Млечный путь № 1 2017

Карл-Ганс ШТРОБЛЬ
ТАЙНА РУКОПИСИ ЖОАНА СЕРРАНО

Во время своего последнего путешествия по Южной Америке профессор Остен-Зекхер, известный исследователь девственных лесов в верховьях Амазонки и перуанских Анд, сделал удивительную находку. В затерянном высоко в горах монастыре Санта-Эсперанса он обнаружил старинную рукопись, проливающую свет на судьбу одного из многих героев, которые в век великих географических открытий осваивали новые земли. Она принадлежала перу некоего Жоана Серрано, участника первого кругосветного плавания Магеллана. О конце Серрано до сих пор толком ничего не было известно. Знали только, что после кровавого пиршества на острове Себу, во время которого все европейцы были перебиты, его приволокли на побережье, и товарищи Жоана, из числа тех, кто оставался на кораблях, молили Господа и Пресвятую Деву помочь ему бежать от своих преследователей. Но хотя он, раненый, истекающий кровью, одетый в одну лишь сорочку и связанный, являл самое плачевное зрелище, а пары мушкетов, двух слитков металла и нескольких кусков полотна вполне хватило бы, чтобы вызволить его из плена, командор дон Жоан Карвалью отказался вступить в переговоры с дикарями и велел поднять якорь. Пигафетта, которому мы обязаны дневником путешествия Магеллана, пишет, что Карвалью оставил Серрано в руках туземцев, дабы не возвращать капитану перешедшее к нему верховное командование, но, возможно, также и потому, что опасался предательства со стороны островитян. В качестве вступления можно еще отметить, что случилось это 1 мая 1521 года от Рождества Христова, и несколькими днями ранее Магеллан расстался с жизнью на острове Мактан близ Себу под копьями и палицами дикарей. Как записи Жоана Серрано очутились в монастыре Санта-Эсперанса, профессору Остен-Зекхеру выяснить не удалось. Возможно, кто-то из испанских мореплавателей впоследствии увидел рукопись у какого-нибудь туземца и доставил в Южную Америку, где она сделалась достоянием монастыря...

А теперь настало время ознакомиться с самой рукописью в наиболее точном, почти дословном переводе.

«Во имя Бога-Отца, Сына и Святого Духа. Аминь.

Я, Жоан Серрано, сначала капитан “Сантьяго”, а затем “Консепсьон”, пишу эти строки перед лицом надвигающейся смерти, не надеясь, что рукопись когда-нибудь попадется на глаза кому-нибудь из моих соотечественников. Но если все же, с милостивого соизволения Господа, испанец или португалец (к которым я не питаю дурных чувств, ибо по рождению сам португалец) прочтет мои записки, узнает он, что Дьявол способен уготовить во искушение нам, бедным грешникам, как слаба наша природа и как причудливо все в нашей жизни и смерти. И пусть, если будет на то возможность, сотворит он молитву за спасение моей бедной души в церкви Мария де ла Виктория де Триана в Севилье, где некогда Магеллан получил из рук Санчо Мартинеса де Лейвы императорский штандарт.

После резни, учиненной вероломным королем Себу, я был приведен на берег и, хотя умолял о помощи, говоря, что туземцы могут освободить меня за выкуп, принужден был увидеть, как недавние мои товарищи подняли паруса и направили свои корабли в море. А ведь Жоан Карвалью доводился мне крестником, и я, воздевши руки, заклинал его не покидать меня на этом острове на верную смерть! И когда открылось, что мольбы мои бессильны, меня охватило ужасное отчаяние и гнев, и стал я проклинать Испанию, вероломных друзей и себя самого и молить Господа, дабы в день Страшного Суда Он потребовал у Жоана Карвалью отчета за мою душу. И я надеюсь, что мое проклятье навлечет вскоре несчастье и смерть на этого бесчестного человека, да простит меня Пресвятая Дева за столь недостойное христианина желание.

Так я остался один на острове Себу и был отведен туземцами обратно в деревню, чтобы король решил, как со мной поступить. Меня обступила толпа женщин и детей, они бросали комья земли, острые раковины и камни так, что мое лицо было разбито в кровь. Тогда я решил показать этому сброду, что смерть меня не страшит, и пошел прямо между своих стражей. Так мы прибыли в жилище короля, где происходил пир и были убиты мои товарищи. Вокруг большой хижины высилось кольцо столбов, на острые концы которых были насажены тела погибших. Король сидел на корточках на своем ложе, а перед ним на земле я увидел окровавленные останки и, присмотревшись, узнал Дуарте Барбосу, который, подобно мне, при нападении был только ранен. Тело его было рассечено так, что вывалились внутренности, и король, погрузив руки в рану, вырвал кусок почечного жира. К моему ужасу, оказалось, что несчастный Дуарте еще жив; он стонал и, заметив меня, принялся заклинать всеми святыми и вечным спасением, чтобы я его прикончил. Увы, с таким же успехом он мог бы умолять камень или столб, ибо руки мои были связаны, а кисти стянуты веревкой. Справедливости ради, я должен упомянуть, что Дуарте Барбоса заслужил ненависть дикарей, поскольку имел обычай слишком усердно преследовать женщин, многих принуждая силой, однако прежде гнев туземцев таился под спудом, пока Магеллан держал их в покорности и повиновении.

Между тем король повернулся ко мне и сказал что-то на своем наречии. Тут выступил вперед Энрике, раб Магеллана родом из Малакки, который последовал за своим господином в Испанию и Португалию, а затем почти вокруг всего света, пока снова не оказался вблизи своей родины, но после гибели Магеллана отдалился от нас. Этот Энрике, понимавший язык Себу и служивший нам толмачом, перевел мне слова короля, говоря, что поведение моих товарищей доказывает, какой трусливый и вероломный народ – испанцы, коль скоро из страха перед ним бросили меня здесь. Это меня уязвило, и я возразил ему – снова через уста Энрике – что сам он первым подал худший пример предательства и вероломства, ибо в особе Магеллана присягал на верность королю Испании, соизволением Господа принял Святое Крещение и вместо прежнего языческого имени Гумабон был наречен Карлосом – в честь нашего государя, однако впоследствии оказался недостоин всех полученных милостей, и мне не остается ничего, кроме как считать его мерзким язычником и идолопоклонником.

В ответ король лишь скорчил ужасающую гримасу и заявил, что ему нет никакого дела до Его Императорского Величества Карла V, а мне следует посмотреть на Дуарте Барбосу, чтобы представить свое недалекое будущее. Затем он хлопнул в ладоши, и появились две девушки, весь наряд которых составляла узенькая юбочка из листьев, обернутых вокруг бедер, да покрывало на голове. Сжимая в руках каменные ножи, они принялись кружить в танце вокруг окровавленного тела, пока король не подал знака – и тогда, опустившись на колени, дикарки по самую рукоятку вонзили ножи в сердце Барбосы. Его крики сразу умолкли, и я вознес благодарственную молитву своему святому покровителю за то, что страдания несчастного наконец прекратились. Меня же поволокли прочь из хижины и, когда тащили мимо столбов с телами моих товарищей, я, пересчитав их, обнаружил, что одного не хватает. На берег нас сошло двадцать семь человек, но Жоан Карвалью и альгвасил, заподозрив неладное, тотчас вернулись на корабль. Энрике примкнул к туземцам. Барбоса еще лежал в хижине, а сам я, благодарение небу, пока жив, вот и выходит, что тел на столбах должно быть двадцать два, а не двадцать одно. На большее у меня не хватило времени, ибо в следующее мгновение меня втолкнули в хижину и накрепко привязали к столбу так, что веревки до крови впивались в кожу.

Под вечер явился Энрике и, устроившись напротив меня, принялся рассказывать, какой конец уготовили мне дикари, и сообщил, что все население острова радуется предстоящему празднику. При этом глаза его сверкали, а лицо исказилось до такой степени, что мне почудилось, будто передо мной сидит сам Дьявол. И тогда он признался, что с помощью четырех остальных королей Себу замыслил предательство и склонил к нему Гумабона, а теперь счастлив, что может наконец отомстить за насильственный увоз с родины и долгие годы рабства. Так я узнал, что и этот туземец, хотя уже давно принял крещение и носил христианское имя, в душе оставался таким же язычником, как прочие...

С наступлением ночи Энрике меня оставил, а ему на смену явились те самые девушки, которые закололи Дуарте Барбосу. Они уселись по обе стороны от меня, сжимая свои каменные ножи, и я догадался, что им назначено быть моими стражами. Впрочем, снаружи доносились также мужские голоса, и я не мог не признать, что туземцы поступили весьма предусмотрительно, предотвратив таким образом возможный побег. Однако я очень ослаб, потеряв много крови, ибо получил такой удар, что он едва не разнес мне череп, а потому мне и в голову не приходило предпринять какую-либо попытку к освобождению. Из-за этой слабости я вскоре уснул, несмотря на докучавшие мне узы, и в благодетельном сне увидел прекрасный город Севилью, будто бы я проходил с донной Мерседес мимо церкви Санта Мария де ла Виктория, и вдруг она так ласково и нежно коснулась моего лица, что повергла в немалое изумление. Однако тут я был разбужен громким криком – словно каркнула огромная птица – когда же окончательно пришел в чувства, обнаружил, что карканье это доносится с крыши над моей головой, но, что еще более удивительно, по-прежнему ощущал на лице пригрезившееся мне нежное прикосновение. Царивший в хижине мрак, не позволял разглядеть, кому принадлежит эта рука, но, судя по всему, ее обладательницей должна была быть одна из моих тюремщиц. Между тем крики на крыше продолжались, и был это звук столь отвратительный и зловещий, что бродившие вокруг хижины собаки принялись жалобно подвывать, как будто терзаемые сильным страхом. Сторожившие меня девушки негромко переговаривались, а потом завели песню, которая странным образом проникла мне в душу и вызвала невольные слезы. Наконец отвратительное карканье смолкло, и тогда, убаюканный мелодией, я опять погрузился в сон и уже не просыпался до самого рассвета.

С восходом солнца мои стражницы удалились, сменившись четырьмя воинами, вооруженными копьями и палицами. Они проверили, достаточно ли крепки мои узы, после чего явился Энрике, который принес мне поесть, дабы, как он сказал, я набрался сил и мог достойно принять смерть, которую снова расписал мне самыми жуткими красками. Я ел, не отвечая ему ни слова, хотя Энрике несколько раз принимался допытываться, не знаю ли я, где наш священник, Педро де Вальдеррама, который, как ему помнится, сошел вместе с нами на берег. Однако я погрузился в какое-то оцепенение и жаждал только прихода ночи, чтобы снова ощутить незримую ласку и внимать благодатному пению.

И действительно, с наступлением темноты на смену воинам опять пришли девушки с каменными ножами, из чего я заключил, что это, должно быть, в обычае у язычников. Тогда мне подумалось, что эти стражницы, вероятно, что-то вроде жриц, какие встречались нам у народов во вновь открытых землях.

Пока в хижину проникало еще хоть немного света, я пытался угадать, которая из двух девушек прошлой ночью могла так нежно гладить меня по лицу, но они были заняты беседой и даже не глянули в мою сторону. Когда мои тюремщицы устроились по обе стороны от меня, та, что сидела справа, приготовила какое-то питье, слив вместе содержимое нескольких сосудов. Девушка пробормотала над ним какое-то заклятье, после чего обе выпили.

В эту ночь я решил не спать с тем, чтобы узнать, какая из девушек питает ко мне участие, однако мне пришлось прождать почти до полуночи прежде, чем я ощутил, как моего плеча осторожно коснулась чья-то рука. Она медленно скользнула вдоль моей шеи, и внезапно я почувствовал холод каменного ножа, упершегося мне в горло, и уже простился с жизнью, решив, что мне предстоит умереть в темноте. Но вместо этого нож перерезал веревку, затянутую у меня на шее, что затрудняло мне дыхание и мешало глотать: затем были разрезаны путы на руках и ногах. Теперь я был совершенно свободен, однако медлил пошевелиться, поскольку думал, что вызволившая меня рука подаст мне знак, что делать дальше. И тут над крышей хижины снова раздались уже знакомые омерзительные вопли, завыли в страхе собаки, забряцало оружие среди встревоженных голосов и зашуршали торопливые, удаляющиеся шаги. В следующее мгновение невидимая рука схватила мою и, сжав ее, дала понять, что я могу подняться, что я и сделал, дабы последовать за своей безвестной провожатой. У задней стены хижины она прорезала дыру в лубяной циновке, и я с жадностью вдохнул свежий ночной воздух. Было, однако, настолько темно, что я с трудом мог различить только неясный силуэт да полосы белой краски, которой женщины острова Себу расписывают себе грудь и ноги и которая имеет свойство светиться в темноте.

Мы бесшумно проскользнули между хижинами и горой, а потом углубились в лес. Здесь мы немного передохнули, и девушка начала что-то тихо говорить, но я мог ответить лишь тем, что благодарил ее по-испански за свое спасение. Затем мы снова двинулись в путь и, когда к утру выбрались из леса, оказались, насколько я мог судить в свете угасающей луны, посреди широкой, поросшей травой равнины. Тогда я узнал в своей спасительнице девушку, которая сидела справа от меня; что сталось со второй, открылось мне много позднее и тогда же подтвердилась моя догадка, что ей в питье было подмешано одурманивающее снадобье, погрузившее ее в глубокий сон. Пробираться сквозь заросли высокой густой травы было для меня тяжело и мучительно, ибо солнце немилосердно жгло раненую голову, а ноги распухли и зудели. Увидев, что я не в силах идти дальше, девушка устроила привал у воды, промыла мне рану и наложила повязку из куска своего покрывала: затем она принесла травы, соком которых натерла нагноившиеся места на руках и ногах, где веревки врезались в кожу. Это принесло мне немалое облегчение, и вскоре я мог продолжить путь.

