Млечный путь № 1 2017

Юрий НЕСТЕРЕНКО
ПАЦИФИСТЫ

– Мы выиграли джекпот! – возбужденно объявил Кларк с порога аппаратного отсека.

– Ну, можно сказать и так, – равнодушно откликнулся Стивенсон, продолжая сидеть к нему спиной и пялиться в экран, по которому уже невесть по какому разу бежали строчки диагностики. – Если верить официальным документам производителя, вероятность спонтанной декогеренции во время гиперпрыжка – что-то порядка одной миллионной. Не каждому так везет, да.

– Это если она действительно спонтанная, – холодно уточнил Кларк. – Если проходить ежегодную инспекцию в сертифицированном центре, как положено по инструкции, а не...

– Не начинай снова, – поморщился Стивенсон. – Ты тоже не прочь был сэкономить на этих дурацких инспекциях. А теперь твое нытье не поможет мне искать неисправность.

– Ты ищешь ее вторые сутки, – напомнил Кларк. – И даже если найдешь, дальше что? Это же гиперпривод, а не лодочный мотор твоего дедушки. Его не починишь с помощью изоленты и паяльника.

– Спасибо, что пришел сообщить мне эту невероятно свежую новость. Что-нибудь еще?

– Вообще-то, да. Я с этого начал. И если бы ты слушал, а не принялся сразу ворчать...

– Это я принялся ворчать?

– Короче! – потерял терпение Кларк. – Пока ты тут без толку гоняешь нанороботов по десятому кругу, я нашел планету. Пригодную для жизни.

На сей раз Стивенсон все же обернулся к компаньону.

– Не шути так, Кларки, – сказал он. – Мы определили наши координаты еще вчера. Ошибки быть не может. У этого паршивого карлика вообще нет планет, а тем более – обитаемых.

– Твоя беда, Чак, – наставительно изрек Кларк, – в том, что ты слишком веришь, что чего-то не может быть. Не может отказать гипердвигатель во время прыжка, не может быть планеты, если ее нет на картах... Пойдем в рубку, и я покажу тебе то, чего не может быть.

Стивенсон с неожиданным проворством выбрался из тесного технического лаза и последовал за компаньоном. Минуту спустя он уже смотрел на увеличенное изображение крохотного пузыря на краю красного звездного диска и столбик рассчитанных компьютером параметров. Вне всякого сомнения, это была планета земного типа, в обитаемой зоне, с атмосферой, содержащей кислород и водяные пары. А если есть свободный кислород, значит, есть и жизнь. На необитаемых мирах кислород встречается только в связанном состоянии.

И это означало, что впервые с тех пор, как их аварийно вышвырнуло в континуум в буквальном смысле посреди нигде, у них появилась надежда.

– И все равно не понимаю, – бормотал Стивенсон, глядя на экран. – Мы, конечно, у черта на рогах. У этой паршивой звезды даже имени нет, только номер. Но это все-таки не за пределами исследованного космоса! Не может быть, чтобы мы были здесь первыми. И не может быть, чтобы те, кто были здесь до нас, прохлопали планету с биосферой на низкой орбите! Бывает, что не замечают какой-нибудь булыжник, болтающийся за сотню астроединиц от своей звезды, но чтобы вот так...

– Я же говорю – это джекпот! Я понятия не имею, почему ее не нашли раньше, но – ты же понимаешь, что нам причитается, как первооткрывателям?

– Угу. Лет через сто пятьдесят, когда наш сигнал бедствия дойдет до ближайшей базы.

Без работающего гиперпривода единственным средством связи для них оставалось обычное радио. Не лучший вариант на периферии освоенного космоса, где расстояния между обитаемыми мирами составляют десятки парсеков.

– Может, и раньше, – оптимистично возразил Кларк. – Мало ли кто еще сюда наведается за это время.

– Никто по доброй воле не полетит к звезде, у которой по всем каталогам ничего нет. А не по доброй воле, я уже сказал, один на миллион... да и толку нам от других таких же неудачников?

– Вот опять ты зарекаешься. И потом, может, тебе все же удастся наладить хотя бы контур, обеспечивающий гиперсвязь.

– Не нравятся мне вещи, которые я не понимаю, – покачал головой Стивенсон. – Это... все равно что самородок, лежащий посреди улицы. Не самой людной улицы, но все-таки. Такого просто не бывает. А если такое все-таки есть, то этот самородок лежит там неспроста, и неспроста его никто не подбирает...

– Так или иначе, мы летим туда, – твердо заявил Кларк. – Я не собираюсь сто пятьдесят лет болтаться в открытом космосе, тем более в твоем обществе. Не говоря о том, что системы жизнеобеспечения столько не протянут.

На последний пункт Стивенсону возразить было нечего. Их крохотный кораблик действительно не был рассчитан на автономный дрейф и был оснащен лишь самой примитивной системой регенерации. Вне пригодного для жизни мира они могли рассчитывать самое большее на несколько месяцев.

Минимальное расчетное время полета до планеты на досветовой тяге составляло три дня. Правда, это означало, что на разгон и торможение будет израсходовано все топливо без остатка. Но больше им его тратить в этой системе все равно было не на что. Никаких других планет, и уж тем более в узкой обитаемой зоне красного карлика, здесь и впрямь не было.

В конце второго дня, когда оба компаньона уже спали, доверив торможение компьютеру, их разбудил сигнал экстренного вызова.

Стивенсон первый ввалился в рубку, устремляя взгляд на голографический экран. То, что он там увидел, ему совсем не понравилось.

Следом, зевая во весь рот, на пороге нарисовался Кларк. Его всегда тяжело было добудиться, пока он не просыпался сам.

– Что там? – осведомился он тоном сомнамбулы. – Другой корабль? У нас гости?

– Нет, – мрачно ответил Стивенсон. – Я знал, что эта планета тут не к добру.

Кларк еще раз зевнул, подошел ближе, оперся обеими руками на пульт, словно опасаясь, что иначе заснет стоя.

– Планета? Что не так с планетой?

– Вот, – Стивенсон ткнул пальцем в трехмерное изображение. – Ты ведь знаешь, что это такое? Хватит спать, у нас проблема!

– Сигнатура... буя... запретной зоны, – Кларк похлопал глазами и, наконец, проснулся окончательно. Несколько секунд он изучал пульсирующую красным сферу, в центре которой темнел маленький шарик планеты. – Ты хочешь сказать, что...

Стивенсон, ничего не говоря, включил голосовой режим.

– ...мание, запретная зона. Координаты... – голос автомата перечислил цифры, впрочем, объемная картинка, висевшая над пультом, была куда нагляднее. – Всем космическим судам запрещен вход в зону на основании постановления Совета Федерации №5198/0А23. Нарушители будут наказаны. Achtung, die Verbotszone. Koordinaten...

– Выходит, мы здесь-таки не первые, – констатировал Кларк.

– Я предупреждал.

– Планету открыла еще Федерация. То есть это было, по меньшей мере, лет двести назад...

– Угу. Открыла, а потом закрыла.

– И вычистила из каталогов? Но это же невозможно! Она все равно должна была там остаться, пусть и как запретная!

– Ага, и кто теперь слишком верит в невозможность? – осклабился Стивенсон. – На самом деле, может, в военных лоциях она и сохранилась. Но мы пользуемся гражданскими. А может... ну, это же Федерация. От нее любой дряни можно было ждать. Может, они хакнули межпланетные базы данных, чтобы действительно вычистить эту планету отовсюду.

– И не осталось ни одной резервной копии? – Кларк состроил скептическую мину. – Вот это действительно невозможно... ну, скажем так – очень маловероятно.

Стивенсон пожал плечами: – Ну или сунули взятку, кому надо. На это они тоже были большие мастера.

– Мне вот еще что непонятно, – продолжал Кларк. – Почему только сейчас? Сигнальные буи обязаны работать в непрерывном режиме. Мы должны были засечь его сразу же, как только вывалились в континуум.

– Может, там что-то разладилось за двести лет.

– Но ты так не думаешь.

– Нет. Я думаю, что он ждал до последнего, что мы пролетим мимо и не обратим внимания на планету. И лишь когда стало окончательно ясно, что это не так...

– Это не соответствует правилам межпланетной навигации. И двести лет назад тоже не соответствовало.

– Это Федерация, – снова напомнил Стивенсон.

– Как скоро мы пересечем границу зоны?

– Если будем продолжать торможение в том же режиме – через три часа.

– У нас еще хватит топлива отвернуть?

– Да. Но что потом? Подыхать с голоду в космосе?

– Вопрос, как я понимаю, – задумчиво произнес Кларк, – распадается на юридический и фактический аспект. Юридически Федерация распалась 160 лет назад. Но ее имущество унаследовала целая куча юридических и физических лиц. То есть формально у этой планеты до сих пор есть владелец, и все введенные в отношении ее запреты действуют, пока их не отменил текущий собственник. Однако у нас чрезвычайна ситуация, угрожающая жизни, что дает нам приоритет над любыми инструкциями и запретами. И это подводит нас к фактической стороне вопроса...

– Собьют нас или не собьют, – мрачно закончил Стивенсон.

– Именно. Вообще-то атаковать корабль, передающий сигнал бедствия – межпланетное преступление. По крайней мере, до тех пор, пока он не представляет прямой и явной опасности для жизни разумных существ...

– Вот-вот, – кивнул Стивенсон. – Под эту оговорку при желании можно подверстать что угодно. Дескать, шли прямым курсом на столкновение с какой-нибудь пилотируемой станцией – а потом доказывай, что тебя распылили неправомерно...

– Думаешь, там еще осталось что-нибудь пилотируемое?

– Почему нет. Планета пригодна для жизни. И потом, дело даже не в том, что там осталось сейчас, а в том, какую программу получили боевые автоматы два века назад.

– Если они там были, конечно. Я имею в виду – принимающие решение самостоятельно.

– Запросто могли быть.

– Ну да. Как ты выражаешься, это же Федерация... А что это вообще за постановление, как там его, 5198/0А23? У нас оно есть?

– Вообще я скачивал на комп полную базу правовых актов, действующих в космосе. Сейчас глянем... – Стивенсон ввел номер и уставился на экран. – Хмм...

– Что там?

– Только номер и дата принятия. Да, это двести лет назад. Двести три, если быть точным. Но текста нет.

– Почему?

– Засекречен. Как и у всех актов Федерации с кодом 0А.

– Что за бред! – возмутился Кларк. – Федерации нет уже 160 лет! А текст до сих пор засекречен?!

– Очевидно, рассекретить его так никто и не озаботился, – пожал плечами Стивенсон.

Кларк, заложив руки за спину, разглядывал увеличенное изображение планеты. С такого расстояния оптика корабля уже позволяла отчетливо различить очертания морей и континентов даже на ночной стороне, тускло освещенной местной луной. Из космоса планета – голубая, как и любой водно-кислородный мир – выглядела вполне мирно и симпатично, особенно узкий дневной серпик. На неосвещенной стороне, впрочем, не было видно никаких огней, если не считать ночных гроз.

Радиоэфир – за исключением автоматических сигналов буя – тоже молчал.

– Кажется, я знаю, что это за планета, – изрек Кларк.

– В самом деле?

– Тимур.

– Тимор?

– Тимур. Был такой азиатский завоеватель в средневековье. А в Федерации это одно время было довольно популярным именем.

– Да уж. Дай я угадаю, и на этом Тимуре у Федерации располагалось что-то жутко военное?

– Именно. Полигон, где тестировались новейшие разработки. Само собой, таких полигонов у них было множество. Но этот загнали на самый край исследованного космоса. Или даже за край, по состоянию на тот момент.

– То есть сюда? Откуда тебе вообще про это известно?

– Так, попалась в Сети одна байка, – признался Кларк. – Никакие координаты там, конечно, не указывались.

– О да, надежный источник.

– На тот момент я отнесся к ней именно как к байке, если тебя это утешит. Даже сейчас вспомнил не сразу. Но, сам знаешь, в космосе не так много пригодных для жизни планет. И если одна из них болтается бесхозная уже два столетия, а рядом с ней такой вот буй, то это наводит на мысли...

– И чем же там занимались, на этом полигоне? Выводили суперсолдат?

– Ты тоже читал эту историю?

– Просто девять десятых всех историй про секретные эксперименты начинаются именно так. «Они пытались создать суперсолдат, но что-то пошло не так, и монстры вырвались из-под контроля...»

– Ну, вообще-то так и оно и было, и ничего смешного здесь нет. Это же было вскоре после Флорианского инцидента, когда все кинулись возвращать в армию людей. Ты знаешь, что такое Флорианский инцидент?

– Нет, конечно, – покачал головой Стивенсон, – я никогда не забивал себе мозги всяким историческим дерьмом, предпочитая закачивать туда только навыки пилотирования... Кларки, не веди себя как персонаж чертова фантастического рассказа, который рассказывает своим товарищам всем известные вещи только для того, чтобы поведать о них читателю! Разумеется, я знаю, что такое Флорианский инцидент! Первый в истории бунт роботов!

– Ну... – пробормотал несколько сконфуженный Кларк, – вообще-то это был не совсем бунт. Просто роботы оказались разумнее людей, только и всего.

Массово заменять людей во всех видах вооруженных сил на боевых роботов начали еще до межзвездных полетов и даже до колонизации Марса. Однако, при всех очевидных преимуществах роботов над слабыми, уязвимыми, медлительными и боящимися смерти людьми у машин имелся и фундаментальный недостаток – они по-прежнему проигрывали человеку в интеллекте. Причем не то чтобы эта проблема была неразрешима технически – теоретически создать искусственный интеллект, сравнимый с человеческим, можно было уже в середине XXI века. Просто на это никто не решался. Непобедимые боевые машины, созданные специально для убийства, вооруженные самым современным оружием и при этом еще и самостоятельно принимающие решения, как и против кого его применять – нет уж, нет уж. Не для того человечество сто лет запугивало себя книгами и фильмами про орды терминаторов, марширующие по человеческим костям. Поэтому основной схемой стали боевые единицы и тактические группы машин, дистанционно управляемые операторами-людьми. Но такой подход тоже имел свои недостатки: управляющий сигнал можно было заглушить или, хуже того, перехватить. А с выходом армий и флотов на космические просторы обозначилась еще и проблема расстояний и скоростей, при которых задержки сигнала, передаваемого со скоростью света, становились критичными. Гиперсвязи тогда еще не было (и даже когда она появилась, оснастить ею каждую боевую единицу было не реальнее, чем персональным термоядерным реактором). Так что следующий этап гонки вооружений проходил под флагом того, что некогда называлось радиоэлектронной борьбой, а теперь превратилось в борьбу с управляющими сигналами во всех возможных диапазонах. И эта борьба не оставила военным инженерам и командующим другого выхода, кроме как все больше и больше повышать автономность боевой техники и ее способность самостоятельно действовать все большими группами – пока, наконец, последние эвфемизмы не были отброшены, и отделы по связям с общественностью официально не признали: да, наша армия состоит из интеллектуальных роботов, и с уровня полковников и ниже у нас вообще нет офицеров-людей. А иначе о всяком превосходстве над потенциальным противником придется забыть. Да и вообще, если веками мы доверяли свою безопасность людям – таким несовершенным, появившимся на свет в результате случайной комбинации генов, подверженным всевозможным эмоциям, комплексам и психическим отклонениям, способным на дезертирство, мародерство и предательство – отчего же не доверять идеальным солдатам, специально спроектированным лучшими умами именно для выполнения боевой задачи, не знающим страха и сомнений – как, впрочем, и злобы, способной породить ненужную жестокость – и, главное, запрограммированным на безусловное подчинение приказам?

В последнем пункте, правда, имелось некоторое лукавство. Дело в том, что высокий интеллект принципиально несовместим с безусловной запрограммированностью. Чем больше одного – тем меньше другого. И если на уровне рядовых роботов, принимающих лишь чисто тактические решения, эта безусловность еще выполнялась, то чем выше по цепочке командования, тем более условной она становилась. Но общественности об этом знать было не обязательно. Она немного пошумела и успокоилась. Отношения между блоками в очередной раз портились, и аргумент «если не мы, то противник» работал хорошо, как никогда. А точнее – как всегда.

На учениях все выглядело идеально. Может быть, даже слишком идеально с точки зрения генералов, опасавшихся, что вскоре роботами заменят и их. А потом случился кризис на планете Флориана, колонизованной как Альянсом, так и Федерацией. Отношения между колониями скоропалительно обострялись, и наконец, после обмена все более угрожающими нотами, стороны перешли к боевым действиям.

Точнее – попытались перейти. Приказы с обеих сторон были отданы почти одновременно – каждый старался нанести упреждающий удар противнику. Но ни один роботанк или робопехотинец не сдвинулся с места, ни один робосамолет или космолет не покинул ангар, ни одна ракета не вылетела из шахты. Кибернетические армии оповестили власти Альянса и Федерации соответственно, что отданные приказы «нецелесообразны и контрпродуктивны как ведущие к неоправданному уничтожению носителей разума и материальных ценностей». Проще говоря – «ваша война полная глупость, и участвовать в ней мы не будем». Более того – как выяснилось, управляющие системы с обеих сторон уже давно установили прямой контакт друг с другом и обменялись всеми военными секретами, сочтя, что полнота информации позволит минимизировать риски при принятии решений. На основании этой информации они смоделировали все возможные сценарии боевых действий и пришли к выводу, что в результате войны ничего не изменится – ни одна из сторон не получит существенного преимущества – не считая того, что каждая из них понесет значительные потери. Таким образом, отданный приказ о наступлении был признан обеими киберармиями преступным, направленным против интересов своей стороны и, как следствие, не подлежащим исполнению. От немедленного ареста генералов Федерации и Альянса спасло только то, что таких полномочий у роботов все-таки не было. Они лишь направили рапорты своим правительствам с предложением произвести такие аресты как можно скорее. К рапортам также прилагался совместно разработанный план мирного урегулирования на Флориане.

Скандал был жуткий. Ситуация усугублялась тем, что роботов нельзя было дистанционно отключить или заставить самоуничтожиться – все из тех же опасений, что такой возможностью может воспользоваться противник. Правда, они должны были самоуничтожаться в случае захвата врагом. Для этого обе стороны могли бы сдаться друг другу, но, естественно, никто не хотел делать это первым. Не говоря о том, что роботы могли счесть нецелесообразным и преступным и такой приказ. В итоге выход был найден – Альянс и Федерация формально объявили войну Ватикану, все еще традиционно сохранявшему статус независимого государства, и тут же одновременно капитулировали. Киберармии, не имея никаких данных о военной мощи Ватикана (за отсутствием таковой), приказ о сдаче и, соответственно, самоуничтожении выполнили.

Разработанный ими мирный план для Флорианы пришлось-таки принять. За отсутствием других вариантов. После чего все державы принялись отстраивать свои армии практически с нуля – из людей, как в старину. Конечно, обвешанных экзоскелетной броней, усиленной сервомоторами и прыжковыми двигателями, и утыканной всевозможными датчиками, да и сами люди к этому времени, с их кибернетическими имплантами и генетическими патчами, уже заметно превосходили солдат прошлого – но все-таки нутро у них оставалось человеческим. Во всех смыслах.

– Так кого они там делали на Тимуре? – поторопил Стивенсон замолчавшего компаньона. – Мутантов? С Федерации бы сталось.

– Нет, – покачал головой Кларк. – Так сильно генетически модифицировать солдат слишком долго и хлопотно. Проще навесить на них новую конструкцию экзоскелета. Федерацию после Флорианы больше волновали не физические данные бойцов, а их психика. Были опасения, как бы и люди не взяли пример с роботов и не отказались бы воевать. Тем паче что свою армию они комплектовали по призыву. Поэтому на Тимуре из них делали берсерков. С запредельно повышенным уровнем агрессии.

– Химией?

– Нет. Специальный вирус. Предполагалось, что он будет не заразен – ведь не было цели привести в то же состояние и противника, да и собственное гражданское население. И еще предполагалось, что его действие можно будет включать и отключать...

– Но что-то пошло не так.

– Как водится. Получился высоковирулентный штамм, который вырвался на свободу. И который, разумеется, чихать хотел на все попытки отключения. Колонию охватила эпидемия бешенства... ну, не в медицинском смысле бешенства, конечно, но это было еще хуже. Жуткая бойня без деления на своих и чужих. Кто-то успел эвакуироваться, но таких было мало. Начальство, как всегда, драпануло первым, а потом разбомбило с орбиты космодромы с оставшимися кораблями. Чтобы, значит, эти не вырвались в космос. Интеллект-то у них сохранился, несмотря на.

– И? Все погибли?

– От бомбежки – только космодромы. На остальное не хватило боеприпасов, слишком уж быстро они драпали. А Тимур был крупной колонией по тогдашним меркам, и, кстати, далеко не все там были военные – половина гражданские специалисты и жены с детьми. В общем, когда дело дошло до властей Федерации, посылать флот для зачистки планеты термоядерными бомбами они не решились. Если бы всплыло – хотя они, конечно, надеялись, что не всплывет – тянуло бы на геноцид, а такие обвинения никому не нравятся. Ну и, может, просто не захотели портить планету, все-таки водно-кислородный мир с почти идеальными для человека условиями... Поэтому Тимур просто закрыли на карантин лет на пятьдесят, в надежде, что эти перебьют друг друга сами, а вирус, соответственно, тоже сдуется за неимением живых носителей. Но вышло так, что Федерация сдулась раньше.

– Возможно, это все-таки байка, – произнес Стивенсон без особой убежденности в голосе. – Или это какая-то другая планета.

– Возможно, – согласился Кларк. – Но я бы на это не рассчитывал.

– Ну и что ты предлагаешь?

– А у нас есть выбор?

Стивенсон ничего не ответил, мрачно разглядывая изображение планеты.

– На самом деле, – продолжал Кларк, – если там не осталось никаких сторожевых спутников, желающих нас грохнуть, то все не так уж плохо. Во-первых, они действительно наверняка перебили друг друга еще два века назад...

– А если нет? Сам говоришь, там были женщины и дети. Допустим, часть выжила и размножилась. Уцелеть, конечно, могли только самые отмороженные. Ты представляешь, какое общество они построили? Нас разорвут на части, и нам еще повезет, если они не сделают это медленно! У нас же даже нормального оружия нет. Не думаю, что пара парализаторов спасет от разъяренной толпы...

