Мост через огненную реку

ПОБЕДИТЕЛЬ ДРАКОНА

…Сана Монтазьен облокотилась на перила крыльца. Прямо перед ней, над воротами постоялого двора, сияло огнями звездное небо. Фыркали, шевелились, переминались с ноги на ногу мулы и лошади, шумно дышали быки. Карета темной массой возвышалась над телегами и возками. Карета без гербов, обитая потрескавшейся кожей, но все равно роскошная для этого двора, для всей этой убогой дороги, такой непохожей на тайский тракт, по которому она привыкла ездить в Монтазьен. Теперь они не едут, они бегут, поэтому приходится петлять в старом экипаже по грязным дорогам и ночевать в жалких трактирах. Это ненадолго, говорит отец. В Тай-Ли у них владения больше и богаче, чем в Трогармарке, лишь бы туда добраться. Впрочем, они опережают любую погоню не меньше, чем на дневной переход, даже если допустить тот почти невозможный случай, что погоня возьмет их след.

Прошло двое суток с той минуты, когда прежняя жизнь закончилась, разом и навсегда. Сана проснулась ночью от того, что ее трясли за плечи. Она всегда спала крепко, и ее будили без излишних церемоний – но не так же грубо! Кто посмел?! Она с трудом разлепила глаза. В спальне горели свечи, а над ней склонился отец. В каком он был виде! Порванный, испачканный камзол, расцарапанное лицо – словно ночью продирался через колючие кусты! Сон слетел мгновенно, и Сана уставилась на него круглыми удивленными глазами.

– Быстро! – отрывисто говорил герцог. – Быстро, Сана! Вставай! Собирайся! Все, что надо в дорогу, деньги, драгоценности, то, что тебе дорого. Служанок не буди, им знать не надо…

Александра, как истинная аристократка, умела все. Это вчерашние купчихи неспособны одеться без посторонней помощи, а на сборы в дорогу тратят неделю. Когда час спустя герцог Монтазьен снова появился в ее спальне, дочь, одетая в дорожное платье, сидела на постели перед небольшим сундуком и саквояжем – самыми простыми и неброскими из всех, что у нее были – и втыкала последние шпильки в прическу. Доверенный лакей отца и кучер взяли ее сундук, герцог самолично понес саквояж. Во дворе уже ждала запряженная парой простая карета. В молчании они ехали по темным улицам. Где-то далеко позади запел рожок, ему ответил другой, совсем издалека, по-видимому, из нижнего города. Карета остановилась, запахло водой.

– Кто, куда и зачем едете? – послышался сонный, равнодушный голос.

– Вот подорожная… – почему-то отвечает не отец, а Тибо, лакей. – Это мой брат и дочка.

– Почему ночью? Что вам, дня не хватает?

– Отец у нас умирает… Вечером сообщили… пожалуйста, пропустите, господин начальник! Успеть бы… Вот… – звон монет, потом скрип открываемых ворот. Значит, это речные ворота, только они открываются на петлях, а не поднимаются. Карету качнуло, плеснул в окно свет факела, отец сильно сжал руку Саны и, коротко выдохнув, откинулся назад.

– Ну, все! Спасибо, Великий! – прошептал Монтазьен, прижимая к себе дочь. – Вырвались. О том, что я был в Трогартейне, знает один Бейсингем, а ему сейчас не до меня.

Вот только придется тебе пока обойтись без служанок. Справишься?

Девушка не ответила, она понимала: герцог задал этот вопрос лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

– Что случилось, отец? – осторожно спросила Александра четверть часа спустя, когда обнимавшая ее рука обмякла. – Куда мы едем? И при чем здесь Тони?

То, что она услышала, было чудовищно. Бейсингем тайком уехал из Аркенайна и, пользуясь своим маршальским званием, поднял мятеж. Отец кинулся следом и почти успел, почти… Они встретились в королевском дворце, в покоях Себастьяна, они дрались – но где отцу сражаться врукопашную с боевым генералом! Бейсингем не убил отца лишь потому, что тот бросился в сад, и предатель не стал искать его в темноте. Когда герцог возвращался домой, он слышал крики в казармах стражи. Тони сумел сделать то, что не удалось Равильяку.

– Но почему мы должны бежать, отец? – опомнившись, спросила Сана. – Ты никогда не выступал открыто ни против Себастьяна, ни против Бейсингема. Бетти считается твоей дочерью, но ведь не ты возвел ее на престол. Ты даже не был тогда в Совете Лордов. Самое большее, в чем тебя могут обвинить – в излишне усердном выполнении королевских приказов, но это не преступление…

– Не понимаешь? – спросил Монтазьен. – Ты же умная девочка, Сана! Я сам, своими руками снимал знак Солнца с орденской цепи Бейсингема. Откуда он взял другой? Он не подавал прошения епископу, а знак подлинный. А почему на него не действовал перстень? А как он смог за один вечер добиться отлучения от церкви Элизабет и всех, кто был в Аркенайне? Такие решения принимаются месяцами.

– И тебя тоже отлучили, отец? – прошептала Сана.

– Да, и меня тоже. Теперь ты поняла, кто за ним стоит?

– Церковь? – неуверенно спросила она.

– Церковь многолика. Епископ Мартин – тоже церковь. То, что было сделано, мог сделать только Священный Трибунал. И теперь Себастьян и Бейсингем будут с ним расплачиваться. Огненная гора проснулась, Сана. Ты хочешь на костер?

…Этот вопрос и теперь еще звучал у нее в ушах. Костер. Их всех ждет костер. И противных, но безвредных козликов, и ученых, и ее мейстера Лори. Всех, кого отец поручил ее попечению. Они, наверное, уже в тюрьме, а она – она здесь!

Александра опустила глаза. В свете факела, укрепленного над крыльцом, на руке блеснул изумруд. Кольцо Бейсингемов, то, которое Энтони надел ей на палец при помолвке. Его кольцо! Сана едва удержалась от крика, когда услышала от отца его имя, поняла, что он жив. Это, наверное, Теодор постарался, объяснил, он же обещал… А Тони возмутился и решил отомстить…

Она сжала перстень в кулаке. Нет, никакая обида, никакая угроза жизни не оправдывают измены. Тони приносил присягу! Он должен был бежать, вассальный кодекс позволяет бежать от неправедного гнева, но ни при каких обстоятельствах вассал не смеет поднимать руку на сеньора. Тони – дважды изменник, он нарушил присягу и опозорил свой род. Бейсингемы не предают, такого не было ни разу, никогда!

Сана выпрямилась и вскинула голову. Александра Монтазьен не может иметь ничего общего с изменником. Она возвратится в Трогартейн и пойдет на костер вместе с теми, кого отец ей доверил, и в пламени проклянет всех, как Клаус Мейер. А перед тем, на эшафоте, бросит это кольцо в лицо Бейсингему. Он же наверняка будет командовать казнью, как его предок Леопольд, ему поручат. И она швырнет кольцо прямо в это ненавистное, в это нестерпимо прекрасное лицо. Сана закрыта глаза, вспоминая: вот он на балу, а вот в своей гостиной, с этой дурацкой книжкой в руках, он смутился и стал особенно хорош, а вот надевает ей кольцо, а вот улыбается и целует руку там, в дамской комнатке, куда его принесли еле живого… Увидеть бы еще хоть раз…

«Курица! – задохнулась Сана от ненависти к себе. – Причем глупая курица!» Польстилась на смазливую мордашку! Она вернется не ради Тони, а потому, что нельзя бросать своих. Пастух не бросает стадо. Отец поймет, должен понять. Нет, ничего он не поймет, он слишком ее любит, превыше чести, превыше позора…

Сана смотрела на звезды и думала, думала… Наконец, отбросив фамильным жестом упавшую на лоб прядь, спустилась с крыльца. Решение принято, а значит, и тянуть незачем.

Во дворе Сана разбудила спавшего в телеге купца. Еще накануне она заметила, что у того за телегой привязаны две верховые лошади.

– Я хочу купить у вас лошадь, – сказала девушка, как следует встряхнув сонного торговца. – Сколько?

– Она не продается, леди… – проворчал тот и снова полез под одеяло.

– Я не спрашиваю, продается ли она, – нетерпеливо сказала Сана. – Я спрашиваю: сколько?

…Велев оседлать лошадь, Александра вернулась в дом, прошла в свою комнату, взяла лист бумаги и написала всего одно слово: «Прощай!» Затем, прихватив плащ и кошелек, бросила их на перила и прошла к отцу. Герцог еще не спал, лежа в постели, читал какие-то бумаги при свете свечи.

– Ты ложишься спать? – улыбнулся он дочери.

– Да, – Сана склонилась и поцеловала его. – Спокойной ночи, отец!

– Спокойной ночи…

«Бедный… – шептала Сана, спускаясь по лестнице. – Бедный мой…»

Перед дверью она остановилась. Вытерла глаза, умылась водой из кадушки и, уже спокойная, вышла во двор. Купец держал под уздцы оседланную лошадь. Сана вскочила в седло, выехала за ворота и, не оглядываясь, помчалась галопом по дороге, ведущей в Трогартейн.

…Рене очень хорошо относился к Гроверу, однако на свой счет не строил никаких иллюзий. Ну чем он мог быть полезен в катавасии, охватившей столицу? Шантье искренне недоумевал, зачем он понадобился коменданту. И почему встреча назначена не в комендатуре, а в Тейне? Чем больше думал Рене, тем неуютней ему становилось. Маркиз не ждал дурного, но все же сердце его сжималось. Не слишком-то приятное место, да…

Его уже ждали: Гровер, какой-то незнакомый полковник и капитан в мундире стражи, но без оружия.

Знакомьтесь, маркиз, – Гровер был как-то странно натянут. – Это полковник Бантри, комендант замка, а это капитан Арно, следователь.

Шантье, бледнея, опустился на стул.

– Не волнуйтесь, пожалуйста, – заторопился Гровер, – вам же нельзя… Ну что с вами делать… Тони мне голову оторвет!

– Маркиз, не беспокойтесь, речь пойдет не о вас, – встрял в разговор полковник. – Мы всего лишь хотели попросить вас об одной услуге, как друга лорда Бейсингема. Дело в том, что мы оказались в весьма неприятном положении…

Шантье слушал полковника, не вытирая слез.

«Бедная, – шептал он. – Как же так… разве так можно…»

…Сану арестовали, едва она назвала себя в городских воротах. Все время: пока ее вели по улицам под конвоем, пока обыскивали, и потом, когда за ней захлопнулась дверь камеры – все это время она готовила себя к тому, что ей предстоит. Допросы, грубость следователей, наверное, пытки. Следователь был вежлив, но она не обманывалась: это временно. Все же Сана попыталась защитить своих подопечных, объяснить, насколько благородные цели были у их церкви. Однако щеголеватый капитан лишь поморщился.

– Леди, – сказал он, – это вы будете рассказывать не мне, а следователям Священного Трибунала. Пусть они разбираются, где там благородство, а где нет. Меня интересует другое. Что вы знаете об исчезновении и убийстве следующих людей…

Капитан читал список. Некоторые имена она знала, некоторые – нет. А дальше начался бред. Следователь утверждал, что названные им люди порвали с их церковью и были за это убиты.

– Виконт д'Арбье. Обнаружен мертвым в собственном доме. Дом подожжен, но был вовремя потушен. Виконт найден задохнувшимся в дыму, привязанным к кровати, на теле – следы жестоких пыток. Купеческий сын Ринальдо Эккьо. Пропал бесследно в мае прошлого года. В то же время в лесу близ Трогартейна найден обугленный труп неизвестного. Ювелир Леонардо Думитру…

И так далее, и так далее…

– Вы признаете, что эти люди были членами вашей секты?

– Я не знаю всех членов церкви поименно, – сухо ответила Сана. – Некоторые – да, были. Но эти люди покинули нас, и их дальнейшая судьба мне неизвестна.

– Значит, вы отрицаете, что они были убиты членами вашей секты за то, что порвали с вами?

– Отрицаю. Это противоречит нашим принципам. К нам приходят добровольно, и мы никого не держим насильно.

– Хорошо, леди. Допустим… Тогда следующий вопрос: что вы знаете о пожаре Трогартейна?

– Ничего… – недоумевала Сана. – То же, что и все… Следователь бился с ней два дня и ничего не добился. Наконец, на третий день, он предложил:

– Хорошо, леди. Вы утверждаете, что вы глава вашей… церкви. Значит, ее члены должны вас слушаться…

– Разумеется… – удивленно ответила Сана.

– Давайте договоримся так. Мы будем приводить их сюда, по одному. Я стану задавать вопросы или, если хотите, задавайте их вы. И прикажите им отвечать правду. Не признаваться. Не возводить на себя поклепы. Только говорить правду, и ничего более…

…Поздно вечером Сана, шатаясь, вошла в свою камеру. По пути она думала об одном: удастся ли разорвать нижнюю юбку и скрутить веревку. Правда, ее не к чему привязать. Но говорят, что можно удавиться и так. Шесть человек из четырнадцати, опрошенных в этот день, по ее приказу рассказали то, чего хотел следователь. Четверо признались в убийстве отступников, а двое… даже вспоминая об этом, Сана охнула и закрыла лицо руками. Двое рассказали, как по приказу рыцарей третьего круга они подожгли смоляной двор в ту страшную ночь. И назвали других поджигателей. Те, что отдавали приказы, были сейчас в Аркенайне. Сана не спрашивала, знал ли об этом отец. Она понимала, что не знать он не мог.

