось думать, что дело именно в этом. В чем же еще?

Он не любил вспоминать этот момент, а когда сопровождающие его образы все же всплывали в памяти, чувствовал, как откуда-то из глубины души поднимается необъяснимый, холодный ужас, и снова начинал задыхаться.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным, таким… беззащитным. Он, который легко мог заставить всех этих людишек плясать под свою дудку! Ну, почти всех, но не в том дело.

Нет, он не любил вспоминать этот момент.

Вот и сейчас ему стало трудно дышать. Казалось, воздух вокруг сгустился и забил все дыхательные пути. Еле-еле восстановив дыхание, Эрритен тряхнул головой, отгоняя неприятные воспоминания, и оглянулся. Оказывается, уже наступила ночь.

На небе высыпали крупные звезды, и величаво плыла яркая, почти полная серебряная луна. Тени были очень четкими; казалось, в мире осталось только два цвета, серебро и чернь.

Помнится, Тимор, которому очень нравилось это сочетание, не раз сетовал, что у него нет серебряной краски. И даже сумел добиться очень похожего эффекта, используя лишь белые и черные тона.

А потом был вынужден сжечь свои прекрасные картины.

Нет, не нужно об этом, оборвал себя Эрритен. Думай о деле, только о деле, больше ни о чем. Наверно, скоро уже появится моя маленькая «шпионка».

А эту – он бросил взгляд в сторону сарая – пора отправлять туда, откуда нет возврата. Нечего тянуть, а то еще неизвестно как сложатся обстоятельства. Может, позже сделать все как следует будет недосуг.