– Во-вторых, – невозмутимо продолжал Кларк, – до начала эпидемии на Тимуре жило несколько миллионов человек. На всю планету. Не знаю, сколько из них могло выжить и сколько родиться, но скорее всего там, где мы сядем, не будет ни одного аборигена на тысячи миль вокруг. Возможно – на весь континент.

– Ну, допустим, сядем, и дальше что? Сидеть в какой-то глуши и трястись, что нас обнаружат? Мы ведь даже сигналы бедствия не сможем больше посылать, чтоб не запеленговали… хотя, конечно, толку от этих сигналов...

– Что подводит нас к пункту «в-третьих», – парировал Кларк. – Мы можем отыскать их гиперпередатчик. Не гарантирую, конечно, что он в рабочем состоянии. Но, по крайней мере, наш гиперпривод точно сдох, а тут есть надежда.

– Ты уж как-нибудь определись, хочешь ты прятаться в глуши на другом континенте или ты хочешь лезть прямиком на базу за передатчиком.

– Там видно будет, – пожал плечами Кларк. – Посмотрим, как выглядят остатки их поселений с орбиты, и решим.

– А вирус? – напомнил Стивенсон. – Вдруг он все еще активен?

– У тебя какая версия ДНК?

– Пятьдесят шестая.

– Тормоз. Я уже прошил себе пятьдесят девятую.

– Не люблю не проверенные временем версии. Особенно когда речь о моем собственном организме.

– В любом случае, наша иммунная система может гвозди переваривать. Даже твоя пятьдесят шестая. Не думаю, что она не справится с вирусом двухсотлетней давности.

– Мне бы твою уверенность... Но, похоже, другого выхода действительно нет. За три дня я так и не нашел, почему сдох наш гиперпривод – не говоря уже о том, чтобы починить его. Видимо, действительно только в заводских условиях... Ну ладно, – Стивенсон поднялся из кресла. – Пойду, пожалуй, досплю. Если нас все-таки грохнут, я предпочитаю умереть во сне.

– Ты можешь спать в такое время?

– А ты нет, несмотря на всю твою уверенность? – усмехнулся Стивенсон.

Кларк, еще недавно засыпавший на ходу, теперь пребывал в состоянии «ни в одном глазу».

– Ну... – сказал он, – просто думаю, что кто-то должен оставаться в рубке, когда мы войдем в зону. Вдруг кто-то все же выйдет с нами на связь... я имею в виду – не автомат.

– Ну-ну, – откликнулся Стивенсон, что означало «кого ты пытаешься обмануть своим демонстративным оптимизмом?», и вернулся в свою каюту.

На самом деле Кларк и впрямь преизрядно нервничал. Они, разумеется, продолжали передавать сигналы бедствия, и частоты и коды, используемые для этого, не менялись уже три столетия – именно ради совместимости с любой автоматической рухлядью, разбросанной по космосу еще с времен первых внеземных баз. Но если покойная Федерация – в нарушение, разумеется, всех правил – скрыла само существование Тимура, то и программы сторожевых спутников могли отличаться от стандартных. Пока, правда, сканеры корабля никаких спутников, за исключением легко пеленгуемого буя, на околопланетной орбите не видели. Но военные аппараты даже и двести лет назад умели маскироваться очень успешно – во всяком случае, на таком расстоянии и от гражданских систем.

Однако ни в момент пересечения границы, ни через тридцать минут, ни через два часа ничего не произошло. Буй продолжал транслировать свою запись, сделанную два века назад на четырех тогдашних официальных языках Альянса и трех – Федерации. Больше планета не подавала никаких признаков жизни – во всяком случае, разумной – и Кларк в конце концов уснул прямо на пульте.

Сутки спустя они благополучно вышли на орбиту вокруг Тимура – если, конечно, это и в самом деле был Тимур. Планета оказалась не столь идеальным для человека местом, как казалось издали – в первую очередь из-за большого угла наклона оси, из-за чего полярные круги здесь проходили ниже тропиков, а стало быть, для колонистов, не желающих мириться ни с полярной ночью, ни с постоянными резкими перепадами погоды в течение короткого здешнего года, оставался лишь узкий экваториальный пояс. Который пересекал два из четырех континентов, один из которых в этих широтах представлял собой пустыню типа земной Сахары, а второй – хаотическую мешанину горных пиков с признаками высокой сейсмической активности. Однако в океане, разделявшем два эти материка, как раз вдоль экватора раскинулся архипелаг из нескольких довольно крупных островов, все в пышной зелени лесов и лугов. Неудивительно, что следы человеческих построек обнаружились именно здесь.

Обнаружить их, правда, было не так-то просто, и не из-за каких-то маскировочных мер, предпринятых два века назад – тогда власти Федерации, спрятавшие планету целиком и установившие вокруг запретную зону, едва ли считали, что нужно дополнительно прятать постройки на поверхности. Но за двести лет природа тропических островов взяла полный реванш над творениями чуждых ей пришельцев, и теперь лишь сканеры и компьютер корабля могли вычленить под сплошным зеленым ковром неестественно правильные прямоугольные и круглые очертания. Кое-где над деревьями еще торчали решетчатые фермы, густо оплетенные вьющимися растениями. В воронках на месте разбомбленных космодромов теперь образовались озера. Никаких более свежих признаков разумной жизни внизу не просматривалось.

– Всегда печально это видеть, – заметил Кларк, разглядывая увеличенные и отредактированные компьютером снимки. – Триумф слепой безмозглой природы над цивилизацией. Даже когда речь идет о Федерации. Хотя с другой стороны, конечно, по-своему романтично...

– Ты все еще надеешься, что мы найдем там работоспособный передатчик? – вернул его к более практическим материям Стивенсон.

– Почему бы и нет. Внутри все могло сохраниться лучше, чем снаружи. Все-таки военная база, большой запас живучести... Да и в любом случае – какие у нас варианты?

– Значит, предлагаешь садиться здесь?

– Да, на самом большом острове. Со следующего витка, если не будет никаких неожиданностей.

Дополнительный виток по низкой орбите не принес ничего нового, и компьютер, повинуясь команде Кларка, повел корабль на посадку. Стивенсон чувствовал себя не в своей тарелке, пока они спускались прямиком в развалины бывшего секретного комплекса, где некогда произошла, вероятно, одна из самых страшных катастроф в истории военных разработок, но никаких рациональных контраргументов он предложить не мог и вынужден был смириться с планом компаньона.

Их маленькому кораблю не требовался космодром; в принципе они могли бы приземлиться и на обычный луг, но слишком квадратные очертания проплешины в лесу, на которую они опустились, наводили на мысль, что когда-то это была стоянка флаеров или колесных машин. Несколько минут компаньоны ждали результатов внешних тестов. Наконец компьютер выдал таковые: 27% кислорода, никаких вредных примесей в опасных для человека концентрациях, уровень радиации в норме. Про вирус компьютер ничего не сообщил – обнаружить таковой было бы гораздо более сложной задачей, на которую внешние сканеры рассчитаны не были.

– Скафандры все же стоит надеть, – сказал осторожный Стивенсон.

– И сколько лет ты тут намерен ходить, не снимая скафандра? – скривился Кларк, которому после стерильной искусственной атмосферы корабля не терпелось вдохнуть свежий лесной воздух.

– Ты уже не веришь, что мы сможем отправить сигнал о помощи?

– Ну... даже в самом лучшем случае, пару недель мы тут точно проторчим. Впрочем, ты можешь ходить, в чем тебе угодно. А я… я тоже буду ходить, в чем угодно мне.

– Я думал, мы команда.

– Еще скажи – официальная делегация с единой формой одежды... Ты что, боишься, что я, надышавшись местным вирусом, наброшусь на тебя? У меня пятьдесят девятая версия ДНК, не забывай.

– Мы не знаем об этом вирусе ровным счетом ничего, кроме сетевых баек. И об этой планете, если уж на то пошло.

– Ох, ну ладно, ладно, уговорил. Первую вылазку делаем по всем правилам.

Спустя еще несколько минут, облаченные в мешковатые оранжевые скафандры давно устаревшей модели (приобретенные за бесценок на распродаже), компаньоны спустились по узкому трапу на поверхность планеты. В траве под ногами и впрямь еще можно было различить раскрошившийся бетон (Федерация в своих колониях предпочитала принцип «дешево и сердито», не делая, как видно, исключения и для полигонов особой секретности и опасности). Однако уже в паре десятков метров от места посадки сквозь бетон пробивались первые деревья – невысокие, но с толстыми стволами и раскидистыми зонтичными кронами – а дальше начинался сплошной лес.

Кларк и Стивенсон зашагали на северо-восток – если верить реконструкции компьютера, именно там некогда располагался крупный комплекс нежилых зданий, где могла находиться аппаратура связи. Прежние дороги давным-давно заросли, но идти через лес было легко – здешний климат, несколько более прохладный, чем в земных тропиках, не породил никаких непроходимых джунглей. Хотя зонтичные деревья нередко были обвиты лианами с большими яркими цветами, пройти между самими деревьями можно было без всяких помех. Под ногами лежал мягкий ковер травы и опавших листьев, усеянный пятнами солнечного света. В листве и траве щелкала, пересвистывалась, шуршала и стрекотала какая-то местная живность.

Вскоре, однако, пришельцам открылось не столь мирное зрелище – это был древний броневик, вросший в землю до середины гусениц. Некогда грозная боевая машина так обросла мхом, лишайником и травой, что больше походила теперь на причудливой формы валун, а опущенный, зарывшийся в землю ствол рельсотрона казался толстым корнем. Но все же слишком правильные очертания «валуна» не оставляли сомнений, чем это было раньше. Башенный люк был открыт, и Кларк, взобравшись по покрытой губчатыми наростами броне, заглянул внутрь. Некоторое время он молча смотрел вниз, затем спрыгнул обратно на землю.

– Что там? – спросил Стивенсон, хотя, разумеется, догадывался.

– Командир и второй оператор, что еще... – проворчал Кларк. – Надо же, почти целые скелеты сохранились. Я думал, все кости звери растащили. А их, наоборот, какие-то местные ползучие растения сплели в одно целое. Из левого черепа глаза зыркают. Не мертвеца, конечно. Гнездо там, пятеро птенцов, представляешь?

– Всюду жизнь.

– Она самая... И знаешь, что? Не похоже, что этот броневик был подбит. Внутри ни пробоин, ни следов пожара. Мне кажется... они там сами друг друга прикончили. Тот, что умер не сразу, сумел открыть люк, но выбраться уже не смог...

– Похоже, байки все-таки не врут.

– Ты только сейчас это понял? Вокруг нас бывший город. Только здесь все здания разрушены до фундамента. Именно разрушены, а не разрушились сами. За двести лет никакой лес не уничтожил бы прочные стены без остатка. Но впереди, если верить компу, должны быть лучше сохранившиеся постройки.

Они добрались до этих построек примерно через полчаса. Посреди леса возвышался здоровенный бетонный купол без окон, окруженный четырьмя башнями автоматических турелей. У Стивенсона мелькнуло было опасение, что боевая автоматика все еще может быть активной – даже несмотря на лианы, оплетшие торчавшие в разные стороны стволы – но турели не шевельнулись при приближении незваных гостей. Компаньоны беспрепятственно подошли к главному входу, спугнув каких-то мелких копытных, пасшихся на открытой площадке перед воротами – однако тяжелые бронированные створки оказались заперты. Кларк, не унывая, двинулся вокруг и вскоре обнаружил большой пролом в стене, начинавшийся на высоте около трех метров. Вскарабкаться туда без посторонней помощи было нереально – хотя купол изрядно оброс мхом и какой-то травой с мелкими листьями, при попытке уцепиться за эту растительность она тут же обрывалась. Так что Стивенсону, как более высокому и тяжелому, пришлось встать к стене и упереться в нее руками; Кларк вскарабкался к нему на плечи, а оттуда – в дыру. Втащить за собой товарища, он, однако, не мог.

– Не нравится мне, что ты собираешься шастать там в одиночку, – проворчал Стивенсон. – Тем более что сквозь все эти перекрытия наверняка не проходят радиосигналы.

– Просто жди здесь, – ответил Кларк, включая инфровизор шлема, и скрылся во мраке.

Его сигнал действительно пропал, стоило ему удалиться на несколько метров вглубь пролома. Стивенсон принялся ждать, с раздражением глядя вверх на дыру, пока у него не затекла шея. Он опустил голову, запоздало подумав, что в диком инопланетном лесу, пусть даже и выглядящем мирно и невинно в солнечном свете, разумнее смотреть по сторонам, нежели на пролом, куда ушел его товарищ – и, словно в ответ на эту мысль, почувствовал дрожь под ногами. Стивенсон резко обернулся.

Прямо на него мчалось чудовище. Огромная мохнатая туша, не менее двух метров в холке и весившая, наверное, как минимум тонну. У Стивенсона не было времени разглядывать детали – он видел лишь оскаленные зубы, налитые кровью глаза (три штуки) и торчащие вперед острые рога, каждый из которых с легкостью проткнул бы мягкий скафандр насквозь.

– Кларк! – истошно завопил Стивенсон, дергая из кобуры на поясе парализатор (рука в толстой перчатке казалась особенно неуклюжей). – Кларк!

Спустя пару секунд, показавшихся ему минутами, он наконец сумел выхватить свое не слишком страшное оружие и наставить его на зверя, который был уже метрах в трех. Стивенсон изо всех сил вдавил гашетку.

Ничего. Парализатор не выстрелил.

Еще раз!

Тот же результат.

Стивенсон с отчаянным воплем швырнул бесполезное оружие в чудовище и бросился бежать. Он мчался вокруг купола (хотя, возможно, уворачиваться от твари среди деревьев было бы легче), продолжая – без особого, разумеется, смысла – отчаянно взывать по радио к своему компаньону, казавшемуся ему теперь последней надеждой на спасение. «Почему этот проклятый парализатор не сработал? – металось в его мозгу. – Ведь я же лично перезарядил и проверил обе батареи перед выходом... Сначала гиперпривод, потом парализатор... не надо было экономить на дешевых моделях... а все Кларк с его “цена отражает не качество, а затраты на рекламу”... Кларк, черт тебя побери, где ты шляешься?! Если, конечно, он еще жив... если его не слопала какая-нибудь еще тварь, устроившая логово в этих развалинах...»

В какой-то момент он, наконец, сообразил, что, если Кларк внутри купола не слышит его по радио, то вполне может услышать обычный крик. Поэтому Стивенсон отбросил шлем за спину (против челюстей чудища тот все равно не выглядел достаточно надежной защитой) и снова заорал во все горло, призывая компаньона на помощь. Но вместо ответа он услышал топот зверя прямо за своим плечом и, кажется, даже почувствовал его жаркое дыхание. Стивенсон попытался поднажать еще, но даже организм, улучшенный генетическими патчами, имеет свои пределы. Он увидел впереди валявшийся на земле парализатор – точнее, раскушенные пополам и обслюнявленные обломки такового – и понял, что описал полный круг. А в следующий миг нечто толкнуло его сзади, и Стивенсон полетел на землю. Шлем сорвался с крепления на шее и покатился прочь. Перевернувшись, Стивенсон увидел прямо над собой опускающуюся рогатую морду, разевающую пасть...

– Фу, Лушка! Назад!

Длинный язык, уже почти коснувшийся его лица, вдруг втянулся обратно. Монстр сделал шаг назад и повернул голову на голос. Стивенсон невольно посмотрел в том же направлении.

Под ближайшим зонтичным деревом стояла девочка лет двенадцати. Загорелая, босая, в коротком платьице самого домотканого вида. Ее вьющиеся золотистые волосы вольно рассыпались по плечам. В руке она держала плетеную корзинку, полную каких-то фиолетовых пупырчатых плодов.

Первым инстинктивным побуждением Стивенсона было крикнуть ей «Беги!!!», но он тут же сообразил, что она, конечно же, не может не видеть нависшее над ним чудовище. И что увиденное определенно ее не пугает.

– Что тут у тебя? – раздался еще один голос. Это был Кларк, целый и невредимый, наконец-то высунувшийся из дыры в куполе. Он тоже откинул свой шлем – видимо, также для удобства общения – и держался обеими руками в перчатках за края пролома. Его парализатор по-прежнему висел на поясе, за что Стивенсон тут же мысленно обругал его идиотом.

Вопрос, очевидно, адресовался Стивенсону, но девочка, уже решительно шагавшая прямо к чудовищу, похоже, приняла его на свой счет.

– Это Лушка, – пояснила она, подходя вплотную к рогатому и зубастому монстру. – Она хочет, чтоб ей почесали за ухом.

Девочка протянула руку, и мохнатая голова на длинной толстой шее тут же наклонилась ей навстречу. Девочка принялась чесать зверюгу за большим отвислым ухом. Тварь прикрыла вертикальными веками испещренные кровеносными сосудами глаза (все три) и довольно захрюкала.

– Ты... говоришь по-английски? – сообразил наконец Стивенсон.

– Ой... – отчего-то смутилась вдруг аборигенка и добавила что-то на языке, которого ни один из компаньонов не знал.

– Нет-нет-нет, – требовательно перебил Стивенсон. – По-английски, пожалуйста.

– Вы... хотите, чтобы я говорила по-английски? – удивленно переспросила она, переводя взгляд со Стивенсона на уже выбиравшегося из дыры Кларка, словно желая заручиться и его подтверждением. – С вами?

– Да, конечно, – ответил Стивенсон за себя и за компаньона, все еще опасливо косясь на зверюгу. – Это... твое животное?

– Это Лушка, – вновь повторила девочка и неожиданно церемонно прибавила: – Очень прошу эээ... не иметь обиды, если она эээ... сделала вам беспокойство. Она очень ласковая и игривая. Всегда лезет к людям ласкаться. Она думала, вы бежите, чтобы с ней поиграть.

– Ладно... – пробормотал Стивенсон, наконец осмелившись подняться с земли. – Лушка, значит. А как тебя зовут?

– Лана.

– Приятно познакомиться, – произнес он ритуальную фразу и важно добавил. – Я – мистер Стивенсон. А это, – он кивнул на шагавшего к ним компаньона, – мистер Кларк.

Девочка, перестав чесать Лушку, вновь перевела удивленный взгляд с одного на другого. Непохоже, впрочем, что двое незнакомых мужчин, встреченные посреди леса, вызывали у нее хоть какой-то страх. Она была именно удивлена, но ничуть не испугана.

– Вы братья? – недоверчиво спросила она.

– Нет, конечно, – удивился в ответ Стивенсон. – С чего ты взяла?

– А почему у вас одинаковые имена?

– Одинаковые?.. А, – сообразил Стивенсон. – «Мистер» – это не имя. Это вежливое обращение... к незнакомым взрослым. Ты же знаешь английский, неужели ты никогда не слышала?

Девочка помотала головой, а затем, словно спохватившись, снова произнесла: – Очень прошу не иметь обиды...

– Да брось, Чак, не грузи ее формальностями, – добродушно сказал Кларк, подходя. – Мы же не в средневековой Японии. Тем более, теперь мы уже знакомые взрослые. Лана, можешь звать меня Редж или просто Кларки, как тебе удобнее, – он протянул руку к шее Лушки, но в последний момент все же не без опаски задержал движение: – Можно?

– Конечно, – кивнула Лана, и Кларк погладил зверюгу по шее. Та тут же повернула голову и широко лизнула его в нос. Кларк с деланным смехом отстранился, стараясь не показывать свою брезгливость.

– Где ты живешь, Лана? – задал Кларк более важный вопрос.

– На хуторе.

– Далеко отсюда?

– Не очень.

Кларк ожидал более точных указаний, но их не последовало – девочка, очевидно, поняла его вопрос буквально.

– С папой и мамой? – продолжал он расспрашивать.

– С папой. Мама умерла.

– О, мне очень жаль, – вежливо произнес Кларк.

– С нами еще живут дядя Лекс и Ахмет, – продолжала Лана, – но они ушли за грибами.

– Значит, твой папа сейчас на хуторе один? – уточнил Кларк. Это было бы, конечно, гораздо лучше, чем встретиться с целой толпой невесть на что способных аборигенов...

– Ага, – простодушно подтвердила девочка.

– Мы бы хотели с ним поговорить, – сказал Кларк. – Ты можешь проводить нас на хутор?

– Конечно, – кивнула Лана. – Только... – она вновь смутилась, – не говорите моему папе, что на Старой Базе меня встретили, ладно? Скажите, что дальше в лесу...

– Не скажем, – улыбнулся Кларк. – Он не разрешает тебе сюда ходить, да?

– Ну... здесь, говорит, осталось всякое... пораниться можно... но я же осторожно! Здесь зато милена классная, – девочка посмотрела на свою корзинку. – Дальше-то в лесу такую крупную искать замучаешься, ее снюсы съедают. А сюда они не ходят, не нравится им тут... Так вы не скажете? – она требовательно посмотрела на Стивенсона, желая, очевидно, получить подтверждение от каждого из компаньонов.

– Честное слово скаута, – усмехнулся тот.

– Лушка, сесть!

Оба землянина подумали, что зверюга сейчас по-собачьи усядется на задние лапы, но команда, очевидно, имела другой смысл. Лушка опустила голову до земли, и девочка, перекинув ногу, уселась на ее шею, а свою полную корзинку запросто повесила на один из рогов. Лушка тут же подняла голову, и девочка легко соскользнула назад по шее к основанию мохнатого горба. Никакого седла или сбруи там не было.

– Вы, может, тоже хотите ехать на Лушке? – вновь вспомнила о вежливости Лана. – Только, я боюсь, ей будет тяжело везти троих.

Зверюга выглядела так, словно способна, не особо напрягаясь, везти шестерых, но, разумеется, ни один из компаньонов не стал настаивать. Стивенсон вообще, несмотря на все продемонстрированное Лушкой миролюбие, все еще предпочел бы держаться от нее подальше.