Жить после такого было нельзя, но и умереть не удалось. Сана не сумела ни удавиться, ни разбить голову о стену. Она лежала на жесткой постели, глядя в темноту, и думала, думала… Значит, вот как использовали ее козликов мейерские братья! Вот зачем рыцари третьего круга приходили на мистерии, на встречи – они искали исполнителей своих преступных планов. И вот почему бежал отец – не из страха перед Священным Трибуналом, не из-за отлучения, которое так легко отменить формальным покаянием. Он боялся не церковного, а королевского суда! И он бросил безответных исполнителей отвечать за свои преступления. Те, из Аркенайна, тоже не вернутся, отец наверняка их предупредил. Ну что ж, значит, у этих несчастных остается только она, Сана Монтазьен. И она будет драться за них – на следствии, на суде, на костре, если надо!

Не в силах лежать, Александра села на постели, выпрямилась так, словно бы уже стояла перед судьями. «Будь верен, даже если весь мир предаст», – вспомнила она старинный девиз и не сразу сообразила, что это девиз Бейсингемов. Раз Тони предал, она заступит его место. Тони… Закрыв глаза, Сана снова вспомнила Бейсингема и не стала отгонять этих мыслей. В конце концов, почему бы приговоренному к смерти и не помечтать немного о том, чего уже никогда не будет?

– …Понимаете, Рене, – говорил Гровер, – эта девочка на самом деле ни в чем не замешана. Она не имеет отношения ни к пожару, ни к убийствам, даже в их мистериях ни разу не участвовала. Наши повивальные бабки осмотрели ее – она девица, это в двадцать-то лет и при современных нравах. Освободить ее мы не можем, а предъявить ей нечего, кроме формального руководства сектой. Вот ведь нашел этот дурак Монтазьен игрушку для дочери!

– А Священному Трибуналу тоже нечего ей предъявить? – спросил Рене.

Полковник хмыкнул и уставился в окно. Гровер усмехнулся.

– Со следователем Священного Трибунала она беседовала сегодня. Капитан Арно выслушал половину лекции о благородных целях их церкви, а на долю монаха пришлось все. Там ведь сидят не дураки. Аристократка, дочь герцога – здесь не избежать открытого процесса. А теперь представьте себе, если такое чудо, ни в чем не замешанное, с вдохновенным лицом и горящими глазами рассказывает на суде о благородстве целей их церкви, которую какие-то мерзавцы использовали для своих темных дел. Как вы думаете, сколько после этого там появится новых членов? Нет, как только монахи узнали, что леди Александра не участвовала в их служениях, они от нее руками и ногами… мол, вы арестовали, вы и возитесь. А нам она тоже не нужна, по тем же причинам, да и просто – жалко ее. Как можно в двадцать лет быть такой наивной? По чистосердечию ее можно сравнить разве что с женихом.

– Да уж, пожалуй, – улыбнулся Рене. – А я думал, второго такого человека, как Тони, на свете не существует.

– Но больше всего меня пугает – это что произойдет, когда Бейсингем узнает, что его невеста в тюрьме. Боюсь, по масштабу разрушений последствия будут сопоставимы с пожаром. И вся надежда только на вас.

– Я-то чем могу помочь?

– Мы переведем ее под домашний арест. Возьмем слово, что она не попытается бежать – девочка слишком горда, чтобы нарушить обещание. Домой мы ее, конечно, отпустить не можем – в доме Монтазьенов еще копаться и копаться. И мы хотим попросить вас принять леди Александру под свою опеку – до возвращения Тони. А там уж как-нибудь все решим. В конце концов, это его невеста, пусть с ней сам и разбирается…

…Не совсем прилично незамужней девушке сидеть в будуаре холостого мужчины, но это оказалась самая уютная комната, а чужих глаз в доме Шантье не было. Гостей маркиз в эти дни не принимал – его попросили не афишировать то, что Сана находится у него в доме. И они нередко проводили вечера здесь, за вином или за чаем.

Сейчас Александра рассматривала картину, висевшую на стене и резко отличавшуюся от прочих. Ее написала рука хотя и небесталанная, но неумелая – по сути, это была детская мазня на очень романтический сюжет: рыцарь в светлых доспехах, на белом коне, с обнаженным мечом вызывал на бой огнедышащего дракона. Рыцарь был очень молод и чем-то неуловимо знаком, а тварь напоминала ящерицу с крыльями нетопыря.

– Эту картинку Тони нарисовал, когда ему было тринадцать лет, – улыбнулся Рене. – Он тогда бредил драконами. Помню, мой отец очень его обидел, предложив нарисовать тот же сюжет, но без оружия…

– Что же тут обидного? – недоумевала Сана.

– О, с этим связана целая история. Отец все время посмеивался над ним. Он спрашивал, как Тони будет бороться с драконом, имея, например, пушку, или рыцарские доспехи, или отряд тяжелой кавалерии. А однажды спросил, как Тони поступит, если будет без оружия. Он подумал и заявил, что позволит дракону проглотить себя и распорет ему изнутри кинжалом живот…

– А разве кинжал – не оружие? – засмеялась Сана.

– Только не для Тони. Для него кинжал был, скорее, частью тела. Шпагу он всегда оставлял внизу, а кинжал, как его ни уговаривали, все равно брал с собой, отговариваясь самыми нелепыми доводами. А вдруг разбойник в окно влезет? Я полагаю, совсем без оружия ему было неуютно. И кстати, однажды Тони пустил его в ход. В доме была крыса, которая по вечерам любила присоединяться к нашему обществу. Матушка ее очень боялась. Однажды крыса опрометчиво вылезла, когда у нас в гостях был Тони, и это оказалось с ее стороны очень большой глупостью. Я даже не предполагал, что кинжал можно метать так быстро и точно. Правда, матушка потом сказала, что уж лучше вечера в обществе крысы, чем наблюдать охоту корнета Бейсингема…

– Он не обиделся?

– Матушка не при нем это сказала, естественно. Тони в тринадцать лет был ужасно обидчив, дулся из-за любой мелочи. Столь же обидчив, сколь и смел…

– По-видимому, смелость он утратил вместе с обидчивостью? – насмешливо прищурилась Сана.

Изо дня в день Рене рассказывал ей о Бейсингеме, и девушка покорно внимала. Ну конечно, маркиз думает, что ей приятно слушать о своем женихе. Все и всегда так думают. Но его рассказы оказались неожиданно интересными. Здесь, в этом доме, был какой-то другой Бейсингем, не тот, которого она знала. Не придворный красавчик и щеголь, раздевавший взглядом каждую попадавшуюся ему на глаза женщину, и не лихо сидевший в седле во главе своего любимого полка генерал. Но смелость… это уже слишком. Она вспомнила дрожащие пальцы, несчастные глаза. «Леди, а кто защитит меня?»

– Вы, должно быть, близко узнали его не в самое лучшее время, – сказал маркиз. – Я тоже видел Тони во дворце зимой, и он показался мне не таким, как всегда. Он сказал, что еще никогда не был столь опасным другом, и я, подумав, решил, что Тони собирается… как бы это сказать… побороться с драконом изнутри. А у дракона в брюхе все-таки страшновато, согласитесь…

– Что вы имеете в виду? – не поняла Сана.

– То, что он вернулся ко двору и сдался на милость королевы. Тони сделал это, чтобы узнать, что происходит в Трогартейне, и дать бой. Конечно, он боялся – после Тейна, после всего. Но сам он сколько раз мне повторял, что ничего не боятся только кретины, и страх еще не повод отменять атаку. Так что не судите по прошлой зиме, леди…

В этом небольшом изящном особнячке все было полно Бейсингемом. Здесь хранились его рисунки, его стихи – как в обычном для генерала стиле, неровные строчки на испещренных кляксами листах, так и аккуратно переписанные маркизом. Стихи, к слову, очень неплохие. Здесь были изящные безделушки, привезенные им из самых разных мест, каждая со своей историей. В гардеробной висела его одежда, в комнате Тони – книги с его пометками, на стене – шпага: мало ли что, вдруг он попадет к другу безоружным? Здесь знали его привычки, здесь его любили – и хозяин, и слуги – и могли говорить о нем бесконечно. Сюда он пришел в ту ночь, когда поднимал мятеж – а ведь Рене прав, трус бы удрал в Ольвию, а не сунулся в Трогартейн, где малейшая ошибка грозила смертью. Если бы Бейсингем еще не был так красив, Сана могла бы понять, но красота застит глаза, и попробуй разберись, что под ней…

Из задумчивости ее вывело негромкое восклицание Рене. Маркиз читал письмо, у дверей стоял посыльный. Надо же, как она замечталась!

– Леди Александра! – Голос Шантье звенел радостью. – Генерал Гровер пишет: Тони прислал нарочного. Они подходят к Трогартейну завтра около полудня войдут в столицу.

…На следующий день с самого утра весь дом был перевернут вверх дном. Слуги торопились успеть навести порядок и приготовить все для торжественного обеда – ясно ведь, что милорд в первый же день нанесет визит невесте, а всем им было позволено пойти встречать возвращающееся войско. Около одиннадцати часов Шантье появился на пороге комнаты.

– Леди Александра, вы готовы?

Еще со вчерашнего вечера он уговаривал Сану поехать вместе с ним встречать Бейсингема, уверяя, что в такой день ни о каком аресте не может быть и речи, а если что, он возьмет все на себя. Та сперва отказывалась, но потом, не выдержав уговоров, уступила. Правда, наряжаться не стала, надела простое темное платье, и тут уж Шантье убедить ее не сумел. Но маркиз и так был рад.

Они сели в карету, выехали со двора, и все это время Сана пыталась представить, как будет выглядеть встреча с Бейсингемом, что она скажет. Какая все же глупость, ведь Рене не знает, что она сама предложила Тони эту помолвку, а теперь ведет себя как… даже не как курица, у курицы бы хватило соображения не соваться в такой день под руку своему так называемому жениху – а как влюбленная кошка. Нет, это невозможно!

Карета обогнула холм и стала спускаться к воротам.

– Знаете что, Рене, – решившись, сказал она, – все-таки я не поеду. Я дала слово и сдержу его. Вечером Тони придет, и мы с ним увидимся.

Маркиз заметно расстроился, но спорить не стал, открыл окошко, ведущее к кучеру.

– Не надо, не трудитесь, – остановила его Сана. – Поезжайте встречать Тони. Я пройду переулками, здесь совсем близко…

Дом был пуст, из слуг – один лишь привратник. Александра прошла в малую гостиную и остановилась у окна, глядя вниз, за стену, на ольвийский тракт. Даже отсюда было видно толпу у обочин. У всех праздник, а у нее…

От этих размышлений ее отвлек скрип открываемой двери.

– Благодарю, – сказала она невидимому слуге. – Мне ничего не нужно.

Сзади коротко хохотнули. Сана обернулась. Нет, это был не слуга. Перед ней стоял Рауль Альтьери, рыцарь третьего круга, ее бывший жених, за ним – еще четверо мужчин, из козликов. Выходит, не все они арестованы? А Рауль? Он же был в Аркенайне…

Помертвев, Сана слушала рассказ Рауля. Ему повезло: в тот момент, когда Энтони с солдатами ворвались в жертвенный чертог, он как раз отлучился. Поняв, что происходит, Рауль затаился, а потом смешался с гвардейцами, охранявшими замок. Кавалеристы не обратили на него внимания, а Бейсингему на глаза он не попался.

Из подслушанных разговоров Рауль узнал, какая судьба постигла остальных. Весь день он просидел в темном углу конюшни, делая вид, что возится с лошадьми – и уцелел. Гвардейцев разоружили, но стеречь не стали. Они ничего не могли сделать, а услышав от конников, что на самом деле происходило в Аркенайне, и не стали бы. Рауль сумел выбраться из замка и добрался до столицы всего на день раньше Бейсингема.

Пока он в подробностях рассказывал все это, Сана пришла в себя и вспомнила то, что успела узнать за эти дни.

– Итак, – холодно сказала она, – господа рыцари третьего круга получили по заслугам. С ними обошлись даже милосердней, чем они того заслуживали. Согласно кодексу Трогара, поджигателей должно сжечь на медленном огне, а их казнили на быстром.

– Что? – переспросил Рауль. – Что вы сказали, леди?

– Как вы смели использовать мою церковь для своих темных дел? Почему я от королевских следователей узнаю, чем она на самом деле занималась? Пожар города – это тоже чьи-то воплощенные мечты? Если так – то чьи?

– Князя! – зло сказал Рауль. – Это приказ Князя.

– Что за глупости?

– Между прочим, леди Александра, приказ был передан через вашего отца. Первый круг как раз и создавался для таких дел. Должно быть, вам, по причине пола и возраста, об этом не говорили, – но вините не нас, а герцога Монтазьена…

Значит, вот оно как? Ее отец не просто знал – он руководил всем этим! Но зачем? Он ведь не верит ни в Бога, ни в дьявола – ни в кого. Отец – скептик, насмешник – организатор чудовищного жертвоприношения? Рауль врет, этого не может быть! Хотя нет, с таким лицом и в таком горе… Он ведь потерял в Аркенайне отца… И она тоже потеряла отца, да… Такого не прощают!

Сана выпрямилась, закаменев лицом.

– Если так, то я не желаю больше знать ни своего отца, ни вас… Ступайте вон отсюда, и никогда, слышите вы, никогда!..

Рауль зло усмехнулся, быстро и оценивающе взглянул на нее:

– И это все? Думаете, с нами так легко распрощаться? Или полагаете, что если вы – Монтазьен, это вам поможет? Вы должны бы знать, леди – у нас все равны. Я слышал, что вы нас предали, но хотел сам убедиться – и убедился…

Сану скрутили мгновенно – она даже вскрикнуть не успела, заткнули ей рот и принялись за дело. Из соседней комнаты принесли большое кресло, усадили девушку и крепко привязали: руки к подлокотникам, ноги к ножкам, веревка вокруг тела. Потом кресло развернули и поставили перед открытым окном.