Навстречу нам попадалось множество деревьев с диковинными листьями, которые состояли из двух частей, сложенных вместе наподобие крыльев: они крепились к веткам короткими заостренными стебельками, а на другом конце торчал красный шип. Если прикоснуться к таким листьям, они отделяются от ствола и немного пролетают по воздуху, а красный шип способен жалить не хуже какого-нибудь насекомого. И все же я думаю, что это не живые существа, а обыкновенные листья.

К вечеру мы достигли гор и с наступлением сумерек углубились в узкое ущелье, по которому пробирались около часа. Затем нас снова ожидала равнина, поросшая травой, густой и мягкой, словно ковер. Быстро стемнело, и моей спутнице пришлось взять меня за руку. Помню, мы проходили мимо каких-то развалин, я различал смутные контуры арок и колонн, как будто нас окружал разрушенный город. Ночь мы провели у руин большого каменного дома, съев несколько плодов, принесенных девушкой из зарослей раскинувшегося поблизости кустарника, и так как я ослабел и был измучен дорогой, то проснулся, когда солнце стояло уже высоко над горизонтом. Я не ошибся: вокруг действительно лежал мертвый город, с остатками крепостных стен и башен, колоннад и фонтанов, но что самое удивительное – все это было из чистого золота, сверкало, искрилось и жгло огнем, как будто мы стояли посреди пламени. Мне было известно, что этот драгоценный металл представляет на открытых нами островах сравнительно небольшую ценность, и Магеллан, под страхом смерти, запретил своим людям выказывать алчность к золоту, дабы не показать туземцам, насколько мы в нем заинтересованы. Однако я даже не подозревал, что на свете может существовать такое богатство. По сравнению с хижинами из луба и тростника, прилепившимися у побережья, эти некогда величественные сооружения, возможно, разрушенные землетрясением, казались возведенными иным народом, и – хоть я не ученый – рискну утверждать, что город этот должен был быть выстроен еще перед потопом. Среди руин высилось множество гигантских идолов – стоящих или сидящих, с глазами и ожерельями из драгоценных камней, каждый из которых один стоил целого дома, как тот в Севилье, где живет донна Мерседес...

Впоследствии, когда Галайя – так звали мою спасительницу – научила меня языку своего народа, я узнал, что ее соплеменники издавна знали об этом городе, однако не отваживались туда заходить, ибо считали, что там обитают демоны. Когда же я спросил у нее, почему она пренебрегла бытующим поверьем, Галайя лишь рассмеялась и вместо ответа поцеловала меня в губы, как я научил ее, по обычаю испанских женщин. Здесь я должен добавить, что Галайя стала моей женой после того, как я узнал, что ради меня она презрела опасность и рисковала жизнью, навлекши на себя гнев соотечественников. И если ты, читающий мои записки, посчитаешь, что она была безобразна, наподобие многих дикарок, я скажу тебе, что женщины Себу по красоте не уступают европейкам, имеют гладкую и нежную кожу, а голоса их мелодичны и пение ласкает слух.

Правда, поначалу Галайя носила в ушах острые деревянные палочки и расписывала свое тело красной и белой глиной, как принято среди женщин ее народа, но оставила эту привычку, после того, как однажды я сказал, что не нахожу в том ничего красивого. Вообще она отличалась мягким нравом, была со мной кроткой и послушной так, что я не раз удивлялся жестокости, с которой она когда-то умертвила каменным ножом злосчастного Дуарте Барбосу.

Мы прожили среди руин Золотого Города, чьи окрестности в изобилии доставляли нам как растительную, так и животную пищу, около шести месяцев: я был счастлив в этом благодатном краю под никогда не хмурящимся небом и, хотя поначалу с грустью думал о покинутой родине и былых товарищах, с течением времени вспоминал их все реже и реже, живя, как зверь или растение, только потребностями своего тела. И кто знает, до какой степени забвения довел бы меня Дьявол, если бы не случилось то, о чем я хочу рассказать позднее. Впрочем, мне не однажды казалось, что не могло быть это время отмечено исключительно печатью Сатаны, скорее, то, что произошло впоследствии, было вдохновлено его злой волей, так что я и теперь еще нахожусь в жестоком смятении и потому, на пороге смерти, возношу молитву святому моему покровителю, дабы облегчил он мою кончину, избавив душу от тягостных сомнений...

Итак, минуло уже около полугола со дня моего освобождения, а нам не довелось еще встретить ни одного человека, когда однажды утром Галайя вбежала в нашу хижину, сооруженную из веток и листьев, крича, что видела кого-то, бродящего в кустарнике среди руин. Я тотчас последовал за ней и, укрывшись в безопасном месте, мы разглядели человека, который осторожно пробирался через заросли, однако в предрассветном сумраке я не мог различить его черты.

Тогда я схватил копье с каменным наконечником, намереваясь убить незнакомца, если он приблизится, но, когда тот вышел из тени, я узнал нашего капеллана, Педро де Вальдерраму, которого почитал убитым туземцами вместе с другими. Однако он был жив, хотя одежда его превратилась в лохмотья, а лицо заросло густой бородой. И вот, пока я так его рассматривал, он тоже нас заметил, бросился на колени и простер руки к небу. Я подошел ближе и приветствовал его по-испански, но он с громким воплем упал ниц и спрятал лицо в ладонях так, что прошло немало времени прежде, чем я сумел убедить его в том, что перед ним действительно его товарищ, Жоан Серрано. Впоследствии я понял причину его ужаса, ибо, поскольку в момент бегства был одет в одну лишь сорочку, Галайе пришлось сплести мне что-то вроде фартука из листьев и волокон, а мои давно не стриженные волосы и опаленная солнцем кожа довершили образ настоящего дикаря.

Но куда больше, чем мне, дивился священник Золотому Городу, говоря, что все богатства до сих пор открытых нами земель не в силах сравняться с этим сокровищем. Он набил все карманы кусочками золота, которые то и дело вынимал и разглядывал, словно вокруг было недостаточно этого металла. После того, как мы привели дона Педро в нашу хижину, он рассказал, что был спасен Силатуном, братом короля, которому некогда помог исцелиться от недуга. Когда мы прибыли на остров, человек этот был тяжело болен, а все ухищрения местных знахарей и жрецов оказались бессильны против терзавшей его болезни. Вскоре после того как дон Педро совершил над ним обряд крещения и прочел молитву, Силатун почувствовал себя значительно лучше, а потом и вовсе оправился. Впоследствии из признательности он спас священнику жизнь, укрыв в своем жилище, откуда дон Педро бежал в лес и дальше – в эти дикие горы.

Я испытывал большую радость от того, что нашел товарища и соотечественника, однако Галайя встретила его настороженно и даже враждебно, для нее он был явно нежеланным гостем, и мне пришлось долго ее убеждать. В эту ночь я снова услышал вблизи нашей хижины когда-то поразивший меня омерзительный и в то же время жалобный птичий крик и, заметив, что Галайя также не спит, спросил ее, что это такое. К моему удивлению, она весьма неохотно отвечала на расспросы, и мне стоило немалого труда узнать, что крик этот издает птица – лютый враг китов, ибо, когда те выплывают из пучин и с открытой пастью замирают на поверхности океана, она через глотку проникает к ним во чрево и острым клювом вырывает трепещущее сердце. Крик ее неизменно предвещает беду – вот почему стражи бросили тогда свой пост и в ужасе бежали прочь от хижины. Тогда я посмеялся над ее суеверием и спросил, неужели она полагает, что крик птицы действительно возвестил нам несчастье, она же в ответ сжала мои руки в своих и поцеловала так пылко, как может только самая страстная испанка.

Весь следующий день дон Педро провел, бродя среди развалин, и вернулся лишь к ночи, причем в большом смятении, откуда я заключил, что сокровища разрушенного города должны были помутить ему рассудок. Он не уставал повторять, какое огромное здесь сокрыто богатство, и говорил, что за эти груды золота можно купить все королевство Кастилию. Вдвоем мы поднялись на холм, с которого открывался вид на поросшую травой равнину и безбрежное море. “Подумать только, – восклицал он, – эти сокровища могли бы сделать нас самыми богатыми и могущественными людьми в мире, а они лежат тут без всякой пользы!” Его воспаленная фантазия разворачивала передо мной все новые картины роскошной жизни в Севилье, где все почитали бы нас и дивились. Когда же я возразил, что напрасно лелеять подобные мечты, поскольку мы никогда не сможем покинуть этот остров, он заявил, что сожительство с туземкой убило во мне все честолюбивые помыслы и – более того – грозит утратой христианской веры. Ибо он не припоминает, чтобы крестил Галайю.

Я заметил, что здесь нет ничего странного, так как Галайя и та, вторая девушка, были у своего народа чем-то вроде жриц, а такие люди неохотно принимают крещение.

Тогда он с еще большим пылом принялся настаивать на необходимости принять ее в лоно христианства, ибо недопустимо, чтобы я продолжал жить во грехе с язычницей. Неужели до сих пор я не говорил ей, что она обречена аду и отринута от лица Господня?

Я возразил, что не хотел этого делать, поскольку Галайя спасла мне жизнь, и я избегал напрасно причинять ей боль.

Что же это за благодарность, – заявил он гневно, – обречь спасшую меня от телесной смерти на гибель духовную!

Эти слова меня убедили, и я принял все меры к тому, чтобы уговорить Галайю принять христианскую веру. Она не противилась и сказала, хоть и немного печально, что готова исполнить мое желание, после чего дон Педро окрестил ее, нарекши Тересой, и сочетал нас узами брака. Но и в дальнейшем он продолжал еще более усердно наставлять ее в вопросах веры, от меня же потребовал соорудить из двух кусков дерева, связанных лубом, крест, перед которым утром и вечером мы совершали свои молитвы.

Тут я должен пояснить, что, сходя на берег, наш капеллан захватил с собой доску с образом Пречистой Девы, а также молитвенник и сохранил эти священные предметы во время своих скитаний. В конце молитвенника, из которого он иногда читал нам вслух, было вплетено довольно чистых листов – тех самых, на которых теперь я делаю эти записи...

Однако дон Педро был не слишком доволен успехами Тересы. По его мнению, в глубине души она продолжала оставаться язычницей и не направляла свое внимание с подобающей серьезностью на святое учение, особенно же отвлекало ее мысли мое присутствие, так что он должен был просить меня оставить их в часы занятий. Так как моим горячим желанием было, чтобы Тереса поскорее продвинулась в изучении христовой веры, а дон Педро отстал от постоянных трудов по спасению ее души, перемежаемых произносимыми с большим пылом угрозами, я исполнил его просьбу. Увы, это не улучшило положения – более того, напротив, – ибо, проходя однажды через лес вблизи хижины, я услышал громкий крик и, обеспокоенный, узнал голос Тересы. Это было так невероятно, что в первое мгновение мне подумалось, должно быть, она подверглась нападению какого-нибудь зверя, я поспешил на помощь и обнаружил ее стоящей на коленях перед священником, который с искаженным от гнева лицом левой рукой сжимал ее запястье в то время, как правой замахнулся для удара. Увидев меня, он отдернул руку, но ярость его была так сильна, что в течение нескольких минут он не мог говорить. Наконец он овладел собой и заявил, что Тереса настолько закоренела в неприятии святых истин, что он утратил христианское смирение и вынужден был ее наказать.

На это я возразил, что наказывать ее – мое дело, ибо Тереса – моя жена, если же она и в самом деле до такой степени непокорна и упряма, ему следовало сообщить, об этом мне, а я нашел бы способ ее образумить.

Тогда дон Педро заявил, что оставил всякую надежду сделать из Тересы настоящую христианку и не видит смысла упорствовать.

Во время этой сцены Тереса не проронила ни слова, однако ночью спросила меня, согласен ли я отдать ее в жены падре. Мне было известно, что у народа Себу существует обычай предлагать другу и гостю женщин своего дома, и наша команда пользовалась им настолько усердно, что в конце концов навлекла на себя гнев островитян, когда те увидели, что некоторым из их жен чужеземцы сделались милее, чем они сами. Однако вопрос Тересы свидетельствовал, что дон Педро не столь хорошо наставил ее в христианстве, дабы она могла понять разницу между женой дикаря и супругой испанца-христианина, которую больше не обязывал варварский обычай ее племени. Я, как мог, постарался втолковать ей это различие, а кроме того, добавил, что дон Педро, как человек, облеченный саном, не может поддерживать с женщинами брачные узы. На это Тереса ничего не возразила.

С тех пор священник действительно перестал радеть о христианском образовании Тересы, выказывая в отношении нее мрачную суровость, однако тем больше будоражила его ум мысль о несметных сокровищах Золотого Города. Он снова и снова заводил разговор об Испании и Севилье, расписывая, какой роскошью я смог бы тогда себя окружить и какие богатства повергнуть к стопам донны Мерседес. Под влиянием его речей меня охватило беспокойство, душа опять потянулась к далекой родине, и я стал подумывать, нет ли способа выбраться отсюда. Мне было известно, что Магеллан незадолго до своей гибели рассчитал, что мы не должны находиться слишком далеко от христианских владений, к тому же мусульманский купец, встреченный нами на Себу, предостерегал короля против нас, упомянув, что такие же люди живут дальше к западу. Так мы часто совещались друг с другом, что нам следует предпринять, дабы с помощью Божьей и всех святых достигнуть владений португальцев, которые, хоть и враждуют с Испанией, все же не предали бы нас в руки дикарей. Но сколько мы ни думали, не сумели выстроить мало-мальски подходящего плана. Даже если бы нам удалось соорудить плот и ускользнуть незамеченными обитателями Себу, мы должны были бы плыть без карт и компаса так, что, скорее, ждала нас верная смерть, нежели привольная жизнь на родине.