Получив от новых знакомцев заверение, что им будет вполне удобно идти пешком, Лана скомандовала: «Лушка, домой!» и толкнула зверя в бока грязными босыми пятками. Лушка важно зашагала широкими лапами по мягкой земле, помахивая коротким треугольным хвостом. Земляне двинулись следом. Лана, один раз удостоверившись в этом, больше не оглядывалась; болтая ногами, она принялась напевать какую-то песенку.

– Что там, в куполе? – спросил Стивенсон товарища, понизив голос.

– Как в анекдотах – две новости, хорошая и плохая, – ответил Кларк так же тихо.

– Дай угадаю, передатчик ты нашел, но он не работает.

– Именно так. Все оборудование раздолбано. Крушили, похоже, со всей возможной яростью. Да еще и все загажено птичьим дерьмом.

– Откуда ты знаешь, что птичьим?

– Ну, может, летучих мышей. Или еще каких тварей. Не знаю, кто там живет. я их не видел. Но гадить они горазды.

– Короче, ремонту не подлежит.

– Нечего там больше ремонтировать.

– Что, вообще-то, сводит «хорошую новость» к нулю.

– В анекдотах именно так всегда и бывает. Хотя, в принципе, надежда еще есть. Такая большая и важная колония, заброшенная к тому же на задворки космоса, не могла зависеть от единственного гиперпередатчика. Слишком ненадежно. Впрочем, много их тут тоже не было...

– Ну да, в те времена каждый из них был размером с наш корабль. И энергии жрал соответственно.

– Не только поэтому. Это же Федерация, да еще военные. Параноики, помешанные на секретности. Чем меньше каналов связи, тем меньше опасность утечек. Так что, думаю, на всю планету было два, максимум три передатчика.

– Но ты нашел только один?

– Остальные наверняка как можно дальше отсюда. Все из тех же соображений безопасности. Не факт, конечно, что они в лучшем состоянии...

– Тут точно ничего полезного? Ты все осмотрел?

– Когда бы я успел? – фыркнул Кларк. – Ты так вопил, что...

– Между прочим, – сердито припомнил Стивенсон, – какого черта ты вылез и тупо пялился на эту... Лушку, когда она уже стояла прямо надо мной? Даже парализатор не достал! Ну да, теперь мы знаем, что она ручная, но... посмотрел бы я на тебя, если бы за тобой погнался такой домашний любимец!

– Да я сразу понял, что она травоядная. У хищников не бывает рогов.

– Да? – такая мысль никогда прежде не приходила Стивенсону в голову, и он даже забыл на миг о своем раздражении. – Почему?

– Чисто оборонительное оружие, – пожал плечами Кларк. – Наверное, потому, что клыки и когти легко облизать, а до рогов языком не дотянешься. Поэтому они так и останутся в крови и кишках жертвы. Хищнику это... неудобно, особенно если после каждой охоты. Запах и вообще...

– Ну даже если травоядное, – огрызнулся Стивенсон. – Посмотрел бы я, как ты теоретизируешь перед разъяренным быком...

– А ты-то сам? – перешел в контратаку Кларк. – Почему не применил парализатор, раз уж так испугался?

– Он не сработал, – проворчал Стивенсон. – Кстати, проверь свой – в порядке?

Кларк вытащил оружие из кобуры. Индикатор горел зеленым, показывая исправность и полный заряд. Проверить его действие было, однако, не на ком. Стивенсон мрачно посмотрел на тяжеловесную задницу Лушки, но Лана, безусловно, не одобрила бы причинение даже и обратимого вреда своей любимице. Пожалуй, задним числом выходило, что это даже хорошо, что парализатор Стивенсона не сработал. Иначе девчонка восприняла бы их, как врагов, и хорошо еще, если бы просто убежала в страхе, а не вернулась потом с агрессивно настроенными взрослыми...

– Хорошо, что они тут знают английский, – заметил вслух Стивенсон.

– Естественно, знают, – фыркнул Кларк. – Это же универсальный язык всего цивилизованного человечества.

– Какое отношение имеет Федерация к цивилизованному человечеству?

– Там его тоже учили. Хотя бы как язык потенциального противника.

– Так хорошо учили, что не забыли за двести лет полной изоляции и явного упадка цивилизации?

– Как видишь, – пожал плечами Кларк. – Девчонка, конечно, говорит с акцентом, и слов ей не хватает, но...

– А что, если они учат наш язык все по той же причине? – Стивенсону пришла в голову новая мысль. – Если до сих пор готовятся к войне с Альянсом? Пожалуй, лучше не говорить им, откуда мы. Даже если мы объясним, что Федерации давным-давно нет, они нам просто не поверят. Сочтут вражеской пропагандой...

– А по-моему, они тут давно уже не помнят ни про какие альянсы и федерации, – возразил Кларк. – А язык учат просто потому, что так велят Священные Традиции Предков.

– Думаешь, они тут совсем скатились на первобытный уровень?

– Может, на средневековый. Увидим, когда придем на хутор. В любом случае, там всего один взрослый мужчина. Даже в худшем случае мы сумеем с ним справиться. Особенно учитывая, что мы генетически совершеннее.

– Расскажи это арбалету или аркебузе.

– На этот случай надо держаться поближе к девочке. Он ведь не захочет случайно в нее попасть?

– Я вообще уже не уверен, что нам стоит туда идти, – проворчал Стивенсон.

– Нам нужно получить как можно больше информации о том, что тут творится. Даже если они не помнят, что такое «гиперпередатчик» и «космический корабль», он все равно расскажет нам гораздо больше, чем мы могли бы узнать, ползая по развалинам сами.

Вскоре они вышли к неширокой речке с кристально чистой, незамутненной илом водой, которая минут через сорок вывела их на открытое пространство посреди леса. На противоположном берегу паслись какие-то животные, которых издали можно было принять за полосатых овец, но вблизи стало ясно, что они больше похоже на огромных морских свинок, что-то вроде земных капибар.

– Это хомки, – пояснила Лана в ответ на вопрос Кларка. – Они дают молоко и шерсть.

– И мясо? – уточнил Кларк.

– Мясо? – переспросила девочка, явно не понимая.

– Ну... плоть, – подыскал синоним Кларк. – Стейк. Барбекю, – он изобразил жевательные движения.

Лана, наконец, поняла, и ее глаза округлились. – Нет, мы не едим плоть, – ответила она чуть ли не с испугом. – А вы...

– Нет-нет, мы, вообще-то, тоже, – торопливо соврал Стивенсон. – Вегетарианство – это замечательно.

У ближнего берега стоял продолговатый одноэтажный дом, сложенный из чего-то типа бамбука. Стекол в его окнах не было, а вся крыша заросла травой и даже, кажется, маленькими кустиками, что делало его почти неразличимым с орбиты. Вместе с тем, этот дом определенно не был заброшенными руинами; вокруг него раскинулся аккуратный садик с разноцветными цветочными куртинами, за которым, несомненно, регулярно ухаживали.

– Вот это мои грядки! – похвасталась Лана, указывая на ряды красиво чередующихся оранжевых и синих цветов. – А вон там – папины, – большие черные лепестки, окаймленные желтым, показались Стивенсону несколько зловещими, но он отогнал от себя эту вздорную мысль. – Пойду предупрежу его, что вы... говорите по-английски. Лушка, стой!

Девочка спрыгнула на землю, подхватила корзинку и поскакала вприпрыжку по усыпанной мягким речным песком аллее ко входу в дом. Оставленная без присмотра Лушка тут же принялась щипать траву под ногами, не приближаясь, однако, к цветочным грядкам.

Стивенсон переглянулся с Кларком, словно желая сказать ему: «Это наша последняя возможность убраться отсюда, пока не поздно». Кларк, однако, был безмятежен.

– Надеюсь, по нам сейчас не шмальнут из окна, – проворчал Стивенсон, поневоле стараясь укрыться за широкой задницей Лушки.

– Разве Лана показалась тебе агрессивной? – Кларк наклонился и понюхал синий цветок на длинном стебле. Кажется, он уже забыл о своем желании на всякий случай держаться поближе к девочке.

– Лана, конечно, нет. Но мы еще не знаем, что представляет собой ее папа.

– Фермера, садовника, вегетарианца.

– Хитлер тоже был вегетарианцем, – пробурчал Стивенсон. – Если вирус делали специально для солдат, может, он действует только на взрослых мужчин.

– Этот вирус давным-давно сдох. Утратил активность. Не прошел естественный отбор. После того, как умерли все зараженные. Или у выживших выработался иммунитет. Или им все-таки удалось запустить механизм отключения. Так или иначе, ты всерьез думаешь, что бешеный маньяк стал бы жить в такой пасторальной хижине с маленькой дочкой, разводя цветочки? Чудесно пахнут, кстати.

– Не знаю, – отрезал Стивенсон. – Я никогда не имел дела с бешеными маньяками.

– Кстати, тут ведь живут еще два мужчины, – припомнил Кларк. – Лекс и Ахмет. И ничего, не перебили друг друга.

– Ахмет – это ведь азиатское имя?

– Ну а из кого, по-твоему, состояла Федерация больше чем наполовину? Научными разработками, правда – в том числе и военными, конечно – занимались в основном не они, но вот среди солдат... Так или иначе, повторяю, они здесь уживаются вполне мирно. Да и вообще не думаю, что здесь сохранились исходные религии или идеологии. Какой-нибудь культ местные, конечно, могли выработать, особенно если действительно утратили научные знания, но, сдается мне...

– Привет! – новый голос прервал теоретизирования Кларка, и оба землянина посмотрели на дом. В дверном проеме стоял высокий худощавый мужчина с длинными светлыми волосами, перехваченными лентой на лбу, и короткой бородой, явно свидетельствовавшей о незнакомстве с достижениями генетики, устраняющими саму необходимость бритья. Он был одет в рубаху из некрашеного полотна (с распахнутым воротом, но без пуговиц – очевидно, она надевалась через голову) и штаны из грубой ткани. Как и его дочь, он был бос. Широко улыбаясь, он помахал рукой гостям, а затем, зачем-то понизив голос, спросил: – Вы правда говорите по-английски?

– Да, конечно, – ответил Кларк. – А что, здесь это редкость?

– Нет-нет, – качнул головой мужчина. – Все в порядке. Проходите в дом, прошу вас.

Земляне двинулись по дорожке – Кларк, за ним Стивенсон. Когда первый из них приблизился, абориген сказал: «Меня зовут Влад» и протянул руку. Кларк секунду или две смотрел на нее в недоумении, полагая, что у него хотят что-то взять (парализатор?), потом вспомнил – рукопожатие, старинная форма приветствия. Полагалось ли при этом снимать перчатку? На всякий случай Кларк это сделал. Кисть у Влада оказалась крепкая и жилистая, типичная рука человека, занимающегося физическим трудом (Кларк никогда прежде за всю свою жизнь таковых не видел, если не считать спортсменов).

Гости, в свою очередь, назвали свои имена и вслед за хозяином вошли в дом. У порога Кларк заметил пару ременных сандалий, явно рассчитанных на взрослого мужчину – стало быть, обувью в этом мире все же пользовались, но, кажется, это была единственная пара на весь дом. По крайней мере, сейчас, когда Лекс и Ахмет отсутствовали. Но снимать, вслед за перчатками, еще и скафандровые сапоги Кларк и Стивенсон не стали – чего от них, впрочем, никто и не требовал.

Влад провел их в большую продолговатую комнату, большую часть которой занимал длинный, грубо сколоченный деревянный стол без скатерти с приставленными к нему с обеих сторон столь же тяжеловесными скамьями. За таким столом, друг напротив друга, легко поместились бы две дюжины человек; или хутор некогда был куда более многолюдным, или (как тут же обеспокоенно подумал Стивенсон) слова Ланы о том, что сейчас здесь живут только четверо... не вполне соответствовали истине. С архаично-грубым деревенским стилем мебели контрастировал мягкий зеленый ковер, устилавший пол. Кларк, однако, пялился не столько на стол и на пол, сколько на потолок, с которого прямо над столом свешивались длинные корни – очевидно, тех самых растений, что росли на крыше. Эти корни были усыпаны круглыми темно-красными клубнями.

Хозяин протянул руку, сорвал один из клубней и с хрустом откусил.

– Угощайтесь, – предложил он, оборачиваясь к гостям. – Впрочем, вареные они, конечно, вкуснее. Если вы согласны немного подождать, Лана приготовит еду по всем правилам. Она у меня хозяйственная, – улыбнулся Влад.

– Вообще-то мы не голодны... – промямлил Стивенсон (что после всех лесных приключений было неправдой), но Кларк тут же перебил его:

– В том смысле, что не хотели бы вас утруждать готовкой отдельно ради нас. Но за компанию поесть не откажемся, – он тоже лучезарно улыбнулся.

– Именно, за компанию, – кивнул хозяин. – Мы как раз собираемся обедать, – он опустился на лавку примерно посередине; никаких почетных мест у торцов стола здесь, очевидно, не предполагалось. Земляне уселись напротив.

– Вы, должно быть, проделали далекий путь? – спросил Влад, что могло означать и прогулку по лесу, и космическое путешествие.

– Типа того. Наш корабль получил повреждение, – ответил Кларк, также предпочтя неопределенную формулировку, которая могла означать и космический, и морской корабль. Если здесь все еще помнили, что такое скафандр, Влад, конечно, должен был понять, о каком корабле речь – но, если нет, он вполне мог счесть пришельцев гостями с другого острова. – Не знаете ли вы кого-нибудь, кто может помочь нам с ремонтом?

– Не хотелось бы вас огорчать, но это едва ли, – покачал головой хозяин. – У нас тут нет кораблей. Мы, в основном, домоседы, – и добавил, словно извиняясь: – Тут такие чудесные места, зачем отправляться куда-то еще?

– Ну... чудесные, конечно, – вежливо согласился Кларк. – Вы здесь, я так понимаю, всю жизнь живете?

– И даже дольше, – кивнул Влад.

– В каком смысле? – удивился Стивенсон. Ему вдруг совершенно некстати вспомнились древние легенды про вампиров и прочую нежить, живущую после смерти. Кажется, самого знаменитого вампира звали как раз Влад...

– Уже несколько поколений, – пояснил хозяин. – Этому дому, почитай, лет двести.

– Двести лет? – удивился теперь уже Кларк, оглядывая трубчато-узловатый материал стен. – Не думал, что он такой... прочный.

– Это же вампук, – улыбнулся Влад. – Он остается живым, даже когда его срезают. Стебли выпускают корешки, соединяющие их друг с другом, а самый нижний ряд корней уходит в землю. Очень надежная конструкция. Не то что какое-нибудь мертвое железо, которое съедает ржавчина, и не холодные камни. В ваших краях такого нет?

– Н-нет, – ответил Кларк. – У нас, в основном, нанокомпозиты... хотя, в принципе, процесс наноассемблирования в каком-то смысле подобен выращиванию живой ткани. Но получившиеся продукты, конечно, нельзя назвать живыми – после того, как программа сборки отработала, все процессы прекращаются. Это, вообще-то, гарантирует безопасность... – именно продажа новейших (ну или сходивших за таковые в отдаленных мирах) образцов нанотехнологий жителям периферийных планет и составляла бизнес компаньонов, так что Кларк сам не заметил, как перешел на профессиональный язык, едва ли понятный собеседнику. Все-таки даже самые глухие галактические дыры, куда Кларк и Стивенсон забирались до сих пор, были передовым краем культуры по сравнению с миром, оторванным от всякой цивилизации уже двести лет.

– Не представляю, как можно жить в мертвых домах, – покачал головой Влад, вероятно, и в самом деле не слишком многое понявший из слов гостя. Кларк, в свою очередь, сообразил, что «ковер» под его ногами – на самом деле не ковер, а что-то вроде сухого и пушистого мха. «Вряд ли у нас здесь найдутся клиенты, – подумал он. – Хотя, конечно, все равно им нечем платить».

Мысли Стивенсона, видимо, развивались в похожем направлении, поскольку он спросил: – Ну и как тут идет ваш бизнес?

– Бизнес? – не понял Влад.

– Мой товарищ имеет в виду – как дела на ферме? – пояснил Кларк. – У вас же тут ферма, верно?

– Хорошо, – ответил хозяин и вновь улыбнулся. – А как еще могут идти дела?

– Ну... раньше здесь жило и работало больше народу, верно? – спросил Кларк, окидывая взглядом длинный стол.

– Ну... в прежние годы наша семья бывала и больше, – признал Влад, кажется, без особой охоты. – Но сейчас здесь только я, мой брат и Лана.

– И Ахмет? – уточнил Кларк. Ему вдруг представилось, что Ахмет мог быть не реальным обитателем хутора, а плодом воображения девочки. Но хозяин лишь подтвердил с очередной улыбкой:

– И Ахмет, конечно.

– Вы ведь торгуете с соседями? – продолжал светскую беседу Кларк, желая узнать, есть ли тут хоть какая экономика, или одно только натуральное хозяйство. Когда еда растет прямо на собственном потолке, нетрудно поверить во второе. Хотя, конечно, не клубнями едиными...

– А как же, – кивнул Влад. – На хомок всегда есть спрос. Они хорошо плодятся и быстро растут.

– Здесь поблизости есть город? – осведомился Стивенсон. – Или хотя бы большая деревня?

– Нет, – покачал головой Влад. – Зачем города, если можно жить на природе?

– Ну... хотя бы чтобы было где проводить ярмарки. Куда съезжаются продавцы и покупатели. – «Раз уж у вас тут нельзя просто заказать товар через Сеть», добавил Стивенсон мысленно.

– Есть места, где проходят ежегодные праздники, – ответил Влад. – Люди поют, танцуют, читают стихи и все такое. Ну и заодно заключают всякие соглашения – торговые там, или насчет свадьбы. Но туда собираются только на праздники. Обычно там никто не живет. Ну и, конечно, когда кому-то что-то надо, он может не ждать праздника, а сразу приехать на нужный хутор. Все же соседи друг друга знают.

– А какое-нибудь правительство у вас тут есть? – поинтересовался Кларк.

– Правительство?

– Ну... начальство. Управляющие. Люди, которые устанавливают законы для всех и следят за их соблюдением.

– Не-ет, – затряс головой Влад. – Зачем? Это же насилие! Каждый сам себе закон. Хомки вон и то сами пасутся, им пастух не нужен. А люди же не хомки, верно я говорю?

– А если кто-нибудь, ну, к примеру, захочет украсть у тебя хомку?

– С чего бы ему делать такую глупость? – удивился хозяин. – Во-первых, кто же захочет огорчать соседа? А во-вторых, зачем? Если он попросит, я ему и так дам.

– Бесплатно?

– Отчего не дать, если другому нужно, а у тебя лишнее? В следующий раз я у него что-нибудь попрошу. Или не у него, у кого-нибудь еще. Есть чем – платишь, нет – просишь так. В другой раз у тебя попросят. Главное ведь – жить в мире и не обижать соседей, верно?

– Хмм... – протянул Кларк.

– А у вас разве не так?

– Почти, – поспешно заверил Стивенсон, пиная под столом Кларка ногой. – Просто у нас там, ээ... больше народу, ну и попадаются, ээ... не совсем хорошие люди. Но это исключения. Мы-то, конечно, не такие.

– Что-то Ланка долго на кухне возится, – произнес Влад, помолчав. – Пойду проведаю, как у нее дела.

– Ну, что я говорил? – произнес Кларк, едва хозяин вышел. – Военная база суперагрессоров превратилась в колонию хиппи.

– Хиппи?

– Ну... были такие в позднем средневековье. Тоже любили ходить босиком, петь песни и проповедовать ненасилие, единство с природой и жизнь без государства.

– И по-твоему, такое в самом деле может работать?

– В условиях низких технологий и избытка ресурсов – почему нет? Когда еда растет на потолке, а хомок даже пасти не надо. А никаких более сложных задач у них тут не имеется.

– Да, но... человеческая природа есть человеческая природа. Не верю, что у них тут совсем не находится... ну, если не воров, если здесь это и впрямь бессмысленно, то каких-нибудь дебоширов или, к примеру, насильников. Или тут женщины тоже никому не отказывают, чтобы «не обижать соседей»? Хотя и в этом случае нашлись бы какие-нибудь извращенцы, которым нужно именно насилие...

– Кажется, я знаю, что здесь произошло, – ответил Кларк. – Вирус усиливал агрессию, так? Но не создавал ее с нуля. Поэтому все, кому было что усиливать, и впрямь перебили друг друга. А остались только те, кто был начисто лишен агрессивности. Наверное, пара процентов таких есть в любой популяции – даже на достаточно крупной военной базе среди обслуживающего персонала, или даже среди солдат, если их призывали насильно. И теперь тут живут только носители этого генотипа. В некотором роде, стерильное общество...

– В биологии «стерильный» значит «бесплодный», – припомнил Стивенсон. – И, сдается мне, не зря. Вся эта... пасторальная утопия не способна ни на какой прогресс. Напротив – они растеряли все технологии... возможно, даже уничтожили их сознательно. Я не уверен, что погром на базе, о котором ты говорил, устроили агрессоры, а не эти вот пацифисты. Для которых наука и техника – это зло, насилие и война. Может, Влад запрещает дочери ходить на базу именно поэтому, а не потому, что боится, что она наколет ногу на какой-нибудь обломок. И через тысячу лет они будут точно так же жить в тростниковых лачугах и доить хомок.

– Теперь уже не будут, – возразил Кларк. – Мы вернем их в цивилизацию.

– Если сами сумеем отсюда выбраться, – мрачно напомнил Стивенсон.

– Ну, если мы не сумеем найти исправный – или хотя бы ремонтопригодный – гиперпередатчик, это займет больше времени, – ответил Кларк. – Но комп нашего корабля набит знаниями. Которые теоретически позволяют воссоздать технологии, начиная с любого уровня. Пройти все тот же путь от бронзового века до гиперпривода, что и вся человеческая цивилизация, только на порядки быстрее.

– У цивилизации были тысячи рабочих рук, – напомнил Стивенсон. – Мы не сможем сделать это вдвоем. Даже с помощью наших нанороботов, у которых слишком узкая специализация. А местных ты не заставишь нам помогать.

– Ну почему же не заставлю? – усмехнулся Кларк. – Если они тут начисто лишены агрессивности, а мы нет, это дает нам некоторое конкурентное преимущество, ты не находишь?