– Ну что ж, леди Александра, – услышала она насмешливый голос Рауля, – встречайте своего жениха. Вам отсюда все будет прекрасно видно. Надеюсь, что и он порадуется, когда узнает. Это лучший подарок, какой я могу преподнести победителю Аркенайна. Идемте, господа.

Прозвучали шаги, и Сана осталась одна. Недоумевала она недолго: вскоре сзади послышался треск, и в воздухе запахло дымом. Вот теперь девушка все поняла, но было поздно. Она рванулась – раз, еще раз, однако убийцы знали свое дело: не вырвешься. Ее ждала смерть, и смерть чудовищная. Не было даже надежды погибнуть прежде, чем до нее доберется огонь – открытое окно вытягивало дым и создавало превосходную тягу. Задыхаясь от ужаса, Сана поневоле смотрела в окно. Там вдоль дороги стояли люди, солдат еще не было видно. Никто не знает, что она здесь, ей никто не поможет… никто не поможет…

Рене разрывался между желанием встретить Бейсингема и неловкостью. Не стоило в такой день оставлять Сану. Ей, должно быть, одиноко сейчас в пустом доме. Раз десять он порывался повернуть карету, и столько же раз отказывался от этого намерения. Возможно, она хочет побыть одна, мало ли какие у нее причины, не стоит навязываться…

Они проехали центральные ворота и почти добрались до стены, когда кучер соскочил с облучка и открыл дверцу кареты.

– Ваша милость, – встревоженно выпалил он, – посмотрите-ка! Горит что-то в верхнем городе, и как раз там, где наш дом. А в доме ведь один привратник остался, мало ли что…

Рене вышел из кареты, взглянул – действительно, к небу поднимался дым. Столбик дыма был жидким, загорелось, должно быть, недавно, но кучер прав – это в их квартале. Теперь уже было не до встречи, он приказал поворачивать, и карета со всей возможной скоростью помчалась обратно.

Худшие опасения оправдались: горел его дом. Возле суетились соседи, в отдалении уже звенел колокол пожарного обоза. Перед домом стояла кухарка с двумя перепуганными поварятами.

– Ваша милость, – зачастила она, – ваша милость… Грабители, не иначе. Густав в привратницкой убитый лежит, и второй этаж подожжен. Ваша милость, какое счастье, что вас дома не было, а то бы и вас…

Рене оглянулся нетерпеливо, отыскивая взглядом Сану, но девушки нигде не было.

– Где леди Александра? – спросил он кухарку.

– Она же с вами… – прошептала перепуганная толстуха. – Она с вами уехала. Все видели…

– Сана! – крикнул маркиз и кинулся к двери.

Лестница уже пылала, о том, чтобы подняться по ней, нечего было и думать. Рене бросился к боковой лесенке, выводившей в спальный коридор. Где она может быть? У себя? Едва ли. Все же он заглянул по пути в комнату Саны, но там никого не было. Конечно, она в малой гостиной, смотрит в окно, где же ей еще быть? Пламя уже подбиралось к дверям, но маркиз знал свой дом: в малую гостиную вела дверца из его личных покоев. Прижимая к лицу платок, чтобы хоть как-то защититься от дыма, Рене кинулся туда.

Сначала он ничего не понял и, наверное, даже не увидел бы Александру в этом кресле с высокой спинкой, если бы не край платья. Шантье подбежал, охнул, но не стал тратить время на дальнейшие восклицания и крики о помощи. Рассчитывать он мог только на себя. На мгновение вспомнилась привычка Тони носить при себе кинжал – как он был прав! Ради одного такого случая стоило носить его всю жизнь – ну, да что теперь говорить! Впрочем, в шкафчике лежал фруктовый нож – золоченая игрушка, но она все же что-то резала, а выбора у него не было. Пламя уже вступило в комнату, когда последняя петля упала. Сана вскочила и… тут же рухнула на пол.

– Я не могу! – плача, закричала она. – Не могу двигаться! Действительно, у нее затекли руки и ноги. На то, чтобы они отошли, требовалось всего несколько минут, но этих минут у них не было. Бейсингем просто вскинул бы девушку на плечо, однако Шантье такой подвиг был не по силам, и он потащил ее волоком через свою комнату, по коридору. У самого пола дыма было немного, ей приходилось легче, а маркиз задыхался, все чаще останавливаясь и закусывая губу, но все равно тащил свою ношу с упорством муравья.

– Сейчас, Сана… – шептал он. – Здесь, в конце коридора, лестница, мы спустимся, все будет хорошо…

Как он собирался спускать девушку по узкой винтовой лестнице, Рене пока не задумывался, да ему и не пришлось этим заниматься. В конце коридора заноза, постоянно сидевшая в сердце, превратилась в молнию и ударила, разрывая надвое грудь. Он упал, последним усилием подтолкнул Сану вперед, прошептав:

– Там… Открытая дверь… Постарайся…

Идти девушка по-прежнему не могла. Она кое-как подползла к двери, скатилась по лестнице, выползла в коридор и… попала прямо в объятия пожарного.

– Скорей! – задыхаясь, прошептала она. – Там, наверху… Рене… в коридоре…

Шантье весил совсем немного, и отставной солдат без труда вынес его из горящего дома, но с первого взгляда было ясно, что помощь маркизу уже не нужна…

…Дом догорал, от него остались лишь черные стены с пустыми проемами окон. Впрочем, значения это не имело, потому что хозяин вот уже час как неподвижно лежал на каменной скамье в своем крохотном садике. Он уже остывал, губы почернели. Сана сидела у него в ногах, без мыслей, без слез. Она даже не сразу поняла, кто это так кричит рядом с ней.

– Рене! – захлебывался слезами Энтони. – Рене! Нет! Не надо, ну пожалуйста, я прошу тебя!

До сих пор Бейсингем не задумывался, что значит в его жизни Рене. Маркиз просто был в ней, так же как солнце, или дождь, или деревья и крыши Трогартейна. А теперь его нет, и не будет никогда, а без Рене это уже совсем не та жизнь, да и как можно жить, потеряв кусок сердца? Рене, самый близкий человек на земле, ближе брата, ближе всех…

– Рене! – Энтони плакал и кричал, и ему было наплевать, что его видят таким, ему вообще на все было наплевать, он ничего не замечал, кроме этого мертвого лица, почерневших губ, нелепо свисающей руки.

Казалось, этому не будет конца, но все же конец бывает у всего. Бейсингем затих, сел на землю, бессильно привалившись к скамейке, откинулся назад и заметил, наконец, Сану.

– Он вытащил меня из огня, а сам… – сказала девушка.

Энтони молчал. Наверное, он и не слышал Сану. Он молчал, и люди вокруг тоже молчали. И среди этой тишины он вдруг заговорил каким-то странным, отстраненным голосом:

– Святой Ульрих! Помнишь, мы говорили о чуде? Ты обещал мне, помнишь? Вот это чудо мне нужно. Я на все согласен, я буду самым примерным среди твоих прихожан, только помоги…

Энтони замолк, глядя в мертвое лицо, но оно оставалось мертвым. И тогда он уткнулся в колени девушки и горько сказал:

– Сана, чудес не бывает… Бога нет, и чудес тоже, все обман, Сана…

Он плакал на сей раз тихо, но так безнадежно, что ей захотелось, чтобы это она лежала на скамейке, а Рене сидел у нее в ногах, живой. Наверное, тогда Тони так бы не плакал… Из каких же глубин отчаяния вырвались эти слова, если насмешник и безбожник Бейсингем просит святого о чуде! Она молча перебирала его мокрые от пота волосы, краем уха слушая доносившиеся из толпы голоса.

– Богохульствует, – сказал какой-то мужчина.

– Как тебе не стыдно, – отозвалась женщина.

– Обезумел, – сказал еще один голос.

Они говорили, говорили, потом кто-то вдруг крикнул: «Смотрите!» – и наступила тишина. Сана поинтересовалась, куда они все глядят, и тоже вскрикнула:

– Тони! Смотри!

Бейсингем поднял голову и… нет, он не закричал, только вздрогнул и застыл. Лицо Рене было живым, и губы уже не черные, а такие, как обычно, и рука, которой он коснулся, была теплой. Толпа вокруг по-прежнему молчала, окружая их стеной, люди словно не могли решить, подойти ближе или шарахнуться в ужасе.

– Тебе всегда все нужно сразу, – возник в мозгу голос кирасирского полковника. – Я все-таки не Господь Бог…

Разорвав тишину, закричала какая-то женщина, мужской голос одернул:

– Чего орешь? Молиться надо!

Энтони, решившись, наконец, коснулся лица Рене, и тот открыл глаза, улыбнулся:

– Тони… Я тебя видел….

– Когда? – глупо спросил Энтони.

– Сейчас… Я пытался объяснить, что не надо так убиваться, мне хорошо, не болит ничего – но ты не слышал…

От этих слов Бейсингема словно жаром обдало. Он ведь, когда просил о чуде, думал о себе – и не предположил, что Рене там может быть лучше.

– Ну, уж этот-то подарок твой друг заслужил… – ответил его мыслям незримый голос.

– По правде, куда больше, чем я свой… – согласился Энтони.

Он сейчас согласился бы с чем угодно. Минуты шли, а Бейсингем просто сидел и смотрел на Рене, держал его за руку. Трудно сказать, сколько бы он еще так пробыл, если бы не Алан – мальчик тряхнул его за плечо, заставив обратить на себя внимание.

– Может быть, лучше уехать отсюда? – предложил он. – Карета маркиза здесь…

Энтони встал, окинул взглядом безмолвную толпу, догорающий дом, сад. Алан протянул плащ, Энтони бережно укрыл маркиза, поднял на руки и понес к карете…

Бейсингем уже взялся за повод Марион, когда его окликнули. Это была Сана. Лишь теперь он запоздало удивился тому, что девушка здесь – впрочем, какая разница?

– Тони, – сказала она. – Я вернулась, чтобы… возьмите! Сана протянула ему кольцо с изумрудом и быстро пошла, почти побежала за дом, туда, где был выход в переулки. Впрочем, Энтони не собирался ее догонять. Он взглянул на кольцо, пожал плечами и вскочил в седло…

В доме герцогини Баррио, приютившей всех своих бездомных друзей, было весело. Иной раз даже слишком.

Алан, взявший на себя попечение о ничего не соображающем Энтони и его друзьях, привез их всех к себе, к полному восторгу герцогини. Бейсингем, правда, заикнулся о том, чтобы вернуться во дворец, но на лице у него было написано, что говорится это из чистой вежливости. И он так по-детски обрадовался, когда Эстер категорично заявила, что припасов в ее доме уж как-нибудь хватит, чтобы прокормить лишнего маршала.

Теодору юный герцог велел отдыхать, и генерал безропотно повиновался. Он спал до полудня, читал «Хронику имперских войн», играл на лютне и учил Лориана читать и фехтовать: второе успешно, первое – не очень. Разведчик, незаметный и вездесущий, словно кот, относился к своему генералу с совершенно некошачьей преданностью. Если где-то был Гален, стало быть, в радиусе десяти шагов можно было сыскать и Дориана, а если не там, значит – на конюшне.

Гален пребывал в состоянии ленивой неги, зато Рене был счастлив, как пятимесячный щенок. Впервые за свои тридцать семь лет он почувствовал себя здоровым. Его высокий чистый голос звенел по всему дому, наполняя его смехом и шутками. Теодор и маркиза пытался научить фехтовать, но тут уж толку не было никакого.

Алан, напротив, выглядел еще серьезнее, чем обычно, и очень много времени проводил в Тейне, по вечерам рассказывая о том, что вытворяли слуги Хозяина. Рассказывал немало, хотя явно не все.

Энтони срезал лишь верхушку чудовищного гнойника, а теперь королевское следствие и Священный Трибунал дочищали остальное. Поначалу огненную казнь, которую Бейсингем устроил дьяволопоклонникам, посчитали недопустимым превышением полномочий, и он оправдался, лишь предъявив открытый лист, подписанный королем Себастьяном. Но по мере того, как узнавали правду о секте, свившей гнездо в Трогармарке, порицающие голоса умолкали. Несмотря на тайну, сведения о том, что они творили, сотней ручейков растекались по городу. Чего здесь только не было: убийства, похищения, торговля девушками и мальчиками, магия, яды, колдовство… Чем дальше, тем больше голосов благословляли милорда Бейсингема за его решение.

Да и в семьях дьяволопоклонников к случившемуся относились по-разному. Вдова Оулиша, узнав о развлечениях мужа, прокляла его и младшего сына, нашедших смерть в Аркенайне, и запретила своей семье носить траур. Эстер была уверена, что Беатриса Оулиш в самом деле не знала, что ее муж, добродушный умница и тонкий дипломат, занимался такими чудовищными делами. Более того, после его смерти необъяснимым образом начал поправляться их старший сын, которому лекари уже вынесли приговор.

– Почти чудесное исцеление, – тонко улыбнулся Алан. – Как только он перестал закрывать путь к титулу для младшего брата, так сразу и выздоровел. Как вы полагаете, милорд, это чудо?

– Если и чудо, то вполне рукотворное, – ответил Энтони, которому всегда нравился новый лорд Девенмур.

Родственников дьяволопоклонников не преследовали – Себастьян считал, что в этом случае милосердие разумней жестокости, и Энтони с ним соглашался. Но и без того иные дома стояли пустыми – одни их обитатели сидели в тюрьме, другие бежали. Королевскую гвардию впору было создавать заново, да и в некоторых армейских полках вакансий оказалось больше, чем претендентов.

– Будем производить капралов, – отчеканил Себастьян в ответ на робкую просьбу кого-то из генералов: может быть, стоит ограничиться для офицеров церковным покаянием? – Дьяволопоклонников в армии, пусть даже и покаявшихся, у нас не будет.