Не раз, взобравшись на холм, мы высматривали, не покажется ли на горизонте португальский корабль, однако не видели ничего, кроме немногочисленных парусов туземцев, когда те отправлялись на рыбную ловлю. В такие часы с особой отчетливостью вставала передо мной моя прекрасная родина и воспоминания о донне Мерседес – как она обняла меня на прощание и шепнула, что я должен вернуться, ибо жизнь ее зависит от моей. Эти мысли занимали меня так часто, что однажды вечером, совершая молитву перед ликом Пресвятой Девы, я открыл в нем поразительное сходство с чертами моей покинутой возлюбленной. Мы как раз говорили о возможности бегства, и дон Педро протянул мне образ для поцелуя, заметив, что, должно быть, сама Божья Матерь обещает нам свое заступничество, коль скоро мне явилось чудесное сходство. Я нашел это добрым предзнаменованием, и в сердце моем с новой силой вспыхнула надежда.

На следующую ночь, когда я лежал без сна и предавался своим мыслям, мне пришло в голову попытаться завладеть одной из лодок туземцев и, нагрузив ее золотом, бежать с острова. Тереса, знавшая, где дикари хранят свои суденышки, могла прокрасться туда под видом женщины из деревни и под покровом темноты, отвязав лодку, перегнать ее в безопасное место.

Но когда мы днем обсудили мой план и, взвесив все детали, обратились за помощью к Тересе, она отказалась наотрез. Тут я должен упомянуть, что за последнее время в Тересе совершилась большая перемена. Насколько веселой и беззаботной была она прежде, настолько стала теперь подавленной и задумчивой. Всякий раз, когда нам случалось заговорить о родине и бегстве, она молча усаживалась на землю и черты ее принимали самое мрачное выражение, особенно с тех пор, как она заподозрила о моем желании вернуться к Мерседес. Со своей стороны, я ощущал все большую разницу между оставленной в Севилье возлюбленной и Тересой: какая нежная была у нее кожа, насколько стройнее бедра и стан, мягче и шелковистее волосы. Теперь я находил, что Мерседес во всем отличала изысканность и остроумие, а ее изощренные ласки превосходили дикарскую пылкость Тересы, и я часто выказывал холодность и раздражение Тересе – слишком уж явственным казалось мне различие.

В этот раз я также позволил себе на нее накричать, заявив, что она должна меня слушаться, и впредь я не намерен терпеть ее неповиновение. Оскорбленная, она вспылила и отвечала, что никогда не приложит руку к тому, чтобы помочь мне вернуться на родину и к Мерседес. Тогда дон Педро, кого ее упрямство привело в ярость, обрушился на нее с упреками, как это она посмела упомянуть имя испанской женщины, в сравнении с которой не более, чем прах от ее ног, и, желая уязвить ее еще больше, указал на изображение Мадонны, сказав, что донна Мерседес прекрасна, как Божья Матерь на иконе. Тут Тереса в приступе гнева схватила образ обеими руками, и лицо ее исказила такая ненависть, какой я не видел и тогда, когда она ударила ножом Дуарте Барбосу.

Потом она выбежала из хижины. Мы не видели ее целый день, не вернулась она и к вечерней молитве, которую до тех пор творила вместе с нами. После того, как Тереса все-таки воротилась ночью, я потребовал от нее объяснений, однако на все мои слова ответом было упорное молчание, и утром она снова исчезла на целый день. Дон Педро проявил большое недовольство и сказал, что теперь мы должны молиться усерднее, чем когда-либо, дабы Господь не оставил нас своей милостью. Я согласился с ним, полагая, что Всевышний вряд ли простит, если вверенная нашему попечению душа, вновь обратится к Дьяволу. Когда я увидел, что на строптивую дикарку не действуют ни угрозы, ни увещевания, охваченный яростью, я схватил ветку, которую дон Педро срезал с куста, и, не помня себя, ударил Тересу. Однако она не пыталась защищаться и не проронила ни звука, с вызовом приняв удар, а так как мне претило силой принуждать ее к благочестию, я предпочел отступиться. Тереса стояла неподвижно, по коже ее сбегала струйка алой крови, и как бы ни был я рассержен ее упрямством, в это мгновение мне сделалось ее жаль.

Так вышло, что в этот день мы снова совершили молитвы без нее, и дон Педро не переставал нарекать, что из-за дерзкой язычницы наши надежды становятся все меньше и меньше. Я возразил ему, что предпочитаю воздействовать на нее мягкостью и добротой, однако Тереса не дала мне такой возможности, ибо опять вернулась глубокой ночыо, причем так тихо, что не нарушила наш сон, с рассветом же снова исчезла. Так продолжалось три дня, а на четвертый дон Педро заявил мне, что опасается, как бы Тереса вовсе не отпала от христианской веры и не обратилась к язычеству, поскольку, бродя среди руин, он случайно обнаружил перед одним из идолов свежие цветы и фрукты, которые не мог принести сюда никто, кроме Тересы. Сказав это, он повел меня в развалины, где указал на статую языческого божества, и я увидел, что он говорит правду. Это был омерзительный идол с четырьмя ногами и пятью руками, одна из которых росла прямо из раздутого чрева. Голову его венчала корона с разинутым птичьим клювом, украшенная перьями, и, присмотревшись внимательней, я обнаружил, что каждое из перьев насажено на маленький череп. Глядя на это отвратительное создание, я ужаснулся тому, что Тереса после того, как была окрещена, снова обратилась к столь мерзкому суеверию. Между тем дон Педро заявил, что нам следует укрыться среди руин и захватить негодницу, когда она будет снова совершать жертвоприношение. Так мы несколько часов пролежали в зарослях кустарника, пока не услышали шаги и не увидели Тересу, появившуюся с цветами и плодами. Мы подождали, пока она разложила перед идолом свои дары и принялась танцевать, как это было в обычае у ее народа, а затем одновременно выскочили из кустов, причем дон Педро схватил ее за руку и силой швырнул на колени.

– Мерзкая идолопоклонница! – заревел он. – Сосуд греха, блудница Дьявола! Как смела ты запятнать свою крещением искупленную душу, да еще столь гнусным образом? Ты заслуживаешь сразу же быть низвергнутой в ад, да отринет тебя навеки Господь от всякой милости и сострадания!

Я также возмутился, как могла она целиком предаться Злому Духу, когда сама говорила мне, будто, по поверьям ее соплеменников, в этих руинах обитает Дьявол.

Тогда бледная, со сверкающими глазами, она крикнула на своем языке:

– Воистину это так! Здесь обитает демон, и он стоит перед нами! – и указала на священника, который, ужаснувшись вспыхнувшей в ней злобе, невольно попятился назад.

Однако он быстро овладел собой и принялся кричать, что должен изгнать бесов Тересы, ибо не желает больше терпеть поблизости всю эту языческую мерзость. Она же пусть видит, что все ее богопротивные идолы лишь дым и прах пред дыханием Господа. С этими словами он велел мне помочь, и после многих трудов нам удалось повалить статую, с глухим стуком рухнувшую на землю. Тереса закрыла лицо, дабы не видеть этого зрелища, тогда как мы двинулись дальше и, во славу Господа, повергли во прах всех языческих идолов, а было их числом двадцать пять.

Однако ночью нас разбудил ужасающим грохот и шум во чреве земли, почва стала зыбиться и содрогаться, словно корабль в бурю, и наша хижина развалилась, как будто поддерживавшие ее столбы были жалким тростником. Насилу выбравшись из-под обломков, мы были поражены чудовищной картиной: над вершиной самой высокой горы выросло багровое пламя, и его кровавый отсвет лежал на всех окрестных развалинах. В воздухе стоял пронзительный вопль, в котором, казалось, слились тысячи голосов, будто все демоны ада напустились на нас. Остатки зданий Золотою Города рушились со звоном, когда один камень ударялся о другой. Один обломок упал прямо перед доном Педро, едва не задавив его насмерть, а Тереса залилась безумным смехом, столь жутким, что перепутанный священник велел ей замолчать и поручить душу Святой Деве. И тут мы увидели, как с вершины горы сорвалось светящееся облако, похожее на огненный шар: оно круглилось, накаляясь все больше, и промчалось над нами так быстро, что мы едва успели осознать опасность. Одно мгновение нам казалось, будто мы вдыхаем пламя и сейчас обратимся в пепел, однако облако пронеслось мимо, к великому нашему изумлению, оставив нас невредимыми. После этого земля и воздух успокоились, так что к утру, измученные, мы смогли ненадолго уснуть.

Едва рассвело, как я с помощью Тересы занялся восстановлением разрушенной хижины в то время, как дон Педро отправился посмотреть, что сталось с руинами Золотого Города, ибо земля повсюду была, точно морщинами, изрезана глубокими трещинами и разрывами. Однако работа наша продолжалась недолго, когда прибежал задыхающийся дон Педро, такой потрясенный и бледный, что я решил, не иначе как он столкнулся с чем-то особо ужасным. Вместо ответа он схватил меня за руку и потащил к огромному золотому блоку, который лежал рядом с хижиной, и прерывающимся голосом велел мне его потрогать. Я сделал это, и мне почудилось, будто рука моя погружается в рыхлую массу – золото размягчалось под моими пальцами, крошилось и рассыпалось в пыль. И когда дон Педро в порыве безумия ударил кулаком по глыбе, она превратилась в осевшую горсточку пепла.

По некотором размышлении, я сказал, что мы, верно, ошиблись, приняв за золото какой-то неведомый минерал, который ночью, под воздействием светящегося облака, переродился и теперь разрушился.

Однако дон Педро бросился на землю, молотил по ней кулаками и вопил так, что я подумал, уж не сразила ли его падучая. В конце концов он овладел собой, поднялся и, отведя меня в сторону, сказал, что теперь совершенно уверен – женщина, которая жила с нами, демон в человеческом облике или богомерзкая ведьма, и ради спасения наших душ мы должны ее либо прогнать, либо избавиться от владеющего ею беса. Я отказывался в это поверить, однако дон Педро снова и снова твердил одно и то же: разве я не помню, как Тереса сначала не хотела творить вместе с нами молитву, потом приносила жертвы идолам, а когда они были повергнуты, с помощью разгневанных демонов вызвала волнение и ужасы этой ночи, уничтожившие наше вожделенное сокровище.

Тут мне пришлось согласиться, что подозрения его не так уж беспочвенны, и мы приступили к Тересе с расспросами. Но вместо того, чтобы отвечать дону Педро, она повернулась ко мне и сказала, что не желает больше ничего скрывать, так как видит, что священник преследует ее своей ненавистью. До сегодняшнего дня она молчала, чтобы не вызвать между нами вражды, однако теперь признается, что дон Педро возненавидел ее за отказ удовлетворить его похотливое желание.

Тогда дон Педро воздел руки к небу и возопил:

– Брат мой, разве ты не видишь, как далеко зашла злоба этого отвернутого Богом создания?! Негодная тварь даже осмелилась бросить на меня постыдное подозрение, дабы отвлечь от собственных гнусных деяний! Ужели я должен клятвенно заверять, что все это – подлая ложь, адская выдумка демонов, которым она предалась?!

Негодование его казалось столь искренним, что я сам ужаснулся злобе и развращенности Тересы и согласился с доном Педро, что мы, во имя Господа, должны покарать ее, дабы таким образом изгнать овладевшего ею Дьявола. Вдвоем мы привязали Тересу к столбу, и я принялся стегать ее прутьями, однако вскоре священник заметил, что я, должно быть, утомился, и взялся за дело сам, причем проявил большое рвение. Изломав три прута в дюйм толщиной, дон Педро протянул Тересе изображение Мадонны, желая проверить, как он сказал, не оставил ли ее бес. Но Тереса отказалась поцеловать образ, заявив, что не намерена выказывать благоговение моей возлюбленной. Так мы увидели, что она все еще находится во власти демонов, и дон Педро решил перейти к более действенным, по его мнению, средствам. Он принес пару кусков смолистого дерева, с помощью которого мы поддерживали огонь, и поджег их. Это зрелище мне претило, и я не желал дольше смотреть, хоть и пытался убедить себя, что как добрый христианин должен быть суров к Тересе для ее же блага, а потому удалился, оставив их наедине с падре. Однако вытерпел я недолго, так как мне показалось, будто я слышу крики и стоны, и, вернувшись, крикнул дону Педро, чтобы он прекратил. Тереса была обожжена во многих местах, но и тогда отказалась поцеловать образ Мадонны, из чего можно было заключить об упорстве преследовавшего ее демона. Однако я не мог вынести вида ее израненной спины, набрал целебных трав, распознавать которые она меня в свое время научила, и наложил ей повязку из мягких растительных волокон. Тереса ничего не сказала, только поцеловала мне руку, и мне подумалось, что чувства ее смягчились и в дальнейшем она не будет оказывать такого сопротивления нашим стараниям.

