Моё Золотое руно

ГЛАВА 7

Первый стакан пролетел ласточкой. Второй я уже цедил с чувством. Жареный сыр был хорошей закуской, а Коля Лапидус отличным собеседником. Не спеша и со вкусом мы обсудили ловлю кефали на самодур, преимущества нереиса[9] перед рапаном[10] и собирались уже перейти к осеннему ходу макрели, как вдруг Коля посмотрел в сторону двери и сказал:

— Пристегиваемся.

Я оглянулся. На пороге, чуть покачиваясь с пятки на носок, стоял Ваня Андруцаки.

Ваню я помнил еще с детства. Самый бесстрашный и наглый листригон на море, самый удачливый рыбак от Ламоса до Пантикапей и мина замедленного действия на берегу.

Причем никогда невозможно было просчитать, когда он рванет. Хорошо, что жена Ване попалась строгая и правильная, она с переменным успехом сдерживала его разрушительные порывы, но сейчас Степанида уехала проведать родителей, и вот уже два дня Ваня резвился, как выпущенный на молодую травку жеребенок.

Для начала он тихо прошел к столу в углу зала и со спокойным смирением выслушал все, что счел нужным нашептать ему на ухо хозяин трактира. Лишь скорость, с какой стал понижаться уровень вина в его кувшине, свидетельствовал, что намерения Вани вполне серьезны.

— Будь моя воля, я бы эту озорную падлу вообще из лодки не выпускал, — Коля очень серьезно смотрел на затаившегося до поры Ваню.

Я был настроен миролюбивее:

— Да ладно тебе. Сидит себе человек, никого не трогает…

Действительно, весь Ванин вид словно говорил: «Не тронь меня, а я тебя и сам не трону». Коля лишь сверкнул на меня острым глазом, и, подцепив узловатыми пальцами маслину с блюдца, закинул ее в рот.

Если Ваня Андруцаки и желал провести этот вечер с пользой, то надо заметить, он был не одинок в своем стремлении. Постепенно общий зал наполнялся такими же расконвоированными от жен мужчинами, не дураками выпить, которые притягивались друг к другу, словно шарики ртути. Очень скоро почти за каждым столом образовался свой клуб по интересам — от дешевого красного, до шампанского «Поручик Голицын», разбавленного анисовой водкой.

Прихватив с собой оплетенную соломой бутылку розового, Ваня пошел в народ. Примерно за третьим столом он чересчур оживленно подискутировал с туристами — литвинами, судя по всему — но их живо развели в стороны трактирщик с помощником. Обозвав собеседников… эээ… презервативами, Ваня вернулся за стол к листригонам и опять ненадолго затих.

Через некоторое время его соседи по столу расслабились и перестали обращать на Ваню внимание. Как выяснилось, он только этого и ждал. С первыми аккордами бузуки, он встал со стула, громко объявил:

— Жена — это хлеб, а хочется еще и булочку, — и коршуном пал на аппетитную блондинку-туристку в голубом сарафане.

Увы, это был короткий роман. По несчастливому совпадению, блондинка пришла в таверну вместе с Костей Папандопуло, чемпионом Фанагории по боксу. В тяжелом весе. Среди юниоров. Но мальчики в Гераклее взрослеют быстро, и потому чемпион был слегка небрит и всегда готов.

— Воздух! — Успел крикнуть мне Спирос, когда встретивший своим лицом кулак юниора Ваня пролетел пару шагов по воздуху и лег спиной на наш стол.

— Ё? — Удивленно спросил он.

В соответствии с тавридским этикетом чемпиону следовало бы ответить:

— Ахуле?

После чего завязался бы диалог, и мог быть достигнут компромисс. Но в Фанагории, видимо, имелись свои понятия о деликатностях. Подняв кулак, Папандопуло шагнул к нашему столу.

— Наших бьют! — Лениво произнес Ваня и прилег отдыхать дальше.

Все, что должно было случиться позже, его уже не касалось. Чемпиона вызвали на дуэль сразу пять листригонов. Видя такую несправедливость, на его сторону встали отдыхающие из Дессы и Трапезунда.

Люди разумные и рассудительные, получив первого леща, охотно ложились на пол отдыхать, но количество буйных все же перевешивало, тем более, что с улицы в зал постоянно прибывало пополнение для обеих сторон.

Трактирщик с официантами попытались было навести в зале порядок, но получив стулом по голове, присоединились к общему веселью.

Литвины, кстати, прибегли к своей излюбленной партизанской тактике, выставляя из-под стола подножки и отвешивая подсрачники вальсирующим мимо них парам.

Блондинка, надо отдать ей должное, пыталась разнять драку и даже вставала между борцами, но получив свой законный пендаль и обидевшись, приземлилась на стул рядом со мной.