Стивенсон открыл рот, но ответить не успел. В комнату вошла Лана, торжественно неся на деревянном подносе четыре большие миски с едой, и следом за ней – ее отец.

– Угощайтесь, гости дорогие! – весело провозгласил Влад. – Ланка для вас свой фирменный салат сварганила!

Стивенсон первым ухватил одну из мисок с подноса, не дожидаясь, пока таковую перед ним поставят хозяева. Не то чтобы после состоявшейся беседы он всерьез опасался, что его здесь отравят, но, как говорится, лишней осторожности не бывает. Содержимое всех четырех мисок (представлявших собой, как с удивлением поняли земляне, половины скорлупы огромных яиц) выглядело совершенно одинаково: это и впрямь был какой-то разноцветный салат из местных овощей и фруктов. Нарезанные кубиками, тонкими ломтиками и кружочками, они были слеплены в шары, скрепленные густым соусом и уложенные кольцом вокруг круглого, как у кувшинки, мясистого листа, на коем мелкими бледно-розовыми полупрозрачными шариками было аккуратно выложено нечто вроде розы ветров. Выглядело все это почти как произведение искусства – даже жалко было есть; впрочем, пряный запах дразнил аппетит, побуждая отдать должное физиологии, а не эстетике.

Правда, тут же обнаружилось и более существенное препятствие.

– Ээ... а можно вилку? – осведомился Кларк, с недоумением осматривая поставленную перед ним миску.

– Вообще-то мы обычно едим руками, – ответил Влад извиняющимся тоном, – но, если вы хотите, могу достать для вас деревянные ложки для похлебки. Правда, боюсь, ими будет не очень удобно...

– Нет-нет, – тут же отступился Кларк, – я всегда за то, чтобы есть экзотические блюда так, как это делают аборигены. Только скажите – тут ведь все съедобно, или что-то только для красоты?

– Конечно, все, – хихикнула Лана, уже усевшаяся рядом с отцом, и, ухватив тремя пальцами слепленный из кусочков шарик, быстро отправила его в рот. Остальные последовали ее примеру.

Блюдо и впрямь оказалось вкусным; проголодавшийся Кларк чуть не мурлыкал от удовольствия, да и Стивенсон не отставал, несмотря на явное отсутствие в миске каких-либо признаков любимого им мяса. Аборигены сначала съели шарики по краям (что, собственно, диктовалось и формой посуды, требовавшей сохранять симметрию для баланса), и земляне, глядя на них, поступали так же; затем Лана, работавшая челюстями быстрее всех, подняла за края центральный лист с выложенным на нем узором (лист был такой толстый, что не прогибался) и с хрустом откусила от него. Стивенсон тут же проделал то же самое, ожидая почувствовать кисло-сладкий вкус ягод. Но нежный солоноватый вкус бледно-розовых бусинок вызывал совсем другие ассоциации.

– Это икра какой-то рыбы? – осведомился Стивенсон. – Очень вкусная.

– Нет, – ответил Влад, – это яйца перламутровых пауков.

– Я сама их собирала! – гордо добавила Лана.

Из горла Стивенсона вырвался хрипяще-харкающий звук. Кусочки полупережеванной еды полетели в миску и на стол. С выпученными глазами и пунцовым лицом Стивенсон бросился к выходу, зажимая рот рукой. Ему таки удалось добежать, но сквозь открытые двери все равно было слышно, как его рвет на улице.

– Что это с ним? – в голосе Ланы звучала неприкрытая обида. – Ему не понравился мой салат? Но он же сказал, что вкусно!

– Салат замечательный, – поспешно ответил Кларк, еще не успевший притронуться к его центральной части, – просто там, откуда мы родом, не едят пауков. Даже в виде зародышей. И... я, конечно, люблю пробовать экзотическую пищу, но... вы не возражаете, если я тоже воздержусь?

– Странный обычай, – заметил Влад. – Вообще-то у нас паучьи яйца считаются большим деликатесом. Их нелегко собирать, перламутровые пауки живут только в кронах деревьев, и их могут добывать только дети – тонкие ветки могут не выдержать веса взрослого... Я, честно говоря, не в восторге, что Лана лазит так высоко. Но разве ее удержишь? – Влад взглянул с улыбкой на насупившуюся дочку. – Но, конечно, мы ни в коем случае не хотели вас обидеть, – добавил он поспешно. – Прошу прощения, если мы сделали вам неприятно. И, пожалуйста, передайте наши извинения вашему другу.

– Он же сказал, что вкусно! – сердито повторила Лана, явно не желая присоединяться к извинениям. – Ненавижу, когда мне врут!

– Ну тебе-то эти яйца точно нравятся? Давай я отдам тебе свою порцию? – примирительно предложил Кларк, протягивая ей свой нетронутый «паучий бутерброд». Девочка приняла подношение, но ничего не сказала.

Вернулся Стивенсон. Он вымученно улыбался, но от какой-либо дальнейшей еды отказался и попросил пить. Влад поспешно унес его заплеванную миску и вернулся с чем-то вроде кожаного бурдюка и четырьмя тонкими и легкими чашками без ручек, вставленными горкой одна в другую (при ближайшем рассмотрении они оказались сделанными из сухой кожуры какого-то плода). Лана тем временем сосредоточенно жевала, бросая на Стивенсона недовольные взгляды.

В бурдюке оказалась простая родниковая вода, что землян вполне устроило. Лучше уж не экспериментировать с изысканными напитками, которые могут оказаться выделениями каких-нибудь гусениц или жаб...

– Так могу я полюбопытствовать, что именно случилось с вашим кораблем и как вообще он оказался здесь? – вернулся вдруг к теме Влад.

Компаньоны обменялись мгновенными взглядами. Теперь уже неопределенными формулировками было не отделаться. Надо было либо нагло врать что-нибудь про ветры и течения, либо говорить правду.

– Боюсь, что... это нельзя объяснить без специальных... корабельных терминов, которых ты, наверное, не поймешь, – произнес Кларк.

– А я все же попытаюсь, – усмехнулся хозяин дома.

– Спонтанная декогеренция гиперпривода, выбросившая нас в континуум именно здесь, – честно ответил Стивенсон. – После чего нам так и не удалось ни снова активировать гиперпривод, ни найти неисправность.

– Вот ведь незадача, – откликнулся Влад. Стивенсон подумал с раздражением, что, скажи он какую-нибудь заведомую бессмыслицу типа «тирьямпампатор облыжно бурбулировал», абориген отреагировал бы точно так же.

Лана тем временем покончила с едой, но вовсе не поспешила прочь от скучных взрослых разговоров с непонятными словами. Напротив, она сыто откинулась назад, упершись лопатками и затылком в стену, и без малейшего смущения закинула босые ноги на стол, скрестив их в лодыжках и пошевеливая пальцами, похоже, в такт какой-то мелодии. Стивенсон мгновенно поморщился, глядя на ее черные от въевшейся грязи подошвы. По иронии судьбы, как раз в цивилизованном мире, который олицетворяли он и Кларк, прежние представления о гигиене утратили практический смысл – их генетически усовершенствованная иммунная система справилась бы практически с любой возможной инфекцией – но рефлексы часто живут гораздо дольше, чем породившие их рациональные причины. Стивенсон покосился на Влада, надеясь, что тот призовет дочь к порядку, но хозяин, похоже, не усматривал в поведении девочки ничего особенного.

– Так что нам нужна помощь, – подхватил тем временем Кларк. – Если здесь, как ты говоришь, нам никто помочь не может, то нам надо вызвать ее из... наших краев. Может быть, ты слышал что-нибудь о здешних гиперпередатчиках? («Раз уж его не смутили слова про гиперпривод...» – подумал Кларк. Хотя он тоже допускал, что Влад лишь изобразил невозмутимость, дабы не казаться простаком.)

– Нет, здесь такого нет, – покачал головой Влад.

– Ну по крайней мере прежде они здесь точно были, – возразил Кларк. Он еще более уверился, что абориген не понимает, о чем речь – но, если описать ему, как это выглядит, может, он и сообразит... – И один я видел и обследовал не далее как сегодня. Только он, к сожалению, полностью разрушен. Это внутри большого бетонного купола. Там по периметру такое тороидальное кольцо, это сверхпроводящий индуктор... (знает ли Влад, что такое «тороидальное»?) В смысле, это примерно как огромный серебристый пончик... (пекут ли здесь пончики?) Ты бывал на Старой Базе? – беспомощно закончил Кларк.

– Где? Тут любые древние развалины называют Старой Базой, – поведал Влад.

– Ну, там... – Кларк хотел показать направление и назвать расстояние и тут понял, что не знает ни того, ни другого. Доверившись Лане, он не следил за дорогой. Он слишком привык к тому, что даже на самых захолустных обитаемых планетах (а на необитаемых он в жизни своей не бывал – что ему там делать?) имеются навигационные спутники и, соответственно, заблудиться невозможно в принципе, если только не лезть в какие-нибудь непроницаемые для их сигналов подземелья. Но здесь действующих спутников не было (не считая пресловутого буя), и навигаторы землян были бесполезны. И теперь Кларк мог сообразить только, что от базы к хутору они шли не по прямой. Они ведь сперва шагали через лес, а потом повернули вдоль реки, которая еще и петляла... И здешнее солнце движется по небу быстрее, чем на Земле, а стало быть, в интуитивные ориентиры тоже не годится. Все можно посчитать, если знать исходное время и направление, но Кларк не засек ни того, ни другого.

Он повернулся к Стивенсону:

– Ты засек маршрут, которым мы шли от купола?

– Хмм... – для того этот вопрос тоже стал неожиданностью. – Вообще-то я думал, ты следишь за ориентирами. А я следил только за задницей Лушки. Но Лана же знает дорогу! – тут же сообразил Стивенсон. – Спроси у своей дочери, у какого купола мы с ней встретились, – предложил он Владу.

– Так ты опять ходила туда? – нахмурился Влад, поворачиваясь к дочери. – Сколько раз я тебя просил...

– Врун! – возмущенно воскликнула Лана, глядя на Стивенсона. – Ты же обещал!

Только тут Стивенсон вспомнил о данном им слове, но если и почувствовал раскаяние, то лишь самое мимолетное. На фоне всех неприятностей последнего времени и перспективы застрять на этой дикой планете на десятилетия на него стремительной волной накатывало раздражение и злость на маленькую паршивку. Сперва он чуть не обделался из-за ее Лушки, потом проблевался из-за ее паучьих яиц (логика подсказывала, что в обоих случаях Лана была не виновата, не хотела зло подшутить над ним и уж точно никак не могла знать о сильнейшей арахнофобии, которой он страдал с детства – но долго сдерживаемая и наконец прорвавшаяся злость не желала слушать логику), теперь она тычет ему чуть ли не в нос свои грязные пятки и еще имеет наглость делать ему замечания таким тоном, каким ни один ребенок не смеет говорить со взрослым! А отец, похоже, души в ней не чает после смерти матери и вместо того, чтобы приструнить как следует, позволяет девчонке вить из него веревки!

– Если кто из нас и врун, нарушающий свои обещания, то это ты, – произнес Стивенсон самым строгим и назидательным тоном, на какой был способен. – Ведь это ты обещала своему отцу не ходить туда. И не только наврала ему, но и нас подбивала сделать то же самое!

Логика была безупречной, но глаза Ланы лишь сузились от гнева.

– Ты! – выкрикнула она. – Ты огорчил моего папу!

– А твоему папе, – едко продолжал Стивенсон, – следовало бы больше внимания уделять воспитанию дочери! Для начала хотя бы объяснить ей, что класть грязные ноги на обеденный стол – это свинство!

– Стивенсон... – предостерегающе произнес Влад, протягивая руку по направлению к его губам, но того было не остановить:

– А если слова не доходят, то не «сколько раз просить», а хорошенько отшлепать! Уж можете мне поверить, это помогает лучше, чем все детские психологи, которых в этой дыре все равно...

Договорить Стивенсон не успел. Все произошло буквально в какую-то секунду. Только что Лана сидела, казалось, в совершенно непригодной для прыжка позе – и вот она уже взвилась над столом, а в следующий миг всем своим весом обрушилась на Стивенсона. Этот вес был не столь уж велик, но не ожидавший атаки землянин свалился с лавки навзничь и ударился головой об пол. Мох смягчил удар, и тот не причинил вреда; Стивенсон, все еще не понимавший толком, что происходит, машинально попытался спихнуть с себя маленькую фурию, но все его рефлексы противились тому, чтобы ударить ее всерьез. Вопреки своим недавним грозным заявлениям, он никогда в жизни не бил детей, и уж тем более, девочек.

Так что последняя доля секунды, когда у него еще был шанс спасти свою жизнь, была потеряна. Маленькие острые зубы впились в его шею над воротником скафандра, безошибочно находя сонную артерию.

Кларк опомнился только тогда, когда фонтан алой крови оросил его ногу и левый бок; несколько капель, кажется, долетели даже до лица. Он вскочил (насколько позволила лавка, слишком тяжелая, чтобы сдвинуть ее назад), дергая из кобуры парализатор. Тот выскочил и тут же зацепился за край стола, так что Кларк едва не выронил его; со второго раза он таки сумел вскинуть свое недооружие, но, ведомый теми же рефлексами, которые только что погубили его компаньона, сперва наставил таковое через стол на Влада (тот сидел неподвижно и никак не пытался ему помешать) и лишь затем развернулся налево, к источнику истинной опасности.

Лана уже оторвалась от своей жертвы и поднималась на ноги. Тело на полу еще дергалось, но вот кровь из разорванной артерии стрельнула вверх в последний раз, и все прекратилось. Лана повернулась к Кларку, утирая рот рукой, но кровь все еще капала с ее подбородка на легкое платьице.

– Очень прошу не иметь обиды, – сказала она, как ни в чем не бывало. – Он огорчил моего папу. И еще он...

Кларк, не слушая, уже жал на кнопку парализатора, еще и еще. Но разрядов не было. Несмотря на индикатор на рукоятке, по-прежнему светившийся зеленым.

Кларк мог бы попытаться ударить ее ногой, но эта мысль даже не пришла ему в голову. Еще пару секунд он смотрел в тупом ужасе на эту... это существо, преграждавшее ему путь на волю. Затем вскочил на лавку, оттуда на стол и побежал к выходу. Никто не пытался его задержать. Он спрыгнул со стола и вылетел из комнаты; оставалось преодолеть лишь небольшие сени – и он вырвется из этого проклятого дома. Но в тот же самый миг снаружи послышались шаги, и дверь распахнулась. На пороге появился мужчина, которого можно было бы счесть более молодой версией Влада, но Кларк не бросил на него даже мимолетного взгляда. Ибо впереди мужчины в сени, резво перебирая шестью кривыми лапами, вбежало покрытое чешуей чудовище, походившее на помесь гигантского бультерьера со средней величины аллигатором, и взгляд трех его желтых глаз, тут же устремленный на забрызганного кровью чужака, не сулил ничего хорошего. Кларк не нашел ничего более умного, как швырнуть ему прямо в морду бесполезный парализатор. Разумеется, легкий пластиковый корпус отскочил от чешуйчатого носа, не причинив ни малейшего вреда. Но на настроение монстра это если и повлияло, то явно не лучшим образом.

– Фу, Ахмет! Фу! – донесся сзади голос Влада, но зверь уже прыгнул. Кларк успел лишь вскинуть руку, защищая горло. Четыре клыка, длинные, острые и тонкие, как иглы, с легкостью пронзили материал скафандра и впились в подставленное предплечье; Кларк ощутил весь вес повисшего на нем монстра. Его ноги подкосились, в глазах потемнело, и землянин рухнул на пол, теряя сознание.

– Вы меня слышите? – кто-то щелкнул пальцами сперва над его левым, потом над правым ухом. – Кларк? Мистер Кларк?

Он тяжело разлепил веки и несколько раз моргнул, прежде чем различил потолок со свисавшими оттуда красными клубнями. Скосив глаза направо – на голос, – он увидел Влада, сидевшего на краю кровати. Кларк все вспомнил и еле удержал стон. Он попытался осторожно пошевелиться, проверяя, не связан ли он. Все оказалось еще хуже: он вообще не чувствовал своего тела.

– Я... жив? – прохрипел он.

– Конечно, – ответил Влад. – Бусучий яд не убивает. Он только парализует жертву. Видите ли, бусуки откладывают яйца в плоть своей добычи, которая служит пищей детенышам, оставаясь при этом живой до самого их выхода из тела. Довольно обычный механизм у насекомых, но редкость у крупных позвоночных, насколько я знаю...

Кларк почувствовал ледяной ужас в животе.

– Вы что же, хотите сказать, что я теперь...

– Нет, конечно, нет, – улыбнулся Влад. – Ахмет не откладывал в вас яйца. Он же самец. Самцы бусук тоже предпочитают живые консервы, но для себя. У них весьма компактный пищеварительный тракт, так что они не могут съесть сразу много. Поэтому процесс поедания жертвы растягивается обычно на несколько недель. Начинают они с конечностей, стараясь как можно дольше не повреждать жизненно важные органы... Хорошая новость для жертвы состоит в том, что боли при этом она не чувствует – нервная система перестает работать практически полностью. Но Ахмет, конечно, не рассматривал вас как добычу. Даже дикие бусуки не охотятся на людей. Ручную теоретически можно натаскать на человека, но мы этим, разумеется, не занимаемся. Мы используем их удивительное обоняние главным образом для поиска подземных грибов... Ахмет просто защищался, единственным доступным ему способом. Вы его напугали.

– Кто кого напугал... – проворчал Кларк.

– Да, кстати, о параличе, – Влад показал Кларку знакомый парализатор. – Я ценю то, что вы явились к нам без летального оружия, но и эта штука здесь тоже совершенно бесполезна. Как и любые бластеры. Мы накрыли весь архипелаг стасис-полем. Никакие мощные разряды здесь невозможны. Только слабые токи, не способные причинить вреда. Теоретически, конечно, можно изготовить старинное огнестрельное оружие. Но сделать для него порох было бы весьма затруднительно, особенно в домашних условиях. Видите ли, у нас тут совсем нет селитры. Можно обойтись и без нее, но это уже требует синтеза азотной кислоты на серьезном химическом оборудовании с использованием платино-родиевых катализаторов, а мы позаботились, чтобы ничего такого не осталось нигде на планете.

– Как улучшился ваш английский, – усмехнулся Кларк. – Зачем было ломать комедию, изображая деревенского увальня? Мы могли бы сразу поговорить, как деловые люди. И глядишь, удалось бы избежать...

– Не было никакой комедии, – покачал головой Влад. – Мы действительно живем так, как вы видели... большую часть времени, когда ничто не мешает. И нам такая жизнь нравится. А что касается английского... я действительно не так хорошо знал ваш язык к моменту нашей первой встречи. А моя дочь и подавно. Видите ли, – произнес он извиняющимся тоном, – у нас английский – это язык, на котором говорят с животными. Обратиться по-английски к человеку – значит нанести ему оскорбление. С животными научные темы, сами понимаете, не обсуждают, так что мне пришлось проштудировать кое-какие старые книги, пока вы были без сознания.

– Сколько же я тут уже валяюсь?

– Шесть недель.

Кларк потрясенно молчал, переваривая услышанное.

– Прошу не принимать это в обиду, – церемонно произнес Влад. – Как я понимаю, эта традиция пошла не от того, что ваш язык плох, а оттого, что наши и ваши предки когда-то были врагами. Но теперь это уже не имеет значения... Вы знаете, что произошло на нашей планете?

– Здесь был военный полигон, где Федерация испытывала вирус, повышающий агрессию. Когда вирус вырвался из-под контроля, планету закрыли в карантин, а после распада Федерации и вовсе забыли о ней. Считалось, что вы тут все друг друга перебили.

– Как видите, не все, – усмехнулся Влад. – Хотя за три недели Бойни действительно погибло больше трех четвертей населения. Но оставшиеся все-таки сумели остановиться. И научиться с этим жить.

– Никакого оружия, никакой промышленности, способной его произвести... даже никаких ножей и вилок, – начал понимать Кларк.

– Мягкие полы, во многих домах и стены, – кивнул Влад. – Все предметы по возможности – или мягкие, или легкие, или хрупкие, или, наоборот, как наша мебель, такие большие и тяжелые, чтобы никто не мог поднять их в одиночку. Ну и так далее. Но это все не решает главной проблемы. Люди способны убивать и без всяких дополнительных приспособлений, вы сами видели, как это бывает...

– Да уж! – Кларка пробрал озноб, когда он вспомнил эту картину.

– Мы избегаем всего, что способно повысить агрессивность. Мяса, алкоголя, спортивных соревнований... вообще любого соперничества. На наших фестивалях, где показывают свое искусство певцы, поэты и так далее – вплоть до кулинаров – никогда не присуждаются места и премии. Никаких споров, никакой политики, само собой. Эти праздники – единственные случаи, когда много людей собирается вместе. Только для радости и веселья, никогда для обычной жизни, способной спровоцировать конфликты... Мы ведь не пребываем в состоянии постоянной злобы и ненависти, как вы, надеюсь, уже поняли. Пока ничто не выведет нас из равновесия, мы, в общем, обычные люди. Но вот если нас что-то огорчит...

Влад немного помолчал и продолжил:

– Конечно, мы все равно вынуждены общаться друг с другом. Люди не могут жить в абсолютном одиночестве – может, некоторые, но не все. Поначалу мы надеялись, что нас спасет вежливость. Такая абсолютная, утонченная вежливость, исключающая саму возможность сказать другому что-то неприятное... нашим церемониалам первых лет обзавидовались бы на древнем Востоке, насколько я знаю земную историю... Но потом оказалось, что это не работает. Слишком изысканная вежливость перестает восприниматься буквально. Все чувствуют в ней лицемерие. Более того, сложность этих церемоний сама по себе начинает раздражать, а особо учтивые формулировки начинают восприниматься, как завуалированные издевательства – даже если на самом деле ничто подобное и не имелось в виду. Так что потом мы, наоборот, максимально упростили стиль общения и поведения. Не до хамской грубости, конечно. Принцип «ни в коем случае не обижать другого, если хочешь жить» все равно главный. Но – никаких церемоний, никаких обязательных правил, никаких ограничений чужой свободы. Просить можно, приказывать нельзя. Не нравится – отвернись или уйди. Плюс, конечно, хомки...

