Мост через огненную реку

ЦЕНА ПРИСЯГИ

Дожди шли несколько дней. Когда они закончились, на месте нижнего города образовалась огромная лужа черной грязи, над которой кружилось воронье. Как ни старались похоронные команды, сразу найти и похоронить всех погибших они так и не смогли. И теперь внизу бродили, проваливаясь по щиколотку, люди со странным пустым взглядом, вооруженные топорами, лопатами и носилками. Ориентируясь по вороньему карканью и возне бродячих собак, они вытаскивали из-под развалин то страшное, что еще несколько дней назад было людьми, складывали на телеги и вывозили за городскую стену к огромным рвам. Иной раз жители сами копались в развалинах, искали тела близких, чтобы похоронить по-человечески, но это удавалось редко – большинство погибли не дома, а опознать то, что оставалось от человека, побывавшего в огне, не под силу никому.

– Господь всех разберет, – пытались утешать похоронщики.

Кто-то соглашался, кто-то просто не слышал.

Похоронные команды еще не закончили работу, а на пожарище уже появились рабочие, разбиравшие развалины. Первыми зашевелились хозяева сгоревших мастерских и складов, многие из которых жили и держали деньги в верхнем городе. Они упорно строились на старом месте, иной раз за свой счет восстанавливая внутреннюю часть стены. Ясно почему – там, под развалинами, были тайные ходы и тайные кладовые. За неимением своего товара, цены на контрабанду взлетели до небес.

Из сорока тысяч жителей нижнего города осталось в живых около двадцати пяти. Верхний город был переполнен. Жили в монастырях, ютились у горожан, даже кое-кто из знати пустил к себе погорельцев. В маленьком особнячке Рене нашли приют около пятидесяти человек. Бейсингем, навестив друга, оценил идею. Он приказал вынести со второго этажа своего дома мебель, положить на пол сенники и одеяла – там поместилось несколько сотен бездомных. После этого погорельцев приняли многие – герцог Оверхилл и тут был законодателем мод. Впрочем, толпа нуждающихся в приюте постепенно таяла. Те, кто мог уехать, уехали, а уж женщин и детей постарались услать из сгоревшего города даже те, кто решил остаться. Быстрее всех устроились ремесленники – кто-кто, а они всегда нужны. Для разбиравших развалины в нижнем городе на скорую руку выстроили бараки. Ясно было, что работы им хватит надолго – отстраиваться Трогартейну предстояло не один год.

Спасение доброй половины погорельцев приписывали бесстрашию и находчивости лорда Бейсингема. Магистрат и максимус Эрдли во всеуслышание заявляли, что он достоин ордена Солнца – высшей церковной награды за подвиги милосердия. Знать отмалчивалась – аристократы предпочитали не лезть в церковные дела, да и «религиозность» Бейсингема была им слишком хорошо известна. Церковники пришли в ужас, но тут совершенно неожиданно вмешался отец Максимилиан, настоятель монастыря Святого Ульриха, напомнив, что герцог сделал кое-что не только для паствы, но и для церкви, и очень жаль, что иерархи так мало ценят столь великую святыню… ну, и так далее. После этого вопрос был решен. Награду вручал сам епископ Лутвор, и нельзя сказать, у кого было более кислое лицо: у церковника или у награжденного генерала.

Король выделил на помощь погорельцам деньги из казны и из собственных средств, прочие богачи последовали его примеру, сделав щедрые пожертвования – и, посчитав, что выполнили свой долг, вернулись к обычной жизни. Но судьба, кажется, окончательно отвернулась от Трогартейна.

На начало июня назначили большую охоту. Энтони очень хотел поехать, было у него предчувствие чего-то недоброго, но, как не раз случалось в последние два года, Элизабет посчитала, что герцога непременно должны задержать какие-нибудь дела. А если нет, то потом она будет слишком занята, чтобы видеть милорда. Он разрывался между зовом сердца и кольцом в носу, и победило кольцо. Энтони так и не мог понять, при чем тут какие-то приличия, когда всем все известно… но женский разум есть женский разум. Спорить с Элизабет было изначально бессмысленно.

Там, в спальне королевы, его и застало известие о том, что Леон погнался за оленем и не вернулся. Элизабет на сей раз его не задерживала, напротив, буквально вытолкнула на поиски, и Бейсингем, едва забежав домой, чтобы переодеться, бросился в лес.

Леона искали два дня. Энтони облазал всю чащу, другие лорды не отставали от него – но нашел короля простой псарь. Тот лежал на залитой кровью траве, рядом с искалеченным конем. Оба были изорваны так, что не оставалось никаких сомнений: вместо оленя они повстречались с вепрем.

Из членов королевской семьи завалить матерого кабана один на один мог бы разве что Генрих Август, а из королевского окружения – Бейсингем, и то имея в руках пику. Можно, если повезет, убить вепря и из ружья – но только если повезет. А королю не повезло. Раненого зверя нашли по кровавому следу и прикончили – но легче от этого не стало никому.

«Смешно, – горько думал Энтони. – Он как-то сказал, что не доживет до сорока. И не дожил – всего двух недель…»

За последний год они сдружились с Леоном так, как никогда не дружили раньше. Когда они были мальчишками, им мешала разница в возрасте, потом – разница в положении, а теперь они вместе пили вино, катались верхом, Энтони даже стал снова играть в карты. Леон зачем-то взял с него слово, что он больше не будет драться на поединках, и все равно держал возле себя, особенно во время балов и приемов, словно от чего-то оберегая. Иной раз король вроде бы порывался что-то рассказать Энтони, но каждый раз обрывал себя. И лишь один раз обмолвился, с усмешкой взглянув на портрет Элизабет: «Пока я жив, веселись. Но если я умру, будь осторожен!» Тогда-то он и сказал, что едва ли доживет до сорока. С тех пор Бейсингем не давал ему покоя, требуя объясниться. Леон сначала отмахивался, потом сдался.