Увы, надежды мои не оправдались. Дон Педро на ночь прикрепил образ Мадонны к одному из заново врытых столбов, дабы Матерь Божья простерла над нами свой покров и защитила от злых духов, а также ужасов, которые нас теперь окружали. Однако поутру мы обнаружили, что образа нет на месте, и после некоторых поисков нашли его в кустах, обезображенным и расколотым на щепки. Поскольку рядом лежал каменный нож Тересы, не было сомнений, чьих рук это дело. И когда мы приступили к ней, она не стала запираться, а со сверкающими от гнева глазами заявила, что только уничтожила свою врагиню.

Тут меня охватила слепая ярость, ибо сердце мое было привязано к этому образу, который я почитал не только как святыню, но также видел в нем любимые черты, и у меня было такое чувство, что, уничтожив его, Тереса разрушила всякую надежду когда-нибудь нам вернуться в Испанию. Не в силах сдержаться, я ударил Тересу кулаком и велел ей убираться прочь, пригрозив, что убью, если она опять осмелится здесь показаться. Дон Педро настаивал на том, чтобы прежде ее покарать, но я был уже по горло сыт его делами и хотел лишь никогда больше не видеть этой женщины.

Какое-то время Тереса еще стояла возле нашей разрушенной хижины и смотрела на меня так, как будто не понимала, что я сказал. Когда же я повторил свой приказ, она повернулась и, опустив голову, побрела прочь. Я стоял на холме над руинами, которые с каждым днем разрушались все сильнее, и видел, как она спустилась по склону, а потом вышла на дорогу, пересекающую поросшую травой равнину, которая, по моему мнению, должна была вести к деревне, и подумал, что Тереса решила вернуться к своим соплеменникам.

А теперь я должен рассказать нечто странное, ясно показывающее, как силен в нас Дьявол и как велика наша слабость. Едва Тереса скрылась из вида, как мною овладела глубокая печаль, не оставлявшая на протяжении целого дня, хотя дон Педро не уставал повторять, мы де должны радоваться, что эта гнусная язычница и прислужница Сатаны наконец оставила нас в покое, и в назидание привел мне сухую смоковницу, которая изгнила и должна быть брошена в огонь. С приходом ночи из печали моей родился большой страх, который не давал мне уснуть, заставляя ворочаться с боку на бок, так что в конце концов проснулся дон Педро и спросил, что со мной происходит. Я не стал от него скрывать, что меня заботит отсутствие Тересы, он же ответил, что и его это беспокоит, нам не следовало отпускать эту женщину, ибо теперь из мести она может раскрыть наше убежище своим соплеменникам-дикарям. Я был убежден, что Тереса никогда этого не сделает, однако не стал говорить о том дону Педро, так как не хотел, чтобы он подумал, будто я все еще слишком к ней привязан.

Но с каждым часом, несмотря на все протесты благочестивого христианина, тревога моя возрастала и на следующий вечер я чувствовал себя в совершенной растерянности, и душу мою охватило смятение. Я стал размышлять о судьбе Тересы: что если соплеменники, которым она изменила, встретят ее сурово и даже покарают? Эта мысль все больше овладевала моим существом, пока я уже не мог ей противиться, и картины, которые она вызывала, делались все более кровавыми и жуткими. Ночью мне почудилось, будто чей-то голос зовет меня по имени. Я сел на постели – и в то же мгновение совсем рядом услышал омерзительный вопль зловещей птицы, которая вырывает сердце у спящего кита. Тогда меня захлестнул такой ужас, что я едва не лишился рассудка. Я вскочил и, не сказав ни слова дону Педро, бросился бежать вниз по склону – и дальше через равнину к деревне. Я бежал так быстро, что не замечал ничего вокруг, и лишь несколько раз пугался безумных прыжков, которые делала рядом со мной в лунном свете моя тень.

К рассвету я достиг леса возле деревни и теперь осторожно пробирался между стволами деревьев. Когда я вышел из чащи, край солнца уже готовился показаться над горизонтом. Я притаился на скальном выступе, нависшем над хижинами, и, хотя внизу все по-прежнему тонуло во мраке, разглядел, что на площади перед жилищем короля полыхают два больших костра, вокруг которых толпится народ. Это привело меня в отчаяние, ибо теперь я уже не мог незамеченным проникнуть в деревню и разведать, что сталось с Тересой. Пока я раздумывал над тем, что же мне делать, на площади появился король, и толпа расступилась, оставив в центре пустое пространство с двумя кострами, между которых лежала на земле опутанная веревками женщина. Это была Тереса.

Короля приветствовал грохот барабанов и бряцание литавр, а выстроившиеся в круг воины потрясали копьями, выкрикивая его имя. Потом он занял место на циновке напротив пленницы, а к кострам приблизились две женщины в юбочках из листьев и красных коралловых ожерельях между смуглыми грудями. Были принесены три блюда: на одном лежала печеная рыба, на втором что-то вроде пирога, на третьем же покрывала и повязки из волокон пальмового дерева. После того как блюда поставили перед королем, приблизились обе женщины и, расстелив на земле покрывало, встали, оборотясь лицом к востоку, где уже брезжили первые лучики солнца. Потом одна из женщин взяла тростниковую трубу, а другая – каменный нож. Так стояли они несколько мгновений совершенно неподвижно, пока край солнца не показался над морем. Тогда первая женщина трижды подула в трубу и громким голосом завела песню, на которую отвечала вторая. Так продолжалось, пока солнце не появилось целиком. Теперь первая женщина обернула голову куском ткани и начала медленно кружить подле распростертого тела, другая же, надев повязку, выступила ей навстречу. Затем они поменялись ролями: одна сбросила покрывало и взяла повязку, а вторая обернула тканью голову. Потом они отбросили покрывало и повязку и закружились в танце вокруг пленницы, снова перекликаясь песней. Я видел, как вздымаются их обнаженные груди и колеблются в ложбинках коралловые ожерелья. Пляска эта длилась и длилась, пока король не сделал знак рукой. Первая женщина приблизилась и приняла от него плоскую чашу, наполненную пальмовым вином. Продолжая танцевать, она вернулась в круг, трижды или четырежды поднесла чашу к губам, не отпивая, и, наконец, одним быстрым движением выплеснула вино на грудь Тересы. В то же мгновение вторая танцовщица дважды ударила Тересу в сердце каменным ножом. Снова загремели литавры и барабаны, первая женщина окунула конец своей трубы в пролившуюся кровь и окропила ею толпу, совсем как падре кропят верующих святой водой.

Я смотрел на это в состоянии полного оцепенения, отнявшего у меня всякую волю, и деятельности разума мне хватило лишь на то, чтобы не щадить себя за произошедшее. Я проклинал свое жестокое малодушие, хотя понимал, что никакая храбрость была не в силах спасти Тересу. Не знаю, что происходило дальше в деревне, я же покинул это место и медленно побрел через лес и равнину – в наш лагерь. Я не соблюдал никакой осторожности, ибо мне сделалось безразлично, обнаружат меня или нет.

Когда я добрался до груд пепла, в которые обратились руины Золотого Города, то нашел дона Педро в большой тревоге, однако не ответил на его расспросы, ибо ужасная ненависть переполнила мое сердце, а Дьявол нашептывал, что не дикари, но он один повинен в смерти Тересы. Я опустился на землю и, когда, ничего не видя, шарил рукой по траве, Сатана подсунул мне каменный нож Тересы. Тут я схватил его, вскочив, бросился к дону Педро и, едва ли сознавая, что делаю, дважды ударил его в грудь ножом. Сам Дьявол направлял мою руку. Священник опрокинулся навзничь, прохрипел: “Брат, что ты сделал...” и тотчас умер. И тогда я понял, что Господь и его святые меня покинули.

Листки, на которых я делаю эти записи, подходят к концу, и мне нужно торопиться досказать то, что осталось. Я похоронил дона Педро у подножия креста, перед которым мы совершали свои молитвы, и взял себе его молитвенник. Затем я покинул место, которое туземцы с полным правом называли обиталищем демонов, и отправился к побережью, решившись покинуть остров или погибнуть. В одну из ближайших ночей мне удалось, несмотря на выставленные дозоры, похитить одну из лодок и незамеченным выплыть в открытое море.

После многих приключений, опасностей и нескольких дней голода ветер занес меня на этот маленький островок, который, по словам его обитателей, относится к империи Сипангу, где безобидный и простодушный народ принял меня дружелюбно. Однако вскоре меня свалила тяжелая лихорадка, повергнувшая в большую слабость, и, так как приступы ее все учащаются, я знаю с полной уверенностью, что смерть моя недалека. Но я не хотел бы умереть, не рассказав прежде обо всем, что мне довелось пережить на острове Себу. Я сам изготовил чернила и перо из тростника, за что островитяне почитают меня большим волшебником. Эти записки не являются вестью в мир, который их никогда не увидит, но прежде всего, служат мне самому, ибо, как только труд мой будет закончен, я решил отвратить свои мысли от острова Себу, жить в покаянии, заботах о спасении души и ждать смерти. Если же случится так, что они все-таки попадут в христианские руки, я повторяю высказанную в начале просьбу и завершаю, как начал: Во имя Бога-Отца, Сына и Святого Духа. Аминь».

Перевод с немецкого: Татьяна и Екатерина Кудрины

Рафаил НУДЕЛЬМАН СТАНИСЛАВ ЛЕМ – В ПИСЬМАХ (часть 2)

СТАНИСЛАВ ЛЕМ – РАФАИЛУ НУДЕЛЬМАНУ

Перевод с польского: Владимир Борисов

28 февраля 1974 года, Краков

Дорогой Пан,

это будет длинное письмо. Хочу написать его не так, как обычно писал п. Ариадне, потому что не буду скрывать от Вас, что не рассматривал ее как равноценного интеллектуального партнера – при всей ее славной сообразительности. Но в Вас есть задатки к глубине! Поэтому я скажу сначала, стреляя малым калибром, о вещах практических и безотлагательных, а потом уже расправлю крылья для высокого полета.

Я не могу сообщить Вам адреса, связавшись по которым, Вы могли бы получать SF, потому что не знаю их сам. Хотя я и стал членом (почетным) SFWA^{10}, и получаю от них различные издания и циркуляры (в целом – малоценные, это инструкции по практическому стяжательству, возможные саженные программы торжеств, на которых они чествуют друг друга), – я не смог установить с ними обмен, так сказать, мыслями, так как нет обмена мыслями там, где отсутствуют эти последние. Однако я постараюсь заполнить эту Вашу огромную брешь, посылая то, что удастся. Сам я получаю ежемесячно около 30 позиций от издательств Ace Books и DAW, и это, собственно, на 100% (а не на 99%) позиции совершенно никуда не годные, – текущая продукция. Я получаю также рецензентские экземпляры от Ballantine – то же самое. Тем не менее я буду стараться Вам отправлять то наилучшее, что есть в этом очень плохом. А для начала я посылаю Вам, отдельно, книгу Джона Браннера^{11}, из-за ее просто поразительного тематического подобия с «Пикником» Стругацких. Если они не позаимствовали у него тему, то произошло явление чрезвычайно особенного параллелизма.

С SF не только очень плохо, но в некотором смысле еще хуже. На сегодня существуют два серьезных периодических издания, созданных при университетских факультетах английской филологии, посвященных только SF, «Extrapolation» при Wooster College и «SF Studies» при Indiana University. Я вхожу в редакционный совет «Extrapolation», впрочем, я там только числюсь. Зато в «SFS» я разместил уже 2 статьи, написанные с большими муками по-английски (проблемы перевода). Второй из этих номеров я посылаю Вам, поскольку получил авторские экземпляры. «SFS» обещает быть нетипичным, то есть хорошим. А вот «Extrapolation», выходящий уже третий год, впал в кошмарный академизм. То есть занимается частными, второстепенными проблемами и озабочен тем, чтобы ни одной ВЛИЯТЕЛЬНОЙ особы из SFWA, упаси Боже, не обидеть. Все в SF хорошо, чудесно, гениально, нужны лишь подробные научные описания и ученые презентации с саженными колонками цитируемой библиографии. Это картина, которая меня, нас, неизбежно безмерно удручает, поскольку это трата, расточительство, наконец, уничтожение творческой свободы, а также старательное подчинение моде дня и требованиям гг. издателей. Типичный читатель этой макулатуры ДОЛЖЕН быть полным кретином. Эта истина, однако, с исключительной деликатностью умалчивается. Впрочем, Вы сами увидите. Недовольство созданным должно быть первой и неотъемлемой предпосылкой восхождения вверх – поэтому я был столь беспощаден, в частности, в «Фантастике и Футурологии», в том числе и к собственным произведениям. Ничего этого нет в этом обществе взаимного обожания!

ТОДОРОВ: я должен постараться найти номер IBL-ских^{12} «Текстов», в котором я опубликовал критику его теории фантастики, что, кстати, будет не очень легко сделать. Кроме того, у меня есть серьезные сомнения, будет ли это этично, потому что я разбиваю его в пух и прах, а Вы не сможете познакомиться с его оригинальным текстом, а только с моим изложением этого текста, которое я хоть и старался сделать объективным, но совершенного объективизма не существует.