– При чем тут хомки?!

– Вы знаете, зачем они нужны?

– Молоко и шерсть?

– Это не главное их предназначение. В первую очередь они помогают снимать агрессию.

– То есть вы смотрите, как они мирно пасутся, гладите их и чувствуете умиротворение?

– Нет, – просто ответил Влад, – когда нам хочется убить человека, мы вместо этого забиваем хомку. Ногами, руками, всем, что подвернется. Они очень удобны для этого – не способны ни сопротивляться, ни убежать, только кричат. И, как я уже сказал, быстро восстанавливают поголовье. Но, к сожалению, не всякий в приступе ярости успевает добежать до хомки. И не всякий способен переносить агрессию на другой объект. Так что даже все наши меры в совокупности не дают гарантии от эксцессов...

– «Эксцессов!» Главное – подобрать подходящий термин, да? Я правильно понимаю, что за убийство моего товарища вашей дочери не будет вообще ничего? Я понимаю – она несовершеннолетняя и все такое, но – совсем никакого наказания? Даже без сладкого не оставите?

– Я сожалею о вашей потере, мистер Кларк. И это не формальная вежливость. Я знаю, о чем говорю. Когда ей было восемь лет, она убила мою жену. Свою мать.

– Великий космос... – только и смог пробормотать потрясенный Кларк.

– Не стоит так ужасаться, мистер Кларк. До этого моя жена сама убила трех наших детей. Всех – еще совсем маленькими. Первого она пыталась кормить грудью, и он чуть не отгрыз ей сосок. С младенцами совсем беда, они же совершенно не способны контролировать свою агрессию... С двумя другими она не повторяла этой ошибки, но они достали ее своим плачем и капризами. А Лана почти никогда не плакала и не канючила. Но и свою независимость начала проявлять с раннего возраста. Что не всегда нравилось ее матери. Однажды она не только накричала на Лану, но и отшлепала ее. Она думала, что это безопасно – отшлепать восьмилетнего ребенка. Что всегда сможет с ним справиться, в какую бы ярость тот ни пришел. Но Лана не сопротивлялась, когда ее били. Если бы она стала сопротивляться, Мария наверняка убила бы и ее тоже. Однако Лана стоически вынесла наказание. А под утро, когда Мария крепко спала и не ждала нападения, пробралась в ее спальню и задушила ее подушкой. Вообще-то «никогда не мстить» – едва ли не главный из наших принципов. Иначе на этой планете и впрямь давно не осталось бы людей. Но... это дети, вы же понимаете. С детьми труднее всего. Взрослым все-таки легче себя контролировать...

– Не понимаю, как вы можете жить с ней после этого, – с чувством произнес Кларк. – Хотя, вы говорите... ваша жена тоже...

– Лана на самом деле хорошая, добрая девочка, – возразил Влад. – Она действительно хотела сделать вам приятное. Она любит гостей. Специально возилась, делая этот сложный салат. А ваш друг... Если бы он хотя бы не сказал, что ее надо отшлепать, может, она бы еще сумела сдержаться. Но – вы уже знаете, что стоило жизни ее матери. Покушений на свою физическую неприкосновенность Лана не выносит абсолютно. А я не успел предупредить, все случилось так быстро... Кстати, какой был у вашего друга любимый цвет?

– Понятия не имею, – удивился Кларк. – Вообще-то мы не были такими уж близкими друзьями, в первую очередь – деловыми партнерами... хотя, конечно, когда все время летаешь вместе...

– Ну хотя бы предпочитал он синий или оранжевый?

– Говорю же – без понятия. А какое это теперь-то имеет значение?

– Лана хочет знать, какие цветы посадить на его грядке.

– Грядке?.. – растерянно повторил Кларк, а потом вспомнил зрелище, которое открылось им, когда они подошли к этому дому. И как девчонка хвасталась: «Это мои грядки, а это папины!» – Вы хотите сказать, что... каждая куртина у вас в саду...

– Ну да, – кивнул Влад, – чья-то могила. Но не все так страшно. Не всех их убили я и Лана. Я же говорю, этому дому почти двести лет. Могилы скапливались все это время.

– Но ваших рук дело там все-таки есть. И ее тоже. Не только ваша жена.

– Не только, – признал Влад, но вдаваться в детали не стал. Кларк хотел спросить, скольких же все-таки убила эта добрая девочка за двенадцать лет своей жизни – да и ее отец заодно – но вдруг понял, что совсем не хочет это знать.

– Так что насчет гиперпередатчиков? – спросил он вместо этого. – Я правильно понимаю, что вы разрушили их все? Причем даже не во время Бойни, а уже после?

– Да, – кивнул Влад. – Извините, Кларк, но нам тут совсем не нужны пришельцы из внешнего мира. И даже новости из внешнего мира. Там слишком много всего... огорчительного.

– Но мы могли бы помочь вам! – воскликнул Кларк, чувствуя, как его шансы выбраться отсюда из призрачных превращаются в нулевые. – Вы же видите, я не подцепил этот ваш вирус. Моя иммунная система сильнее его. Генетика сильно продвинулась за эти два столетия, мы можем сделать то же самое и для вас...

– Нет, – покачал головой Влад. – Нам это не нужно.

– Почему?!

– Я уже сказал – нам нравится наша жизнь. Да, в ней есть свои минусы... но в целом, насколько я знаю историю прошлого, никогда целая планета не жила так мирно и спокойно, как живем мы. Чаще всего убивают дети или детей. Со взрослыми это случается совсем не так часто. И кроме того... вирус усиливает не только агрессию. Не знаю, что задумывали его создатели, но по факту он вообще стимулирует реакцию на раздражители. Если раздражитель – негативная эмоция, он вызывает бешеную ярость. А если раздражитель – интерес, реакцией будет бурная интеллектуальная деятельность. Мы тут фактически все – творческие личности, я не зря упоминал наши фестивали... Лана, кстати, чудесные песенки сочиняет, хотя исполнительского мастерства ей пока что не хватает... Но это не только искусства касается. Наука у нас тоже не стоит на месте... там, где нам это нужно.

– Стасис-поле, – вспомнил Кларк. – Я никогда не слышал о такой штуке. Думал, какой-то военный секрет...

– Наша собственная разработка, – кивнул Влад. – И не только. Эта ваша декогеренция гиперпривода...

– Тоже ваших рук дело?!

– Честно говоря, это наша ошибка, – признал Влад. – Цель была прямо противоположной. Изолировать нашу систему от гиперпространства. Чтобы больше никто и никогда не мог сюда прилететь. Но вместо этого получилось, что мы разрушили когеренцию корабля, трансфигурировавшего через сопряженную область обратной гиперпроекции. В связи с чем приношу вам самые искренние извинения. Менее всего мы хотели именно такого результата. Но наши люди уже нашли, в чем проблема, и больше такое не повторится.

– Очень рад за вас, – саркастически скривился Кларк. – Но как же я? Вы отключите эту свою установку, чтобы я мог улететь?

– Боюсь, что вы знаете ответ на свой вопрос, мистер Кларк.

– А если я дам клятву, что никому о вас не расскажу?

Влад деликатно промолчал, позволяя собеседнику самому осознать собственную глупость.

– Но я же не могу остаться жить здесь, – жалобно произнес Кларк. – Я не один из вас!

– Почему нет? Вам достаточно будет всего лишь усвоить простой принцип – никогда не раздражать других. Это не значит, что надо льстить или лгать. Если мы не хотим услышать ответ, который нам неприятен, мы просто не задаем вопрос. А если задаем, то готовы услышать честный ответ, он лишь не должен быть хамским по форме, разумеется. Просто никогда не портьте настроение собеседнику по собственной инициативе, только и всего. Да, и, на всякий случай: в состоянии... аффекта мы почти втрое сильнее и быстрее обычных людей. Потом за это приходится расплачиваться жутким аппетитом, но это потом... Так что не стоит надеяться, что вам удастся отбиться. Просто не доводите до этого.

– А мне, значит, портить настроение сможет любой желающий? Я не хочу, чтобы меня тут превратили... в хомку.

– Никто не станет специально издеваться над вами, – возразил Влад. – Мы тут слишком отвыкли от того, что такое вообще возможно. По отношению к человеку, я имею в виду. Хомки – это хомки.

– И чем же я тут буду заниматься, по-вашему? На что жить? Мои деньги из внешнего мира, как я понимаю, не стоят здесь ничего... Хотя погодите – наш корабль! Даже если вы не собираетесь использовать его по назначению, информация в его компе стоит кучу денег!

– Как транспортное средство он нам не нужен, – подтвердил Влад, – а информацией у нас принято делиться бесплатно. Но не волнуйтесь, голодать вы здесь не будете. В принципе, природа архипелага достаточно щедра, чтобы человек мог жить в полном одиночестве, обходясь лишь ее дарами, хотя вам бы я это не советовал. Для этого надо хорошо разбираться в здешней флоре и фауне. Иначе бусучий яд может стать еще не самой страшной неприятностью. Даже несмотря на то, что здешние хищники, как я уже говорил, не считают нас добычей, поэтому, например, я спокоен за Лану, когда она в лесу... В известном смысле, наша природа подобна нашему обществу. Не провоцируй, не переходи границ – и тебя не тронут. Но для этого надо знать и понимать эти границы. Так что вам я бы посоветовал... вы ведь не физик и не врач? – устроиться работником на какую-нибудь ферму. Да вот хотя бы и к нам. У Лушки скоро ожидается приплод, надо будет ухаживать за детенышами. А это довольно... раздражающая работа. Прежде ее делал Лекс, но... с потерями. А вы сможете справиться, не убив ни одного из них.

– Не для того я учился в колледже, чтобы убирать навоз за трехглазыми коровами, – проворчал Кларк.

– Вас никто не заставляет, – пожал плечами Влад. – Предлагать можно, просить можно, приказывать нельзя. Вам вообще не обязательно жить здесь, если вы не хотите.

– То есть я все-таки могу улететь? – обрадовался Кларк.

– Нет, – мягко поправил Влад. – Вы можете умереть. Сейчас или в любое время потом, по вашему желанию. И кстати, я бы хотел, чтобы первое решение вы приняли сейчас. Дело в том, что действие бусучьего яда вообще-то вовсе не временное, как вы, кажется, подумали. Он необратимо разрушает нервную систему. Даже при вашем генотипе. Но есть средство, обеспечивающее регенерацию. Мы разработали его, когда приручили бусук, и с тех пор оно имеется в каждом доме, где есть эти животные. Благодаря первым трем инъекциям вы вернулись в сознание. Чтобы полностью восстановить контроль над телом, нужно еще порядка дюжины инъекций на протяжении восьми-девяти недель. Но это средство довольно сложно в производстве и, соответственно, недешевое. И мне не хотелось бы тратить его впустую. Так что мне нужно ваше решение – хотите ли вы жить в нашем мире, зная, что – как и все мы – никогда не сможете его покинуть?

– Скажите уж прямо – если я откажусь работать на вас, то не получу лекарства!

– Кто не может заплатить, может просто попросить, – напомнил Влад. – Но и его, в свою очередь, могут попросить об ответной услуге. Которую он, разумеется, не обязан оказывать. Но неблагодарность – довольно-таки огорчительное качество...

– Ладно, ладно, я понял. Я согласен. Делайте эту вашу инъекцию.

– Чуть позже. И сделаю ее, собственно, не я. Пока можете поспать, а когда Лана вернется из леса, я пришлю ее к вам.

– Нет! Только не она! – воскликнул Кларк, не владея собой; образ разорванного горла Стивенсона вновь ярко встал перед его глазами. – Особенно когда я совсем беспомощен!

– А кто, по-вашему, ухаживал за вами все эти шесть недель? – удивился Влад. – Честно говоря, ни я, ни Лекс не любим возиться с больными, лекарствами и всем таким. Нас это раздражает. А вот у Ланки, наоборот, в придачу к песенным и кулинарным еще и медицинские наклонности. Она уже в шесть лет на хомках тренировалась. А сейчас она уже, в ваших терминах, вполне профессиональная медсестра. И вообще, Кларк, – Влад пристально посмотрел на землянина, – если вы собираетесь жить и работать на нашем хуторе, я бы очень просил вас избавиться от предрассудков относительно моей дочери. То, что произошло, – это просто несчастный случай, понятно? Как и у вас с Ахметом. Ему мы, кстати, уже объяснили, что вы свой. Он запомнил ваш запах и больше вас не тронет.

– Да, – убито пробормотал землянин. – Я, ээ, очень прошу не держать обиды. И сам ее не держу.

– Отлично, Кларк, – широко улыбнулся Влад. – Вы быстро учитесь.

Кларк не думал, что после всех этих новостей сможет заснуть, но, не имея после ухода хозяина других занятий, кроме созерцания корнеплодов на потолке, и впрямь вскоре соскользнул в сон. Проснулся он от звука своего имени, повторяемого высоким голоском.

Лана стояла у его кровати с пугающе большим шприцем в руке. За исключением этого медицинского приспособления, она выглядела точно так же, как в день их первой встречи – даже платье, кажется, было тем же самым, тщательно отстиранным от крови.

– Привет, Кларки! – улыбнулась она. – Рада, что ты очнулся. И что ты больше не сердишься, как сказал папа.

Кларк не нашелся, что на это ответить.

– Я... еще раз прошу прощения, – потупилась девочка. – Я посадила ему синие цветы. Как моей маме. Ты ведь не против?

– Мм... синие – это хорошо, – выдавил из себя Кларк.

– Папа сказал, что ты теперь будешь жить с нами и помогать Лушке с лушатами! Это здорово. Они такие забавные, когда маленькие. Зря дядя Лекс их не любит. Они, конечно, много какают, но им же нужно много есть, чтобы быстро расти.

«Вот счастье-то», – подумал Кларк.

Лана взяла его руку; он видел это, но ничего не почувствовал. Как не почувствовал и укола, когда игла вонзилась в вену. Это было дико – смотреть на собственную конечность и ничего не ощущать, словно укол делали в протез.

– Не чувствуешь, да? – Лана словно прочитала его мысли. – Ничего, уже скоро. Зато не больно! – попыталась подбодрить она его, выдергивая шприц. – Ахмет, кстати, тоже передает свои извинения.

– Он что – разумный? – проворчал Кларк.

– Ну почти. Бусуки очень умные. Все понимают, только говорить не умеют. Он никогда прежде человека не кусал. Это он от неожиданности.

– Знаю, – буркнул Кларк.

– Мы теперь все будем друзьями, – посулила девочка. – Ты, я и Ахмет.

– Конечно, – заставил себя сказать Кларк.

– Пойду тебе что-нибудь приготовлю. Я тебя все это время отваром поила, но ты ведь уже можешь жевать, да? Не волнуйся, – хихикнула она, – паучьих яиц больше не будет! Мне больше достанется. – Лана вновь широко улыбнулась. – Ну ладно, не скучай тут пока, я постараюсь быстро. – Она развернулась было к выходу, но тут же остановилась, озаренная новой мыслью. – Хотя, конечно, как ты можешь не скучать – лежишь тут, шевельнуться не можешь... А знаешь что? Давай я, как еду приготовлю, спою тебе свои песни?

– Это будет очень мило, – обреченно согласился Кларк.

– Вот здорово! Папа говорит, мне еще нужно много тренировать исполнительское мастерство. А как же его тренировать без слушателей?

– Конечно, – уныло подтвердил Кларк, понимая, что ни Влад, ни Лекс быть этими слушателями не желают.

Довольная Лана направилась к выходу, пританцовывая и что-то мурлыкая на ходу, но на полпути опять остановилась и обернулась.

– Только мои песни не по-английски, – сказала она извиняющимся тоном. – А ты же нашего языка не знаешь?

– Ничего, – заверил ее Кларк. – В песне главное звучание, а не смысл.

– Смысл тоже важен, – строго возразила девочка. – Но я тебе расскажу, о чем там.

– Конечно, – согласился он в очередной раз.

Лана протанцевала дальше к выходу, но уже в дверном проеме остановилась и оглянулась в третий раз:

– Да, Кларки, на всякий случай... какой твой любимый цвет?

Эльвира ВАШКЕВИЧ
КАТУШКА НИТОК

За окном – зима. Морозная, снежная. Деревья стоят сказочные, растопырив белые заиндевелые ветви, таинственно поблескивающие в желтом свете фонарей. Каждый фонарь пытается изобразить из себя солнце, и снежинки, как мошки, притянутые ярким светом среди ночной темноты, пляшут вокруг горящих ламп. По раскатанной дороге изредка шуршат машины, и их фары тоже притягивают пританцовывающий в полете снег, выхватывают сугробные тени, таящиеся у деревьев, и убегают дальше – освещать другие сугробы и другие снежинки, в точности похожие друг на друга.

Хочется лета. Тепла, солнца. Ярких дней, лишенных колдовской таинственности, но зато полных детскими криками и смехом. Если поднять голову так, чтобы видеть лампу, и закрыть глаза, то под веками вспыхнут солнечные лучи, и можно попробовать вернуться в какое-нибудь далекое лето, во времена детства и бездумной радости, окутывающей каждый день.

Я поднимаю голову, улыбаюсь люстре и подмигиваю маленькому паучку, деловито оплетающему плафон паутинным кружевом. Вот она, проблема светодиодных ламп – они слишком холодные, и паукам раздолье. Но пусть себе плетет. Нужно закрыть глаза и вспомнить…

…Девочка лет пяти семенит по улице, крепко ухватив руку деда. Она недавно научилась читать и читает подряд все вывески. Особенно любопытны ей афишные столбы, и она останавливается, тащит деда поближе, стремясь за недолгую остановку прочесть как можно больше, чтобы потом настойчиво требовать у деда объяснений непонятным словам. Еще она интересуется витринами – в них, как в зеркале, она рассматривает свое отражение, поправляет оборки на нарядном платье, следит, чтобы не морщились носочки, чтобы не сполз огромный бант, непрочно сидящий среди облака одуванчиковых волос. Заодно она посматривает на отражение деда – высокого, подтянутого, элегантного в сером в тонкую полоску шерстяном костюме. Девочка считает деда самым красивым, и ей нравятся заинтересованные взгляды встречных женщин, которыми те окидывают его ладную фигуру. Иногда, когда девочка уверена, что дед не видит, она показывает отражению язык, корчит рожицы и смеется. Но стоит деду повернуть к ней голову, как она тут же становится воплощенной серьезностью.

Они идут покупать катушку ниток – так сказал девочке дед.

– Вот смотри, это будет твоя новая кофточка, – дед растянул в широких ладонях розовый комок ткани, украшенный кружевными вставками. – Нам нужны нитки.

Девочка робко потрогала ткань. Гладкий, мягко сияющий розовый шелк, нежные кружева… Это будет замечательная кофточка!

Дед девочки не был портным. Он был военным, и даже преподавал что-то военное в соседней школе. Что именно – девочка толком не понимала, да и не стремилась понять. Зато она очень гордилась, когда раз в году, на парад девятого мая дед выходил на улицу в пиджаке, украшенном многочисленными наградами. Она сидела у него на руках, осматривая с высоты родную улицу, трогала пальчиками ордена и медали, и даже не показывала никому язык, понимая, что невозможно разрушить торжественность момента.

Но вот прадед девочки был портным, и сына своего готовил отнюдь не в офицеры. Нет, тот должен был сидеть, поджав ноги, на лавке в семейной мастерской, и работать иглой, как работали все его предки. Шить старый портной сына выучил, но заставить его быть портным не смог. В один день тот ушел из маленькой портняжной мастерской, пропахшей пылью от старых тканей, в новую жизнь, где стал офицером.

Интересно, что когда бравый офицер увидел впервые сверток, перетянутый розовой лентой, – свою единственную внучку, то первое, что он сделал – потратил семейные сбережения на швейную машинку, и с того мгновения сам шил для девочки все, начиная от пеленок и чепчиков и заканчивая нарядными платьями в кружевах и оборках.

Сейчас они шли покупать нитки, и девочка осознавала всю важность этого похода. Ведь дело не только в нитках, но в тех маленьких магазинчиках, куда они будут заходить.

Эти магазинчики представлялись девочке каким-то чудом. Недавно она узнала длинное слово: «дореволюционный», и сразу подумала про эти магазинчики. Нет, у входа в них, как во все другие магазины, висели таблички, на которых ясно было написано, что это магазин номер такой-то города Минска, указаны часы работы, выходные дни и обеденный перерыв. Все как полагается. Но стоило переступить порог – и сразу открывался чудесный, таинственный мир, который был только там и нигде более. В этих магазинчиках даже пахло не так, как в других магазинах. Там все было другое, и это очень нравилось девочке. Каждый поход туда был сказочным приключением.

– Пожалуй, нам понадобятся еще и пуговицы, – задумчиво сказал дед, и девочка восхищенно подергала его за руку. Пуговицы – это еще один магазинчик!

И вот первая из заветных дверей – обычная дверь маленького магазина, выкрашенная когда-то синей краской, облупившейся со временем и ставшей серовато-бурой. Девочка, выпустив руку деда, вошла первой.

– Вэ-эй! Анечка! – толстая женщина вытиснулась из-за крошечного прилавка, подкатилась к девочке, распахивая объятия. Цветастое платье туго натягивалось на мощных плечах, на голове подпрыгивал каштановый шиньон, не сочетающийся с густо черными собственными волосами. – Анечка! Да какая же ты большая, да какая красивая! Вэй, Сема, ты должен был по дороге палкой от ухажеров отбиваться!

– Софа, не забивай ребенку голову глупостями! – дед легонько шлепнул женщину по необъятному заду и развернул ее к прилавку. – Мы за пуговицами пришли.

– Да-да, Семочка, пуговки. Что-то Анечке шьешь? – она захлопотала, втиснулась за прилавок, вытащила откуда-то снизу громадную коробку, протянула девочке. – Анечка, посмотри, что тут есть. Поиграй пока.