– Хочешь быть лейтенантом? – спросил Энтони у Артона в тот день, вернувшись домой. – Его Величество раздает особо отличившимся дворянство и чины. Кто и заслужил, если не ты…

– Пощадите, ваша светлость! – возопил унтер. – Не слышали, что ли, сказку, как козел себя конем вообразил?

– Что, рога помешали? – усмехнулся Гален, мало знакомый с трогарскими сказками.

– Рога-то не помешали, причем тут рога… На него рыцарь в доспехах взгромоздился – и у козла тут же спина пополам. Мне уж лучше чего попроще…

– Чего попроще-то? Лавку, трактир? – с полуслова понял Энтони. – Бросить меня захотел? Эх, ты…

Артона получил трактир на ольвийском тракте, посадил туда младшего брата, а сам, тоже поняв своего командира с полуслова, по-прежнему остался ординарцем, чем оба были премного довольны. Если бы еще кудри у одного и усы у другого отрастали побыстрей…

Энтони приходил домой только ночевать. Весь день, с раннего утра до вечера, он разрывался между дворцом, штабом главнокомандующего, Тейном, комендатурой и казармами. Маршальский жезл он торжественно и с радостью вернул Себастьяну… и тут же получил его обратно из рук нового короля, вместе с приказом о назначении главнокомандующим. Себастьян, в отличие от своего брата, армию не любил, заниматься ею не желал и вышел из положения самым простым способом. Король обещал заменить Энтони – потом, когда все успокоится, отпустить в Оверхилл – вот как только все успокоится, так хоть на пять лет… Себастьян много чего обещал, и никто не сомневался, что все эти обещания будут исполнены уж никак не позднее, чем когда Бейсингему исполнится семьдесят.

Дни были заполнены трудами, а вечера – весельем, и никто не замечал, что с Энтони что-то не так. Да все и на самом деле было прекрасно – если бы не сны.

Уже которое утро подряд Энтони просыпался с мокрыми щеками. Ему снился какой-то тяжелый мучительный сон. После истории со Святым Ульрихом он серьезно относился к снам, беда была лишь в том, что ему ничего не удавалось вспомнить. В памяти неизменно оставались лишь последние мгновения: он сидит на земле в пустом саду, положив голову на скамейку. Место он знал: это был крохотный садик возле дома Рене, и скамейка та самая, на которой лежал тогда его мертвый друг. Вокруг ни души, и тоска такая, что хочется завыть на весь подлунный мир.

Днем сны отступали, однако тлели в глубине души, как угли под пеплом. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Эстер, нисколько не утратившая зоркости посреди этого бедлама, не спросила Энтони напрямик, что с ним творится.

– Не знаю… – пожал он плечами. – Глупость какая-то, дурные сны…

Но от герцогини так просто не отвяжешься. Пришлось рассказать все.

– Вы совершенно не помните, что вам снится?

– Абсолютно! Только конец.

– Хорошо. Тогда давайте зайдем с другой стороны. Может быть, как раз конец и важен? Он не связан с чем-либо в вашей жизни?

– Связан. Я сидел так, когда Рене… Но я совершенно не понимаю, к чему это… Там была еще Сана, но она мне не снится, да и причем тут она?

– Вы уверены? – встрепенулась Эстер.

– Конечно. Вы же знаете историю наших отношений. Это было чисто деловое соглашение. Кончились обстоятельства, кончился и договор.

– И все же я советую вам подумать: вы уверены?

Энтони лишь плечами пожал. Уверен, не уверен… Вот ведь любят матери семейств устраивать свадьбы, и Эстер, оказывается, той же породы. То есть, конечно, герцогиня Оверхилл из Саны получится такая, какая надо, но ему сейчас совершенно не до того, армия после года дамского руководства черт знает в каком состоянии. И потом – ничего себе причина для того, чтобы связать судьбу с женщиной, тем более добиваться той, которая его и знать не хочет! Сны, понимаете ли… Он знает, как надо бороться со снами!

На следующее утро Бейсингем отправился инспектировать полки и на весь день даже думать забыл о всяких там снах. Вернулся уже ночью, вымотанный до того, что еле добрался до постели. Уж после такого дня ему точно ничего сниться не будет!

Энтони проснулся поздно и с ощущением непоправимой беды. На сей раз мокрой была даже подушка. Он снова пытался вспомнить, что ему снилось, и снова помнил лишь одно – как он бесконечно долго сидел на земле, положив голову на пустую скамейку и глядя в пустое белесое небо, в пустую вечность, зная, что всю эту вечность рядом никого не будет. Но он не сдался, он боролся и на следующий день – а ночью боялся спать, ибо, едва закрыв глаза, оказывался все в том же саду. Если бы от этих снов веяло пустотой и страхом, если бы в них ощущалось присутствие Хозяина, он бы справился – но сны были лишь бесконечно грустны и наполнены ощущением трагической потери.

Последний раз он проснулся, когда на ближайшей церкви било четыре часа. Слепой час, когда смерть гуляет по земле, а жизнь отступает, оставляя человека в пустоте. Он лежал, вслушиваясь в темноту. Сил больше не было – никаких. Да что же это такое творится?

«О, Боже! – в отчаянии зашептал Энтони. – Я ведь обещал, и я твой солдат! Зачем ты устроил мне эту пытку? Я сделаю все, что скажешь, только объясни так, чтоб я понял: чего ты от меня хочешь?»

Странно, но он сразу успокоился и заснул, и увидел отчетливый сон, запомнившийся каждой мелочью. Он снова был в саду, сидел, положив голову на колени женщины, та перебирала его волосы, на тонком длинном пальце сиял перстень с изумрудом, перстень его матери, и было в том саду тепло и спокойно. Утром Энтони с тоскливой обреченностью велел приготовить парадное платье. Знак подан, не понять его невозможно, значит, надо выполнять. Он обещал Святому Ульриху и должен держать слово. Кто, спрашивается, дергал тебя за язык, Энтони Бейсингем?!

Впрочем, жизнь Рене и не того еще стоит…

Огромный особняк Монтазьенов был непривычно малолюден. Ворота открыл конюх, он же взял Марион, а дверь Энтони пришлось отворять самому, и внизу его тоже никто не встретил. Здесь явно не ждали гостей – ни сегодня, ни в обозримом будущем. Лишь на площадке второго этажа к нему подошел слуга, судя по виду и возрасту, из младших лакеев.

– Его светлость герцог Монтазьен в отъезде, – неловко поклонившись, сказал тот.

– Герцог мне и не нужен. Я пришел к леди Александре.

– Ее тоже нет, – еще раз поклонившись, ответил слуга. Однако не младшему лакею, не обученному врать знатным гостям, было морочить Энтони голову. По чуть дрогнувшему голосу, по легкой заминке он понял, что Сана дома. Да и куда ей идти? Просто она не хочет никого видеть, или не хочет видеть его… Впрочем, какая разница! Разве у него есть выбор?

– Вот что, дражайший, – негромко сказал Бейсингем, – ты врешь. Госпожа Монтазьен дома, и я все равно ее увижу. Поэтому выбирай одно из двух. Либо я сейчас стану осматривать комнату за комнатой и в конце концов ее отыщу, либо мы сбережем время: я даю тебе полфунта, а ты мне говоришь, где ее найти. Твой выбор?

– Направо по коридору, – тихо сказал слуга, – потом вверх по лестнице, от нее еще раз направо, третья дверь, за ней – проход в будуар.

Бейсингем сунул ему монету и потрепал парня по плечу:

– Не беспокойся, твоей госпоже ничто не грозит. По крайней мере, до тех пор, пока я с ней.

…Сана, действительно, была в своем будуаре, сидела в кресле с книгой на коленях. Она превосходно владела собой: когда Энтони вошел, даже не вздрогнула, поднялась ему навстречу, протянула руку для поцелуя так, словно он бывал здесь каждый день, и тут же отняла.

– Что вам угодно, милорд? – Голос звучал спокойно, почти равнодушно.

По счастью, первая фраза у Энтони была заготовлена заранее.

– Я пришел отдать вам кольцо, – сказал он.

– Оставьте его себе на память, – ответила она безразлично.

– Вы не поняли меня! Я не ваше кольцо принес, а свое. То, которое вы мне вернули.

Когда Энтони обдумывал предстоящий разговор, он так и не придумал, как Сана может ответить на эту реплику. И теперь он вглядывался в ее лицо и… на нем ничего не отразилось, на этом холодном, с резкими чертами, фамильном лице Монтазьенов.

– Не надо, милорд! – сказала она все тем же ровным голосом. – Если у вас плохая память, позвольте напомнить: вы обручились со мной в интересах дела, я с вами – чтобы избавиться от Рауля. Но теперь брак с Раулем мне не грозит, а ваше дело выиграно. Нас ничто больше не связывает.

– А мое слово, по-вашему, ничего не значит?

Не то он говорит, не то и не так, но ничего другого в голову не приходит…

– Не играйте в благородство, герцог, – поморщилась Сана. – Если вам нужна жена, найдите достойную вас женщину и оставьте меня в покое…

Как ни старался Энтони сдержаться, но не смог.

– А можно мне самому решать, – вспыхнул он, – какая женщина меня достойна, а какая – нет? Я предлагаю вам свою руку и свое имя. Решайте не за меня, а за себя и для себя – хотите вы их принять или нет? Я вас не тороплю, подумайте спокойно, а я подожду…

Энтони повернулся к столику и принялся рассматривать безделушки. Сана отошла к окну, уставилась на низко нависшие облака – кто знает, вдруг охватившее ее смятение как-то отражается на лице? И потом, как можно до чего-то додуматься, когда перед глазами этот точеный профиль… А может быть, утони оно все в дорожной луже? За эти дни она ни разу не вспомнила о своих козликах, ни разу не пожалела об отце, а это прекрасное лицо стояло перед глазами неотступно, и она искала и не могла найти предлог, чтобы еще хоть раз увидеть его – только увидеть, пусть всего лишь на несколько минут… А теперь достаточно лишь слово сказать – и она сможет видеть его каждый день, говорить с ним, любить его, рожать ему детей. Бейсингем благороден, он ничем не обидит жену, пусть даже нелюбимую. Теперь их сила, теперь можно и пожалеть девушку, потерявшую все, чем жила – вот он и жалеет, предлагает взамен себя. Сана задохнулась на мгновение: еще не хватало, чтобы Энтони Бейсингем жалел ее, Александру Монтазьен! Раньше он разговаривал по-другому. «Леди, а кто не даст в обиду меня»?

Она рывком повернулась: Энтони по-прежнему внимательно изучал безделушки, весь погрузившись в исследование фарфорового жеребенка. Ну да, конечно, аристократические браки – тот же племенной завод, жена должна быть хороших кровей и хорошей репутации, остальное неважно… Какая жалость, репутация не очень… впрочем, вы скажете, что вас это не волнует, милорд… Еще бы: благонадежности лорда Бейсингема хватит на десятерых нечестивых родственников. А что вас волнует? Может быть, то, что важно для всех мужчин?.. Еще отец говорил, когда предостерегал ее от опрометчивых поступков… Кажется, она нашла, что сказать, уж теперь-то прекрасный рыцарь оставит ее в покое!

– Послушайте, милорд! – язвительно произнесла Сана. – Если говорить о том, кто чего достоин… Я понимаю, мое прошлое вас не смущает. Но уж не думаете ли вы, что я занимала такой пост и осталась девственницей?

– Что? – не понял Энтони. Сана засмеялась:

– Дорогой мой лорд Бейсингем! Я ведь выросла в семье слуг Князя, не забывайте об этом. Я с четырнадцати лет участвовала в мистериях. От этого в нашей семье была избавлена одна лишь Бетти, потому что ей готовили другую участь. А я перепробовала всех мужчин, бывавших в этом доме. Ну что, вы по-прежнему считаете, что я вас достойна?

Мир с грохотом обрушился на Энтони и… с тем же грохотом встал на место. Перемещение мира заняло какое-то мгновение, даже лицо Бейсингема не успело дрогнуть. Причина проста: сад, пустая скамейка и нечеловеческая тоска. Что бы с ней ни было, кем бы она сама ни была… Он загнан в угол и выхода нет.

– Безусловно! – пожал плечами Энтони и аккуратно поставил жеребенка на место. – Теперь еще более достойны, чем раньше, потому что играете в открытую. Я лично знаю только одну девственницу – бедняжка уродлива, как помесь жабы с нетопырем. Да и для такого старого кобеля, как ваш покорный слуга, претендовать на девицу – непростительное нахальство. Так что я рад и с еще большей настойчивостью повторяю свое предложение.

– Ну что ж, – зло сказала Сана. – В таком случае я его принимаю. Глупо отказываться от подобной партии: жених красив, знатен, богат и абсолютно нетребователен. Давайте ваше кольцо!

…Будь на то воля Энтони, он обвенчался бы на следующий же день, чтобы покончить со всем этим как можно скорее. Но такого везения в суетной жизни не бывает. Свадьба – дело серьезное и оттого обставлена множеством хлопот, а уж свадьба маршала… По счастью, ему удалось уговорить Себастьяна не устраивать придворного празднества и воздержаться от присутствия на венчании. Сейчас, когда столько знатных семей в столице носят траур, шумные торжества неуместны – это он заявил во всеуслышание, а с глазу на глаз прибавил, что пожелания тех, чьи родственники погибли в Аркенайне, едва ли пойдут ему на пользу.

Еще одно везение было в том, что от тысячи мелочей, связанных с устройством торжества, его мягко отстранила Эстер, заявив, что он слишком молод, мужчина, военный и во всех трех этих ипостасях ничего в таких делах не смыслит. Энтони мог бы поспорить – едва ли устроить свадьбу труднее, чем содержать в порядке хотя бы полк, не говоря уже об армии, – но предпочел радостно принять ее заботу и вести прежнюю жизнь, стараясь не думать о том, что его ждет.