– Вот вернусь с охоты – и расскажу, – пообещал он. И не вернулся.

На похоронах Энтони поддерживал королеву под руку. Элизабет была бледна и казалась печальной, и лишь он видел ее быстрые и совсем не печальные взгляды и слышал едкие замечания, касавшиеся придворных, а особенно дам. Впрочем, когда гроб опускали в могилу, она сумела уронить несколько слезинок. Придворные долго потом восхищались ее мужеством.

Энтони тоже провожал короля с сухими глазами. Все слезы он выплакал в первые сутки, когда стоял в карауле у гроба. То есть сначала он стоял, вместе с другими генералами, а когда наступила ночь и все ушли, сел на табурет и долго разговаривал с Леоном: сначала как с сюзереном, потом как с другом. Снова и снова он вспоминал, как хотел поехать на эту проклятую охоту. Будь Энтони тогда возле Леона – пил бы сейчас вино с живым королем, вместо того чтобы сидеть у гроба мертвого. Он привык отгонять неприятные мысли, если ничем уже не помочь, но в этот раз не получалось.

«Будь осторожен, когда я умру, – снова и снова вспоминал он. – Будь осторожен, Тони…»

– Как же ты так? – тихо говорил Бейсингем, не вытирая слез. – Как же ты так, Леон… Какая нелепая ошибка, и какая роковая…

«Не эта, – он не понял, наяву ли прозвучал этот тихий, как дыхание, голос или просто возник в его мозгу. – Роковая ошибка – это Элизабет».

Энтони за последнее время уже притерпелся к своему безумию, так что ему не привыкать было разговаривать с голосами, спрашивать их, даже спорить.

– Это и моя роковая ошибка, – сказал он.

«Нет, – прошелестел голос. – Ты не мог поступить иначе. А я мог – и не стал. И был за это наказан… теперь ничего уже не поправить. Только ты, может быть, сумеешь…»

И снова: «Будь осторожен, Тони. Если ты не будешь осторожен, мы оба окажемся в аду… Будь осторожен…»

Под утро безумие Бейсингема приняло опасный характер. Шелестящий голос прошептал: «Сними кольцо».

Король так и лежал в гробу с перстнем, символом королевской власти. Руки у Леона были большими, пальцы крупными, и он уже много лет не мог снять вросший в плоть перстень, а рубить палец мертвецу ни у кого рука не поднималась. Да и зачем? Достоинством фамильного кольца Трогаров была разве что его древность, его легко можно было восстановить, чуть-чуть изменив печать, чтобы никакие гробокопатели не могли потом воспользоваться подлинным королевским знаком.

Энтони тряхнул головой и продолжал сидеть, а голос все повторял и повторял: «Сними кольцо! Сними…»

«Ну ладно! – сказал он, наконец. – Замучил ты меня. Ладно, попробую…»

Он взял мертвую руку, потянул перстень… и тот неожиданно легко соскользнул. Энтони вспомнил, что тело человека после смерти вроде бы меняется, вытягивается… а может, и нет… как бы то ни было, в его руке лежал знак Трогаров – золотой ободок с вырезанным из золотистого камня вепрем. Он повернул руку Леона так, чтобы отсутствие кольца не бросалось в глаза.

– Отдам в Совет Лордов, – решил он.

«Нет! – голос впервые проявил какие-то чувства. – Не смей! Сбереги его… И будь осторожен, прошу тебя…»

Наутро Элизабет сказала, что с таким лицом не выпустит его из дворца, и Бейсингем впервые в жизни позволил осквернить себя притираниями и румянами – задерживаться у королевы он не хотел. Ни в какую. Дух мертвого короля еще оставался во дворце, и хотя Энтони полагал, что едва ли он навестит спальню королевы, все же сама мысль задержаться там ему претила, что он и высказал Элизабет со всей прямотой.

– Ну что ж, – сказала та. – Позову конюха.

– Не возражаю, – ответил Бейсингем.

Это была их первая ссора. Элизабет стала какой-то другой. В ней появилась холодная властность, которой раньше не было. Впрочем, этим Энтони было не напугать.

Из дворца он отправился к Рене. Маркиз покачал головой и приказал принести мокрое полотенце.

– Снимай краску. Все равно я тебя домой сегодня не отпущу.

После завтрака, когда рядом не было слуг, Бейсингем тихонько спросил Рене:

– Ты можешь спрятать одну вещь, не спрашивая, что это такое?

– Пойдем, – кивнул тот.

Они прошли в домовую церковь. Там, как и везде в доме, было чисто, убрано, лампады полны масла. Энтони удивленно взглянул на друга.

– Слуг-атеистов мне не надо, – ответил Рене и подошел к стене. – Смотри!

Маркиз слегка нажал на лепную завитушку в нише под окном, сдвинув ее вниз, затем нагнулся, легко поднял плитку пола, что-то достал из открывшегося ящичка и обернулся к Бейсингему.

– Клади сюда. Если понадобится – придешь и возьмешь.

Энтони было совестно прятаться в таком деле за спину друга, но он почему-то не хотел нести кольцо домой. Не хотел, и все тут. Впрочем, глупости все это. Никто и не заметит.