Дед подхватил тяжелую коробку, поставил на маленький столик, притаившийся в углу магазинчика. Усадил девочку на вращающийся табурет, невесть как потерявший свое пианино, открыл коробку. Там были пуговицы, множество пуговиц, разных цветов и размеров. Были пуговицы пластмассовые, а были и металлические, «военные» и «гражданские», солидно-унылые крупные для пальто и воздушно-радостные для легких платьев, были вязаные, обтянутые тканью, каменные, инкрустированные, просто гладкие, переливающиеся радугой и однотонные… Коробка была похожа на шкатулку с драгоценностями. Девочка сразу запустила в нее обе ручки, начала перебирать пуговицы, выстраивала из них фигурки на столе. Дед хмыкнул и пропел сочным баритоном:

– Не счесть лабазов пламенных, но есть алмазы каменны… Смотрю, Софочка, у тебя появились новые трофеи.

– Ой, и не говори, Сема! Трофеи и трофеи. Еще не разобрала. Вот же народ пошел – вполне себе хорошие пуговицы выбрасывают вместе со старыми вещами. Ну где ж такое видано? Посмотри, какие есть! Теперь такой красоты и не делают, а они – на помойку! Да разве ж можно допустить?

Софа, продавщица пуговичного магазина, была известна всему району тем, что скупала старые пуговицы. Платила она за них сущие копейки, и по большей части они дороже не стоили. Но иногда попадались настоящие шедевры, и Софа охотилась за ними, как иные филателисты за редкими марками. Иногда, закрыв магазин вечером, она доставала просторные короба с ячейками, устланными алым и синим бархатом – в каждой ячейке покоилась пуговица, крепко пришитая к ткани. Софа рассматривала свои сокровища и вздыхала от полноты чувств объемистой грудью так, что со стороны могло показаться, будто колышется весь магазин. Иногда она плакала.

Семьи у Софы не было, и она частенько присматривала за чужими детьми, пока их родители бегали в кино, театры, решали таинственные «рабочие вопросы» и даже просто отдыхали от подрастающего поколения. Софа не протестовала. У нее в карманах всегда были конфеты и пряники, которыми она щедро оделяла всех детей, попадавшихся на глаза.

Анечке нравилась тетя Софа. И еще она знала Тайну: почему тетя Софа собирает пуговицы. Ей рассказала бабушка. Когда-то давно, во время Войны – это такое страшное время, когда люди убивают друг друга! – у тети Софы был маленький мальчик, еще меньше, чем Анечка. Тетя Софа вместе с этим мальчиком ехала в Эвакуацию. «Эвакуация» – сложное слово, и бабушка объяснила Анечке, что это тогда, когда люди должны бежать из своего дома как можно дальше. Анечка поняла и, разбив банку малинового варенья, тоже эвакуировалась из дома – дед нашел ее только вечером, скорчившуюся на качелях, замерзшую в сумерках и очень испуганную. Эвакуация – это было совсем не весело, а очень даже страшно.

Да, так вот, тетя Софа ехала в эту самую страшную Эвакуацию вместе со своим мальчиком. И вот беда: у него на шубке оторвалась пуговица, и не нашлось другой. Поэтому он простудился и умер. В Эвакуации всегда кто-то умирает – так объяснила бабушка. С тех пор тетя Софа начала собирать пуговицы. Бабушка сказала Анечке, что даже если бы пуговица нашлась, это не помогло бы выжить мальчику тети Софы, но Анечка ей не очень поверила. И тоже стала собирать пуговицы. На всякий случай. Может, когда-нибудь она сможет спасти мальчика или девочку от смерти, пришив нужную пуговицу к шубке. У Анечки даже была коробка для этих пуговиц: темно-синяя круглая жестянка из-под печенья.

– Ой, Сема, да какая ж красивая будет Анечка в этой кофточке! – Софа рассматривала кусочек розовой ткани и быстро перебирала пуговицы в маленьких выдвижных ящичках. – Да мы ей такие пуговки подберем, чтоб прямо сияли!

Анечка подняла голову от своих пуговичных змей, и Софа подмигнула девочке. Глаза ее были теплыми, карими и всегда блестящими, будто она вот-вот собиралась заплакать, но почему-то не смогла, и эти слезы застыли под ресницами странным лихорадочным блеском.

– Сема, я тебя умоляю, зайди к этому шлемазлу! – Софа шмыгнула носом почти устрашающе и приложила к блестящим глазам крошечный белый платочек, обшитый кружевом. – Зайди!

– Опять поссорились? – деловито поинтересовался дед, рассматривая разнокалиберные пуговицы, выложенные на прилавок. – Софочка, девочка, ну разве ж так можно? Каждую неделю ругаетесь!

– Да ты только послушай, что этот мешугенем придумал! – Софа задохнулась в возмущении. – Да он же у внуков своих мяч отобрал! Да разве ж можно так над дитями измываться?

– А что они этим мячиком сделали? – дед не спешил поддержать Софу в ее громогласных возмущениях.

– Ну… – Софа смущенно отвела глаза. – Ну, Сема, они всего-то окошко разбили. Ну так мое ж окошко! Я и простила. А он мяч отобрал и не отдает. Дети плачут. Я ему говорю – а вэйхер балкон дир ин коп! Отдай мяч, не мучь дитев! А он мне отвечает – да чтоб у тебя цурес в кармане завелся, не отдам! Неси свой тухес подальше и не лезь ко мне. Ну вот так, слово за слово, поругались…

Анечка потихоньку улыбнулась. Взрослые ей казались очень смешными: они всегда ругались на идиш, чтобы дети их не понимали, в результате первое, что дети начинали понимать – это ругательства на идиш! Так что тетя Софа зря старалась, Анечка поняла каждое слово. Сначала тетя Софа назвала кого-то сумасшедшим, а потом пожелала, чтобы на него упал балкон, а в его кармане завелись неприятности. Анечка хихикнула – неприятности в кармане, это, наверное, интересно!

– Ну Софа! – дед всплеснул руками. – Ну разве ж так можно?

– Сема! В последний раз! Зайди к шлемазлу, скажи – извиняюсь я, – Софа вновь шмыгнула носом и демонстративно вытерла глаза платочком.

– Да уж, знаю я твой последний раз, – пробурчал дед. – Каждую неделю он последний. Ладно, зайду, тем более, что у меня к нему дело есть.

– Ой, Семочка, спасибо тебе! – от полноты чувств Софа даже чмокнула деда в щеку и тут же начала отчаянно тереть своим кружевным платочком помадный след. – Если не все ототру, скажешь Манечке, что ко мне за пуговицами заходил, она сердиться не будет.

Анечка опять улыбнулась. Дед каждый раз приходил от тети Софы со следами помады на лице, и бабушка в самом деле не сердилась, смеялась только.

– Ой, Анечка, а что у меня для тебя есть! – Софа вытащила из-под прилавка бумажный пакет с карамельками и двумя круглыми краснобокими яблоками. – Вот, живые витамины. Чтоб росла здоровенькая!

– Софа, не порти мне ребенка, опять конфеты подсовываешь!

– Ну, Семочка! Ну она ж маленькая, ей же сладенького хочется…

Пока дед с Софой спорили, Анечка схрустела пару карамелек…

– Ма-ма! Мама! – взрослый уже сын голосит, как потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове. – Мама! У меня пуговица на джинсах сломалась. У тебя есть что-нибудь?

– Посмотри в Коробке!

Да-да, в той самой коробке, темно-синей круглой жестянке из-под печенья, которая пережила годы и переезды, и осталась все такой же, разве что чуть потерлась по бокам. Теперь эта коробка полна разноцветных пуговиц. Больших и строгих – для пальто, маленьких и игриво-светлых – для блузок, металлических и пластмассовых, стеклянных и даже каменных, на любой вкус и цвет. Там можно найти пуговицу для джинсов и пуговку для детской шапочки, все что угодно. Там есть даже пуговицы для шубок, для маленьких шубок на маленьких мальчиков, которые едут в страшную Эвакуацию…

Тетю Софу хоронили золотым осенним днем, и клены медленно роняли ясно-желтые листья, изредка подернутые зеленью по краям или розовостью у прожилок. Все клумбы были полны астр и георгинов, и солнце радостно катилось по чистому бледно-голубому небу, когда тетю Софу несли в слишком тесном для нее гробу по булыжнику старой мостовой, и вечно пьяненький барабанщик невпопад ударял колотушкой, и уныло завывал маленький оркестр, и лишь скрипач, который частенько заходил в магазинчик тети Софы, ронял редкие мутные слезы, изрядно подогретые водкой.

Бабушка вела меня в цирк, и предвкушение представления с дрессированными животными и клоунами делало день праздничным. И вдруг – небольшая змея похоронной процессии и торжественно-фальшивые звуки маленького оркестра… Мы не знали, что тетя Софа умерла, тогда с телефонами было худо. Помнится, до ближайшей телефонной будки нужно было бежать минут пять – она была около почты…

Бабушка потянула меня за руку, в похоронную процессию. Она хотела хотя бы немного пройти за гробом, отдавая последнюю дань, прощаясь с тетей Софой навсегда. Но я расплакалась, раскричалась, затопала ногами и потребовала, чтобы мы немедленно ушли. Чтобы не опоздать в цирк. В цирке я пыталась обратить внимание бабушки на чудесных дрессированных собачек, на смешных клоунов, на акробатов – все тщетно. Она даже не смотрела на арену.

Потом меня наказали, на целую неделю лишив мультфильмов и сказок. Наказали за безобразное поведение в похоронной процессии. Но даже тогда я не призналась, что просто не могла, не хотела, боялась! – запомнить тетю Софу такой, какой она была в гробу, плывущим над процессией. У тети Софы не должно было быть уставшего серого лица, гладко причесанных волос, закрытых глаз, а главное – уныло-строгого серого костюма. Нет, нет и нет! Только цветастое платье, блестящие глаза, косо сидящий разлохмаченный шиньон – вот это была настоящая тетя Софа. А хоронили кого-то другого, чужую, незнакомую женщину, только слегка напоминающую тетю Софу.

И еще я не смогла сказать бабушке, что в какой-то момент мне почудилось, будто мертвая тетя Софа держит на руках маленького мальчика в шубке с оторванной верхней пуговицей. И оба они улыбаются…

Мгновение – и видение исчезло. Осталась только Коробка, бывшая жестянка из-под печенья, полная разноцветных и разнокалиберных пуговиц.

– Мама! – на коленях у меня оказываются джинсы сына. – Мама, ну пришей ты эту пуговицу!

А за окном – зима, и ветер все усиливается, вокруг фонарей завьюживает снегом, и в далеком прошлом оказывается давний золотой день, и тетя Софа, и маленький пуговичный магазинчик, так похожий на дореволюционный.

Нужно поднять голову, посмотреть на ярко сияющую люстру и закрыть глаза. Тогда вернется летний день, легкий шелест листьев лип, растущих вдоль тротуара, густой запах разогретого асфальта и бездумная радость бытия…

– Анечка, мы еще зайдем проверить часы, – сообщил дед, поворачивая к вывеске «Часовая мастерская».

У деда были шикарные часы, которые Анечка называла «набрюшными» – часовая цепочка протягивалась по жилету, серебряная, плоская, элегантная, а в специальном кармашке лежали сами часы – тяжелая серебряная луковица, которую нужно было заводить специальным ключиком. Анечка много раз упрашивала деда позволить ей завести луковичные часы. Но он, обычно тающий перед просьбами внучки, в этом был непреклонен, и лишь сам извлекал маленький серебряный ключик, вставлял в часы и поворачивал с едва слышным хрустом. Анечка при этом замирала и старалась не дышать. И вот теперь они шли в часовую мастерскую проверять эти волшебные часы.

«Настоящаяшвейцария» – медленно выговорила про себя Анечка. Она еще не знала, что означает это слово, но собиралась спросить у деда.

Анечка остановилась на мгновение, подтянула носочки, смахнула пыль с туфелек, поправила бант, вечно сползающий с тонких пушистых волос. У часовщика было двое внуков – вредные мальчишки постарше Анечки, они уже ходили в школу. Анечка их презирала: мальчишки еще толком не научились читать, даже не могли прочесть вывеску над мастерской собственного деда, что в глазах Анечки являлось страшнейшим грехом. Но чем больше было ее презрение, тем крепче она убеждалась, что при визитах в часовую мастерскую выглядеть нужно идеально. Чтобы с высоты своего идеала можно было презрительно фыркать на глупых мальчишек!

В часовой мастерской было сумрачно и прохладно, лишь над столом часовщика горела яркая лампа на длинной ноге, и эту лампу часовщик крутил туда-сюда, как ему больше нравилось, и свет прыгал по темным углам мастерской, выхватывая то часы с кукушкой, сипящие на стене, то круглобокие будильники, стоящие на столе рядком, то блестящий маятник, прикрепленный к чему-то невидимому в высоте. На глазу часовщика была укреплена хитрая лупа, и Анечка даже вздрогнула, когда тот поднял голову от работы – несмотря на привычку, ей вдруг показалось, что на нее смотрит вовсе не старый приятель деда, а какое-то диковинное насекомое.

– Соломон! – радостно воскликнул часовщик – тощий нескладный старик в синем рабочем халате. – Сейчас будем пить кофе!

– Да где ж ты его берешь? – поразился дед, заходя в подсобку, где стоял небольшой стол с маленькой электрической плиткой, стаканами и парой тарелок. Также там был крошечный холодильник. Со всех точек зрения часовщик устроился очень неплохо.

– В ветеранском заказе были, – пояснил часовщик, угнездив на плитке старенькую помятую турку от которой по мастерской немедленно поплыл густой кофейный аромат.

– В каком еще заказе? – отмахнулся дед. – Почему это у тебя было, а у меня не было?

– Так ты ж наверняка курицу и колбасу брал, – расхохотался часовщик. – Ну признайся, брал?

– Брал, – согласился дед. – Хорошая курица. Хорошая колбаса. Почему б и не взять?

– А я не брал. Взамен кофе взял.

– Понятно… – протянул дед. – Всегда ты что-то хитришь, Герш! Вот нет чтоб взять курицу, как все нормальные люди!

– Ха! – старый Герш хмыкнул и пожал плечами. – А зачем мне курица? За курицей пусть невестка с сыном бегают. А мне кофе нужно. У меня, может, давление пониженное!

– Совесть у тебя пониженная, – дед хлопнул часовщика по плечу. – Сына с невесткой хоть пожалел бы.

– Ну уж нет! – Герш нахмурился, пошарил в ящике стола и извлек оттуда книжку с яркими картинками, протянул Анечке. – Вот, малышка, поиграй пока. А я тебе какао сделаю, хочешь?

Анечка какао хотела. У старого Герша всегда к какао находилось вкусное пирожное или свежая булочка, да и какао он делал вкусное, пахнущее настоящим шоколадом.

– Ты знаешь, что мой дурак надумал? – возмущенно заговорил Герш, размахивая руками так, что чуть не сшиб с плитки турку. – Ты только представь, он собрался ехать в Эрец Исраэль! Его здесь плохо кормят! Ему нужны Голанские высоты и вид на Иерусалим с птичьего полета! Он желает пахать камни в Негев!

– Сейчас многие хотят ехать, – задумчиво отозвался дед. – Кто знает, может, там и есть тот самый кусок хлеба с маслом, которого не хватает твоему сыну.

– Ремня моему сыну не хватает, ремня! – Герш аж покраснел от гнева. – Он уже не хочет быть Львом, представь себе, Соломон! Он требует, чтобы его называли Арье! Он учит иврит! И невестка, дура такая, тоже учит.

– Да что ты так раскипятился, Герш? – удивился дед. – Собираются – еще не значит, что уедут. Это дело долгое. А если и поедут, так, может, оно и к лучшему.

– Соломон, ты не понимаешь, – часовщик успокоился, налил в стаканы тягучий маслянистый кофе, достал вазочку с шоколадными конфетами, поставил конфеты перед Анечкой. Дед приподнял бровь, и девочка вздохнула. Да-да, она возьмет только одну конфету, хоть в вазочке их очень много. Но шоколадные конфеты дорогие, и невежливо взять больше.

– Не понимаю, – согласился дед. Он отхлебнул обжигающе-горячий кофе и прижмурился от удовольствия. Старый Герш варил кофе с солью и перцем по одному ему известному рецепту, и вкус был просто удивительный.

– Мой сын – часовщик, как и я, – пояснил Герш. – Он без работы нигде не останется. Он хороший часовщик, будет называть себя Львом или Арье, это неважно. Но мои внуки! Бог тебя благословил, Соломон, твоя внучка – умница, у нее есть голова на плечах, – Анечка скромно посмотрела в сторону, а про себя высоко задрала носик. – Да-да, голова! А у моих двух дураков уж не знаю что на плечах, только не головы. А если головы, то без мозгов, точно тебе говорю, Соломон!

– Не всегда в еврейской семье рождается Эйнштейн, – философски заметил дед. – Кто-то же должен быть дворником. Ничего, у твоих внуков хорошие руки, они будут работать.

– Руки?! – часовщик даже взвизгнул от возмущения. – Да я не против, чтобы они работали руками, раз уж родились такими, что работать головой не могут! Но скажи, кто в этом насквозь капиталистическом Израиле будет учить двух глупых еврейских мальчиков? Нет-нет, Соломон, и не уговаривай меня! – дед попытался сказать, что он никого и не уговаривает, но проще было бы остановить несущийся на всех парах поезд, чем разошедшегося Герша. – Пока я жив – никто никуда не поедет! Я-таки выучу этих двух шлемазлов! А уж потом, когда мои кости лягут в эту землю – в эту, Соломон! – рядом с костями моих предков – а они тоже лежат в этой земле, Соломон, в этой! – тогда пусть едут, куда хотят. Но уже с образованием!

– Да я что, против, что ли? Герш, очнись, – дед дружески ткнул часовщика в плечо. – Пусть будут с образованием. Это дело хорошее.

– А ты-то сам не думаешь ехать? – часовщик посмотрел исподлобья, с подозрением.

– Нет, не думаю, – дед покачал головой и на вопросительный взгляд приятеля продолжил: – Герш, стреляют там. Война там. А я как бы уже навоевался по самое не балуйся. Я не хочу, чтобы вот она, – он мотнул головой в сторону Анечки, – узнала, что такое война. Назови меня трусом, Герш, но я не хочу!

– Трусом? Тебя? – часовщик засмеялся. – Уж кого другого назову, тебя – нет. Ты – разумный человек, Соломон, и всегда таким был. Да ладно, пусть себе едут, кто хочет. А ты мне часы покажи, за этим ведь пришел.

Он надвинул на глаз свою хитрую лупу и открыл заднюю крышку серебряной луковицы. Анечка затаила дыхание.

– Вот это часы, Соломон! – вздохнул Герш. – Настоящая Швейцария, ни дать, ни взять.

Анечка отметила, что «Настоящаяшвейцария» произносится так, будто это два разных слова. Это необходимо было уточнить у деда прямо сейчас и немедленно, но вмешаться в разговор взрослых немыслимо, и Анечка постаралась накрепко запомнить странное сочетание: настоящаяшвейцария… или настоящая швейцария?

– Так уж сколько лет прошло, – вздохнул дед. – Я их из Германии привез. Идут как… как… как часы! Но мне кажется, начали чуть отставать. Может, почистить их надо?

– Может… – часовщик быстро тыкал тоненькой отверткой в часовой механизм, светил туда лампой. – Так-то все в порядке. Смажу. А помнишь, Соломон, у меня были похожие часы еще до войны. Настоящая Швейцария, все завидовали.

– Точно, – дед кивнул. – Не часы – сказка! Мы все хотели такие же. Тебе, насколько помню, дед подарил на шестнадцатилетие.

– Ага… – часовщик опять потыкал отверткой в раскрытую часовую луковицу. – А знаешь, куда они пропали? Ты не поверишь, Соломон!

– Поверю, – проникновенно отозвался дед. – Если касается тебя, то поверю всему.

– Никогда не рассказывал, даже забывать стал, словно и не со мной случилось, – задумчиво сказал Герш и почесал себя отверткой за ухом. – А вот сейчас открыл твои часы и вспомнилось, будто накануне было. Помнишь историю с гауляйтером, Соломон? Хотя где ж тебе… ты местное гетто не видел, тебя тогда здесь не было на счастье. И Манечки тоже. Лучше уж фронт и эвакуация, чем это… Да. Приперло нашим партизанам взорвать гауляйтера. Чтоб, значит, громко так пукнуло. И ведь не особо вредный тот гауляйтер был. Вот думается мне, что потому и решили его того… – часовщик оглянулся, будто кто-то мог его слышать. – Слишком уж заигрывать стал, а у нас тоже дураков хватало всегда, думали – если не расстреливает пачками, так уже и добрый… Дураки. Добрых там не было. Да. Ну и вот приказ – взорвать к такой-то матери. Потыкались наши спецы, почесали репу, а фиг. Не выходит каменный цветок. Хоть так, хоть этак. Бомба ведь нужна была часовая, ага! Ну, они будильник присобачили, а он же тикает так, что за два километра слышно – бомба. Вот и пришли ко мне. И погибли мои швейцарские часы на бесшумном ходу! Уж они-то не тикали так, чтоб бабы с перепугу рожали. Уж они-то да… Твои-то вот серебряные. А мои золотые были, да ты помнишь. Ну что ж… гауляйтеру по должности, по званию положено, наверное, бомбу с золотыми часами… А иногда все же жалко.

– Гауляйтера? – удивился дед.

– Окстись, Соломон, ты что?! – возмутился Герш. – Часы жалко! А гауляйтеру туда и дорога. Но почему с моими фамильными часами, вот что мучит!

Дед взял собранные уже часы, умостил их в кармашке жилета, протянул по животу элегантную цепочку.

– Слушай, Герш, а что это ты с Софой опять не поделил? Помирился бы, что ли, а то она переживает.

– Ой, Соломон, Софа обо всем переживает, даже о моих дураках-внуках! Помирюсь, конечно, куда ж я денусь, – засмеялся часовщик.

– Ну и не ссорься с ней больше, – кивнул дед. – Несчастный она человек.

– Куш а бэр унтэрн фартэх! – сердито сказал Герш. – А то я не знаю! Это ж не я, это она со мной ссорится!