А время не торопилось. Надо сшить подвенечную одежду – приличия не позволяли сделать это быстрее, чем за десять дней, сие означало, что жених к свадьбе относится без должного почтения. Потом шла положенная перед заключением брака неделя покаяния. Почти двадцать дней, а за двадцать дней столько всего может случиться!

Ожидание – одна из самых неприятных вещей на земле, а ожидание, наполненное тревогой, нестерпимо. Энтони понимал, что задача перед ним поставлена по-военному: Сана должна стать его женой, и никакие оправдания не будут приняты. А согласие невесты, не то вырванное силой, не то добытое хитростью, стоило очень мало. Конечно, можно надеяться, что фамильная гордость Монтазьенов не позволит Сане передумать, но та же гордость могла заставить ее вернуть кольцо даже на пороге церкви. Попробуй, догадайся, как все сложится…

Пока шли приготовления к свадьбе, они виделись хоть и не подолгу, но ежедневно. Свита Бейсингема лишь усмехалась, когда маршал просил их несколько минут отдохнуть и выпить вина в таверне «Три кота» в квартале от особняка Монтазьенов – знали, конечно, что за дела у милорда, и удивлялись, что он справляется так быстро. Однако говорить им с Саной было не о чем. Энтони навещал ее на несколько минут, чтобы еще раз вглядеться и вслушаться, незаметно, но внимательно. Пока что невеста, хоть и обдавала его каждый раз холодом, от слова своего отказываться, похоже, не собиралась. Однако неотвратимо приближалась покаянная неделя.

С ее начала и до дня венчания они не должны были видеться, и Энтони лезли в голову самые разные мысли, и все дурные. Сане предстояло провести это время в монастыре Констанции, а монашки могут уговорить кого угодно. Бывали случаи, и не раз, когда женщина входила в подвальную келью монастыря невестой, а выходила оттуда послушницей. Вдруг там решат, что такая жена недостойна Энтони Бейсингема, любимца Святого Ульриха, героя Трогармарка? Да наверняка так и решат! Не годится ему в жены, зато вполне пригодна в монахини, с ее-то приданым. Сможет ли она, хоть и смелая, и умная, но совершенно одна, противостоять, если ее станут всерьез склонять к монашеству? Да и захочет ли? Кто для нее Тони Бейсингем, чтобы в трудную минуту хвататься за его руку? Не лучше ли серое покрывало?

Обуреваемый этими мрачными мыслями, он простился с Саной и утром следующего дня пешком отправился в монастырь. Все его женатые знакомые проводили покаянную неделю перед свадьбой в монастыре Святого Антонина. Это был воинский орден, монахи там подбирались из числа бывших военных и нравы царили соответствующие, так что покаяние не было тяжелым, наоборот – все сохраняли о нем самые приятные воспоминания. Но ему теперь на все случаи жизни одна дорога – в монастырь Святого Ульриха, а там порядки совсем другие. Да, отец Максимилиан мягок и приветлив, не то что громогласный отец патер Альдонсо, но при этом тверд, как алмаз, и Энтони знал, что никаких послаблений не будет – а устав покаяния строг. Тем более что обещание, данное Святому Ульриху не позволяло ему делать для себя поблажек даже тогда, когда на него никто не смотрит.

Впрочем, поначалу было даже интересно, хотя подвальная келья без окон, где ему предстояло провести неделю, и напоминала Тейн. Все остальное Энтони воспринял с энтузиазмом: грубую монашескую рясу, строгий пост, долгие молитвы и еще более долгие службы, которые он проводил в отгороженном низкой решеткой левом, покаянном приделе храма – как и полагается кающемуся, стоя на коленях. Первые десять минут службы он даже чувствовал себя героем сентиментального романа, но потом начало так ломить спину и ноги, что стало ни до чего. Народу в храме всегда было много, и хотя разглядывать кающихся не положено, редко кто мог устоять и не кинуть взгляд на лорда Бейсингема. Побледневший и усталый, в монашеской одежде, он казался еще красивее, чем обычно, и был как-то по-особому трогателен, так что редко какая женщина не бросала вслед за первым взглядом второй, третий… но ему было даже и не до женщин.

Энтони хватило новизны и вдохновения до конца третьего дня – дальше он держался одним упрямством.

Что же касается собственно покаяния, то уж это отец Максимилиан умел, как никто. Тому, кто попадал под его руководство, предстояло распластать свою душу на полу кельи и отчистить каждое пятнышко – а пятен у Бейсингема за двадцать лет безбожного житья набралось столько и таких… Настоятель приходил каждый вечер, выслушивал то, что вспоминалось его подопечному, и задавал вопросы – точные, безжалостные и беспощадные, как соль, насыпанная в рану. На шестой день Энтони не в силах был головы поднять от стыда за то, что натворил за свою жизнь. В этот вечер он сам заговорил о монашестве.

– Ну что ж, это хороший путь, – не удержавшись, засмеялся настоятель. – Вот только если вы пойдете в монахи, то мне ничего не останется, кроме как записаться в кавалерию.

Бейсингем был так растерян, что даже не обиделся, лишь спросил неуверенно:

– Что же мне делать?

– Продолжать то, что начали. Понимаю, тяжко – за один раз столько грязи выворачивать. Ну, а кто виноват? Как вам кажется, вы хотя бы половину своих грехов за эту неделю вспомнили?

Если бы половину! О, это было бы прекрасно… Под требовательным взглядом отца Максимилиана Энтони только голову опустил.

– И как же теперь? – тревожно спросил он.

Энтони боялся всего сразу: и что его вообще не допустят до венчания, и что задержат здесь до тех пор, пока он не закончит покаяния. Несмотря на то, что полчаса назад он был готов остаться в монастыре навсегда, сейчас Бейсингем понимал, что еще одну неделю попросту не выдержит. Хотя если не отпустят – куда денешься? С церковным уставом не шутят.

– Обыкновенно, – пожал плечами настоятель. – Завтра вы получите отпущение тех грехов, которые мне исповедали. А потом еще придете… Только постарайтесь не через двадцать лет, а пораньше. Если не передумаете, конечно, вести благочестивую жизнь.

– Я же слово дал! – обиделся Энтони.

– Знаю! Однако слово словом… а только не переусердствуйте, Дамиан. Уж больно вы резво начали, так и надорваться недолго. Будьте поосторожнее. Я не надеюсь, что вы станете часто обращаться ко мне, но и возле вас есть опытный в духовных делах человек, ему можно задать любой вопрос, даже такой, который покажется вам очень глупым…

Энтони замялся, перебирая в уме своих друзей. Он не представлял себе, кто из них может быть «опытен в духовных делах».

– Подумайте, – улыбнулся настоятель. – С кем вам всегда было и тепло, и светло – как ни с кем? Кто ни разу знака Солнца публично не сотворил, чтобы вас не оттолкнуть, а сам никогда хулы на Бога не возвел? Он ведь здесь, в этих стенах, за всех вас, безбожников, прощения просил, и больше всего за выходки милорда Бейсингема. И кто, когда понадобилось, протянул вам свою жизнь так, словно бокал вина предлагал?

– Неужели Рене? – выдохнул Энтони.

– Он самый! – кивнул настоятель. – Вот его, если что, и спросите…

Вечерняя исповедь была окончена. Бейсингем поднялся с колен, прошелся по келье и, наконец, решился. Сейчас или никогда!

– Отец Максимилиан, – начал он, – я хочу еще кое-что спросить. Это ничего, что я женюсь на такой женщине?

– На какой «такой»?

– Ну… – он замялся было, но рассказал все: и про сны, и про прошлое Саны.

– Хорошее дело… – покачал головой настоятель. – Это называется, все духовному отцу поведали, без умолчания и без утайки! Ладно, хоть теперь… Только не понимаю я, Дамиан, чего вы от меня хотите. С такими вопросами надо приходить до того, как идти свататься – правильно? А если я вам сейчас запрещу на ней жениться – вы меня послушаете? Не послушаете! Сами все решили, а теперь хотите, чтобы я ваше решение оправдал…

Настоятель умолк, ожидая ответа. Энтони молчал, опустив голову.

– Этот вопрос я оставляю на ваше собственное усмотрение. Хочу предложить вместо него другой. У вас еще ночь впереди, время есть. Вот и вспомните все: и что вы мне тут рассказывали, и в чем грешны перед будущей своей женой, и ответьте – не мне, а себе ответьте: а это ничего, что она за вас, такого, замуж выходит?

…Спать в эту ночь Энтони не пришлось. Подхваченный вихрем смятенных мыслей, он то мерил шагами келью, то стоял на коленях. До сих пор он все же в глубине души гордился собой – и что держит слово, и что женится на женщине с таким прошлым. А теперь… Догорала одна свеча, он зажигал другую и вспоминал все, чем мог обидеть Сану. И холодное равнодушное обручение для отвода глаз, и то, как расчетливо использовал ее, и как вынудил снова принять его кольцо, даже не объясняя, почему – и к лучшему, что не объясняя! Если бы она узнала, до какой степени холодна его душа! Так что утром, на последней исповеди, ему было что сказать! Но когда Энтони услышал над собой: «Отпускаются тебе грехи твои…» – нельзя сказать чтобы ему стало легче.

Отстояв утреннюю службу, он впервые за всю неделю увидел дневной свет, небо, солнце. Однако мысли его не соответствовали красоте летнего дня. Эстер прислала карету. Энтони задернул занавески и, радуясь тому, что его наконец-то никто не видит, стиснул голову руками. Лишь теперь он начал понимать все безумие своей затеи. В самом деле, как должна относиться к нему – такому! – Сана? Зачем он ей? Ради сомнительного удовольствия быть женой Красавчика Бейсингема, пустого и холодного себялюбца? Тоже мне, счастье! Не появится она завтра, можно и не надеяться, приедет монашка, привезет кольцо…

…По счастью, дома оказался лишь один человек – тот единственный, которого Бейсингем сейчас способен был вынести. Теодор встретил его на верхней площадке лестницы, радостно хлопнул по плечу так, что Энтони пошатнулся.

– Держишь слово? – засмеялся он.

– Что? – не понял Бейсингем.

– По лицу вижу, что ты в монастыре не вино с монахами пил! Пойдем завтракать! Все с самого утра разбежались, а я тебя ждал, знал, что голодный приедешь. Славно ты постился, аж качаешься…

Все было так, как обычно – и не так. Другим был сам Энтони – впервые в жизни Красавчик Бейсингем стал себе противен. Другими были небо, солнце – весь мир казался нарисованным на тонкой бумаге, под которой холод и пустота.

Завтракали они в молчании, разговаривать ему не хотелось. Потом уселись на террасе, в тени огромных тополей. Терри, кажется, что-то говорил, но Энтони его не слушал, занятый своими мыслями, которые почему-то качались, как лодка на волнах…

– Иди-ка ты спать, – вдруг услышал он прямо над собой, и Теодор легко, одной рукой поднял его с кресла. – Все готово, от тебя одно требуется – завтра быть в форме. Тебе ведь еще супружеские обязанности исполнять, не забыл?

– Какие обязанности? – вспыхнул Энтони. – Никакой свадьбы не будет! Очень я ей нужен, такое сокровище…

– Что за чушь ты болтаешь! – нахмурился Теодор. – Это тебе монахи наговорили?

– Я и без них знаю, – Энтони махнул рукой и отправился спать.

Проспал он до вечера, потом поужинал – на сей раз в обществе Рене. С маркизом Бейсингем не стал делиться своими мрачными мыслями, однако тот, должно быть, что-то почувствовал или узнал от Теодора. Ничего не спрашивая прямо, он отчего-то принялся рассказывать, как Сана жила в его доме.

– Она была прекрасным собеседником – слушала мою болтовню часами. Но интересовала ее только одна тема – Энтони Бейсингем, все остальное она вежливо пропускала мимо ушей. Зато твои привычки, шутки, анекдоты из твоей жизни – леди Александра раза три опустошила кладовые моей памяти, и если бы ты не приехал, мне бы самому надоело говорить о тебе, хоть это и трудно представить…

Энтони кивал, благодарно улыбался – и молчал. Видеть он никого не хотел, думать о той пощечине, которая ждет его завтра, надоело, и он снова пошел спать, за все беспокойные ночи в монастыре.

…Среди ночи он пробудился от смутной тревоги. Бил церковный колокол, и Энтони принялся считать: раз, два, три… четыре удара! Снова он проснулся в слепой час! Он прислушался, широко открыл глаза – и ничего не увидел, картина на тонкой бумаге свернулась, исчезла. В комнате были тишина и кромешная темнота, а дальше – густой молочный туман. Черная бездонная пустота рядом и белая, вязкая – снаружи. Энтони попытался встать, зажечь свечу – и не смог. Пустота оплела его паутинным коконом, спеленала, как младенца, так, что не шевельнуться. Он безуспешно рванулся – и тогда она засмеялась мягким, тяжелым, знакомым смехом.

«Подергайся еще! Это так забавно, Тони, как ты трепыхаешься – словно птичка в силке».

– Не дождешься! – выдохнул он, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы лежать тихо.