На тему дел более широких, общих, замечу лишь немного. Я получил сейчас от моих западных издателей 2-й том «Дневников» Бертрана Рассела^{13}, охватывающий годы 1914 – 1944. Весьма печальное это чтение! Знаете ли Вы о том, я вот понятия не имел, что уже будучи всемирно прославленным, в 38-44-м годах в США он подвергся такому остракизму, что его как заразу изгнали из всех учебных заведений, ему не на что было жить, и, если бы не благоприятствующие обстоятельства, черт его знает, как бы он выжил. А началось все с того, что какая-то дама обвинила администрацию штата Нью-Йорк в том, что та приняла на работу в свой университет Рассела, известного вырожденца, безбожника, атеиста и т. д. А когда дошло до процесса, Рассел не мог в нем участвовать, потому что обвиняли штат Нью-Йорк, а не его. Администрация изо всех сил ХОТЕЛА проиграть этот процесс, чтобы на основании обвинительного приговора прогнать взашей Рассела, от которого столько хлопот, и это отменно удалось. В обвинительном акте фигурировало среди прочего, что Рассел был сторонником нудизма, порнографии, вырождения, гомосексуализма, и так далее, – а он не мог даже протестовать иначе, как отправляя письма в «Нью-Йорк Таймс», в то время как его заваливали письма от разъяренных христиан. Эта лавина привела к тому, что его всюду избегали, как прокаженного; и происходило это в первые годы Второй мировой войны. (Nb, Рассел приводит in extenso^{14} множество своих писем, а также адресованных ему и третьим лицам, поэтому материал довольно объективно документирован.) И это, представляете, коснулось одного из первых мыслителей Запада – в либеральных (!) США. Nb, ранее он был судим на родине за то, что противостоял участию Англии в первой мировой войне, но это, впрочем, известно – и мелочи. На что же могут рассчитывать люди меньшего уровня?

Перехожу к теоретическим делам. Хотя это вопрос деликатный, ведь я не знаю ни Вашей исходной понятийной базы, ни хода размышлений: прошу учитывать, что структурализм очень легко выводит на окольные пути фальшивой герменевтики, то есть склоняет к тому, чтобы совсем простые и легкие вещи излагать способом артистически ученым и герметичным. Действительно, в «Возвращении со звезд» мы видим ситуацию выбора; так вот, не достаточно ли остановиться именно на этой констатации в качестве окончательной – или же необходимо еще и «структурализование»? Получим ли мы из этого что-то больше? (Я не говорю, что не получим. Я говорю лишь, чтобы Вы об этом задумались, – между прочим, одним из кардинальных грехов внетехнической кибернетики было и остается переложение на ученую номенклатуру совершенно старых, хорошо известных вопросов.) И ВОПРОС Вам. У Вас есть или Вы знаете мои «Диалоги» в последнем польском издании, из серии моих «Избранных Произведений»? – Там есть пара новых вещей объемом более 100 страниц, между прочим, о кибернетике в ретроспекции, а также два философских эссе из журнала «Studia filozoficzne» – «Биология и ценности, или о Патологии социализма». Есть ли у Вас или Вы хотите иметь последнее издание «Звездных дневников», где также более 100 стр. новых текстов, например, путешествия Тихого 18, 20, 21? И вообще, если Вам что-нибудь нужно, прошу выбрать из моей библиографии, и я сразу же вышлю Вам. Кстати, в этом году выйдет «Философия случая» в новом издании, с новой главой, в которой будет критика Тодорова, расширенная темой о роли, которую может конструктивно играть антиномия в литературном творчестве. Выйдет также новое издание «Суммы технологии», но там только вступление, впрочем, довольно любопытное (молотом по футурологии), из нового. Ваши дальнейшие замечания по «Возвращению со звезд» показались мне очень любопытными, особенно там, где говорится об «обнаружении» исторического времени. Думаю, что не только SF позволяет делать такие сопоставления. Но это особая и большая проблема, которую я тут уже не буду затрагивать. Несчастьем литературной критики, особенно высокотеоретической, является то обстоятельство, что проблема, которую она вылавливает в произведении, как, например, это сделали Вы с «Возвращением со звезд», – что эта проблема могла быть воплощена в художественно бездарной книге, не имеющей никакой литературной ценности, и эту сторону вопроса теория не рассматривает (любая теория, а не только структуралистичная). Это меня всегда обескураживало. Если бы я захотел, я мог бы даже доказать это, преднамеренно написав книгу с использованием проблематики, которая мне представляется неплохой (типа «Гласа Господа», например, или «Возвращения со звезд», хотя эту, как Вы знаете, я уже не считаю хорошей), – но которая в художественном отношении была бы крайним убожеством! Ведь художественная ФОРМА не предопределяет все-таки интеллектуально-проблемное содержание et vice versa^{15}! Историософия Льва Толстого в «Войне и мире», мягко говоря, не слишком мудрая, но книге это нисколько не повредило… Очень прошу Вас прислать мне все, что Вы написали, для БСЭ или куда-либо еще!!!

О «Солярис» Тарковского. Я более-менее знаю, что он сделал то, о чем Вы написали в своем письме, что он использовал книгу для рассуждений, скорее, противоположных по отношению к ней. Тем не менее, хоть это немного и парадоксально, фильм многим понравился в мире, мне шлют рецензии и частные письма об этом из Англии, Швеции и даже из Австралии, например, от Брайана Олдисса, а это неглупый человек. Понравилась в первую очередь (и это понятно) попросту эстетическая сторона, а также некоторая культурная чуждость, приобретающая для тамошнего зрителя аспект экзотики, другой точки зрения, а другие точки зрения там в цене. Затем, те, кто знал роман и видел фильм или по ТВ, например, в Швеции, или без титров и дублирования, писали, что ТОГДА ФИЛЬМ ПОНРАВИЛСЯ БОЛЬШЕ, потому что диалоги плохие и «мешали». Это очень любопытно как культурно-социологический факт, так что я желал бы себе и каждому пишущему таких поражений и таких духовных «разводов», которые были у меня с Тарковским, так как должен сказать, что это все-таки несомненный специалист художественного класса.

В-третьих, и, видимо, это было решающим фактором, они там все нынче настроены технокластично, видят в технологиях Дьявола или Антихриста, там распространена тоска по старым добрым временам (что наблюдается и в огромной части SF, и собственно утопия SF, насколько она вообще существует, практически коэкстенсивна с антинаучностью, любовью к сельской жизни, руссоизмом etc.). Отсюда там эта вера в йогов, отсюда хиппи, отсюда наркотики, коммуны, отсюда секс. Даже Олдисс написал, что роман «Солярис» не был в состоянии передать красоту женственности так, как Наталья Бондарчук^{16} у Тарковского – вот Вам коронное доказательство против моего!

И поскольку Тарковский дудел в милую для них дудку, это могло им только понравиться! (Мои издатели, конечно, также восхищены фильмом, поскольку он помогает поднимать тиражи.)

Nb, признаюсь, что не представляю себе, что Вы там можете вычитать из «Солярис» на тему мотива страдания. Я Вас умоляю, я боюсь этого мотива «stradanja», потому что он для меня пахнет таким ух! русским мистицизмом, откуда всего миллиметр до типичной позиции Толстого. Занимала меня, ясное дело, интеллектуальная, то есть эпистемологически безвыходная сторона ситуации. Это не означает, конечно, что нельзя все это проинтерпретировать на более высоком уровне. (Наконец, что касаемо того, является ли прогресс иллюзорным, тоже можно долго спорить, даже сильно беспокоясь о том, чтобы не попасть в тон сегодняшней моды; например, о том, что все хорошее, чему мы обязаны технологии, с лихвой может превысить все зло разделенного мира, ведь и этому мы обязаны ей же.)

Кстати: о «Мнимой Величине». Конечно, труднее всего мне дался ГОЛЕМ; его диагнозы я разделяю в значительной степени, но не его ПРОгнозы; если Бог даст, Голем, то есть я, вернемся к этому когда-нибудь еще, если окажется, что согласно Его мышлению не так просто рассечь гордиев узел, каким является человечество.

Стругацкие. Я, конечно, вижу, где и как они шли за мной, так сказать, по моим следам, но не могу их не уважать; поскольку ежеминутно под рукой держу столько не имеющей никакой ценности американской макулатуры, на фоне которой их книги звучат так хорошо и чисто, честно и серьезно. «Гадких лебедей» я не могу включить в серию по очевидным причинам, а «Трудно быть богом», во-первых, у нас уже публиковалось, во-вторых, я ценю беллетристическое качество, но уж тут (по крайней мере, для меня) повтор проблематики «Эдема» (вмешиваться – не вмешиваться в чужую историю) слишком явный, а стаффаж слишком МНИМЫЙ («чужое средневековье» является попросту микстурой, смесью мотивов – впрочем, весьма ПОВЕРХНОСТНЫХ в историографическом смысле – земного течения истории, а кроме того, там еще анахронизмы, наивность, продиктованная аллегорически-аллюзионными намерениями – я имею в виду «фашизм» – все это вместе приводит к тому, что я считаю книгу неплохой, но ни особенно выдающимся ЛИТЕРАТУРНЫМ произведением, ни изумительной SCIENCE Fiction). «ПИКНИК…», что ж: у меня были сходные с Вашими мысли при чтении, но в любом случае это НАСТОЛЬКО лучше всего, что мне фурами шлют из Америки; кроме того, я думаю, что место и время действия были необходимым требованием по причинам, которые можно назвать именно факторами места и времени написания. Я бы это наверняка писал иначе… А «Малыш» несомненно является уклончивой уловкой, это ясно, тем не менее это хорошо читается, а разве Вы не понимаете, что я должен иметь в серии так называемый противовес и действовать при выборе названий с учетом географии и государств? А что бы Вы посоветовали мне другого, каких других авторов? Я серьезно спрашиваю, это не риторический вопрос!

Я сам не знаю, какая Ваша статья должна выйти в австрийском журнале «Quarber Merkur», но конечно я попрошу редактора, это мой добрый знакомый, чтобы он сразу прислал мне экземпляры, так как я думаю, что, если вышлю Вам от себя, они доберутся быстрее. Впрочем, это будет еще не скоро, статья должна быть в номере, посвященном советской SF (но наверняка в первой половине этого года).

Мне пришла такая мысль: если Вы намерены написать те теоретические вещи, о которых Вы мне писали, или о проблематике моих книг, или какие-то другие вещи, – может быть, Вы захотели бы опубликовать это у нас? Я думаю, для этого подойдут тексты размером статьи для периодического издания, от 8-10 до 20 страниц; а если бы Вы захотели «поструктурализовать», то наиболее подходящими оказались бы «ТЕКСТЫ» Института Литературных Исследований, которые, кстати, уже публиковали советских авторов. Прошу в любом случае об этом подумать. Если бы Вы захотели также, затем в будущем можно было бы подумать о переводе каких-либо статей, особенно связанных с проблематикой SF, а переводчиков как в нашей стране, так и где-либо еще я мог бы поискать. Я понимаю о некоторых ограничениях возможности публикаций за границей, но не думаю, что в данном случае будут какие-то особенные сложности, конечно, трудно говорить вслепую, но в соответствии с тем, что Вы писали в последнее время, думаю, об этом стоит поразмышлять и попробовать. Во всяком случае, независимо от того, решитесь Вы на такой тип публикаций или нет, я буду благодарен за любой такой Ваш материал, присланный мне в частном порядке, потому что, хоть мои книги и выходят во всем мире, я не могу сетовать на обилие глубоких размышлений, вызванных ими. То же самое, конечно, касается и SF как жанра; воистину поразительной является интеллектуальное мелководье, которым отличается не только эта беллетристика, но и все опекающее ее теоретизирование. В этом смысле моя книга, «ФиФ», не та вещь, которой я мог бы гордиться, потому что это опровержение доводов противника, в принципе, деструктивная критика, отказ от одобрения, перелицовка образцов и методов создания, которые и породили, собственно, ничтожество современной SF, и почти ничего сверх того, – а заниматься такой и только такой критикой в культурном отношении невелика заслуга (хотя в моем понимании столь же необходимая, как работа Геракла по очистке Авгиевых конюшен, – но ТОЛЬКО из удаления помета еще не возникают зародыши каких-либо лучших творений). У меня в отечестве сложилась такая ситуация, что меня уважают как писателя, имеющего больше всего переводов, изданий и т. п., – но приличного аналитического разбора так никто и не сделал, но не могу же я сам заниматься такой деятельностью! Я вижу также, после издания «Мнимой Величины», с какими муками редакциям приходится искать кого-либо, кто бы захотел написать рецензию на эти эксперименты… никто не торопится! Сейчас, что интересно и знаменательно, больше всего моих книг издают в ГДР, недавно там вышло полное издание «Звездных Дневников», чего я не ожидал и что меня по-настоящему поразило.

Еще возвращаясь к теории SF: собственно, кроме Сувина никто на Западе по большому счету, если не касаться частных проблем, ничего в этой области не сделал, а Сувин, что уж тут скрывать, горстями черпал из моей «ФиФ», и хоть польского почти не знает, но благодаря знанию сербского, русского и словарям как-то все-таки продрался через эти тома. Впрочем, когда «ФиФ» выйдет на английском, это станет заметно, – но это произойдет не скоро, потому что очень сложно найти переводчиков ТРУДНЫХ текстов. Некоторые просто (как мой немецкий недавно) попросту возвращают книги издателю, честно отмечая, что они трудны для них… Я получил обе книги и благодарю Вас за них; Моль^{17}, откровенно говоря, не кажется мне очень ценным, я его уже немножечко поругал в «ФиФ», а сама стартовая база его культурологии попахивает, говоря по правде, обычным мошенничеством. Много болтовни, а результатов мало. А вот вторая книга – Очень интересная!