И на самом деле, никто не заметил…

С королевой они вскоре помирились. Время шло, и природное легкомыслие Бейсингема брало верх. Как ни печальны были происшедшие события, но это те неприятности, которые уже закончились, а живым надо жить. Балы, по понятным причинам, во дворце не давали, но ведь было еще много другого – домашние вечера, поездки за город, даже визит в каменоломню закончился завтраком на траве. Наконец, разве им нужны были какие-то увеселения? Энтони стал бывать в спальне королевы вдвое чаще. Иной раз его смущала мысль о спрятанном в доме Шантье перстне – но возвращать его сейчас было бы верхом глупости. Пусть лежит, где лежит – может статься, через триста лет его найдет какой-нибудь правнук и будет долго гадать, откуда сие в доме его прадедушки…

За всеми этими событиями как-то незаметно умер епископ Трогартейна. Никто не удивился, ибо Лутвор был стар и болен. О старике жалели – он был суров, но честен и слыл непреклонным защитником веры. Его место занял Мартин, ученый богослов. Впрочем, Бейсингема эти перемены совершенно не интересовали.

Куда больше его занимало то, что в последнее время придворные были с ним как-то особенно почтительны. Энтони сначала удивлялся, а потом завел разговор с лордом Оулишем, герцогом Девенмуром. Старый интриган разговорился легко. От него-то Энтони и узнал ошарашившие его вещи.

Формально наследником престола был Себастьян. Но лорды все больше и больше сомневались, правильно ли будет возложить на него корону. Королевский брат последнее время особенно много пил и, как поговаривали, прибавил к можжевеловой еще и тайскую травку, от которой человек видит сны наяву. Женат он не был, и что от такого родится – еще вопрос. Не хватало после всех бед Трогармарку пьяницы-короля со слабоумным наследником. Но ведь существовали и другие пути. Например, королем мог бы стать новый муж королевы – если, конечно, это будет достойный человек хорошего рода. Ибо монархам приличествует лучшее. Так что с Энтони были почтительны на всякий случай.

Себастьян так и не стал королем, но им не стал и Бейсингем или кто-либо другой из лордов. С горя королевский брат ушел в особенно глубокий запой и предстал на заседании Совета Лордов с красными глазами и трясущимися руками. И тогда, искоса взглядывая на него, лорд Оулиш неожиданно высказал мысль, показавшуюся поначалу безумной: может быть, вручить корону Элизабет? Хотя бы временно, пока она не выйдет замуж? Зачем и куда гнать лошадей? Ведь, как известно, монархам приличествует лучшее, а лучшее надо искать…

Он кинул взгляд на Бейсингема и усмехнулся: как раз в то время у них с королевой вышла очередная размолвка, и лорд явно намекал… Он говорил, нанизывая одну на другую гладкие ровные фразы, и постепенно его предложение стало казаться не таким уж абсурдным, затем вполне логичным и, в конце концов, единственно верным. По крайней мере, Энтони при голосовании положил на стол раскрытую ладонь и лишь потом сообразил, что получил не только монарха в юбке, но и главнокомандующего в корсете. Он полагал, что Элизабет поручит военные дела какому-нибудь генералу, но ошибся – королева намеревалась не только править, но и командовать.

Коронация состоялась в середине июля. Через несколько дней должны были присягать войска. И тут ученейший епископ Мартин начал очередной богословский диспут. Дело в том, что военные присягали Богу и королю. Теперь им всем предстояло повторить присягу еще раз, и он предположил, что это будет не чем иным, как упоминанием имени Господа без крайней необходимости, то есть всуе, – ведь один раз Ему уже присягали. Мартину ответили, что со смертью сюзерена присяга теряет силу, на что он возмущенно заявил, что Господь Бог бессмертен… Неделя шла за неделей, а диспут все длился. Епископ грозил церковной епитимьей тем, кто нарушит его предписание. Энтони все это начинало забавлять. Наконец, однажды Элизабет завела с ним разговор:

– Что посоветуешь, Тони? Послать их всех в болото я не могу – церковники потом наделают мне таких пакостей… Может быть, пусть военные пока что принесут присягу только мне, а когда они разберутся, то добавим сюда и Господа Бога? Как ты думаешь?

– Я думаю, что армия без присяги опаснее, чем присяга без Бога. Тем более что Боженька у нас вроде бы не имеет даже генеральского звания.

– Так и решим. Если что, я сошлюсь на тебя…

А через два дня они поссорились всерьез. Королева предала огласке свой план преобразования армии и грядущих военных кампаний. В плане все выглядело достаточно разумно, за исключением двух пунктов.

Во-первых, королева решила распустить вольнонаемную пограничную стражу, заменив ее солдатами-рекрутами. Энтони битый час доказывал ей, что солдаты не знают ни местности, ни условий, что они не справятся – все было бесполезно.

– Пожар слишком истощил казну, – заявила Элизабет. – Мы не можем позволить себе содержать наемные полки. Да и особой необходимости в них нет. Если местные жители хотят, пусть заводят свою милицию и кормят ее сами. Все, Тони, не перечь мне.

Но это было мелочью по сравнению с планом назначенной на следующее лето кампании. Элизабет собралась отвоевывать Корунну – небольшой горный хребет, лежавший почти под прямым углом к Аккадам и отделявший Трогармарк от Аккадской степи, которая была территорией Дар-Эзры. В Коруннских горах добывали драгоценные камни, так что эта лошадка стоила золотой уздечки, но связываться с эзрийцами было безумием. Без малого сто лет трогарские короли надышаться не могли на хрупкий мир с Дар-Эзрой, и вот так, глупо, из-за каких-то побрякушек все потерять? Бейсингем раз за разом объяснял Элизабет, что этого делать нельзя, но наталкивался на непробиваемое упрямство. Наконец, он вспылил и выложил все, что думает.

– Ты хочешь сказать, что умных женщин не бывает? – с нехорошей злостью спросила в ответ Элизабет.