Коля Лапидус крепился, наверное, дольше всех, но и он не выдержал. Опрокинув в себя стакан вина и с остервенением зажевав его пучком зелени, он рванулся к здоровенному пиндосу в рваной уже майке, и захватом через правое плечо обнял его, как родного.

Итак, я стоял перед дилеммой — сбежать или тоже драться, ибо, как с давних пор известно, кто не с нами, тот против нас. Блондинка на соседнем стуле уже начала всхлипывать, а значит, жизнь не оставляла мне выбора. Надо было до появления полиции сделать отсюда ноги.

Подхватив туристку под крутые бока, я доволок ее до двери, вытолкнул на улицу и отбуксировал в соседний переулок. Девица уже не хлюпала носом, зато поглядывала на меня заинтересованно. Снова приходилось выбирать — в правой руке у меня была бутылка, на левой висела блондинка.

Еще неделю назад я бы честно поделился вином, рассказал пару анекдотов, затем оттараканил барышню и пошел спать. Но сейчас настроения для разврата не было совсем.

— Как тебя зовут, красавица?

Красавица сразу расправила плечи и выкатила вперед внушительную грудь:

— Елена.

— Елена Прекрасная, значит, — уточнил я. — Слышишь, что мужики из-за тебя творят?

Барышня скромно потупила глазки.

Проводив блондинку до отеля, я помахал бутылкой ей вслед, а затем поплелся в сторону пляжа. Все-таки мне надо было выпить.

Теплый вечерний бриз шевелил мои волосы. Сумка осталась в кабинете, а я шла по набережной с откупоренной бутылкой «Золотого руна» в руке.

Ноги сами свернули к рыбачьей пристани. Просохшие сети уже были убраны в лодки, и сюда почти не доносились голоса и музыка из центра города. Но мне хотелось уйти еще дальше ото всех.

Прежде, чем спуститься на песок, я сбросила сандалии и пошла босиком. Обувь осталась лежать под лестницей, здесь ее никто не возьмет. Редкие шезлонги были отнесены на ночь подальше от воды — хоть приливы были и невысоки, но при сильном ветре, с берега уносило немало нужных вещей. Чуть дальше шла полоса дикого пляжа, и свет фонарей с набережной сюда не доставал.

— Молодые люди, или прекратите там немедленно или перелягте на лежак! Нам так лучше видно!

Ехидный голос с набережной заставляет нас с Ясоном на секунду оторваться друг от друга, а затем, подхватив с песка одежду и взявшись за руки, мы бежим прямо в черную воду и не останавливаемся, пока течение не подхватывает нас. Теплая вода мягко несет наши разгоряченные тела на своей шелковистой спине вдоль берега, заворачивает за Красный Камень, и здесь мы начинаем грести, ориентируясь на маленький красный огонек, парящий наверху, чуть ниже звезд.

На самом деле это фонарь, который мама каждый вечер ставит на выступ скалы. Его хорошо видно с моря, и запозднившемуся рыбаку или туристу легко будет выгрести прямо к нашему пляжу, от которого идет вверх неширокая тропа.

Я лежу на спине, как калан и держу на животе два свертка с нашей одеждой, а Ясон частыми мощными рывками тянет меня к берегу.

А потом мы забираемся в лодку, накрываемся парусом, и часов до трех утра нас не тревожит ни одна живая душа.

Сама не заметив, как, я прошла почти до конца пляжа. Сюда редко добирались даже жаждавшие уединения парочки. Большой, в рост человека, камень замыкал полосу мелкой гальки, за ним возвышалась почти отвесная каменная стена.

На фоне звездного неба силуэт камня читался ясно, как днем, и найти те самые три выступа, по которым можно было взобраться на самую маковку, не составляло труда. Их когда-то показал мне Ясон. Здесь я прятала украденное из дома вино и сушеные абрикосы. Мама делала вид, что не замечает пропажи.

Я сделала первый глоток, закрыла глаза и подставила лицо под холодный луч луны. Бесполезно было прятаться от воспоминаний, бесполезно было пытаться замести их словно мусор, под покров ежедневных тревог и нужд.

С годами я стала все реже уходить по вечерам из дома, чтобы отдаться своей печали. Я уже и сама понимала: судьба первой любви — остаться полустертым воспоминанием. Загорелый синеглазый мальчик стал частью моего детства, ушедшего навсегда и безвозвратно.

Из-под опущенных век по щекам медленно поползли слезы. Не смотря на все старания забыть, я слишком хорошо помнила лицо Ясона.

О, это ошалелое от любви и счастья лицо. Конечно, мы были обречены. Подобной любовью могут любить друг друга Орфей и Эвридика, Дафнис и Хлоя, Персей и Адромеда на полях Элизиума, но не мы, простые смертные.