Исчезновение хороших книг (выходящих явно недостаточными тиражами) и у нас типичное явление, и замечу, что положительное, так как свидетельствует о существовании сильного давления потребителей, жаждущих настоящих интеллектуальных ценностей, на ненасыщенный рынок. Хуже было бы, если бы лучшие книги лежали на полках так же, как так называемые кирпичи^{18}.

Уже с год не получаю ни от кого из СССР альманах фантастики, и п. Ариадна тоже перестала мне писать. Правда, я получаю все-таки немножко писем от читателей со всей Страны Советов, но ничего не знаю о новостях, а кроме того, понятия не имею, издают ли что-то мое, может, я уже писал Вам, как случайно наткнулся дважды в прошлогодней «Природе» на опубликованные там в сокращенном виде путешествия из «Звездных дневников»; похоже, что п. Девис боится прикасаться к моим книгам, как к раскаленному железу. Впрочем, я ничему не удивляюсь.

Попробую перебрать все мое собрание SF на английском языке, чтобы выбрать что-нибудь для Вас. Обещаю, что ничего ценного, если вдруг обнаружится, не утаю, не удержу, а если с чем-то не захочу расставаться насовсем, попрошу потом вернуть. Сейчас начинают выходить большие книги о SF, например, Брайан Олдисс издал именно такую в Англии, но я пока ничего еще не получил. Если получу, и о Вас не забуду. В любом случае Вы можете написать моему знакомому, редактору «Quarber Merkur», это единственный человек, с которым я поддерживаю постоянный контакт среди знатоков SF. Впрочем, я, кажется, уже писал о нем п. Ариадне? Доктор Франц Роттенштайнер, Austria, 27-62 Ortmann, Felsenstrasse 20. Он хорошо владеет английским. Русского и польского не знает вообще. Хотел Вам представить в письме побольше своих так называемых придумок, но уже пар из меня вышел, поэтому заканчиваю, откладывая это невысказанное на следующее письмо, подобно тому, как Вы пообещали мне, что напишете об этом «хрономоционном» своем и п. А. романе!

Шлю Вам самые сердечные пожелания

Ст. Л.

Продолжение (1 марта). Я разговаривал с редактором «Текстов», который сказал мне, что с огромным удовольствием напечатает в них что-нибудь Ваше, – я упомянул ему о той Вашей идее выделения двух структур в «Возвращении со звезд». Кстати, в журнале уже публиковали статьи, написанные советскими авторами специально для «Текстов»; это литературоведческий ежемесячник, считающийся у нас лучшим и известный уже и за границей, хотя он и молодой (выходит всего второй год). Вы знаете какие-нибудь теоретические работы о детективном романе? Мне пришло в голову, что двойственность хронологии типично представлена в детективном романе; время произведения используется для реконструкции временного интервала, охватывающего преступление. Окончание этой реконструкции равносильно закрытию действия, то есть оба времени как бы объединяются.

Кроме книги Браннера и двух номеров SFS уже отправил Вам (сегодня, письмо отправлю завтра) две книжечки SF. Ничего особенного, представляют интерес в качестве симптомов.

Я написал в правление SFWA и попросил, чтобы мне присылали побольше текущей книжной продукции, основанием чего является то, что я должен выбирать книги для Литературного Издательства. Правда, на ближайшие 2-3 года у меня уже есть комплект отобранных произведений, но я сейчас подумал, что смогу по крайней мере часть присылаемых позиций пересылать Вам. Нужно только набраться терпения, потому что они начнут приходить наверняка только летом, а то и на его исходе.

Сегодня я получил 10 последних книг издательства ACE. 3 из них – Перри Родан. Это продукт конвейерной деятельности коллектива немецких авторов, издаваемый в ФРГ отдельными выпусками тиражом около миллиона, считающийся «совершенным дном». Американские критики утверждали, что этот абсолютный примитив не имеет у их читателей шансов, а тем временем первые книги пользовались большим успехом, и теперь американцы переводят все позиции П. Родана, а их, кажется, более 100^{19}! Следующие две книги Андрэ Нортон^{20}, это псевдоним одной дамы, пишущей в США около 8 – 10 (!) «романов» ежегодно. Два переиздания Фрица Лейбера, одного из старейшин – в жанре «sword and sorcery»^{21} с привидениями, феодальными князьями, заклинаниями и т. п. Одна вещь по-настоящему хорошая, «Wizard of Earthsea»^{22} Урсулы Ле Гуин, отличная книжечка для детей и подростков, в духе скандинавских саг (но она эту сагу сама придумала). Это хорошо, но это никакая не SF. Я собираюсь включить эту позицию в мою серию. И наконец, сборник рассказов Джека Вэнса^{23}. «Космическая социология и зоология» – примитивная до неправдоподобия. «Трудно быть богом» – это творение на уровне Шекспира по сравнению с Вэнсом. Это очень типичная «репрезентативная выборка». Кстати. Вы знаете серию книг Толкина^{24} «Lord of Rings»^{25}? У нас это издали пару лет назад. Эльфы и т. п. Я лично был не в состоянии дочитать это до конца, даже первый том. Мне это попросту неинтересно. Но Толкин уже «классик», и его безмерно уважают. Ему посвящены теоретические работы, библиографии, какие-то кружки обожествления и т. п.

Как я уже многократно писал в немецкой и англоязычной прессе SF, то есть в фэнзинах, а также в SFS, я считаю, что жаль времени и средств на борьбу с этим. Это как об стену горох, поскольку основной факт – это факт социологический: существует «silent majority»^{26} – потребительский рынок, насчитывающий в английском языковом пространстве от 200 до 240 тысяч благосклонных читателей, которые практически не дискриминируют НИ ОДНОЙ издаваемой книги, так что каждая в конце концов разойдется. Это совершенное отсутствие селективности приема, полная глухота к критической рефлексии со стороны основной читательской базы, делает любую мысль о «мелиорации SF» чистейшей утопией. Ибо SF функционирует как своеобразный заменитель культуры, как заменитель наркотика, как эскапистский субстрат мечтаний, коль скоро читатели прекрасно обходятся тем, что ЕСТЬ, и никаких перемен не желают, – кто и как мог бы тут что-то изменить в лучшую сторону? Проблема ценностей литературных, то есть художественных, интеллектуальных, из области социологического воображения и прогностической активности, вообще не может возникнуть в таких условиях потребления. Нельзя рассчитывать на то, что люди, которым без разницы, что пить – шампунь, средство от перхоти, денатурированный спирт или бензин, что они могут ни с того, ни с сего стать дегустаторами, различающими старые благородные нормандские или бургундские вина того или другого года! Предостерегать их, что эта литература является мистификацией, как я это делал не раз, что она лживая и одурманивает, это совершенно не имеет смысла, коли они ничего не хотят кроме порции дурмана. И вместе с тем, они хотят, чтобы им говорили и оставляли их в убеждении, что это очень БЛАГОРОДНАЯ писанина, и что ее любители – это выдающиеся умы, а не коптители неба. Поэтому тот, кто говорит им, что это чушь, – вредитель, пытающийся ликвидировать их дорогие и сладкие иллюзии! Так что нет ничего удивительного в том, что они отворачиваются от него и желают ему всего плохого.

Я сказал бы, что весьма примечательным критерием, индикатором этого является прием моих книг на этом пространстве. У меня хорошая критика и переиздания в Западной Германии, в скандинавских странах (Швеция, Финляндия и т. д.). А в США лишь некоторая маленькая группа ПРОФЕССИОНАЛОВ, несколько лиц из «элиты SF», немножко читают Лема из снобизма. Это во-первых. Во-вторых, «Солярис», которая вышла первой, имела рецензии или резко отрицательные (Олджис Бадрис^{27} в каком-то журнале SF), или поверхностные, в шесть строк («неплохо» – «так себе», такого рода «оценки»), или, В АНГЛИИ – очень положительные; Д. Сувин написал похвальное послесловие, но это уже академические круги. Издатели мои, после «Непобедимого», который понравился, после «Рукописи, найденной в ванне», которую приняли скорее с любезной скукой («конечно – неплохо, но это Кафка^{28}» – etc.), – печатают теперь «Кибериаду». «Абсолютную пустоту», которая была с восторгом принята в Германии, американский издатель попросту боится, так как сам он, то есть профи, высоко ценит книгу, но ведь речь идет о РЫНКЕ! Старый закон, утверждающий, что фальшивая (плохая) валюта вытесняет хорошую^{29}, mutatis mutandis^{30} находит здесь полное применение. Не только по отношению ко мне! Перри Родана переиздают, а Стэплдона практически НИКОГДА (зато пишут о нем теоретические труды)… Как Вы считаете, когда мы имеем такое превосходство законов спроса, такой тип управления предложением, такую тотальную коммерциализация продукта, такую специализацию «производства» (рецепты, КАК удовлетворить Читателя – повальные! у них есть также МНОГОЧИСЛЕННЫЕ школы, где учат писать, и даже профессионально дают образование в определенном направлении, SF ИЛИ Fantasy, например), – как можно вообще еще говорить о литературе в категориях помимо экономических или социологических?? А потому академическая критика – это прежде всего реализация страусиной политики, когда оказывается, что произведения как генологические наборы подгоняются к потребностям получателей, и без учета этой координации (то есть этого размещения в системе координат) любые анализы являются переливанием из пустого в порожнее.

Единственным способом противостоять этому является метод, который доктор Роберт Планк^{31} использовал в книге «Emotional Significance of Imaginary Beings»^{32}, трактуя всю SF как экспрессию аффектных состояний в понимании глубинной психологии, о чем, кстати, он и я пишем именно в том номере SFS, который выслал Вам два дня назад. Поскольку я там все написал, не буду здесь об этом распространяться.

Одним словом, – нет спасения на этой Земле. Уже заканчиваю это гигантское письмо. Вы не знаете, что поделывает п. Ариадна? Вы не желаете получать польскую фантастику, даже если она и слабая (вышла «Зеленая планета» Остои^{33} – очень слабая, хотя там были, к сожалению, неиспользованные некоторые задатки, это, как я бы назвал, «МАТЕРИАЛЬНАЯ космоэтнология», так как дело в том, что «extraterrestials»^{34} представлены из другого, нежели люди, материалы, – а именно: из огневого).

Я надеюсь, что у Вас не исчезнет ни желания, ни стремления написать то, о чем Вы сообщали в письме, а также – писать мне.

Сердечно Ваш

Ст. Л.

19 апреля 1974 года, Краков

Дорогой Пан,

благодарю за письмо со ст[атьей] Бахтина^{35}, книги, статью о фант[астике], но прежде всего за само письмо. Сначала такое общее замечание. Такие письма, как Ваше последнее, для меня ценны, – несмотря на то, что у меня уходит слишком много времени на переписку, поскольку я все еще считаю, что мои административно-редакторские занятия – это помеха моей собственной работе, а не содержание этой работы. Следующее рассуждение таково: корреспондентов у меня много, но Вы среди них скорее институт, нежели личность. Если бы Вы могли оделить остальных концепциями, им было бы над чем поразмыслить пару лет. И это никакие не комплименты, ибо высказанное рассуждение нацелено в другую сторону: я хочу сказать, что обилие раздражителей (потребительских: на Западе книги тоже потребляют, как баночное пиво, а из-за того, что потребляют, не в состоянии размышлять о них, отвыкли) действует «измельчающе» (термин, который придумал Виткацы^{36}). Статья для энциклопедии очень хороша. Она вышла?

Завтра я вышлю Вам последнее издание «Дневников», так как в нем есть 100 страниц новых вещей, которые, на мой взгляд, лучше всех прежних «Дневников» (звездных). Вышлю также «Выход на орбиту», хоть это и старая, слабенькая книжечка, и даже названия следует стыдиться, а не хвалиться им. Жаль, что те pockety не дошли, правда, особенно жалеть не о чем, потому что ничего ценного там не было, так, свежайшая продукция. Но уже сообщали мне из США, из SFWA, что будут слать мне кое-что. Посмотрим, что из этого получится, и подождем, что можно будет Вам посылать. ПАРАЛЛЕЛИЗМ фантастических мотивов (sjuїet) я заметил давно. Это обидное для человеческого разума свидетельство его ограничения в воображении! Но с Браннером и с «Пикником» – это уже что-то из телепатии. а) Пришельцы создают локальные «города» на Земле, и попасть в них нельзя; б) вокруг «городов» царит хаос, закон сильной руки, локальные самозванные «власти», затрудняющие исследования; в) у границы «городов» и в них самих можно найти непонятные объекты, которые не удается познать ни одним из способов, доступных людям, нельзя их «разгрызть». И таких совпадений еще больше! Как и то, что загадка Пришельцев до конца остается неразгаданной загадкой...

Не скрою, то, что Вы считаете тривиальным, я имею в виду замечания о «Возвращении со звезд», а также о «Мнимой вел[ичине]», было для меня очень важно. Primo, то, что человек думает о собственных книгах, является непроверенной гипотезой, замутненной субъективизмом. О «Возвращении» не было ни одной хоть сколь ценной интеллектуально рецензии, а на «М[нимую] в[еличину]» вообще до сих пор никто не откликнулся, хотя прошло уже 2 мес[яца] с момента исчезновения книги из магазинов. Secundo, о «Возвращении» мое мнение постепенно ухудшалось, я видел (или мне казалось, что вижу), насколько лучше я мог бы это сделать, как мне смешал ряды романтически-мелодраматический мотив. Помешать, помешал, но хотелось бы Вам верить, что не во всем, коль скоро Вы прочитали там и то, что меня интересовало. Это не тривиально для автора!!!