– Я хочу сказать, что все бабы – дуры, и сейчас я в этом убедился! – выкрикнул Энтони, швыряя в камин бумажку с планом.

– Достаньте, милорд! – очень тихо сказала королева.

– И не подумаю…

– Значит, так выглядит армия без присяги? Ничего, через два дня, когда присягнешь, ты у меня заговоришь по-другому.

– Такому командующему присягать не стану! – Энтони в ярости схватил лист бумаги и принялся писать.

– Прошение об отставке? – усмехнулась, заглянув через его плечо, Элизабет.

– Не прошение, а извещение, леди королева! Я вам не присягал, и вы не вправе меня задержать. Если вам понадобится бык, пошлите за мной – но только ради этого… Вне постели вы значительно хуже…

И, швырнув бумагу на стол, выскочил из будуара.

Присягу приносили через два дня, и Энтони в самом деле не пошел на церемонию. Он возился с делами, собираясь отправиться в замок, когда приехал порученец с приглашением прибыть во дворец.

– Вы от Ее Величества? – осведомился Энтони, решив, что Элизабет, наконец, одумалась.

– Нет, – удивленно пожал плечами молоденький офицер. – Я из комендатуры. Мы извещаем старших офицеров, всех, кто должен принести присягу.

– Тогда я не поеду, – сердито бросил Энтони. – Я вышел в отставку, меня это больше не касается.

А еще через день его вызвали к коменданту.

В кабинете Гровера, кроме него, находились шестеро солдат и капитан. Впрочем, Бейсингем не стал их разглядывать – на лице коменданта читалась такая тревога, что ему стало не по себе.

– Что случилось? – спросил он.

– Ничего не случилось… – смущенно заговорил Гровер, – но…но… но вы…

Он взял в руки лежавшую перед ним бумагу и, наконец решившись, выпалил:

– Вы арестованы, Бейсингем! Я надеюсь, что это недоразумение, но пока…

Энтони протянул руку:

– Позвольте приказ!

Это и в самом деле был подписанный королевой приказ об аресте. Обвинение традиционное – государственная измена. Тут не было никакого обмана – да, впрочем, и быть не могло. Венценосной не прилично то, что вполне подобает жене короля. Она не уговаривает, она карает. Ну что ж, раз так… Бейсингем пожал плечами:

– Приказ есть приказ… Что я должен делать? Комендант, все так же смущенно, повернулся к капитану:

– Вот, пожалуйста… Приступайте…

Тот вышел на середину кабинета и весело сказал:

– Ну, здравствуйте, герцог Оверхилл! Шимони? Браво! Вот это карьера для дворянина!

Вслух Энтони не произнес ни слова, но капитан, по-видимому, все понял. Он прошелся по комнате и сухо приказал:

– Шпагу, кошелек, драгоценности! Все! В том числе фамильный перстень и солнце!

Ну, перстень так перстень. Хорошо, что его удалось снять. Двенадцатилучевой звезды у него уже много лет не было. Так, что дальше?

– Руки назад!

А это еще зачем? Энтони непонимающе уставился на капитана. Тот кивнул, и двое солдат тут же заломили Бейсингему руки, а третий мгновенно скрутил их.

– Приступайте!

Его обыскивали долго, тщательно и унизительно. Капитан, посмеиваясь, ходил по комнате и комментировал. Энтони терпел. Он понимал, что Шимони старается вывести его из себя, но зачем? И лишь когда все закончилось и капитан, остановившись перед ним, сорвал с него орденскую цепь, Энтони, глядя в упор в прищуренные светло-карие глаза, насмешливо произнес:

– Что это вы так усердствуете? Не потому ли, что мне-то знатность рода позволяет драться с вами, а, капитан?

– Знатность рода вам больше не понадобится, – высокомерно процедил Шимони. – Равно как орденская цепь и шпага.

Бейсингем тоже сощурился и, усмехнувшись, бросил:

– Получил удовольствие?

Шимони развернулся и дал ему пощечину. Удар был сильный. Из носа хлынула кровь, заливая камзол. Комендант как-то странно всхлипнул и отвернулся.

Энтони били по лицу впервые в жизни. Главное – не показать виду… Эх, знал бы он тогда – вызвал бы мерзавца на поединок сразу, еще в Аккадах, и живым не выпустил.

– Зачем же ладошки-то отбивать? – издевательски произнес он. – Это недостойно вашей карьеры. Орудие палача – плетка.

Шимони, разглядывавший цепь, не поворачивая головы, бросил:

– Всему свое время! Ведите!

Пожалуй, труднее всего оказалось, связанному и окровавленному, пройти по двору комендатуры, где было столько глаз. Потом стало уже легче. Путешествие в тюремной карете запомнилось, как сон. Словно во сне, он помнил и остальное: как его вели по мощенному булыжником двору Тейна, развязывали, передавали тюремной страже. Опомнился он, уже когда шел по полутемному каменному коридору: один охранник спереди, другой сзади, руки свободны… Именно свободные руки лучше всего свидетельствовали о безысходности – нет смысла связывать, отсюда не вырвешься. С лязгом захлопнулась дверь, и Бейсингем остановился, разглядывая камеру. Так вот как это, значит, выглядит. Три шага в ширину, три – в длину, крохотное окошко под потолком и куча соломы на полу, в углу – деревянное ведро для нечистот. Он стал искать воду, чтобы умыться, хотя бы смыть кровь, но воды в камере не было. Равно как и одеяла. А также медвежьей шкуры на полу, бутылки ориньянского, камина… Как тут люди годами живут?

…Вот уже второй день Энтони мерил шагами камеру: три шага вдоль каждой из стен, пять – по диагонали. Похоже, что Элизабет обиделась всерьез. Да, пожалуй, они оба заигрались.