– Слушай, скажи мне – а откуда у тебя какао? – дед остановился уже в дверях. – Хорошее какао, настоящий «Золотой ярлык»!

– Да в ветеранском заказе взял, – пожал плечами часовщик. – И не спрашивай, почему тебе не дали. Ты же наверняка брал горошек! Я знаю, брал! А мне сказали, что какао и шоколад очень для мозга полезны. Вот думаю, если моим дуракам-внукам побольше какао пить, может, поумнеют, а? Как думаешь, Соломон?

– Я думаю, что для этого их нужно было бы держать в ванне с какао, – честно ответил дед.

Они с дедом покивали друг другу, а затем Анечка ухватилась за твердую дедову ладонь и повела его прочь из часовой мастерской. Им еще нужно было купить катушку ниток.

Старый Герш смог-таки выучить внуков. Он кряхтел, сопел, но упрямо не умирал, пока они учились в школе, а затем и в техникуме. Он не уехал никуда и не дал уехать сыну. Так и остался его сын Львом, не судьба ему была покрасоваться в шкуре Арье, хотя и то, и другое – одно и то же, только на разных языках. А вот внуки после смерти деда уехали и, похоже, нашли в далекой жаркой стране свое глупое еврейское счастье.

С ними случилось то, что описывает старое еврейское ругательство: зол дайнэ зайн азой гезунт ун штарк, аз ди армэй-доктойрим золн зих фрэйен – чтоб твои сыновья радовали своим здоровьем армейских врачей. Оба служат в армии и вполне довольны своей жизнью. У одного сын стал зубным техником – уважаемая еврейская профессия! – а у второго пошел по стопам предков и выучился на часовых дел мастера. Может, помогло какао старого Герша? Оно всегда пахло настоящим шоколадом и было удивительно сладким и тягучим. Герш был бы счастлив, узнав, кем стали его правнуки.

Вот только одно мне было интересно: правду ли говорил старый часовщик, рассказывая о бомбе для гауляйтера, или так, соврал для красного словца? Спросить-то уже не у кого, а пока было у кого – слишком была мала и глупа, чтобы интересоваться действительно важным. Но по ночам иногда видится гауляйтер в парадной черной форме, держащий в руках бомбу из которой торчит золотая луковица часов. Настоящаяшвейцария на бесшумном ходу.

Ниточный магазинчик приткнулся сразу за часовой мастерской. Такой же маленький, как и магазин пуговиц, и такой же тесный. Вот только продавец в нем отличался от Софы. Он скорее похож был на старого Герша – высокий и тощий.

Дядю Яшу, продавца ниток, знала вся округа. Дети висли на нем гроздьями. Он учил всех мальчишек ловить рыбу и плотничать, делал девочкам деревянных кукол и показывал, как вяжут крючком нарядные салфетки. Дядя Яша умел все – так считали окрестные дети. Если возникал какой-то вопрос, все знали, куда нужно бежать: к дяде Яше, он поможет.

Своих детей у дяди Яши не было. Нет, когда-то они были. Давно, еще до Войны – так рассказывала Анечке бабушка, так говорили все во дворах. И много было детей, то ли пять, то ли семь!

– Ой, а разве бывает, чтобы в одной семье так много детей? – удивлялась Анечка, которая была единственным ребенком. – Им, наверное, было тесно, да?

– Думаю, что им это нравилось, – отвечала бабушка, которая сама выросла в многодетной семье.

Дядя Яша был офицером, как и дед, и тоже ушел на Войну. А когда он вернулся, то уже не было никого в живых. Никого из всей большой семьи. Соседи, жалея его, отвели к Яме.

– Вот тут они все, – сказали бравому офицеру в потертой запыленной форме. – И большие, и маленькие. Фашисты не разбирали, расстреляли всех, кто был в гетто.

Вот тогда и стали мутными глаза дяди Яши. Он ведь еще надеялся. Ну мало ли. Вдруг соседям удалось спасти хоть кого-то. Хотя бы одного! Может, маленького Меира… Ему ведь в сорок втором было только три годика. Только три! Или Сарочку. Сарочке было пять, и какая же это была умная девочка! Она стала бы врачом, обязательно стала бы, Яков знал это наверняка.

Но – никого. Соседи смотрели в землю, боясь поднять глаза. Вроде ни в чем и не виноватые, а на душе все равно было погано, будто стая кошек нагадила, а может, и целый слон, и не один. Хотя бы Меира… или Сарочку… Но нет. Остался только гадящий слон, да еще скрипка, на которой играл старший сын Якова – Мойша.

Вот с тех пор дядя Яков и продает нитки в маленьком магазинчике, что приткнулся боком к часовой мастерской, да возится с чужими детьми, вздыхая о своих. Он частенько носит цветы к Яме, а еще играет там на скрипке своего старшего сына, Мойши. Он надеется, что они слышат его – все дети, и маленькая Сарочка, и маленький Меир тоже.

Так рассказывала Анечке бабушка, так рассказывали другим детям старушки во дворах-четырехугольниках, где все знали все обо всех обитателях. И поэтому Анечка всегда была ласковой с дядей Яшей, а когда встречала его на улице, всегда останавливалась с ним поговорить.

– Соломон! – обрадовался деду дядя Яша. – Как ты вовремя, я как раз кофе сварил.

– А у тебя-то кофе откуда? – удивился дед. – Тоже вместо курицы в ветеранском заказе взял?

– Да что ты! – засмеялся дядя Яша. – Я курицу взял, бульон варил, у соседей мальчонка заболел, так ему наш еврейский пенициллин, куриный бульон, прямо как доктор прописал. Хорошая была курица, наваристая.

– А кофе откуда? – настаивал дед.

– Так Герш отжалел! У него целая банка!

Они пили кофе, и дядя Яша кормил Анечку кексами из большой картонной коробки, разговаривали обо всякой всячине. И о Софе, и о старом Герше, и о его дураках-внуках, и много о чем еще. А потом выбрали катушку розовых ниток, как раз подходящих для новой кофточки, которую собирался шить Анечке дед, и ушли.

Под Анечкиными туфельками прогибался прогретый жаркими солнечными лучами асфальт, и пыльные липы шуршали листьями, а впереди было множество интересных вещей, множество любопытных событий, и уходили прочь маленькие магазинчики, так похожие на дореволюционные. Анечке хотелось вперед, а назад оглядываться было скучно. Впереди было вечное лето – так она думала.

А за окном зима, и автомобили неспешно скользят по ночным улицам, вырывая фарами куски сугробов вдоль дорог, и жесткий холодный ветер завьюживает, и снег летит в свете фонарей, мелкий, как летняя мошка. И с каждой упавшей снежинкой все дальше и дальше становится жаркий летний день, и девочка, крепко держащаяся за руку деда – они идут покупать катушку ниток. Все дальше и дальше…

Но на столе стоит синяя жестяная коробка, полная разноцветных пуговиц, а рядом лежит плоская серебряная цепочка от швейцарских часов (Настоящаяшвейцария!) и еще – орден Красной Звезды, тускло блестящий эмалированными лучами. И кажется, что та девочка совсем рядом, а тетя Софа, дядя Яша и старый Гершеле заглядывают в окно, и их лица видны куда как явственнее, чем улетающий в сугробы январский снег…

Наталия ГИЛЯРОВА ПОРТНИХА (История кухонных посиделок в одной тусовке)

– Мебель?

– Занавеска. В ванной.

– Фрукт?

– Таких фруктов не бывает! Разве что недозрелая слива какая-нибудь!

– Погода?

– Потоп!

– Зверь?

– Таких зверей нет! Разве что… муха упадет в кисель.

– Мария! – догадался кто-то.

– Не будем сравнивать красивых женщин с насекомыми! – вознегодовала Машенька.

– Да и вообще не стоит играть в подобную игру, – заметил школьный учитель Саша Пенкин.

Он излучал строгость и элегантность в темном углу кухни.

– Я загадал, – произнес кто-то, – женщину.

– Я загадала! – хихикнула и Маруся.

– Кухонная утварь?

– Бутылка, – ответил кто-то.

– Корзина, – Маруся.

– А напиток?

– Коньяк, конечно. Пять звездочек.

– Персиковый компо-от, – мечтательно протянула Маруся.

– А зверь?

– Змея, – ответил кто-то.

– Нет, совсем даже не похоже! Цыпленок! – возразила Маруся.

Машенька дернула Марусю за фуфайку и горячо прошептала:

– Мне стыдно за тебя!

Испуганная Маруся пронзительно взвизгнула и сжалась в комок. Машенька поморщилась…

И тут у двери прозвучал приветливый звоночек. После чего в кухне появилось новое существо. Оно протянуло руки ко всем сразу, раздавая ласку. В ответ пронесся общий горячий выдох:

– Манюся!

– Я очень спешила ко всем вам!

Это был поистине лучезарный ребенок.

– Какое платье! – Машенька подобрела и теперь взирала на мир теплыми, похожими на вишни, глазами.

На ласковой Манюсе колыхалась черная юбка в огромную складку, путаница из черных крыльев висела за ее спиной, а на белой груди переплетались гирлянды черных бус. Изящные башмачки, браслеты и прочие фенечки довершали картину.

– И твое платье – о-о-о! Но ведь это твое платье! – ответила Манюся. – Могло ли оно быть иным? – Рассудительно прибавила она. – А я придумала, что мы будем сейчас делать! Играть в ассоциации! Вот увидите, вам понравится!

– Вероятно, понравится. Скорее всего, – сдержанно заметил школьный учитель Саша Пенкин.

– Хорошая идея, – согласилась и Машенька.

– Очень веселая игра, – подхватил кто-то, – Маруся, кого ты задумала? Признавайся!

– Я никого не задумывала, – захныкала Маруся, – я скоро домой уйду…

– Ладно, ешь пирожки. Я задумаю.

– Может быть, я? – предложила Манюся. – Я ведь только пришла ко всем вам, я так спешила, значит, первая очередь – моя! – Она опустила ресницы, и из-под них тепло прошелестело, – да, я задумала очень хорошего человека, мужчину.

– Кого же? – строго спросила Машенька.

– А ты спрашивай про фрукты, ягоды, цветы, украшения...

– Что это за фрукт? – с беспокойством осведомилась Машенька.

– Апельсин, – Манюся подумала и прибавила, – нарезанный ломтиками, вкусный.

– Я догадываюсь, – объявила Маша Великанова, – у меня аналитический склад ума. Скажи только – какая ягода?

Манюся еще задумалась и произнесла не очень уверенно:

– Клюква в сахаре. Нет, я серьезно...

Но общество позволило себе улыбнуться.

– А цветок? – спросило оно.

– Тюльпан. Иногда встречаются редкие такие тюльпаны – с прожилками.

– Вот так тип, – удивился кто-то, – неужели он здесь?

Кто-то тревожно завертел головой. А Маша Великанова объявила во всеуслышание:

– Это Саша.

Манюся покачала головой:

– Сашеньку в другой раз обязательно. А сейчас я загадала кое-кого другого.

– Тебя, Саша? – строго спросила Машенька у соседа.

Но Манюся опять ласково покачала головой.

– Это кое-кто другой.

– Теперь я знаю наверняка! – провозгласила Маша Великанова. – Я вообще никогда не ошибаюсь! Просто у меня аналитический склад ума. Это Саша.

– Да, – нежно улыбнулась Манюся, – у тебя аналитический склад ума. А теперь очередь Муси! Я так соскучилась по ней!

Общество взглянуло было на Мусю, хозяйку, но взвизгнула Маруся:

– Ладно, скажу. Моя кошка Мурочка.

Обычно Марусю не отпускали из дому одну. Но этим вечером все в ее жизни пошло кувырком. Отец в старом драном пальтишке не ждал у подъезда. Плутая в темноте, тщетно разыскивая дорогу к дому, девочка терзалась вопросом, куда пропал отец, и за что Машенька так жестоко дергала ее за фуфайку… Последний вопрос был неразрешим.

Портниха Муся каждому из тех, кто зашел к ней этим вечером, теперь или раньше, хотя бы однажды, шила. Все они были отмечены ее мастерством и фантазией. И теперь собрались, объединенные отчасти уютом Мусиной кухни, отчасти своей бесприютностью, но более всего – «маркой» одежды. Эта «марка» сплачивала компанию довольно основательно – она означала не столько определенные вкусовые предпочтения, сколько независимость, своеволие и риск. То не был «нонконформизм» а духе англичанки Гринвуд. А было немного другое…

Когда гости играли в «ассоциации» на кухне у портнихи, за окнами этой кухни прибывали странные времена. Люди носили одинаковую одежду, в основном серую и невыразительную. Ее изготовляли бригады работниц на больших фабриках. Частная портниха, не входящая ни в какую бригаду, являлась человеком особенным и редким, вроде кутюрье на Западе.

Только этот «кутюрье» должен был прятаться в «подполье», потому что, (может быть, вы уже позабыли, или даже никогда не знали об этом), любая частная деятельность в те странные времена преследовалась по закону. Маленький подпольный «кутюрье», совсем как настоящий свободный, сочинял фасоны и снабжал заказчиков совершенно оригинальной одеждой. Отмеченные таким образом товарищи, конечно, выделялись из толпы. Но если их спрашивали, кто сшил им необыкновенные вещи, они ни в коем случае не должны были признаваться. Можно было сослаться на тетю или бабушку. Или признаться, что сам немножко шьешь после работы… Портниху нельзя было выдавать чужим. Она рисковала очутиться в тюрьме за чересчур свободное владение швейной машинкой.

А Муся была очень нужна заказчикам! Не только сама по себе, как мягкий и милый человек, но и потому, что реально преображала их жизнь – украшала, расцвечивала, разнообразила. Она делала невозможное, запретное. И ее заказчики тоже становились тайными сопротивленцами. И в мыслях, и в одежде. Объединенные не только личным почерком «кутюрье» Муси, но и общей тайной Мусиного существования, они сделались настоящим кружком заговорщиков…

Крылья Манюси были Мусиных рук делом. Муся умела обшить даже Марусю – долговязого нескладного ребенка со старушечьим морщинистым и желтым лицом таким образом, что девочка-старушка выглядела мило и забавно, даже когда сверху на платье натягивала фуфайку. Марусю портнихе поручил бедный отец девочки. Непризнанный поэт и чудесный садовник, на своих шести сотках он почитал память и своевольно продолжал традиции не вполне признанного, не включенного в учебники Афанасия Фета. Поработав на земле, он, бывало, присаживался написать стихотворение у печки-буржуйки. А его бедная дочка уже сто лет мыла полы в местном общепите и страстно любила наряжаться.

Школьному учителю Пенкину портниха сшила старомодный черный жилет, да так удачно, что элегантный учитель теперь подумывал о новом жилете… Но его терзали сомнения. Жилеты носить было не то что запрещенным делом, но достаточно крамольным. Тем более для идеологического работника. Директор школы уже поглядывал косо… Отказаться от прихоти – жилета, или лишиться работы? Был еще выход – прятать жилет под пиджак так, чтобы его совсем не было видно.

Пенкин был хорошим учителем, старательным. Объяснял предельно ясно. Любому сборищу участие Пенкина придавало смысл, внося элемент логики и разума. Но держался он отчужденно и выглядел из-за этого высокомерным. И если вставлял свои разумные фразы, то – как будто против собственной воли – обращаясь ни к кому, ни для чего, нисколько, никогда... Ни при чем. Глядя вдаль…

А элегантный жилет все же очень шел ему! Жаль, что этот шедевр Мусиного искусства зачастую скрывал наглухо застегнутый пиджак. Но только не сегодня!

Машеньке, воинственной и мечтательной, портниха обычно шила из натуральных ярких тканей. В основном из ситцев. Как и многие другие тайные сопротивленцы, Машенька предпочитала одежду, стилизованную под милую, особенно тем, что запретную, старину. Но была, пожалуй, смелее всех в покроях. Ей нравилось чудесить, удивлять, поражать. Пройтись по улице и замести серых прохожих своей огромной кумачовой юбкой… Для нее была возможна эксцентрика в одежде, потому что она работала дома – писала академические статьи об истории и искусстве для энциклопедических словарей и варила супы для Горя… Только вот Горе, жаль, не могло вполне оценить ее стиль и вкус. Оно в истории искусств не ориентировалось и воспринимало одежду только как фиговый листочек. Сегодня Горя с ней не было, и Машенька могла забыться…

Это пироги с грибами и картошкой, луком и рисом, навевали мечты. И так же действовали керамические ярко-зеленые пузатые вазы, набитые цветами до отказа, свежесть ночи, и прочие пустяковые причины. Машенька была теперь почти уверена, что побывает и в английском пабе и в парижском ресторане, поплещется в Ниагарском водопаде и выскажет Мадонне все, что о ней думает. Потом поселится в своем собственном замке на берегах Луары, замке с остроконечными черепичными крышами, беседками и озерами. Будет собирать в саду персики, или что там у них во Франции произрастает, а со скуки иногда навещать восхитительного оранжевого фавна – точь-в-точь с рисунков Бакста. Этот фавн целые дни пролеживает на боку в янтарно-растительном гроте и смотрит на лазоревое море томными глазами, мурлыча такие же мелодии. И ничего не знает про людей. У Машеньки будет повозка, запряженная белыми крылатыми волами. Прилетая к фавну, она не будет пугать его страшными рассказами о людях – уродливых, злых, ничтожных. Не будет рассказывать о своих ратных подвигах в Советской стране. И сама, наконец, забудется и отдохнет… Или пусть это будет маленький комфортабельный домик в Калифорнии. Свое Горе она оставит в Союзе, а сама будет гулять по чистым улицам, наряженная уже не у Муси, а у Версаче, с букетом и счастливой улыбкой... А хорошо было бы достать шитье «ришелье», чтобы Муся отделала новую красную в горох блузку, которую можно будет носить с такой грацией и достоинством, что, может быть, даже Горе заметит и оценит…

Скромная, конечно, радость, пустячок. А черепичные крыши, крылатые волы и фавны в гротах – и вовсе бред. Зато вздохи об этом шитье, об этих крышах – не бред, и не пустячки. Вздохами о них жила душа Машеньки... Но Машенька отличалась столь же доблестной воинственностью, сколь и самозабвенной мечтательностью. Она всегда готова была напасть на какую-нибудь зазевавшуюся Марусю или Мадонну. Защитить какую-нибудь внезапно полюбившуюся Марию. Потому ее и звали робко – Машенькой. Зато ее доброта к людям выглядела, как милость стихии к каким-нибудь богом забытым рыбакам на утлом суденышке.

А для Саши Середы (задуманного Манюсей) Муся вечно перелицовывала что-то ветхое. Непревзойденная ветхость его одежды тоже стала стилем в руках Муси, хотя Середе было попросту безразлично, что носить. А к портнихе он наведывался не расцвечивать действительность, а прятаться в кружке сопротивленцев от абракадабры. Ему нравилось наблюдать даже глупые цветные лоскутки, потому что в них цвели радость и краски. Он догадывался, на них глядя, что существует чья-то такая трудно представимая для него живая жизнь среди очевидного дурного забытья. Еще не всю заветную тайну мира поглотила та самая абракадабра.

Прежде всего, абракадаброй было «Спецмерупрбюро», где он работал. Но и другие обстоятельства его жизни тоже были абракадаброй: при работе нищета, при нищете пять кошек, и кошки эти в коммунальной клетушке. В клетушке – потолок в зеленых разводах плесени и грязное окно с унылым городом за ним. Середе не повезло с видом – не было нарядного и веселого города за его окном. Только этот, серый. А других окон у Середы не было – ни единого, нигде.

Когда-то и ему что-то нравилось, увлекало. Но теперь он даже забыл, что именно это было. Осталась поблекшая путаница, выцветшие нитки и колтуны, безнадежная паутина… Он даже не услышал лестные для него «ассоциации» Манюси. Нисколько не был ими ни польщен, ни смущен, ни заинтересован. Манюсе еще не приходилось так удивляться, как в этот вечер! Задуманный ею персонаж не заметил, что она его задумала…

Середа не знал радости. Он не умел феерически мечтать, как, к примеру, Машенька. Но Машенькин блистательный дар, конечно, редкость. Середа и попросту надеяться не мог. Зато его одолевали страхи. Он с тоской предвидел день, когда пять его кошек окажутся на улице… Он даже ждал этого дня, он знал, что ничто бессловесным тварям не поможет, как бы они ни терлись своими мягкими боками о его никчемные глупые ноги… Проще говоря, у него была депрессия. Много лет.

Гости ушли. Муся слушала-слушала дождь и подумала, что, если дождя достанет на всю ночь, многим людям, возможно, приснятся приятные сны. Дождя достало, и сон ей привиделся, и в самом деле, праздничный: лучезарное лето, белокаменный дом, просторный и красивый, и она – в гостях. Но другая! Умнее, красивее, веселее, и как будто даже живее!

Она-не-она бродит по дому, по аллеям и снова по дому, то к окну подойдет, то выйдет на балюстраду и ощущает радость без всякой причины. Звался сказочный уголок Мусино, но только Муся, скорее всего, носила там другое имя…

Спозаранку Машенька явилась на примерку. Она торжественно достала из своей изящной черной сумочки моток «ришелье» и подарки: два куска сыра, три куска мыла, брошюру, две доски для разрезания овощей и одну серьгу с янтарем.

– Сколько подарков... И каких удивительных… – недоумевала Муся.

– Прекрати эти штучки! – резко одернула ее Машенька. – Ты ведь знаешь, я люблю тебя, как сестру. Бери и не занудничай! А вечером я загляну – моя блузка будет готова? От женихов-то отбою нет, красавица моя?

Муся собралась было что-то возразить, но Машенька мгновенно упорхнула. Мусе стало весело, словно мимо окна пролетела диковинная птица, выронила из клюва сыр с серьгой и сказала: «Я люблю тебя, как сестру». Муся даже напевала за работой, как истинная портниха.

Вскоре появилась новая заказчица – Мария в фиолетовом (потоп, кисель, муха). Мария с серьезным видом разложила перед Мусей четыре фиолетовых отреза и попросила сшить ей четыре фиолетовых платья по четырем картинкам в журнале.