В принципе, я думал о большинстве тех же западных авторов, которых Вы назвали в качестве кандидатов для моей серии. Конечно, из Стругацких я могу дать лишь то, что выходило книгой, а значит, «Тройку» нельзя, и «Лебедей» тоже нельзя, впрочем, «Тройку» я считаю превосходной, а «Лебеди» меня утомили. Ваши замечания о Братьях, может быть, и справедливы, а может быть, и слишком суровы. Ведь главное – это иметь одну меру для всех на данном поле, конечно, по отношению к весу беллетристического посыла. Но если «Moon Is a Harsh Mistress», по-Вашему, является доброй вещью Хайнлайна («Stranger in a Strange Land»^{37} я не знаю), то «Пикник» не может быть «хуже». Эту «Луну» здорово критиковали (живьем перенесенная в космический век история американской ирреденты; странная «социология»; антиисторизм etc.). Мне «Луна» вообще понравилась, но не как литература, которую можно воспринимать всерьез в полном измерении, – это как если бы сопоставлять Сенкевича^{38} с Толстым (Львом) и тогда видно, что первый приятный, гладкий, но это «не то» – «легкая красота», но и фальшивая наивная историософия. Впрочем, Хайнлайн – превосходный рассказчик, с большой легкостью ведет фабулу, но глубоким скорее не является. Зато если бы «Пикник» не проваливался так неприятно в эпилоге, и еще если бы был менее «сплющен» – мелкий – в перипетиях героев – это могла бы быть изумительная вещь. Задатки были! И что бы там с Браннером ни совпадало, «Пикник» значительно лучше в художественном смысле. Стругацкие запали на «произвольность» и на желание придумать панацею, «спасение», о котором Вы писали. Это было для меня очевидно давно; «Трудно быть богом», если задумывалось как полемика с «Эдемом», полемикой не стало, потому что герой ничего не добивается своим бунтом: ничем не помог угнетаемым массам, девушку убили, а ему остались воспоминания. Кто в результате воспользовался тем, что он вышел за пределы игры, проводимой как чистое наблюдение? Можно сказать, что полемика заключается не в области моральных решений (вмешиваться – не вмешиваться), а в гносеологии (познаваема ли чужая культура?). Но и здесь нет никакой полемики, дорогой Вы мой, ведь эти их инопланетные существа – это ЛЮДИ до последнего атома, то есть задача (гносеологическая) была «решена» с помощью circulus in definiendo^{39}, – я спрашивал, можно ли понять нечеловеческую историю, а они исходно заложили, что она ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ, то есть ничем существенным от человеческой не отличается. Это меня удивляет, может быть, Аркадий и не является орлом интеллекта, но Борис? Впрочем, как я назойливо писал, м. пр., в «Фил[ософии] слу[чая]», «социальная экология» произведения в ТАКОЙ степени определяет смыслы прочтения! Дилемма «вмешательства» на Западе совершенно не была замечена, и книгу отметили за «аллюзионизм». Как, впрочем, и «Обитаемый остров». Я как раз сейчас мучаюсь над статьей «Границы роста культуры» – per analogiam к «The Limits of Growth»^{40} – и вопросы культурно-инструментальных осложнений не выходят у меня из головы. Если жутко упростить, то, что Голем говорит на тему сизифовской деятельности человека по созданию культуры, это мое серьезное убеждение, а вот видение, заключающее его доклад, это уже licentia poetica, уж слишком просто это там получается, но я видел, как усложняется текст, и не хотел сделать совсем нечитаемой эту, в конце концов, БЕЛЛЕТРИСТИЧЕСКУЮ вещь! Ostranienie – эта категория здесь на месте (estrangement, Verfremdung Брехта^{41}). Сувин писал об этом пару раз, Вы это читали? Последняя его вещь о «Genological Jungle», где он, кстати, многое стянул из «Фант[астики] и фут[урологии]», – я на него за это не обижен, хотя он это название упоминает лишь в библиографии, – так что последняя вещь была весьма неплоха. Нужно все-таки понять этих академиков в Штатах! О SF пишут, как правило, специалисты, которые чрезвычайно не хотят портить отношений с SFWA, в результате получается так: КОНКРЕТНЫЕ анализы, полные одобрения того, что представляется хорошим, и ОБЩИЕ, практически без подачи каких-либо названий и примеров, – критические замечания. («SFStudies», «Extrapolation».) Кстати, а не мог бы я посылать для Вас такие вещи и вообще SF из США на адрес Союза Писателей в Москве? Нельзя ли это устроить через них? В ГДР напрямую в частном порядке нельзя послать ничего такого, но в их С[оюз] Литераторов можно. Это была бы лазейка, буду ждать от Вас ответ на этот вопрос.

Структуры. Пожалуй, начать следует с того, что классический детектив подразумевает вселенную Лапласа; ретроспективное познание в нем полностью, до конца выполнимо. Это инвариант всей такой литературы; и только методы были различными, – например, отец Браун Честертона^{42} буквально мог «вселяться» в душу преступника, то есть совершал ретрогноз в плане ДУХА; Холмс действовал с помощью «дедукции», а точнее, научной индукции, реконструировал прошлое как археолог по раскопанным находкам: в обоих случаях это было возможно на 100%, – и в этом, конечно, высшая точка фантастичности этого инвариантного принципа, поскольку это невозможно. Второй тип, о котором Вы пишете (например, многочисленные книги А. Кристи), является лишь разновидностью вышеприведенных вариантов, поскольку их принцип таков: данных для реконструкции, как «понимающей» (через «душу»), так и «объясняющей цель» (научно), слишком МАЛО, и последующие преступления поставляют дополнительные данные; этот принцип можно усложнять. А можно вводить новые данные, которые одновременно приносят дополнительно и информацию, и ДЕЗинформацию, это типичный ретардационный прием. (Согласен, что структура течения времени тогда изменяется, возникают петли, возвращения, но мне представляется, что эта чисто формальная сторона не является главной, что это не наивысший метауровень описания: наивысший в моем разумении предполагает интеграцию структур как носителей смысла, то есть я ищу МОДЕЛЬ вселенной, представленной в книге, и не беспокоюсь о том, проявляет ли одна ось (в данном случае – темпоральная) те или иные выкрутасы, поскольку она сама эту вселенную не определяет.) Наконец, Дюрренматт пытался вводить в классическую детективную парадигму «хаос»: но это, он понимал проблему правильно, это КОНЕЦ детективной повести, – коль скоро ХАОС воздействует на «данные» и на их восстановление, то нет и безошибочной реконструкции! Мне пришла сейчас такая мысль. Совершено убийство; гениальный детектив в «классическом» стиле находит виновника; и в конце оказывается (хоть найденный обвиняемый и признался!), что он не убивал, потому что испугался или всыпал не тот порошок, не отраву (потому что ОШИБСЯ, например), одним словом, НЕ ОН, а кто-то другой, «случайно», со стороны, под моментальным импульсом, что-то такое сделал. (Весьма вероятно, что этот сюжет уже описан, и не исключаю даже того, что я сам это когда-то читал, а коли я это забыл, уже нет разницы между собственной придумкой и воспоминанием, буквально нет: я не раз придумывал вещи, которые давным-давно уже придумал, записал и благополучно забыл.) Авторство здесь не очень важно: в этом варианте классический лапласовский образец детектива сталкивается с «индетерминистическим». Вопросы эти, в моем разумении, настолько важны, насколько детективная литература содержит какие-то данные о человеке, которые превышают ее имманентные качества, ибо эти качества вообще-то слабенькие, ведь это умственное развлечение вроде ребусов.

Вы говорите, что такой триллер (например, у Чандлера^{43}), в котором нет реконструкции, потому что мы все знаем, так как преступление происходит на наших глазах, является особым вариантом, – потому особым, что «преступление в своем развитии следит за собой самим». Осмелюсь заметить, что здесь Вы притягиваете несколько ситуацию К СВОЕМУ ТЕОРЕТИЧЕСКОМУ АППАРАТУ, то есть к тем диаграммам течения времени; детектив такого типа (у Спиллейна^{44}, Чандлера) не потому несколько нечистый, что сам демонстрирует гадкие поступки, чтобы восторжествовала справедливость, поскольку «время реконструкции совпадает с временем совершения преступления», а наоборот, что Вы считаете причиной, я считаю следствием. Герой ЯВЛЯЕТСЯ составной частью преступлений, тут Вы правы, но не потому у него нечистые руки, что время реконструкции совпадает со временем злодеяния, – а лишь потому, что изменилась топология игры. У Конан Дойла полиция на 100% честная, только на 100% неумелая и беспомощная, – поэтому private eye^{45} вынужден все делать сам; в новейшем американском детективе полиция – это болото, опосредованно связанное с преступниками, поэтому private eye вынужден действовать нелегально, расклад сил совершенно другой. (Там: в коалиции против преступников пассивная полиция + частный детектив; здесь: в коалиции против детектива бесчестная полиция + омерзительные бандиты.) Я хочу сказать, что структурами ВРЕМЕНИ Вы объясняете это ЛИШЬ ФОРМАЛЬНО; фактически для объяснения достаточно изменения парадигматики, укоренившейся в ослаблении этического кодекса (не только реального, но и УСЛОВНОГО этического кодекса, того, который данный ТИП повести подразумевает, – было бы чудовищно постулировать в викторианской Англии коррумпированную полицию, но это не БЫЛО чудовищным в 30-е годы, в США, где каждый ребенок слышал о связях полиции с гангстерами). Одним словом, я считаю, что если можно что-то объяснить БАНАЛЬНЫМ способом, то не нужно объяснять это способом ИЗОЩРЕННЫМ, если можно танцевать просто от печки, то не нужен высший алгебраический анализ: ибо entia SEMPER non sunt multiplicanda praeter necessitatem^{46}. (Идея о том, что «совпадают времена» – преступления и следствия – вроде бы звучит хорошо, но что это означает, – это означает всего лишь, что речь идет о ТАКИХ преступлениях, которые происходят во время действия, а не в предшествующее ему время? Совокупные структурные различия не ограничиваются единственно темпоральной осью.)

Думаю, что я уже знаю, как ДОЛЖНО было закончиться мое «Расследование». Проблема должна выглядеть так. Была серия непонятных явлений. (Неважно, каких!) Были события A1, A2, A3, A4, A5, A6... AN. Наконец возникает гипотеза, которая рационально объясняет все, за исключением одного, например, A9. Совершенно ясно, что A9 не удастся впихнуть в эту гипотезу. Два выхода: а) считаем гипотезу ошибочной; все, то есть создание гипотезы, начинаем с начала, ЗАГАДКА ОСТАЕТСЯ (именно так фактически заканчивается «РАССЛЕДОВАНИЕ»); б) считаем, что случай A9 НЕ ВХОДИТ В СЕРИЮ! Он «из другого семейства», отдельный, он имел собственные причины и чисто СЛУЧАЙНОЕ сходство с явлениями всей серии. Все объяснено, гипотеза себя оправдала, гностика спасена, и лишь нужно будет еще ОТДЕЛЬНО разгадать A9. И если даже случай A9 не будет объяснен, гипотезе это не повредит, скажем просто, что откладываем дело ad acta^{47}, поскольку в этом ИНОМ случае обстоятельства сложились так, что следы затерты и реконструкция невозможна. Я этого не учел. А ЖАЛЬ! Потому что это очень красивая модель познавательного продвижения. Если это Вас развлечет, футурология является попыткой прогноза; конец света, который она обещает, это преступление, вызванное человеческими пороками (жестокость, жадность, агрессивность, тупость, алчность, корыстолюбие и так далее). Что ж, это даже можно считать «профилактикой» этого преступления. А развлечение? Одни говорят: человечество будет уничтожено в 2100 году. Неправда, уже в 2040 или 2060. Третьи: неправда, НИКОГДА, уж во всяком случае, не в следующем веке! И теперь мы имеем прогнозы, которые показывают прошлое, и события, которые произойдут в соответствии с прогнозами. Начинается засуха; энергетический кризис; слышим: КЛИМАТ меняется, в течение 40 лет отклонения еще сильнее усилятся; слышим: нефти не хватит до 2020 года – и т. д. Но что это за «прогнозы»? Они возникают тогда, когда что-то прижимает, отсутствие нефти, засуха, это диагнозы ad hoc, наряженные в одежды партикулярных прогнозов, а никакие не прогнозы, – КОГДА-ТО они были прогнозами, но все разваливаются. Есть целых три времени: реальное; время глобальных, футурологических прогнозов на дальние дистанции; и время прогнозов ad hoc – когда в США были волнения в университетах, социологи писали саженные «прогнозы», что может из этого возникнуть, одни – что революция, крах капитализма, другие, что начало возрождения Америки, а когда закончилась вьетнамская война, все там утихло, и не было ни начала конца, ни конца начала... Так что это принятие минутной флюктуации за начало ТЕНДЕНЦИИ, отклонения внутри определенного параметрического распределения за причинную цепочку, является типичным для попыток предвидения... и дискредитирует их настолько, насколько является нераспознаваемым онтическое различие между крайней амплитудой случайного отклонения и причинными событиями (если Вы не возьмете и не взвесите игральные кости, то Вы никогда не узнаете, глядя на серию бросков, почему шестерки выпадают чаще, чем им следовало бы выпадать в соответствии с математическим ожиданием, то ли потому, что произошла случайная флюктуация, то ли потому, что кости вызывают это «отклонение», то есть не являются «честными костями»).