Он не имел права так себя вести, но и бросать его в тюрьму тоже не совсем порядочно. Силовые методы в любовных играх – что может быть пошлее? Но как же здесь скучно! Скука, грязь и кормят отвратительно – он любые деньги готов сейчас заплатить за кусок мяса, вот только денег у него нет, ни пенни. От нечего делать Бейсингем попробовал снова взяться за давно заброшенную поэму, но слова не складывались. Для стихосложения нужны покой и сосредоточенность, а ни того, ни другого не было и в помине. Свинцовая, тяжелая скука, заполнявшая его целиком, без остатка, к концу второго дня превратилась в мучительную тревогу. Он, пожалуй, готов был уже пойти на примирение, если, конечно, мир будет предложен с необходимой деликатностью…

Вечером в замке заскрежетал ключ. На стражника с ужином не похоже, время кормежки еще не пришло. Энтони обернулся и невольно зажмурился: после полутьмы камеры свет факелов резал глаза. Он кое-как проморгался и разглядел, что перед ним стоит невысокий изящный человек с нашивками капитана.

– Энтони Бейсингем? – спросил он, равнодушно оглядывая узника.

– Герцог Оверхилл, к вашим услугам, капитан, – слегка нагнул голову Энтони.

– В этих стенах нет ни герцогов, ни принцев. Вам задают вопрос, и вы должны отвечать «да» или «нет», – тихо и ровно проговорил тот.

– Ну, если так, то да, – пожал плечами Энтони.

– Вы должны отвечать только «да» или «нет»… – все тем же тоном поправил капитан. – Итак, вы – Энтони Бейсингем?

– Да, – ответил Бейсингем, поняв, наконец, что лишние слова здесь неуместны.

– Я – капитан Далардье, ваш следователь. Ступайте за мной…

Энтони удивила тишина в коридоре. Он-то думал, что тюремный замок наполнен рыданиями и стонами – ничуть не бывало. Лишь звук их шагов гулко отражался под каменными сводами. Они прошли один коридор, другой, поднялись по лестнице в небольшой круглый зал, откуда вело еще несколько коридоров. Один из них увенчивала выложенная кирпичами арка.

– Это Дворец Правды, – пояснил Далардье. – Нам сюда.

А вот здесь было шумно. Стучали каблуками двое стражников, прохаживавшиеся вдоль стены, еще трое, собравшись в кружок, играли на каменной скамье в кости. В дальнем конце коридора, за одной из дверей, кто-то надрывно, по-звериному кричал. Когда тот, невидимый за дверью, испускал особенно громкий вопль, стражники со смехом комментировали:

– Вот поет, а!

– Тебе бы причинное место придавили, не так бы орал.

– Да не, это не бьют, когда бьют, орут по-другому. Это огоньку пустили, не иначе…

Энтони быстро взглянул на них, чувствуя, как внизу живота растет холодный комок. Заметив его взгляд, тот стражник, что говорил про огонек, усмехнулся было, но тут же улыбка сползла с его лица, он замолк, толкнул локтем второго. Через секунду все трое растерянно уставились на него.

Помещение, в которое привели Энтони, по виду было самым обычным – стол, несколько стульев, небольшой закрытый шкафчик – контора конторой, только в углу с потолка свисала перекинутая через блок веревка и стоял еще один, совершенно пустой стол.

– Прошу садиться, – все так же равнодушно предложил Далардье. – И так…

Бейсингем слушал, и ему казалось, что он бредит. Его обвиняли в заговоре против королевы. Нет, он допускал, что заговор, возможно, существует, но чтобы он… Да и какие заговорщики, будучи в своем уме, подпустили бы к себе Бейсингема? Но капитан спрашивал снова и снова. Энтони сначала смеялся над нелепым обвинением, потом стал сердиться, наконец, не выдержал и вспылил.

– Вижу, вы не хотите говорить откровенно, – пожал плечами Далардье. – Что ж, тем хуже для вас. Раздевайтесь.

– Что? – не понял Бейсингем.

– Раздевайтесь, – все так же без выражения повторил следователь. – Полностью.

– С какой стати? – вскочил Энтони. – Думайте, что говорите, капитан!

Далардье сделал знак, и к Бейсингему метнулись двое стражников, раньше, чем он успел как-то отреагировать, умело заломили ему руки, третий быстро разрезал и снял камзол.

– Имейте в виду, нового платья вам не дадут. Не хотите ходить голым, раздевайтесь сами.

Энтони в растерянности медлил, следователь ждал, не говоря ни слова. Наконец, Бейсингем повиновался, стараясь не обнаруживать внезапную дрожь в руках.

– Вытяните руки.

Он сделал и это, с тупым непониманием наблюдая, как стражник подходит к нему с веревочной петлей.

«Это бред какой-то», – повторял он про себя, пока его привязывали к веревке, свисавшей с потолка. Потом стало уже не до мыслей.

После первого допроса Бейсингему показалось, что у него не осталось кожи, и он приготовился к смерти. Однако на второй день, когда Энтони смог кое-как шевелиться, то осмотрел себя – нет, кожа была на месте, правда, сплошь покрытая сине-багровыми припухшими рубцами. О том, что было в первый день, Энтони предпочитал не думать, а происходившее на допросе – не вспоминать, но все равно вспоминал. Все это, собранное вместе, обещало бесконечные мучения в бесконечно долгой перспективе. Он несколько приуныл, однако выбора у него не было.