«Вот видишь – я же знаю, как тебя угомонить. Ты дурачок, Тони, дурачок, которого так просто заставить делать все, что угодно – надо лишь знать, за какую ниточку потянуть. Свобода тебе противопоказана, ты сразу начинаешь делать глупости. Ушел от меня – и что? Тут же продал себя. И продал-то дешево! Я дал тебе самую красивую женщину на земле, власть, положение – за десятую долю того, что ты имел даром, другие, не задумываясь, отдают душу! А ты отказался – и подсчитай теперь, что получил взамен! Неделю нравственных пыток в подвале, отвращение к себе да шлюху в жены. Браво, Тони! И ты ведь еще не все знаешь. Вспомни, каковы были ночи с Элизабет… Вспомнил? А теперь я покажу, что ждет тебя впредь. Лорду Бейсингему полезно знать, к чему привыкла его невеста – это будет мой свадебный подарок…»

Пустота внезапно надвинулась и стала большой темной комнатой, освещенной лишь огнем нескольких факелов. В ней метались тени – голые мужчины прыгали на голых женщин. И вправду, как козлы… Энтони уже видел такое. На мгновение ему показалось, что одна из этих женщин – Сана, он узнал ее лицо, напряженное, злое, ненавидящее. Бейсингем закрыл глаза, но без толку, так он все видел даже отчетливее.

«Жмурки тут не помогут, – вкрадчиво шепнула пустота. – Ты увидишь все, что я захочу тебе показать. Надо же знать тех, с кем ешь из одного корыта – а их много, Тони, очень много!»

– Ладно, показывай! – зло сказал Энтони. – Мне будет полезно знать, каким я не должен быть с моей женой, чтобы не будить в ней дурных воспоминаний.

«Ты и вправду благороден, надо же… А в ней ты так же уверен? Как она отнесется к тому подарку, который я преподнесу ей?»

– Можно подумать, она ожидает от меня невинности!

«Э нет, малыш! Зачем я буду показывать твоей невесте, как ты хорош в постели? Я покажу ей, как ты каешься! В кающемся виде ты особенно великолепен!» – засмеялась пустота.

Энтони думал, что увидит подвальную келью, но перед ним возникла совсем другая комната, та, которую он изо всех сил старался забыть и почти преуспел в этом – кабинет Далардье во Дворце Правды. Капитан стоял у стола, а какой-то голый человек ползал по полу, обнимая его сапоги, и что-то бормотал, всхлипывая. Энтони передернуло от отвращения, и вдруг он сообразил, что человек на полу – он сам!

– Мразь! – закричал Бейсингем и задохнулся. Мягкая лапа тумана протянулась к лицу, зажала рот. Ему ничего не оставалось делать, только смотреть, как голый жалкий человек трясется и плачет, умоляя о пощаде. Если Сана и вправду это видит, тогда он пропал!

«А как от него воняет… – шепнул голос. – Хочешь понюхать?»

Туман отступил, но Энтони молчал. Наконец, он с трудом выдавил:

– Чего ты хочешь?

«Ничего! – хохотнул голос. – Как я уже сказал, это мой свадебный подарок. Я желаю тебе счастья, Тони, на всю твою будущую жизнь. Ты сам его выбрал, ешь на здоровье…»

– Врешь! – со спокойствием отчаяния заговорил Энтони. – Ты думаешь, я буду умолять, чтобы ты не позорил меня перед Саной, а ты начнешь ставить условия и запутаешь меня в них… А я не стану! Я получу то, что мне причитается, но перед тобой, мразь, на коленях ползать не буду!

«А как ты полагаешь, она тоже так решит?» – вкрадчиво шепнула пустота.

– Заткнись! – выдохнул Энтони. – Заткнись и убирайся! Я спать хочу!

Он неожиданно легко повернулся, уткнулся лицом в подушку… и проснулся. Часы на башне пробили пять, слепой час кончился. Сердце гремело, как пожарный колокол, и лишь когда комната начала проступать в сером свете утра, Энтони провалился в сон, крепчайший, без сновидений, и очнулся оттого, что его трясли за плечо. Над ним склонился Теодор.

– Ну ты и спишь! – сказал цыган. – Вставай, жених, десять часов, завтрак ждет.

…Когда они выехали из ворот, Энтони был совершенно спокоен, так, словно ехал на собственные похороны. Все худшее уже совершилось. Что еще могло произойти? Сана ему публично откажет? Да пусть бы и так, что это значит по сравнению с позором, который он пережил ночью? Откажет – и к лучшему. Как он сможет жить с женщиной, видевшей его таким?

Занятый этими мыслями, Энтони не смотрел по сторонам. Между тем о свадьбе лорда Бейсингема знал весь город. Вдоль расчищенной от развалин на десять футов с каждой стороны улицы Солнца стояли конники его полка в парадных мундирах, отгораживая от толпы неширокий проезд, а все остальное было запружено любопытными. Вслед сыпались соленые, перченые и жаренные в масле напутствия, на которые полагалось так же лихо отвечать. Но Энтони было не до того, он ехал молча.

– Что такой грустный, милорд? – какой-то веселый оборванец проскочил между всадниками и высунулся совсем рядом, так, что Марион прянула в сторону.

– Велика радость – менять целый табун на одну кобылу! – ответил с другого боку хохочущий женский голос.

– Лучше одна кобыла, чем десять коз вроде тебя, – не остался в долгу оборванец. – Не горюй, милорд. Ты же не козлик какой-нибудь, ты породистый жеребец, и на свою женушку не прыгать будешь по-козлиному а навалишься…

Конец напутствия потерялся в хохоте, от которого шарахнулись кони. Энтони, стиснув зубы, послал Марион вперед, прямо на шутника, тот, смеясь, отскочил в сторону.

– Смотри, милорд! Задавишь – придется тебе вместо брачной ночи каяться.

– Ничего! – отозвался тот же пронзительный женский голос. – Он, когда кается, особенно великолепен.

Энтони обернулся, как ужаленный. От злости и жгучего стыда он весь залился краской. Обрадованные горожане тут же разразились градом недвусмысленных шуточек.

– Ух ты, мой цветик, прямо как майская роза! – заворковала рядом какая-то женщина. – Эй вы, бездельники! А ну-ка, подайте фату милорду!

Тут же на спину лошади положили большой белый платок из тонкого батиста. Энтони закусил губу от досады. Надо было помнить, что обсмеивать жениха перед свадьбой – любимая забава горожан, и быть готовым соответственно отвечать на шутки, какими бы они ни были, или же поставить в оцепление стражников, чтобы никто к нему даже подступиться не мог. А теперь что? Ближайший конник кинул на него вопросительный взгляд, взявшись за рукоять плетки: что прикажете, милорд? Убрать всех отсюда? Да, чтобы еще и этим, кроме позорного отказа, запомнилась народу свадьба милорда Бейсингема!

Тем временем крики и свист распространились уже на всю толпу. Все тот же пронзительный голос ввинчивался в уши:

– Так не пойдет, милорд! В нашем славном городе мужчины шуток не боятся! Покраснел – закройся, не позорь Трогартейн!

Ничего не поделаешь – не разгонять же людей плетьми на собственной свадьбе. Придется подчиниться. На глаза навернулись злые слезы, Энтони схватил платок, сложил его вдвое и завязал, зло дергая концы и даже не сообразив, что смутившемуся жениху полагается всего лишь накинуть платок на лицо, а он обмотал голову, как на пожаре. И лишь теперь стыд и ярость нахлынули по-настоящему, да так, что он, вздыбив лошадь, бешено послал ее куда глаза глядят, подальше от всей этой пошлой толпы, от грядущего унижения, от себя самого…

Марион рванула галопом, повинуясь – и вдруг остановилась. В наступившей внезапно тишине совсем рядом послышался громкий сердитый, смутно знакомый голос.

– Ну что, повеселились? Не стыдно? Это милорд, что ли, у вас позорит мужчин Трогартейна? – и уже совсем другим, мягким тоном: – Снимите вы эту тряпку, милорд. Это же просто шутки. Глупые шутки дураков.

Энтони со злости так замотал голову, что, как лошадь в наглазниках, видел лишь кусочек улицы перед собой. Он ощупью сражался с тугим узлом, затягивая его еще больше, да вдобавок и Марион нервничала, чувствуя состояние всадника. Наконец, проклятый платок поддался. Рядом, возле головы лошади, крепко ухватив ее под уздцы, стоял мейстер Зандер, каретник – с ним вместе во время пожара Бейсингем спасал людей на улицах, по которым сейчас проезжал свадебный поезд.

– Не сердитесь, милорд, – примирительно говорил каретник. – Дураки и есть. Им лишь бы зубы скалить. Не понимают, с кем и как можно шутить. А обидеть вас никто не хотел, поверьте… Все за вас радуются…

– Я и не обижаюсь, – сказал Энтони, успевший за эту минуту взять себя в руки. – Мне если и следует обижаться, то не на них, а на себя. Порядок есть порядок, мейстер, раз оплошал, надо расплачиваться. Можно вас попросить – проведите мою лошадь, боюсь, я не смогу ехать вслепую.

Энтони расправил платок и накинул на голову. В конце концов, в этом обычае есть и хорошее – теперь никто не увидит его лица. Впрочем, и похабных шуточек больше не было слышно, веселые горожане явно прониклись сочувствием к Бейсингему и наперебой уговаривали снять «фату» – но тщетно. Энтони отшучивался тонким голосом, изображая стыдливую девицу, к вящему восторгу толпы.

Мейстер, однако, что-то почувствовал. Он подошел вплотную и тихонько спросил:

– Что-нибудь не так, милорд? Энтони только рукой махнул.

– Все будет в порядке, – убежденно сказал каретник. – Не может такого быть, милорд, чтобы у вас что-то оказалось не так. Вот увидите, все будет хорошо…

– Вашим бы словам да белые крылья, – вздохнул Бейсингем и выпустил поводья.

Мейстер повел Марион вперед. Гален, смеясь, кинул в толпу горсть серебра и вдруг стремительно перегнулся с коня вбок. Когда он выпрямился, в руках у него был выхваченный у кого-то бубен. Отдав повод своего коня молодому парню из толпы, Теодор ударил пальцами по тонкой коже и запел. Песня была цыганская – дикая, завораживающая, золотой баритон Галена летел над притихшей толпой, мейстер Зандер отшучивался за жениха так, что вокруг стон стоял от смеха, и у Бейсингема впервые за весь этот тягостный день появилась надежда, что, может быть, все еще и обернется хорошо…

К монастырю они подъехали ровно в срок – часы пробили два. Вот и знакомый двор – пологая лесенка ведет от ворот к церковной лавке, оттуда идет дорожка к дверям храма. Энтони стал на повороте от лестницы к церкви, Рене и Теодор чуть позади, остальная свита расположилась полукругом. Теперь оставалось только ждать.

Казалось, прошло бесконечно много времени, а на самом деле – не более четверти часа, когда послышался стук колес кареты и многоголосый приветственный шум, тут же сменившийся растерянным ропотом. В калитке появилась Сана. Она шла одна, без подружек и даже без монахинь, и платье на ней было не подвенечное, а из простого серого холста. Ну что ж, так он и думал… Конечно же, она выбрала монастырь, а монашку с кольцом не прислала из гордости, решила отдать его сама. Сейчас поднимется к нему, поклонится и протянет кольцо… Как медленно она идет!

– Ну и правильно! – крикнул кто-то внизу. – Ворона лебедю не пара!

В толпе зашумели.

– Быстро вниз! – шепнул сзади Рене. – Встреть ее на полпути!

Энтони мгновенно понял его замысел. Он сбежал вниз, на середине лестницы подхватил невесту под руку и повел ее нежно, но твердо, не давая возможности повернуться к нему – леди Александра Монтазьен не станет вырываться на виду у сотен глаз, как девчонка из предместья! Сзади тут же пристроились Рене и Теодор. Толпа во дворе, оценив маневр, изменила настроение и разразилась приветственными воплями. Сана явно растерялась, все шло не по правилам, и упустила момент – они уже повернули к дверям церкви, и теперь протест выглядел бы глупо, а выглядеть глупо Александра Монтазьен не согласится. Ай да Рене!

Энтони вскинул голову и, как в бою, ощутил холодную веселую злость. Он должен получить эту женщину, вопреки всему и во что бы то ни стало, и он ее получит!

Вот когда Бейсингем благословил любопытство горожан! Сана могла бы остановить церемонию и вернуть кольцо уже в церкви, перед началом венчания. Но ведь они в монастыре Святого Ульриха, разве этот храм когда-нибудь бывает пустым? А сейчас народу набилось, как на службу в большой праздник, только посередине оставался проход. Их встретили градом приветствий, лишь чуть-чуть более сдержанных, чем во дворе, поскольку в церкви орать во всю глотку не принято. Тем не менее шум стоял такой, что они самих себя не слышали, а кричать Сана не станет, она же аристократка… Да и отец Максимилиан сразу все понял. Он пропустил положенную перед началом обряда паузу, когда священник делает вид, что готовится, а жених с невестой проникаются важностью момента, тут же, с порога, протянул им свечи и начал венчание. И Сана растерялась, упустила время во второй раз, а прекратить начавшийся обряд значило оскорбить уже не жениха, а церковь. На это она не пойдет. Оставался еще один опасный момент, и если она твердо решила, совсем твердо и окончательно… Но об этом Энтони старался не думать.

И вот, наконец, настало мгновение, которого так боялся Бейсингем. Сейчас священник спросит, согласны ли они на брак. Это был последний шанс для невесты – никакие силы на земле не могут помешать ей ответить: «Нет!» Другое дело, что отказать теперь значило дать жениху такую пощечину, от которой тот долго не оправится. Захочет ли Сана так его оскорбить? Она в своем праве, разве его «военная хитрость» – не достаточная причина?

Наконец, в храме наступила немыслимая, звенящая тишина, и Энтони, словно издалека, услышал:

– Дамиан, лорд Бейсингем, герцог Оверхилл, согласен ли ты сочетаться браком с девицей Аделиной де Монтазьен?

Сана, не поворачивая головы, неслышно шепнула:

– Мы заигрались, Бейсингем… Откажитесь!