Боги дали мне его, и боги же отняли. Это было неизбежно. И все-таки, как же это было несправедливо. Уже не сдерживая себя, я громко всхлипнула и что есть сил ударила кулаком по камню.

— Не отбей руку, Мея.

Я вздрогнула, открыла глаза и посмотрела вниз прямо в облитое лунным светом лицо. Темные волосы, мягкими завитками обтекающие лоб и виски. Задиристая и нахальная ухмылка.

ЯСОН.

Я слишком далеко ушла в прошлое, раз не расслышала шорох гальки под его ногами. Сдерживать недовольный вздох не стала. В конце концов, он просто подумает: я злюсь оттого, что он нарушил мое уединение. Хотя на самом деле, все было гораздо серьезнее.

Я злилась на время, которое было так нелепо, незаслуженно щедро к нему. Была какая-то несправедливость в том, что, забрав у меня юного любовника, беззаботного и веселого, как дельфин, оно привело обратно мужчину, чью физическую мощь не скроешь ни кошачьей ловкостью движений, ни обманчиво лукавым взглядом.

Сейчас его глаза казались черными ямами, но я-то знала, что на самом деле в них клубится ультрамариновая бездна, и мне ни в коем случае нельзя в нее заглядывать.

— Не называй меня так.

Мой протест, видимо, рассмешил его:

— Да ладно, тебе же это нравилось.

— Мне тогда было пятнадцать лет.

Он усмехнулся и покачал головой:

— А мне восемнадцать. Хорошие были времена. Помнишь?

Лучше бы я забыла.

— Мне уже не пятнадцать, Ясон. Прошло восемь лет. Я изменилась.

— Я вижу.

Он действительно видел в темноте. Истинный потомок листригонов, он нырял на глубину тридцать метров без акваланги и фонаря. Для меня, унаследовавшей кровь ахейцев и колхов, эта способность казалась непостижимой.

— Ты тоже изменился.

Он кивнул, признавая очевидную истину. Я глубже пустила корни в землю, он же теперь полностью принадлежал морю.

— Восемь лет действительно большой срок. И нам есть, о чем поговорить. Просто как старым друзьям.

Наверное, он еще не успел узнать, что были вещи, из-за которых мы никогда больше не сможем чувствовать себя друзьями.

— Да, ты задолжал мне объяснения, Ясон. И у меня много вопросов.

Странно, но его смех прозвучал совсем невесело:

— Я знаю, уж поверь. И все же ты моя прежняя Мея. Красивая и гордая… и вредная.

Ты тоже, хотелось ответить ему. Тупой самодовольный балбес.

— Ты ничего на самом деле не знаешь обо мне, — жестко ответила я.

А он… он просто протянул руки вверх:

— Иди сюда и расскажи.

Не в силах сдерживать обиду, я швырнула в него бутылку. Ловко поймал, поставил у ног и снова поднял руки:

— Иди на ручки.

Дома уже все стихло. Родители заснули, а братья, скорее всего, уже удрали на ночные гулянья через окно своей комнаты. Я собираюсь сделать то же самое.

Осторожно отдергиваю занавеску, высовываюсь до пояса из окна и вижу стройный силуэт, отделившийся от высокой тени орехового дерева.

— Давно ждешь?

— Буду ждать, сколько нужно, — шепчет Ясон и раскрывает свои объятия, — иди на ручки.

Я перекидываю ноги через подоконник и, зажмурив глаза, лечу к нему на грудь.

Тело среагировало само. Не успев ничего сообразить, я прыгнула вниз и очутилась в надежных и крепких объятиях. Чуть подержав в руках, Ясон осторожно поставил меня на песок.

Мне снова захотелось выпить. Словно без слов уловив мое смятение, Ясон нашарил на земле бутылку и опустил ее мне в руки. Пить, сидя, всегда удобнее, и я опустилась на гальку.

Ясон сидел рядом, и молчал. Я передала ему бутылку, он отхлебнул и вернул обратно. Мы проделал то же самое еще два раза, прежде чем он заговорил:

— Твои братья хотят, чтобы я убрался отсюда.

Я только пожала плечами.

— Это ты их попросила, Мея?

Зачем подтверждать очевидное? Конечно, я.

— Они мои друзья, Мея, — в его голосе слышался сдержанный упрек. — Это было больно.

— Правда? Ну, тогда умножь на сто и ты получишь отдаленное представление о том, что чувствовала я, когда ты меня бросил.

Он опустил голову, отказываясь смотреть мне в глаза:

— Поверь, Медея, у меня не было другого выхода. Я должен был уехать.

— Тогда расскажи мне, что случилось той ночью. И тогда, может быть, я тебе поверю.