Об отношениях с королевой речи не шло, спрашивали только о заговоре, и Далардье был полон решимости довести расследование до конца. Пытаться объяснять что-либо следователю было бесполезно: утомленно-равнодушный капитан смотрел на него даже не как на вещь, а как на неприятную обязанность получить признание. Пытки были нестерпимы. Первый допрос оказался всего лишь прелюдией – капитан показывал узнику, что шутить с ним не намерен. На втором Энтони растянули на столе, и откуда-то из угла вышел незаметный человечек, одетый в темное. Взгляд у него был пустой и спокойный, а руки, которыми он ощупывал лежащего перед ним узника, мягкие и хваткие, и вот тогда-то Бейсингему стало по-настоящему страшно.

Через несколько минут он уже бился и кричал так, что, казалось, разойдутся суставы и лопнет глотка. Но ни о каком заговоре он не знал, и когда следователь в очередной раз задавал свой единственный вопрос, он лишь хрипел в ответ: «Будь ты проклят!». Так шел допрос за допросом. Бейсингем не был точно уверен, но ему казалось, что иногда у дальней стены маячило лицо Шимони: тот стоял и победно улыбался, получал свое удовольствие.

Энтони никогда не считал себя трусом. Сейчас бы он, пожалуй, переменил мнение – если бы его хоть самую малость волновало, как он выглядит со стороны. Но ему было не до того. Звук шагов в коридоре повергал его в состояние животного ужаса. В допросах не было никакой системы – следователь играл с ним, как кошка с мышью: могли не трогать два-три дня, а могли водить на допрос два раза в сутки, днем и ночью. А иногда приходили пять-шесть раз за ночь, входил старший стражник, спрашивал: «Энтони Бейсингем?», и, получив ответ, уходил. Иной раз доводили до арки, ведущей во Дворец Правды, и поворачивали назад. Но поворачивали далеко не всегда.

Вскоре от всего огромного красочного мира чувств остались только три: боль, страх и унижение. Раньше он думал, что когда человек извивается и воет под рукой палача, то все остальное для него уже неважно – если бы так! Пытка была унижением непредставимым, он и подумать никогда не мог, что нечто подобное может существовать. Унизительно было и все остальное: тон Далардье, страх, равнодушие стражников, грязь и вонь собственного немытого тела. Если бы он мог думать, то понял бы, что способность чувствовать унижение – единственное, что еще оставалось от прежнего генерала Бейсингема. Но думать он был не способен, мысли метались, как испуганные зайцы, ни одной не ухватить.

После четвертого или пятого допроса Энтони попытался покончить с собой, однако единственная возможность – разбить голову о стену – оказалась полной ерундой, ничего у него не получилось. Тогда он выменял у стражника на сапоги – все равно они давно уже не налезали на распухшие ноги – бутылку вина, надеясь разбить ее и перерезать горло. Бутылка оказалась тыквенной, и он пил из горлышка дешевое пойло, пил и плакал от отчаяния. Если бы заговор существовал в реальности, в эту минуту он бы рассказал все, но признаваться ему было абсолютно не в чем, и несломленное еще фамильное упрямство не позволяло возвести на себя напраслину.

А потом был тот допрос, на котором его не били, а, прикрутив к вделанным в стену кольцам, поставили босиком на железную плиту, усеянную тупыми шипами.

– Я вижу, лежа вам плохо думается, – сказал Далардье. – Придется постоять.

Шипы были совсем не острыми и невыносимой боли не причиняли. Однако на второй день Энтони понял, что до сих пор мало знал о пытках: боль, несильная, но постоянная сводила с ума, и он кричал, плакал – но не признавался, нет. Потом и кричать он уже не мог, потому что воды не давали, и пересохшая глотка отказывалась пропускать звуки, но и боли тоже больше не чувствовал. Оцепеневшее тело сильнее всего на свете хотело спать, а в сне-то как раз и было отказано. Каждый раз, как голова начинала опускаться, его будил хлесткий удар – в Тейне знали, как ударить полумертвого узника, чтобы тот проснулся. Он то впадал в бредовое забытье, то ненадолго приходил в себя, и постепенно перестал различать, где бред, а где явь…

…Энтони очнулся от негромкого разговора и после мучительного усилия понял, что эти голоса звучат не у него в голове, а за спиной. Он не видел, с кем беседует Далардье, лишь машинально отмечал в памяти слова.

– А вам никто и не обещал, что будет легко, капитан… Знакомый голос, отчетливый, собранный и спокойный – так говорят только в высшем обществе. Вспомнить бы, где он его слышал, но куда там, он скоро собственное имя забудет. Тогда Энтони закрыл глаза и постарался ни о чем не думать – и воображение поэта не подвело. Он увидел лицо: удлиненное, холодное, высокомерное, с крохотной бородкой-«капелькой» под нижней губой… «Наслышан о ваших подвигах, милорд… Думаю, орден Солнца вам обеспечен!» Имени он не помнил, но лицо стояло перед глазами отчетливо, как наяву.

– Бейсингемы всегда отличались упрямством, – говорил неизвестный. – Не падайте духом, капитан, никто не может держаться бесконечно. Главное – не испортите товар, он слишком дорого стоит.

– Слушаюсь, ваша светлость, – необычно почтительно проговорил капитан.

Потом хлопнула дверь, Далардье вернулся, зло пнул ножку стола:

– Сами прошляпили, упустили время, а мне теперь разгребать! «Не испортите товар…» Ну почему эту тварь упрямую оспа не взяла или нянька в камин не уронила!