– Согласен, – торопливо ответил он. И так же тихо, одними губами, добавил:

– Хочешь меня опозорить – твоя воля…

– Аделина де Монтазьен, – продолжал настоятель, – согласна ли ты сочетаться браком с Дамианом, лордом Бейсингемом, герцогом Оверхиллом?

Сана на мгновение запнулась, рука ее дрогнула, качнулось пламя свечи…

– Да… – тихо и безнадежно сказала она.

Энтони победил. С этой минуты их могла разлучить только смерть.

Карета медленно пробиралась сквозь ликующую толпу, но шум, свет, радость – все это оставалось снаружи. Оба молчали. Сана упорно смотрела в пол, Бейсингем время от времени быстро взглядывал на нее. Он победил, но у победы был очень неприятный вкус – чтобы не сказать крепче. Молчание становилось невыносимым. Наконец, Энтони взял Сану за руку и тихо заговорил:

– Прости. Мне очень нужно было получить тебя, поэтому я так гнусно себя и вел. Я сделаю все, чтобы ты никогда ни о чем не пожалела.

Сана руку не отняла, однако по-прежнему молчала. Карета остановилась, и Энтони вдруг понял, что ничего не знает – кто будет на свадьбе, где она состоится. Похоже, их не встречали, даже дверцы кареты никто не отворил. Что такое? Энтони немного подождал и вышел наружу. Ни кучера, ни лакеев не было, во дворе пусто. Он оглянулся на ворота – вслед за ними никто не приехал. Что еще за новости?

Сана, не дожидаясь, когда Бейсингем подаст ей руку, тоже выбралась из кареты. Он услышал ее сдавленное восклицание и лишь тогда перевел взгляд в ту сторону, куда она смотрела – на фасад дома. Левое, малое крыльцо закрывали висящие цветочные гирлянды, от них до места, где стояла карета, были вкопаны в землю увитые цветами шесты. Сана остановилась, вспыхнув. Увиденное означало, что свадьбу решено играть по заветному обряду короля Трогара, когда молодые после венчания остаются одни, и лишь спустя неделю к ним начинают приходить с поздравлениями. Обряд, означаюший великую любовь, о какой поют менестрели. Как же так? Кто решил? Ведь она воспримет это как издевательство! Но менять что-либо было уже поздно, и Энтони, согласно обряду, подхватил Сану на руки и понес к крыльцу.

Оказавшись внутри, они пошли туда, куда вели выложенные на полу вдоль стен яркие ленты. Само собой, они в доме не одни, но выделенная молодым часть особняка полностью отгорожена. Даже еду слуги будут оставлять на столике возле запертой с их стороны двери. «А ведь к лучшему!» – подумал Энтони. Теперь все зависит не от чьих-то уместных или неуместных слов, взглядов, подарков «со значением», а только от него, от его умения сделать так, чтобы его жене было с ним хорошо.

Они вошли в большую комнату – Энтони раньше ни разу здесь не бывал. Резные панели стен, высокий потолок, широченная кровать под балдахином, перед ней – небольшой накрытый на двоих стол на колесиках, чтобы его можно было вывезти в коридор. Сана присела на ступеньки, ведущие к кровати, беспомощно уронив руки. Энтони, так же молча, опустился рядом с ней.

– Есть хочешь? – наконец, спросил он первое, что пришло в голову.

– Потом… Давай сначала покончим с этим скотством… Энтони как сидел, так и застыл, глядя на нее.

– Ну что? – зло крикнула она. – Ты ведь получил, что хотел! Да, то, что для тебя приятней всего на свете, для меня – не удовольствие, а скотство. И что ты теперь собираешься делать, чтобы я ни о чем не пожалела?

«Тебе полезно знать, к чему она привыкла!» – вспомнил Энтони. И вправду, полезно.

– Доказать тебе, что это не так… Чтобы не судила обо всех по козлам!

Бейсингем взял Сану за руку, та вздрогнула и отстранилась. И тут он услышал смех – холодный, знакомый, издевательский. Энтони вскочил как подброшенный, шагнул к окну, вцепившись в приоткрытую раму. Он смотрел во двор и молчал, перебарывая и не в силах перебороть горечь в груди. Все так и должно быть, ничего доказать не удастся, потому что он ей противен, и это непреодолимо. Не может мужчина не быть противен, если женщина видела его таким…

«Ты получил эту женщину. Ну, и что теперь?» – это был не привычный невидимый собеседник, это были его собственные мысли, ясные и безнадежные. Много-много лет, наполненных стыдом и отвращением…

«Все – обман, – горько подумал он. – Небось, ради смирения… Мог бы и подобрее быть, раз я в него верю…»

Прошло несколько невероятно долгих секунд, потом Сана подошла к нему, стала рядом, как будто хотела что-то сказать – но ничего не говорила. И тогда он спросил, словно в холодную воду кинулся:

– Скажи, он приходил к тебе перед свадьбой, Хозяин? Сана кивнула.

– Показывал меня? На допросе, в тюрьме?

– Показывал… – поморщилась она. – Омерзительное зрелище. Я всегда знала, что Далардье – погань, но чтоб такая…

– Далардье? – не понял Энтони.

– Ну не ты же! – пожала она плечами. – Тебя перед этим месяц пытали. Кто бы еще столько продержался? А вот он просто мурлыкал – как смотрел, как плечиком поводил… Мразь! Этот гад ночной пытался что-то там шептать насчет мужества и доблести, я ему сразу так и сказала… – она замялась.

– Что сказала? – переспросил Энтони.

– Можно я не буду повторять? Я с ним говорила теми словами, какими у нас козлики разговаривали. Отвела душу напоследок – монахиням произносить такое не пристало…

«Врет! – подумал Энтони. – Врет, потому что… потому что не хочет унизить…» В груди, от сердца, разлилось тепло. Раз она так говорит – то пусть так и будет!

– А герцогине Оверхилл пристало? – засмеялся он и крепко обнял Сану. – Хотя… ты бы слышала, как отводит душу Эстер – я хоть и военный, а в ее речи половины выражений не знал… Впрочем, я тоже с ним поговорил не по-монашески.

– Тони… а что он про меня говорил? – Сана не отстранилась, наоборот, ухватила его за руку. – Тоже какие-нибудь гадости?

– Ничего нового. Все, что ты мне рассказывала – про мистерии, про козлов, с которыми ты… Ну, так ведь я все это знал…

Она запнулась, с удивлением взглянула на него.

– Скажи, а ты на самом деле просил у Далардье пощады?

– Да, – он сразу подобрался, рука, лежавшая на плече Саны, напряглась. – Именно так все и было. Очень мерзко и очень унизительно, если тебе это действительно важно.

– Не то чтобы важно, меня такими вещами не проймешь, я и не то видела… Да не в этом дело, успокойся, – Сана нетерпеливо дернула Энтони за палец, и он вздрогнул, очнувшись. – Дело в том, что я… я ведь лгала тебе про мистерии! Хотела побольнее ударить, чтобы ты оставил меня в покое. А когда увидела все это, заветный обряд… Если бы ты сказал, что ты меня любишь… Почему ты этого не сказал, Тони?

– Я думал, ты знаешь… – смущенно проговорил он. – Сана, ты на самом деле не хочешь есть? Я ужасно голоден… Пожалей супруга, солнце мое, давай все-таки пообедаем…

«Святой Ульрих! – неслышно шептал он, пока шел вслед за Саной к столу. – Подари мне еще одно чудо, прошу тебя! Пусть я умру за мгновение до того, как соберусь сказать ей правду!»

На четвертый день им надоело сидеть взаперти. Однако выходить к остальным было еще рано, не положено. Тогда они надели костюмы для верховой езды, Энтони выбрался во двор – при его появлении все, кто там был, поспешно спрятались, – оседлал лошадей и вернулся за Саной. Когда они снова вышли, ворота уже были услужливо распахнуты.

Нижний город был почти безлюден, зато в предместье оказалось полно народу. Едва они выехали за стену, к ним подбежали сразу несколько человек, остановили лошадей. Энтони напрягся, ожидая непристойных комплиментов, но вместо этого услышал: «Счастья вам, милорд!» Торговка фруктами окликнула их и протянула ранний персик, самый большой в своей корзинке, отказавшись принять плату. Они поехали дальше – и никто не говорил непристойностей, все лишь желали счастья.

– Не узнаю наших горожан, – сказал Энтони, когда они выбрались за частокол. – Что это с ними?

Сана лишь плечами пожала и пустила лошадь галопом, так что стало не до разговоров.

Они катались до вечера. Сумерки застали их неподалеку от каменоломен.

– Есть хочется ужасно, – сказала Сана. – Тут где-нибудь имеется трактир?

– Едва ли, – усомнился Энтони и огляделся. Трактира, конечно, не было, но невдалеке, на краю карьера, горел костер, вокруг которого расположились человек пятнадцать рабочих. Ветер доносил дым и невыносимо желанный запах еды. Энтони тронул коня и подъехал к костру:

– Не накормят ли здесь уставших путников? – спросил он.

– В седло не подаем, а коли слезете, накормить можно, – ответил один из каменотесов.

Энтони и Сана присели возле костра на бревно, стряпуха протянула им миску и две ложки. Похлебка была простой, но оголодавшим путникам она показалась не хуже самых изысканных блюд. Женщина усмехнулась и подлила еще.

– Ешьте, ваша светлость, вам нынче много сил надо…

– А мне? – чуть обиженно спросила Сана.

Энтони чуть не поперхнулся. Этого еще не хватало! Слушать, как его жена обменивается двусмысленностями с рабочими, было выше его сил – но что сделаешь? Вот уж затыкать рот Сане он не рискнет…

– Вам тоже, да не столько. Кому трудней-то – яме или лопате?

– Это еще как сказать… – пожала плечами Сана. – Если яма не в болоте…

По счастью, староста артели прекратил начавшееся состязание в остроумии.

– Хватит, – оборвал он уже открывшую рот для ответа стряпуху. – Не смущай милорда.

О том, чтобы не смущать миледи, речи не было. Ну да, конечно, наверняка история, как лорд Бейсингем ехал под венец, закрывшись «фатой», давно стала всеобщим достоянием. Впрочем, как и заветный обряд. Может быть, потому над ними и не смеются?

Тщательно, как полагалось у рабочих, вытерев хлебом миску, Энтони протянул ее стряпухе:

– Спасибо. А это – в артельную казну, – и кинул на дно серебряную монету.

– Э нет, не туда, – засмеялся староста и, взяв монету, протянул ее молодому парню. – Он у нас жениться собрался. Говорят, что подарок счастливой пары к счастью. Вот пусть ему и будет.

Сана еще немного посидела и отошла к лошадям. И тогда Энтони наклонился к старосте.

– А что, мы похожи на счастливую пару? Тот засмеялся.

– Эй, Майка, у тебя вроде бы есть зеркало? – окликнул староста стряпуху. – Подай-ка милорду.

Та протянула маленькое ручное зеркальце. Энтони взглянул и едва не полез простонародным жестом пятерней в затылок: да, если он так выглядит, тогда, конечно, чему удивляться… Лицо было таким же, как и раньше, разве что легкие тени под глазами, но зато сами глаза – шальные, удивленные и сияющие, как звезды.

– Ваша хозяйка, она лучше собой владеет. Ну, а уж у вас на лице все, как на белом платочке…

Энтони отдал зеркальце и поднялся, чувствуя, что и сегодня его сумели-таки вогнать в краску.

…Обратно ехали шагом. Теплый ветерок пах дымом далеких костров и цветами. Остаться бы тут на всю ночь, да нельзя – уединение уединением, но если они не вернутся к ночи домой, наутро их будет искать весь гарнизон.

А дома воздух пах едой – хотя и не такой вкусной, как похлебка каменотесов – и жасмином. Сана быстро уснула, а Энтони не спалось. Устав вертеться на постели, он выбрался через окно на террасу, присел на парапет, глядя через стену на город.

– Доволен? – спросил кто-то рядом.

– Еще бы… – ответил Энтони. – Надо же быть подобным дураком. Я так ее люблю, а сообразил только сейчас…

Он не повернул головы, по-прежнему глядя вдаль. Да и кто, собственно, может появиться ночью на террасе запертого и охраняемого дома? Кирасирский полковник подошел, тоже облокотился на парапет, поигрывая веткой цветущего жасминового куста, улыбнулся.

– Уж этот-то подарок ты заслужил. Кстати, тебя можно поздравить с повышением?

– А, – махнул рукой Энтони. – Было бы с чем поздравлять. Самое лучшее – командовать полком, а дальше одна маета…

Они еще постояли, молча глядя на ночной город, залитый лунным светом.

– Красиво. Люблю Трогартейн. Хотя из гостиной дома Шантье вид был получше… – сказал Святой Ульрих.

– А ты бывал там? – встрепенулся Энтони.

– Приходилось. Забавно, надо же, как сплетаются дороги судьбы. У меня ведь тоже был друг – маркиз Шантье. Сколько мы там вина выпили, в этой гостиной! Жаль дома, он хороший был, теплый…

– Ничего, еще будет! – выпрямился и вскинул голову Энтони. – Главное, что хозяин жив, а дом построим не хуже прежнего. А шкаф с его любимым балийским хрусталем я ему на новоселье подарю.

– Дело хорошее. Хотя ему и не нужно. Но все равно подари…

– Знаешь, пусть ты и святой, – возмутился Энтони, – но Рене я все же лучше знаю!