Это мне представляется более интересным, чем структура детективной повести, потому, что здесь мы пытаемся тягаться с реальным миром, который задает нам трепку и сбивает с ног, в то время как в детективе мы сначала строим упрощенный мир, а потом радуемся, что его можно понять до самого дна. А когда его нельзя понять до самого дна (Дюрренматт), то мы по крайней мере знаем, ПОЧЕМУ нельзя. Так вот, в реальном мире все не так прекрасно, – неизвестно, МОЖНО ли, а если НЕЛЬЗЯ, то где именно прячется бес, который все сводит на нет...

«Возвращение со звезд». Вы – так называемый «гениальный читатель», авторы высочайшего калибра уже не раз говорили, что такой читатель встречается значительно реже наилучшего писателя, и это святая правда. Вы такой же выдающийся читатель, как та женщина, которая была выдающейся личностью, поскольку могла читать обычный текст пальцами, хотя знаки никто другой не мог ощутить касанием. Вы смогли вычитать то, что в этой книге ЕДВА обозначено, что МОГЛО быть глубоким, но не является таковым! В этом Ваша конгениальность. Идея в плане «секса» была у меня примерно такой: там, где есть секс, невозможно было «на 100% все бетризировать», поскольку половой акт НЕ ЯВЛЯЕТСЯ самой чистой нежностью, НЕ ЯВЛЯЕТСЯ кульминацией мягкости, НЕ ЯВЛЯЕТСЯ святой чистотой, НЕ ЯВЛЯЕТСЯ эстетической возвышенностью. Не является. Он такой же, как у всех млекопитающих; норма та же самая, отклонения те же самые, агрессивность самцов та же самая, сексуальное принесение себя в жертву как акт сервилизма, как попытка жертвоприношения, попытка откупиться, избегнуть агрессии наблюдается у всех популяций млекопитающих, от мышей до павианов и приматов. Все тотально бетризировать, это бы означало попросту ввести импотенцию, этого сделать не могли. Поэтому ЗДЕСЬ была точка приложения сил. Мой герой должен был наконец заметить, что в сексе он еще может соединиться с женщиной чужой культуры, но вне секса – уже нет. Это был бы, конечно, кошмар, ведь ему нужен был полный контакт, а не только генитальный! Поэтому он пытался бы как-то... И если бы он возбудил любовь, можно было бы дать понять, что «от корня секса», от этой единственной не добетризованной точки психики, он эту девушку «пробудил»... И она, впадая в предбетризационный атавизм, полюбила бы его – «по-старому», но не во всем: она была бы с ним, несмотря на всю любовь, душевно раздвоена и несчастна. А поскольку, утрачивая «нечувствительность к трагичному», которую дает бетризация, она вернулась бы к трагедии, но внезапнее, резче, чем мы, чем Брегг, потому что она не была привыкшей, адаптированной, приспособленной к трагедии, все это ее сокрушило бы. Так нужно было это сделать. Я уже не знаю, просто не сумел или не захотел это сделать, скорее, все-таки не захотел, «пожалел» моих героев, чудовищный для автора поступок! Столкновение двух культур, конечно, но на интимном пространстве. Секс как воскрешающее заклятие и как проклятие одновременно. (Я этого, конечно, не напишу, потому что не возвращаюсь к старым книгам.)

Ваши мысли о моих попытках «материализации абстрактного» требуют особой благодарности с моей стороны. Думаю, что в тех «Дневниках», которые я Вам пошлю, Вы найдете хороший пример именно этого, в путешествии на «Дихтонию». Кроме того, эта вещь задумывалась одновременно совершенно серьезной и очень гротесковой, и думаю, что мне это удалось. Впрочем, посмотрите сами. Ваше мнение для меня тем важнее, что – возможно, Вас это удивит – об этих новых 100 стр. «Зв[ездных] дневников» у нас не написано ни единого слова. Ничего. Попросту ничего. (На «Мнимую величину» было четыре отклика, три были попросту пренебрежительно-заезженными, ничего их авторы не поняли, а четвертый, наоборот, был «хвалебным», вот только уважаемый критик тоже ничего не понял.) Итак: переводы на 29 языков, миллионы тиражей, Бог знает которое издание, и по-прежнему Лем – это девственный континент, не тронутый человеческой мыслью. Что касается «Текстов», то я уже писал Вам, что они охотно напечатают, что бы Вы ни написали, а если там хоть вскользь будет упоминаться обо мне или о каком-нибудь другом польском писателе, в редакции будут особенно рады, так как это явно показывает, почему именно публикуют у нас в «Текстах». Так что, если Вы что-то напишете, – что ж, прошу мне это присылать, но в редакцию, пожалуйста, отправьте сами, непосредственно, с небольшим сопроводительным письмом, ссылаясь на то, что редакция интересуется теорией литературы всех жанров, – впрочем, мне придется вырвать эти «Тексты» у редакции из горла, чтобы Вам послать.

Да, похоже, композицию «Мнимой в[еличины]» Вы угадали. А потому я чувствую себя обязанным рассказать Вам, то есть разоблачить себя, что в «Абсолютной пустоте» этого замысла, преднамеренного, не было, и потому там это «раскручивание» и выход за пределы не так хорошо видны, они не так постепенно усилены, как в «Мнимой в[еличине]». Не было, потому что, как в Св[ященном] Писании, «не ведал, что творю». А заметив, в «М[нимой] в[еличине]» уже делал это вполне сознательно, и даже выбросил из книги одно «Вступление», само по себе, может, и неплохое, но такое, что чисто композиционно портило эту разворачивающуюся линию.

Ну... а что касается «микромоделей» той самой проблемы знаков и значащих систем, которые в целом являются модельными универсами ТОЙ ЖЕ проблематики, и того, что это так повторяется у меня (соляристская библиотека в «Солярис», архив в «Рукописи» и т.д.), – то тут Вы меня просто огорошили, потому что я этого как-то не замечал, но это, пожалуй, правда. Да, это очень любопытно, говорю об этом, как о чем-то чужом, получается, что это мое, я породил этих детей, но не придумал их облика, – во всяком случае, такого, в такой компоновке. А то, что Вы писали о параллелях, – чему соответствует в этих моих вещах рассказчик, меняющий точку зрения, – о, это прямо создано для «Текстов». Потому что там сидят одни структуралисты, которые любят эти вещи, но то, что они до сих пор публиковали с Вашей стороны, из Тарту, по-моему, не было чрезвычайно любопытным или оригинальным. Так что, если есть желание и возможность, пожалуйста, берите скальпель, режьте, очень прошу!

Не знаю, правду ли говорят об этих чистых страницах в английских изданиях Витгенштейна^{48}, sed^{49} si non и vero, и ben trovato^{50}. Буду заканчивать, к сожалению, даже для Вас у меня нет столько времени, сколько хотелось бы иметь. «Дневники» и «Выход» вышлю точно, а «Тексты» с Тодоровым постараюсь Вам найти и послать, может быть, достану еще какой-нибудь номер, тоже вышлю.

Очень сердечно Вас приветствую. Преданный

Станислав Лем

P.S. Несколько замечаний, уже после того, как написал ответ.

A. Социологический подход (марксовский) заслуживает применения в литературоведческом исследовании в качестве метода, если он адаптирован к произведению. Я думаю, что материальное и духовное, база и настройка влияют друг на друга с помощью обратной связи, и что характеристика этой связи исторически меняется: то есть отношение «образа жизни» к «образу мышления» – это не постоянная величина, а неслучайная переменная, поскольку зависит от типа базы и от типа культуры. В зависимости от этого возможны культурные формации с высокой или низкой степенью автономии, то есть такие, креационные основания которых заключены или более в общественных отношениях, или в некоторой «инкапсуляции», как бы частично оторванные, изолированные от этих отношений. Нет одного, единственного универсального метода исследований в культуре, один и тот же может иной раз дать прекрасные результаты, а иногда – быть бесплодным. Ведь то, что называется мистифицированным (например, классово) сознанием, подлинно в том совершенно тривиальном смысле, в каком подлинной является любовь двух людей, хотя с биологической точки зрения (Голем!) она является мистификацией, «фальшивой интерпретацией», вызванной половым влечением. В таком понимании «правдивой» является прокреационная цель, а порывы чувств – бессознательный камуфляж этой цели.

«На самом деле» отдельными личностями представлен биологический вид, а их чувства с точки зрения интересов вида являются «чистой избыточностью». Это, конечно, чепуха, поскольку автономизация чувств простирается так далеко, что наконец входит в противоречие с интересами вида. Как я когда-то писал: если бы половой инстинкт действовал так уж прагматично, то после смерти любимой возлюбленный должен был бы с наибольшей поспешностью искать новую партнершу для копуляции, а не предаваться биологически излишней и даже вредной скорби. Это банально и очевидно, но не следует стыдиться очевидности, хорошо ее временами себе повторять, чтобы не попасть из огня да в полымя. В иерархии познания нет противоречия, есть лишь разные уровни, – культуру можно исследовать в отрыве от материальной базы, учитывая ее синтаксис, семантику и т. п., но можно и как функцию базы, конечно, не следует считать ее исключительным выражением этой базы, системой причин, которую сможет «демаскировать» лишь анализ. Теоретически мы знаем все это великолепно, но практика расставляет ловушки. И хуже всего, если при разочаровании в одном из возможных подходов у нас вырабатывается на него аллергия. Произведения настолько являются ловушками, что в зависимости от исходной исследовательской позиции оказываются совершенно «разными вещами». Но это не исключение вариантов! Часто это комплиментарность в познании. Налковская^{51} когда-то написала статью, в которой прекрасно защитила Изабеллу Ленцкую (из «Куклы»)^{52} от Пруса^{53} как автора «Куклы» и от претензий Вокульского, защитила чисто психологически, показывая, что общепринятая классовая интерпретация (Вокульский как нувориш, представитель агрессивного мещанства, карьерист, вспыльчивый человек, Изабелла как представительница аристократии, пустая, бездушная и т. д.) не единственная; одно дело – эта классовая обусловленность, и совсем другое – субъективная психическая жизнь, и на этой другой плоскости Налковская прекрасно защитила «куклу», то есть Изабеллу, от упреков в подлом цинизме, так как показала, сколь мало обещающим в эротике партнером был Вокульский, и как мало в пробуждении любовной взаимности значат те его черты, которые роман подчеркивает (энергия, отвага, благотворительность, духовный полет), – они отличались друг от друга прежде всего в КУЛЬТУРНОМ плане! (То есть Вокульский столь же повинен в крушении связи, сколь и Изабелла, или, что одно и то же, оба были не виноваты в том, что не могли понять друг друга, – ни в какой плоскости контакта, и в эротической – тоже не.) Такие интерпретации современная критика или отвергает по идеологическим причинам, или стыдится того, что это «устаревшие» методы – например, не структуральные!

B. То, что я написал о «Возвращении», пришло мне в голову в столь отчетливом виде лишь после чтения Вашего письма. Невозможно творить с полным рациональным знанием о том, что именно создается, что «хочется» выразить! (А если знаешь это слишком хорошо, то получаются произведения деревянные, грубо сколоченные, лишенные спонтанности.) То, как Вы расставили в ряд «Крысу в лаб[иринте]», «Эдем» и т. д., было мне в новинку! И это было очень интересно, так как показывает, что в принципе одну и ту же (например, «лабиринтную») дилемму можно атаковать по-разному и решать (в художественном смысле) лучше и хуже. «Крыса» – это еще очень наивное решение!

C. В «Звездных дневниках» Вы найдете рассказ о якобы «путешествиях во времени», – в котором Тихий в качестве директора Института из 27-го века должен «оптимизировать» всеобщую историю, начиная со времен возникновения Земли, направленными в прошлое «ретрохрональными» вмешательствами, и это «улучшение прошлого» приводит историю к тому кошмарно-кровавому виду, который запечатлен в учебниках и справочниках, – язвительность такой шутки представляется мне единственным способом, оправдывающим художественное построение «универсума с обращаемым временем», как бы «хрономобильного». Ведь подобная язвительность позволяет говорить о совершенно серьезных вещах, это такая «защита человеческой невинности», которая разваливается с оглушительным треском, и одновременно это насмешка над панинструментальным подходом, согласно которому ВСЕ можно сделать, достигнуть, изменить, улучшить, если только иметь соответствующие инструменты. Кстати, то, что я позволил себе в этом рассказе, весьма скромно по сравнению с тем, что я мог бы сделать, но существуют регионы истории, в которые не удалось вторгнуться по внехудожественным причинам. Вот и сейчас у меня такие же дилеммы в том, что я пишу. Обращаю Ваше внимание на то, что до сих пор Вы не коснулись в моих книгах темы иронии, гротеска, юмора, а ведь они могут быть масками серьезности! «Мнимая в[еличина]» притворяется шуточками, и критика позволяет себя обмануть, но ведь здесь шутки – это справка из сумасшедшего дома, дающая возможность говорить о серьезных вещах. (Это не единственная функция данной шутливости, другую я вижу в возможности придать тексту неоднозначность, читатель не знает, что здесь сказано в шутку, а что всерьез, и границу между одним и другим может передвигать по своему усмотрению, а это вызывает особые семантические эффекты.) Я пишу о том, что знаю, или о том, о чем хотя бы догадываюсь. Наверняка я не полон самосознания! А потому и Вы можете найти наилучшее место между критической дерзостью и сдержанностью. Но всегда стоит рисковать!

С. Л.