…Энтони не имел ни малейшего представления, сколько времени он простоял у стены, когда следователь велел отнести его в камеру. Ему-то казалось, что не один месяц миновал – но этого не могло быть, без воды месяц не прожить. Теперь ему можно было все. Можно пить, сколько захочется – но вода не идет в высохшее горло. Можно спать сколько угодно, но уже не выйти из круга снов наяву. Вокруг него возникали странные фигуры. Кое-кого он узнавал, например, следователя Далардье, или неизменного пожилого стражника, который приносил еду и водил на допросы, но их лица были угловатыми и искаженными, как шаржи на комических офортах. Появился тюремный врач – его Энтони тоже узнал, тот иногда присутствовал при пытках. Врач склонился к нему и вдруг начал ругаться совсем не по-докторски, а самыми черными словами. Потом снова кружение лиц, и опять врач с раскаленным прутом в руке.

– Не вздумайте! – послышался резкий, как удар хлыстом, окрик Далардье.

– Раньше надо было соображать, мясник! – закричал врач. – Вы что, не видите, что это агония?!

Далардье издал неопределенный звук и крепко прижал и без того неподвижную руку Бейсингема, помогая лекарю. Боль от ожога вернула Энтони в реальный мир, ему дали вина со снотворным, и он все же сумел проглотить его и заснуть. Проснувшись, он вспомнил и проклял того стражника, который позвал врача, проклял и самого врача, да и себя заодно. Если бы он успел умереть, все было бы уже позади. О странном разговоре Энтони напрочь забыл, включив его в число бредовых видений.

Много с ним было всякого за эти бесконечные и бессчетные дни в Тейне, и с каждым днем он все меньше верил, что сумеет выдержать. То есть он понимал, что выдержать невозможно, его все равно дожмут до конца, и держался просто потому, что заговора все-таки не было. Ему самому приходилось на войне допрашивать пленных после пыток, и он знал, как ломают людей, но одно дело, когда стены рушатся где-то там, и совсем другое – у тебя внутри. Они уже еле держались, эти покрытые трещинами стены, и вот-вот должны были рухнуть.

…В этот день следователь был, как обычно, равнодушен, и все также бесстрастно повторял то, что говорил в начале каждого допроса.

– Признавайтесь уж быстрей, Бейсингем. В вашем упрямстве нет никакого смысла. Чего вы боитесь? Даже если вас казнят – разве такая жизнь, как у вас, лучше смерти? А может быть, и не казнят. Высекут, заклеймят да отправят на каторгу. Немножко боли – я вас уверяю, нисколько не худшей, чем на допросах, а потом будете жить. Не так хорошо, как раньше, но куда лучше, чем сейчас. Всего лишь признание – и ваши мучения закончатся.

Таким тоном – очень тихо и абсолютно равнодушно – Далардье говорил перед тем, как дать знак палачу, и Бейсингема при звуках этого спокойного голоса начинало трясти от страха. Вот и в этот раз, распластанный на пыточном столе, он старался и не мог унять дрожь, так же как не мог отвести взгляд от палача, деловито перебиравшего орудия своего ремесла. Палач взял в руки тонкую иглу с деревянной рукояткой, повертел ее в пальцах, поводил по телу, примериваясь, положил на жаровню – и Энтони вдруг понял с беспощадной ясностью, что Далардье прав. Прав во всем. Надо просто признаться, и все кончится.

– Да, да, – зашептал он. – Я заговорщик, да. Я во всем признаюсь, только пощадите, не надо больше…

– Ну, и давно бы так, – сказал Далардье.

Его отвязали и позволили сесть на стул. Это уже было много – достижение, за которое стоило побороться.

– Итак, вы участвовали в заговоре против Ее Величества?

– Да, да, участвовал, – заторопился Бейсингем.

– Кто еще был в числе заговорщиков?

Как же он мог об этом не подумать? Ведь его спросят и о других! Обязательно спросят! Но Энтони действительно забыл о том, что за первым вопросом, который ему задавали все это время, неминуемо последует и второй. Мысли лихорадочно метались. Кого назвать? Кого он потащит за собой? Есть ли у него враги, которых он настолько ненавидит? Надо было что-то придумать, но ничего не придумывалось.

– Никто… Я один… – бессильно прошептал он. – Я хотел один…

– Вы опять за свое, Бейсингем? – В голосе Далардье прорезался металл, и он сделал знак стражникам.

Ничего не кончилось. Все, оказывается, только начиналось. Теперь из него будут выдирать, клещами вытаскивать имена невинных. Кого он должен предать? Рене? Крокуса? Гровера? Или всех, одного за другим, пока палачи будут тянуть из него жилы?

– Нет! Нет! Не надо! – исступленно закричал Энтони.

Он сам не помнил, что кричал и в каких словах просил пощады, помнил лишь, что хватался за ноги Далардье, пытаясь обнять его сапоги, а стражники оттаскивали его. Очнулся он, по-прежнему сидя на стуле – какое счастье! – весь мокрый от воды, которой его облили, чтобы привести в чувство. Далардье стоял у стола, брезгливо морщась, словно перед ним было большое противное насекомое.

– Капитан, я умоляю вас! – в ужасе застонал Бейсингем. – Я сделаю все, что скажете, во всем признаюсь, но не заставляйте меня оговаривать невинных, прошу вас, капитан…

Он плакал и просил, слезы катились по щекам и сверкали каплями в отросшей бороде. В это невозможно было поверить, но Далардье, кажется, постепенно смягчался. По крайней мере, лицо его становилось все более внимательным, даже каким-то участливым. Он подошел к Энтони, склонился к нему и положил руку на плечо, другой рукой протягивая стакан – там была не вода, а вино!

– Хорошо, хорошо… – сказал Далардье. – Успокойтесь, Бейсингем. Выпейте вина, придите в себя. Ну не надо так, я верю вам… С таким лицом не лгут… Можешь идти! – бросил он палачу.