– Конечно, лучше, – не стал спорить святой. – Но всю эту красоту он держал для вас. Потом – для вас, а сначала – для тебя. Ты, когда всех потерял, был такой несчастный и бесприютный, так тянулся хоть к какому-нибудь теплу. А Рене заметил, что тебе нравятся всякие безделушки, и стал отогревать, как умел. Так дальше и пошло…

– А я ведь тебя даже не поблагодарил за него… – потерянно сказал Энтони, – ты так быстро ушел…

– Это ничего, – улыбнулся Ульрих. – Если ты что-нибудь захочешь мне сказать, просто скажи, и все. Я услышу…

Они еще помолчали, потом Энтони, нахмурившись, проговорил:

– Можешь быть, подскажешь, как избавиться от Хозяина? Исповедь от него не помогает. Он ко мне перед свадьбой приходил, сразу после покаянной недели. Ничего не требовал, ни к чему не склонял. Просто так приходил, мстил, издевался…

– Э, нет… «Просто так» он ничего не делает, все его действия имеют смысл. На этот раз ему нужно было разлучить вас с Александрой.

– Он что, думал, тогда я повернулся бы к нему?

– А кто говорит о тебе? В этот раз он боролся не за тебя.

– За Сану? – Энтони похолодел, сделал было движение к окну. Святой засмеялся.

– Успокойся, кто ее теперь тронет… А вот если бы не ты, что бы с ней стало, как полагаешь?

Энтони пожал плечами.

– Догадаться нетрудно. Покрутилась бы еще немного в Трогартейне, а потом вернулась к отцу.

– Вот именно. Только ты не все знаешь. Ты не знаешь, какие планы были у Монтазьена относительно будущего Саны. Он ведь готовил из нее себе замену.

– А мне говорили, что в третий круг женщин не допускают…

– Милорд, да при чем тут мейерские снобы? Монтазьен – магистр высшего круга церкви Князя Огня, один из пяти его наместников, и для него что мейерские братья, что козлики, что маги с алхимиками – все они значат одинаково, не более, чем вороны или крысы. Знаешь, почему ты не застал в Аркенайне ни тайского монаха, ни того, усатого? У них была голубиная почта, и Монтазьен, едва узнав о событиях в Трогартейне, тут же им обо всем сообщил. Они и удрали. Но ни один из магистров даже не подумал предупредить остальных, кто был в Аркенайне, одного лишь Шимони князь прихватил с собой, понравился ему капитан… Все эти козлики и мейерские братья для них ничего не значат. Новое место – новые крысы, к чему заботиться о старых? Этого добра везде много. А магистры высшего круга разговаривают с самим Князем.

– Подумаешь, – фыркнул Энтони. – Я тоже с ним разговариваю, ну и что?

– Да, он надеялся, – лукаво улыбнулся Ульрих. – Когда ты согласился принять корону, он даже перестал говорить с Монтазьеном. Бедняга чуть не свихнулся, не мог понять, что происходит. А когда понял… тогда-то и попалась на пути генерала Галена книга старых пьес, а у Саны в руках оказался полный текст «Серенады Аркенайна».

– Ничего не понимаю. Как-нибудь попроще нельзя?

– Объясняю! – рассмеялся Святой Ульрих. – Действительно, вслед за Великой Ночью должна была последовать Встреча. Согласно пророчеству, сжечь должны были тебя. Но ведь их Князь не раз повторял им, что пророчества не имеют значения, важно лишь то, что говорит он сам. И когда Монтазьен узнал, что Князь, отвернувшийся от него, разговаривает с тобой, он понял, что тот хочет заменить одного из наместников.

– Но я же никогда! – воскликнул Энтони. – Я даже в первом круге… Это такая пакость!

– А магистры высшего круга и не проходят других степеней. Ты ведь знаешь, кто такие духи зла? Это падшие ангелы, и сам Князь тоже из духов света. И наместников себе он подбирает таких же. Герцог Монтазьен в свое время был удивительно чистым и светлым юношей, никакая грязь к нему не прилипала. За это Князь его и избрал. Он сумел найти к нему подход, заставить стать на свою сторону, сделал наместником. А теперь он избрал тебя, ты понравился Князю больше, и Монтазьен догадался об этом. В случае, если Князь решает заменить наместника, прежнего ждет Встреча. Тринадцатого в Чертоге Встречи горел бы не ты, а Монтазьен, а ты занял бы место в высшей пятерке. Поначалу герцог хотел предупредить тебя, но ты уже ничего не видел, кроме короны, и тогда он решил воспользоваться вашей дружбой с Теодором. И, надо сказать, ему это удалось. Время он выиграл, оставалось убрать тебя, и тут тоже все было подготовлено. Тебя спасло лишь то, что ты ни на мгновение не поколебался, когда вы встретились во дворце. Если бы ты согласился, хотя бы для виду, если бы лег в ту ночь спать, то уже бы не проснулся.

– Получается, меня спасло семейное правило…

– Именно. Оверхиллские быки не знают кривых путей, поэтому ты остался в живых, а Монтазьен сидит в Тай-Ли. Когда Князь понял, что с тобой у него не получается, то простил его. Конечно, трогарским наместником самому герцогу уже не бывать – но ведь у него осталась дочь. Для этого им и нужна была Сана. Она пробыла бы несколько лет с отцом, а потом вернулась в Трогармарк и продолжала его дело. И снова ты стал у них на пути.

– Причем тут я? Она сама вернулась…

– Да, но почему? Она думает, что ради своих осиротевших козликов, но это она так думает. А на самом деле ей страстно хотелось бросить обручальное кольцо в лицо одному очень красивому маршалу… и при этом еще хотя бы раз увидеть его. Только ты мог удержать Сану – и ты ее удержал, а заодно спас свою страну от многих будущих бед. Теперь Князю здесь придется все начинать сначала. И было бы несправедливо, если бы ты пострадал, оказавшись на всю жизнь прикованным к нелюбимой женщине. Поэтому-то она и оказалась в дворцовом коридоре именно в ту минуту, когда ты потерял сознание. Вы с Саной созданы друг для друга, требовалось лишь, чтобы ты ее заметил – а дальше все получилось само собой…

– Надо же! – расхохотался Бейсингем. – Вот это интрига!

– Ты все-таки выбирай выражения! – одернул его Ульрих. – Не интрига, а Божий промысел. Или, как говорят в народе, дороги судьбы.

– И что же теперь?

– А ничего, – пожал плечами Святой Ульрих. – Живи. Радуйся. Только имей в виду: Хозяин от тебя не отступился. Он помнит, что на корону ты все-таки клюнул, хоть временно, но клюнул. Он будет за тобой следить, выжидать, когда оступишься…

– Ах, чтоб тебя! – Бейсингем стукнул кулаком по парапету. – И надолго мне это?

– Ты так возмущаешься, как будто это я его о тебе просил, – усмехнулся Святой Ульрих. – Сам назвал себя солдатом Господа Бога, а теперь недоволен. Это такая же война, как и любая другая, можешь мне поверить, уж я-то знаю… До сих пор ты справлялся – справишься и дальше!

Энтони поморщился, досадливо махнул рукой:

– Ладно, жизнь Рене того стоит.

– Может быть, хочешь все переиграть? – остро взглянул на него Ульрих. – Если считаешь, что раньше тебе было лучше жить, я верну слово, которое ты мне дал.

Бейсингем задумался. Легко сказать: раньше… Каким он был два года назад? Все это так далеко и так по-другому, что он и не помнит…

– Может, и лучше, но скучнее, – пожал он плечами. – Я ведь поэт, а для поэта нет ничего хуже обыденности, пусть даже и приятной. Представь себе, какая из этой истории может получиться баллада. Я назову ее… например, так: «Дорога в блистающей тьме».

– Вы неисправимо насмешливы, господин маршал. Впрочем, это не порок и даже не грех…

Легкий ветерок коснулся щеки Бейсингема – Святой Ульрих засмеялся, махнул ему рукой и исчез. Энтони взглянул на небо. Пока они разговаривали, начало светать. Он вернулся обратно, влез в окно, присел на постель, погладил волосы Саны.

– И никому я тебя не отдам, – сказал он упрямо. – И себя не отдам. Понял, ты, мразь ночная?

«Да и не нужны вы мне, – ответил знакомый голос. – Мало, что ли, вокруг крыс да ворон? Где уж мне претендовать на милорда Бейсингема, который со святыми на „ты"… Есть и другие… Вон, молодой герцог Девенмур – думаешь, он хуже тебя?»

– Спасибо, что предупредил, – сказал Энтони. – Учту. «Учти, только имей в виду: он помнит, кто сжег его отца. А пока можешь преисполняться благодати. Когда объешься, позови – я приду»…

Долги надо платить, а слово – держать. Этим утешался Бейсингем утром на девятый день со дня свадьбы. В семь часов, когда еще не высохла ночная роса, Энтони и Сана вышли во двор особняка Баррио. В этот день был большой церковный праздник, которым начинался пост. Раз праздник, значит, надо пойти в церковь – обещал ведь, куда денешься? Но когда дошло до дела, все оказалось сложнее, чем думалось.

В последние годы он если и бывал в храме, то лишь в дворцовом соборе, где свои порядки. И когда вечером денщик спросил, какую одежду приготовить на следующий день, Энтони всерьез задумался. В самом деле: как идти в городскую церковь? Что надеть, на чем добираться – в карете, пешком или верхом, где стоять в храме? Он вспомнил поговорку про дорогу – не та дорога ровная, которая блестит, а та, на которой лошадь не спотыкается, – вздохнул и пошел к Рене.

– Что же тут непонятного? – пожал плечами маркиз. – Одеваться скромно и просто, идти пешком. На карете в праздник сквозь толпу не пробьешься, и ставить ее там негде, разве что в Прачечный пруд загнать…

– Может, остаться дома? – неуверенно начал Бейсингем. – Здесь ведь есть домовая церковь. А в собор уж как-нибудь в другой раз…

– Увы… – вздохнул Рене. – Это годилось бы для Тони Бейсингема, каким он был год назад. А теперь ты важная персона, почти сказочный герой, спаситель отечества. Так что ты себе не принадлежишь, изволь быть достойным легенды и показывать пример…

– Какой ужас! – невольно содрогнулся Энтони. – Я показываю горожанам пример благочестивой жизни. Рене, кто бы сказал мне это год назад!

– А куда денешься, – еще раз сочувственно вздохнул маркиз. – Да, кстати, это не считая того, что по твоей молитве совершилось чудо.

– Хоть об этом не напоминай, – аж застонал Энтони. – Я ведь не рассказывал тебе, в чем дело! Мы со святым Ульрихом заключили сделку: если при мне совершается чудо, то я стану верить в Бога. И договор-то был во сне – а он поймал меня на слове…

– Знаешь, уж если кто тебе и посочувствует в этом, то всяко не я! – возмущенно воскликнул Шантье. – Нашел, кому жаловаться!

Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Рене! – Энтони вытер набежавшие от смеха слезы и просительно сложил руки. – Пойдем с нами!

– До получения маршальского звания трусости за тобой не водилось! – иронично покосился на него маркиз.

– Ничего я не трушу! – обиженно вскинулся Бейсингем. – Вызывать подкрепление – не трусость, а стратегическая необходимость. Рене, – снова изменив тон, умоляюще заговорил он, – ты же не бросишь меня один на один с этой ужасной толпой, которая все время смеется…

И вот теперь, за час до начала службы, все трое пешком направились к монастырю. Энтони не ошибся, он действительно чувствовал себя ужасно – как голый на площади. Казалось, все взгляды обращены на него. Судя по тому, как Сана вцепилась ему в руку, ей приходилось не лучше. Однако ничего страшного не произошло. На них и вправду оглядывались, здоровались и почти все желали счастья, но и только. Насмешничать в такой день ни у кого не было желания.

Когда они вошли в церковь, народу там было уже довольно много. «Милорд Бейсингем!» – словно ветер, пронеслось над головами. Энтони замялся было, не зная, куда идти дальше, но Рене кивнул ему и пошел в правый, благодарственный придел. Энтони опустился на колени, украдкой огляделся. Справа от него стоял Рене, слева – Сана, в толпе богомольцев затерялся увязавшийся с ними Лориан.

«Не так уж и плохо, – подумал он. – Определенно, в этом что-то есть…»

И тут же услышал привычный назойливый комментарий: «Если не можешь отбиться, постарайся хотя бы получить удовольствие…»

– Да пошел ты! – зарычал Энтони, но прозвучал грозный рык неуверенно, даже жалобно. А тут еще, как назло, начали вспоминаться все куплеты и эпиграммы, которые он написал в своей жизни, иные были так удачны, что он поневоле пару раз засмеялся. Да, если вера – состояние души, то у него с этим состоянием как-то не очень…

«Не расстраивайся, – успокоил незримый собеседник. – Обретешь. Если очень стараться, то и корову можно научить вальсировать, и генерала молиться…»

В открытые окна донесся удар колокола, возвещающий начало службы. Энтони, по примеру прочих, осенил лицо знаком Солнца. Голос осекся и замолк.

«Ага, а вот этого ты боишься! – торжествующе подумал Бейсингем. – Учту!»

Снова ударил колокол, воздух дрогнул… и вдруг перед ним открылся мир, до самых далеких гор. Здесь, неподалеку, в городе, в домовой церкви Баррио, среди слуг и рядом живущих горожан, он увидел Эстер, Алана и Терри, в монастыре святого Антонина, с прочими офицерами, был генерал Гровер, а совсем далеко, в аккадской степи, собирались в своих глинобитных церквушках пограничные жители, которым чертогоны нисколько не мешали соблюдать церковные праздники. Шестьсот лет назад так же стояли рыцари короля Трогара с двенадцати-лучевыми звездами на плащах. Энтони увидел их сразу, всех, знакомых и незнакомых, объединенных ударом колокола в пространстве и времени, и сила от них исходила такая…

А пустоты не было. Ни пустоты, ни иронии, ни страха…

Все это длилось несколько мгновений. Воздух затих, мир закрылся, но Энтони хватило и того, что он успел увидеть. Он поднял голову, нашел на стене возле алтаря образ Святого Ульриха и неслышно прошептал, надеясь, что тот услышит:

– Спасибо!