Энтони затрясло с такой силой, что он едва не уронил драгоценный стакан. Стуча зубами о стеклянные края, он пил и смотрел на следователя со страхом и надеждой. Нет, он понимал, что и это игра, что надеяться нельзя, но все равно надеялся, это было выше его сил.

– Я еще раз все проверю, – тем временем продолжал Далардье. – Возможно, вас и вправду оклеветали. Но вы и сами виноваты. Если бы вы своевременно принесли присягу Ее Величеству, вас бы никто не заподозрил, поскольку верность Бейсингемов общеизвестна. А вы отказались, и тут же возникли подозрения, а где подозрения, там и донос…

Энтони потрясенно глядел на Далардье. Не может быть! Весь этот ад – из-за такой ерунды?

– Я принесу присягу… – дрожащим голосом прошептал он. – Дайте бумагу, я напишу обязательство…

– Бейсингем, вы, действительно, переволновались. Какие тут могут быть обязательства? Выпейте еще вина, успокойтесь…

Далардье сунул ему в руку снова наполненный стакан, собрал свои бумаги и вышел из камеры. Остались только тюремные стражники. Пожилой подошел, потряс оцепеневшего Энтони за плечо.

– Одевайтесь, сударь…

Лорд Бейсингем дрожащими руками поднял с пола грязные тряпки, заменявшие ему одежду, и медленно-медленно принялся одеваться. Ему казалось, что из него выкачали душу.

Три часа спустя, лежа на соломе в камере, он все еще не мог избавиться от этого ощущения. Внутри было муторно и пусто, и пустота все разрасталась, заполняя пространство, которое когда-то занимала душа лорда Бейсингема. Он и не заметил, как наступил вечер, о котором возвещал, как обычно, стук черпаков в коридоре. Открылась дверь камеры. Тот самый пожилой стражник зажег укрепленную на стене свечу и поставил рядом миску, кусок хлеба и кружку.

В миске определенно была не тюремная бурда, а что-то мясное. Настоящая еда, которую едят люди! И хлеб хороший, а в кружке не вода, а легкое вино.

– Это добрая примета, – склонившись к нему, тихо сказал стражник. – Если прислали хорошую еду, значит, вы себя правильно ведете, так, как надо…

Пустота внутри стремительно взвихрилась и стянулась в комок. Бейсингем вспомнил, как его псарь обучал собак – когда собака выполняла приказ, давал ей что-нибудь вкусное, если щерилась и рычала, пускал в ход кнут. Прием простой и эффективный. Псина не лизнула руку, и ее побили кнутом. Лизнула – накормили. Есть хотелось безумно, запах еды кружил голову, но Энтони не мог заставить себя взять ложку. Ему казалось, от первого же глотка его вывернет наизнанку.

Хлопнула дверь, снова вошел стражник, наклонился над ним.

– Что это вы, сударь? Не дело это… Надо поесть. Капитан Далардье обидчив, он может рассердиться, не надо бы вам его злить… Вы слышите меня, сударь?

– Слышу… – прошептал Бейсингем, глядя широко открытыми глазами в слепую пустоту.

Стражник, вздохнув, уселся рядом, зачерпнул ложкой содержимое миски, оказавшееся тушеным мясом с капустой, приподнял голову Энтони и поднес ложку к его рту.

– Поешьте, сударь, – продолжал мягко уговаривать он. – Вам надо поесть. Обязательно надо. Хоть несколько ложек. Ну, давайте. Потихоньку, понемножку…

Упорствовать дальше не было сил, и Бейсингем проглотил одну ложку, другую… Он думал, что тут же и задохнется, но справился, а дальше пошло уже легче. Когда миска опустела, стражник поднялся с колен.

– Ну ладно, ну и хорошо… Хлеб потом доедите, и вино я тоже оставлю. Ничего, теперь вам будет полегче…

Погасла свеча, хлопнула дверь, и Бейсингем остался в одиночестве. Комок внутри рассосался. Герцог Оверхилл чувствовал себя так, словно на него наступили и раздавили. По сути, так оно и было…

И снова потянулись дни. На допросы его больше не водили. Сначала кормили хорошо, потом пошла обычная тюремная похлебка, но Бейсингем ей даже обрадовался. Эта бурда, по крайней мере, не напоминала о том, что было на последнем допросе. Но вместе с тем каждая ложка приносила страх: раз хорошую пищу не дают, значит, опять что-то пошло не так? О том, что именно «не так», он старался не думать, но все равно думал постоянно.

А дни шли. Черные полосы на теле – следы пыток – постепенно бледнели, исчезали, распухшие ноги обретали первоначальную форму, а душа боли не чувствовала, потому что ее, души, по-прежнему не было…

Как-то раз в середине дня за ним пришли. Из круглого зала Бейсингем привычно повернул во Дворец Правды, но стражники остановили его и повели по другому коридору, затем по галерее, в какую-то небольшую комнатку. Там стоял капитан, но не Далардье, а другой, немолодой, мешковатый и спокойный.

– Энтони Бейсингем? – буднично спросил он.

– Да… – Привычный вопрос, привычный ответ.

– Сегодня Ее Величество подписала указ о вашем освобождении. Вы свободны, герцог. Шпагу, драгоценности и деньги, отобранные у вас при аресте, можете получить в городской комендатуре.

– Что? – Энтони ошалело смотрел на капитана, не понимая.

– Вы свободны, – повторил тот и взглянул в бумагу перед собой. – Кстати, вам рекомендовано немедленно принести присягу Ее Величеству. Прощайте, ваша светлость. Надеюсь, больше мы с вами никогда не увидимся.

Капитан посторонился, и Энтони, еще не понимая происходящего, шагнул в открывшуюся перед ним дверь. В лицо плеснул холодный воздух, дверь за спиной захлопнулась.