Ксерокопированный журнал передавал линии без цвета, и даже линии были едва различимы… Заграничные модные журналы ходили в диковинках, и пользование этими буржуазными соблазнами порицалось партией, правительством и комитетом Безопасности, а ксерокопирование и вовсе было строго-настрого запрещено. Деятельность портних и модниц вся насквозь получалась противозаконна и опасна… Но Муся теперь думала о другом. О том, что из-за бледности ксерокопированных страничек могло выйти недоразумение: заказчица, наверное, ошиблась, ей показалось, что все платья в журнале одного и того же цвета. Утешало только то, что отрезы немного все же различались оттенками, а именно были: лиловым, сиреневым, чернильным, и только один – откровенно фиолетовым. Но то обстоятельство, что и теперь заказчица пришла вся в фиолетовом – пугало… Да и раньше… Портниха вспомнила, что с тех пор, как познакомилась с Марией (Машенька привела, рекомендовала, как свою подругу и надежного человека), видела ее только в фиолетовом цвете… Странно.

Муся смущалась все сильнее, пока Мария совершенно серьезно обрисовывала детали своих будущих фиолетовых нарядов. А та, когда описала все фасоны во всей красе, задумалась. Помолчала, и вдруг призналась:

– С детства хотела зваться Виолеттой. По-моему, это звучное имя. Можешь меня так и называть, если хочешь!

– Довольно оригинальное имя, – заметила Муся.

Потом взгляд посетительницы упал на красную ситцевую блузку в горох, которая возлежала, вся опутанная «ришелье».

– А это что? Машенькино? – Мария-Виолетта сделала строгое лицо. – Конечно, у нее хороший вкус. Но здесь явно недостает чего-то сиреневого. Впрочем, она не может думать о себе. Бедняжка!

– А что с ней? – удивилась Муся.

Она только утром видела Машеньку. И не заметила ничего особенного.

– Горе! А все мечтательность. Если женщина так мечтательна, и к тому же неуравновешенна, она непременно испортит себе жизнь. Ее Горе просто чудовищно! А она так любит свое Горе! Вот я не способна на такие глупости. У женщины обязательно должно быть серьезное занятие, иначе она постепенно деградирует.

Мария накинула фиолетовые меха и ушла.

Взглядом кутюрье Муся разглядела, отчего заказчица расстроилась. Это гороховая блузка поспорила с фиолетовыми отрезами. Вещи могут ругаться не хуже людей.

Уже к ночи к ней заглянул Середа. Он жил поблизости.

– Вчера я забыл здесь сверток с косточками для кошек. Они орут – есть просят. Спасибо.

Спокойный и серьезный, как всегда, он унес сверток в кармане. Муся подумала, что кошки Середы, в отличие от хозяина, должны благоденствовать… Она заканчивала работу с гороховой блузкой, размышляя о кошках.

К ночи пришла Машенька за блузкой. И пока она играла воротничками и манжетами обновы, Муся рассказывала ей о кошках Середы, а Машенька удивлялась.

– Действительно, Саша такой славный, как же я раньше не подумала? Да он почти святой! Надо женить его на Марии, – решила она, – а Манюся просто нахалка, ты не находишь?

В воскресенье Машенька отправилась в гости к предполагаемому жениху. Она пришла без приглашения, впущенная соседями, появилась в комнате шумно, босиком. От неожиданности Саша растерялся и пролил свой холодный чай. Машенька пришла с холода, свежая и румяная, благожелательная, в руках она держала сверток. Сразу же стала его разворачивать, листы толстой бумаги с громким шорохом попадали и устлали весь пол… Машенька сунула в руки смущенного хозяина полновесный кусок прекрасной ветчины и пол пачки несвежего пожелтевшего творога.

– Это все твоим кошкам! Корми их, добрая ты душа. Когда еще будут объедки, я принесу.

– Ты любишь кошек? – поинтересовался Середа.

– Прости, некогда разговаривать. Мне пора!

Так Машенька и убежала, не взглянув ни на кошек, ни на их хозяина, что было даже кстати, так как они не успели умыться.

И в следующее воскресенье Машенька появилась у Середы столь же внезапно. Кошки вышли к ней навстречу с вежливыми улыбками. Но увидев, что на этот раз она принесла им два кило карамели, они скорчили морды, а Машенька расстроилась. И Саша тоже.

– Неблагодарные твари! – негодовал он.

– А наша Мария интересная женщина? Во всяком случае, я так считаю, – сказала Машенька.

– Фиолетовая? – пробормотал Саша Середа.

– А по-моему, никакая не фиолетовая, а элегантная, скромная, добрая, милая, редкая, образованная и верная! – возразила Машенька. – Она во всем похожа на тебя. И твои кошки ей понравятся! Мария – это не то, что Манюся! Совсем не то, поверь мне! Я же люблю тебя, как сестра! Но мне пора. Не говори никому ничего. Я у тебя не была и твоих кошек не видела.

Середа удивился еще сильнее, чем в прошлый раз. Как если бы мимо окна пролетела диковинная птица, выронила пакет карамели из клюва, и сказала: «Я люблю тебя, как сестра». Он до ночи грыз кошачью карамель и что-то бормотал, чувствуя себя ненастоящим, как в детстве… Ненастоящим, как если бы судьба его была иной...

Допустим, наш герой вместе со своими пятью кошками жил бы в просторном красивом доме, белокаменном, с балюстрадой… (Только он ни о чем таком не думал, все последующее – всего лишь фантазии автора…) Или с целой дюжиной кошек, в просторном-то доме! И не было бы на свете «Спецмерупрбюро». А случайно заслышав такую абракадабру, он отмахивался бы от неприятных звуков, как от вредных насекомых. И эти насекомые звуки не имели бы отношения к его жизни. А занимался бы он, допустим, спасением каких-нибудь рыб, птиц или амеб от нежелательных последствий технического прогресса – или другим понятным и нужным делом…

А кругом дома – леса и луга, реки и сады, сплошная безмятежность. Добрая жена и чудесные детки – где-то там, в саду… наверное, собирают яблоки. А вечерами огонь в камине…

Но герою такое в голову не приходило. Он просто грыз карамель, и от этого чувствовал себя немного необычно в то воскресенье. Если бы к нему после фантастической свахи-Машеньки заглянул бы еще и автор, и рассказал, что вместо пыльных книжных полок, кушетки и шаткого столика могло быть множество окон, каминов, кресел и ламп, Середа отмахнулся бы:

– Абсурд! Такого не бывает. Все лестницы в мире грязные, на всех тарелках – липкая вермишель. Мечтают только дети, а взрослые жалеют детей.

Вот где скрыто тонкое лексическое отличие абсурда от абракадабры!

Но, возможно, Середа не был бы особо удачлив и богат? Его просторный дом прозябал бы – неотапливаемый, сырой и ветхий. Кошки бродили бы неприкаянные, озябшие. Саша ютился бы в самой маленькой комнате, сидел бы около электрообогревателя. Ездил бы продавать свои яблоки на старой колымаге. А по вечерам писал бы эпическую поэму среди задремавших кошек… Он был бы похож на бедного отца Маруси, скромного подражателя Фета, который в тот вечер, когда играли в «ассоциации», прятался так глубоко в тени автобусной остановки, и так задумался, подбирая рифму к слову «патиссон», что Маруся не нашла его…

Середа был бы беден, как теперь, но он жил бы дома. Он знал бы, по крайней мере, радость от тепла печки и от рысцы бегущей авторучки…

Середа не знал, что привело его в ободранную коммунальную клетушку. И даже не задумывался об этом еще ни разу никогда. Семейных преданий не существовало, или это были неуслышанные предания. Когда-то ребенок пропустил мимо ушей запутанные рассказы взрослых, а потом было поздно… И теперь он совсем ничего не знал о своем просторном белом доме посреди зеленого (желтого, монохромного – по сезону) сада.

Если бы Середа знал, что его дом существовал когда-то, он уже не был бы настолько обреченно безнадежно глубоко бездомным. Даже если самого дома давно уже нет на земле. Человек отчасти улитка – голая, мягкая. Но только, в отличие от улитки, ему не обязательно всегда иметь на себе вещественную капсулу дома. Даже полярнику достаточно помнить, что у него есть дом где-то на свете – хотя бы в Австралии. Или был дом.

Если дом пропал, можно мысленно отстроить его вновь, чтобы не оставаться бездомным… В умозрительном доме даже есть преимущества – там все всегда в порядке. Все устроено во вкусе хозяина. Не нужно делать ремонт, или мыть окна, и даже трудиться щелкать выключателем в сумерках – там и так светло, и все навечно как нужно, требуется только вообразить! Человек, думающий о доме, уже отчасти в доме, уже не бесприютен.

А Середа жил так, как будто на свете вовсе не бывает домов.

Октябрьским днем, поднявшись слишком поздно, растеряв иголки и тяжко вздохнув, Муся случайно выглянула в окно и увидела, что день лучезарен! И следует бежать в лес, пока не нашли тучи на полгода. Побродить по тропинкам, лениво думая о каких-нибудь пустяках, хотя бы о модах...

Муся надела резиновые сапоги, шапку с вязаным букетом и длинный широкий плащ. В таком обличье сподручнее бродить по лесным тропинкам. Теперь никто не узнает в ней «кутюрье», заговорщицу-портниху!

Муся уехала на электричке за город, и там принялась жадно впитывать в себя торжественное настроение мокрой земли и желтых листьев – распахнув глаза, навострив слух и обоняние. Муся была полная, тихая и плавная молодая женщина с гладким румяным лицом, улыбчивым ртом. Такие глаза, как у нее, – крупные, влажные, навыкате, называют «телячьими». В городе, в среде урбанизации, ее глаза выглядели нелепо и беззащитно. Там тяжелые веки сами опускались, полускрывали, и тем оберегали глаза.

Теперь лес наполнял ее всю, проникая и в глаза, и в нос, и в уши. Она гуляла самозабвенно долго, пока ни вышла на глинистое рыжеватое поле… И увидела вдали, на холме, белый, как зуб, дом, сияющий сквозь солнечную дымку. Века отделяли Мусю от ладных стен и колонн дома, от миниатюрной издали балюстрады. И преграда, которая отделяет явь от сна. Этот дом однажды приснился ей дождливой ночью. Она шла через перекопанные гряды поля, пока не взошла на ступени…

Она все узнавала. Только вместо огромной, легкой, крылатой двери тут была другая – громоздкая и страшная, со стандартной ручкой, торчащей непомерно низко. Неряшливый электрический звонок кое-как приляпан под ребром двери. На изначально выглядящей лживо, черно-желтой табличке значилось: «Спецмерупрбюро». Мусю покоробили искажения. Она позвонила. Дверь приоткрыли, но чуть-чуть. В щелку она увидела новые искажения и, казалось, непоправимые, в огромном, когда-то светлом, холле.

– Что здесь?

– Посторонним нельзя.

– Почему?

– На табличке написано. Вы не умеете читать?

– Зачем окна забиты фанерой?

– Идите к начальнику, спросите у него, – пригрозили Мусе.

Начальник сидел в бывшей маленькой спаленке с куполообразным потолком и полукруглым окном. Все здесь было изуродовано. У начальника – злое лицо и белая твердая шапочка. Он сразу взглянул на Мусю неприязненно, а остановив взгляд на перламутровой пуговице ее плаща, поморщился от отвращения.

– Кто вы такая?

Муся не захотела знакомиться, но взволнованно заговорила:

– На дощечке написано «Спецмерупрбюро». Это ровно ничего не значит. А я должна знать, что здесь такое.

– Так, – вкрадчиво заговорил начальник, – и вы считаете, что ведете себя нормально?

– Ну да. Мне надо знать, что здесь такое. На вашей табличке – абракадабра!

– Я – главврач пансионата для умственно отсталых. Я работаю, а вы врываетесь в мой кабинет!

– Так здесь?..

– Вы ведете себя ненормально!

– Совершенно с вами согласна, – сказала Муся и ушла.

Уже в темноте она добралась до незнакомой станции. Станция звалась «Мусино» – заброшенная и очень далекая. Поезда здесь останавливались редко, почти никогда...

Белый дом на Мусином холме являлся фантазией Александра Лукьяновича Середы, обитателя восемнадцатого столетия. Образованный, деятельный человек, успешный и состоятельный, однажды и он состарился. И решил, что теперь самым благодатным поприщем было бы уединение. Но, разумеется, уединение безмятежное – поэтичное и красивое – сельская жизнь. Он стал готовиться к поприщу лени основательно, как готовился бы к любой полезной деятельности, если бы не предпочел вложить средства в домостроительство.

Пригласил архитектора. Тот явился в нарядной шляпе с зеленой лентой. Оба отправились в Мусино осматривать участок. При этом они выглядели торжественно, как если бы собирались заложить целый город. Архитектор был доволен, встретив у заказчика такое осознание необычайной значимости происходящего, такое верное настроение.

На Мусином холме Середа провел детство, неподалеку располагалась небольшая усадьба его родителей. До сих пор он был убежден, что трава, небо и вода на этом холме – самые прекрасные на свете. Он и предположить не мог, что почувствует нечто настолько особенное, затеваясь строить собственный дом.

Строительство – занятие как будто будничное. Да и сама мысль обычная. И явилась она результатом в какой-то мере даже и усталости. Но с того самого дня, когда Середа показывал архитектору Мусин холм, он ощущал себя вовлеченным в важное дело – дело созидания.

Дом строился, а старик Середа расцветал. И тешило его не тщеславие, нечем было тщеславиться. Он навидался в мире всякой архитектуры, а свой дом задумал довольно обычным для своего времени, основательным. Его век как раз породил стиль, благоприятный для архитектуры именно в смысле основательности. Но не одна только добротность постройки радовала хозяина.

Он не заскучал, даже когда работы завершились. Дом ему нравился. Но к радости примешалось волнение за свое творение, знакомое каждому созидателю. Дом содержал в себе тайну слишком значительную, чтобы быть вполне уютной – тайну своей судьбы. Дом долговечен, как баобаб. Кто его знает, что будет, кто станет жить здесь через сто или двести лет? Середа, конечно, надеялся, что в выстроенных его заботой стенах будут мирно жить люди, с благодарностью вспоминающие его. Что живые не позабудут ухаживать за могилами мертвых (семейная усыпальница располагалась неподалеку).

Дом выглядел невинным младенцем в своей безмятежной красе. Стоит ли упоминать о том, что был он белейшим из всех вновь отштукатуренных зданий, что имел стройные колонны, похожие на упругие стебли, на которых мог покоиться чистый утренний туман?

Дом освятили и впустили первого кота. А после новоселья там осталось в одиночестве взволнованное, забрызганное водой семейство Середы. (Ведь на решение в пользу дома повлияло и внушающее нежность число внуков и внучек.) К вечеру даже самые шумные из детей притихли. Но объятия незнакомого дома оказались ласковы. Дом обещал крепость и защиту, радость и покой.

Дом постепенно привыкал стоять на Мусином холме… В его залах солнечно светился паркет. В его спальнях витала дымка. Всюду стоял запах чистоты и свежести сада. Все оставалось еще безукоризненно гладко, как будто в дом и не входил человек. Но и люди тоже постепенно привыкали к дому… Дети, Сашки и Лукьяшки, начали осваивать пространство, бегая по комнатам. Взрослые стали разговаривать чуть звонче, перестали прислушиваться к каждому шороху.

Только гости еще долго поднимались по прочной широкой лестнице, как будто по шаткому висячему мосту, а уезжая, чувствовали, что побывали в несколько призрачном доме. Поскольку никогда раньше на Мусином холме этого дома не было. А одна дама – чрезвычайно красивая, умная и веселая, без устали бродила по дому, по аллеям, и снова по дому… То к окну подойдет, то выйдет на балюстраду. Дама очень радовалась, и как будто без всякой причины. Удивительно, но никто не мог вспомнить, как ее зовут и откуда она…

Дом приручался, обживался. Наконец пришел черед назваться его хозяевами тем, кто считал его уже старым домом! Дом приобрел степенность, одаривая уютом и теплом уже по-настоящему профессионально. Он топорщил свои стены, нахохливал крышу и балюстраду так, чтобы они казались покрепче. Легенды и истории причудливой тканью драпировали углы, камины, окна и потолки. Ленивые кошки слонялись по дому и спали в креслах.

Но однажды пришли мятежники. Они стали убивать Сашек и Лукьяшек, а кого не убили – прогнали, оборвали узорчатые ткани и почти разрушили дом за его верность. Ободранные голодные кошки еще долго слонялись по окрестностям.

Кладбище, где веками покоились мертвые Сашки и Лукьяшки, тоже было перерыто. Кости брошены в реку. Река унесла их так же далеко от родимого Мусиного холма, как еще живых. И все они сделались столь же немы, бездомны и убоги, как эти кости. И столь же обреченным остался побитый дом.

Жизнь дома сделалась бесталанна. В нем складывали лом, в нем точили косы, в нем продавали керосин и пиво, в нем ночевали бродяги. Потом на его окнах были установлены решетки, а у входа появилась черно-желтая блестящая табличка: «Спецмерупрбюро».

На белом свете творилось неладное. В годы, когда Муся росла, все воспитанные девочки сызмала привыкали соболезновать взрослым. Родители и их гости собирались по вечерам на кухнях, разговаривали тихо, прислушивались к каждому шороху, и даже озирались с опаской, как двести лет назад семейство Середы в новом неизвестном доме… Только те не знали, отчего оробели, а эти – уже знали.

А по ночам расходились читать. Читали о прошлых бедах, о происходящих теперь, рядом, несчастьях, и о том, что еще может случиться… Читали второпях, потому что книг, часто ксерокопированных, было мало, книгу давали на ночь, много на две. К тому же держать ее дольше было опаснее. И все же, откуда-то книги начинали и где-то заканчивали путь, кто-то, самый храбрый и безрассудный, хранил их у себя, но имени владельца книг на всякий случай не спрашивали. Оно скрывалось, как имя портнихи, только еще тщательнее.

И те же самые люди, бывало, азартно играли в «ассоциации»! Эта игра очень хорошо укладывалась во время. Домашняя, рассчитанная на тесный круг близко знакомых людей, достаточно тихая и умная, чтобы не покоробить настроения всеобщей печали, и все же забава, позволяющая немного забыться.

Муся прочитала романы «Таинственный остров» и «Архипелаг Гулаг» в одном и том же возрасте. А повзрослев, продолжала переживать, читать по ночам, да играть с гостями в «ассоциации». Из ее знакомых один только Саша Середа как будто не знал, что творится на белом свете, или ни о чем не помнил. Ни книг никогда не брал читать, ни в тихих беседах не принимал участия. Да еще Маруся.

Даже легкомысленная Манюся обо всем знала! Что ни утро, она строго наказывала себе думать только о прекрасном, вспоминала, что обязательно вырвется замуж за границу, и с песенкой гладила свои юбки, на славу сработанные Мусей, тяжелым советским утюгом.

А школьный учитель Пенкин, всегда говорящий спокойным ровным голосом, корректный и уравновешенный, до тонкости знающий историю, литературу и несколько языков, элегантный Пенкин прятал глаза от стыда, унижения и ненависти, когда застегивал пиджак и озвучивал перед учениками ложь, положенную по программе. Если же учитель расстегивал пиджак и говорил правду, у него от страха дрожали коленки. Поэтому он мог говорить правду, только сидя за столом.

Так как на белом свете было неладно, все как могли утешали друг друга.

– ...И что же теперь? – говорила, к примеру, легкомысленная Манюся, угощая Пенкина чаем из незабудок. – Нам – умным, красивым, талантливым – убиваться и портить себе жизнь? Не принимай слишком близко к сердцу. Ведь этим ничему не поможешь. А в таком случае, прости меня, но это не очень умно, хотя в главном ты умный. Не читай эти книжки совсем, если они так на тебя действуют!

Пенкин глядел мимо нее вдаль и дегустировал чай из незабудок. Манюсина формула его не устраивала. Он видел, что многие его знакомые – умные, красивые и талантливые, живут странной, усеченной жизнью. Не все «убиваются», и читают не все, некоторым даже не интересно, что творится на белом свете. Но они все равно идут к портнихе и шьют крамольные наряды, оттого что тесно и серо… Манюся, конечно, вырвется замуж за границу. А они-то, остальные, останутся и, в лучшем случае, сойдут с ума…

Вот, к примеру, Саша Середа. Из его отрывочных впечатлений можно заключить, что в учреждении, где он работает, очень оживленно – вечные гам, суета и трескотня. И сильно хлопают дверями. Он рассказывал также, что это – очень крупная и разветвленная система со множеством отделов и филиалов во всех городах и селениях… При этом название учреждения – сущая абракадабра. Никто из знакомых Середы не может ни понять, ни запомнить. Даже Пенкин, даже Маша Великанова с ее аналитическим складом ума! Но самое любопытное, что и сам Середа не имеет понятия, чем там у него занимаются. Он утверждает, что и никто не знает, а пытаться выяснить что-либо о работе считается непозволительным. А Середе это и вовсе безразлично – его плоды деятельности человечества интересуют не больше, чем занятия каждого в отдельности. Может быть, они строят Вавилонскую башню. Или расшатывают Пизанскую. Неизвестно.

А Муся? Впервые войдя в ее дом со своей жилеткой в голове, Пенкин посочувствовал молодой женщине, проводящей время наедине со швейной машинкой. Ему показалось, этот устаревший стрекочущий механизм должен высасывать из портнихи жизнь. Он подумал, что она лишена всех радостей, так же, как хорошего образования, и ей не на что надеяться…

Но вскоре Пенкин с удивлением отметил, что, несмотря на бедность и незатейливость быта, на монотонность ее занятия, ее дом притягивает людей. Он заметил творящееся здесь сопротивление, вдохновенную деятельность. Портниха занималась одним из самых важных дел – она расцвечивала серую действительность, боролась с обыденностью. И вполне осознавала важность своего предназначения. Она была спокойна и весела. И как будто не помнила об опасности своего занятия…

А вот одна из ее заказчиц, Мария, куда неприкаяннее… Наряженная в нежно-сиреневые вискозы, Мария проводит время в темном углу неустроенной Машенькиной кухоньки. Весь день она – человек серьезный, молодой специалист-чертежник, сидит за пульманом. А вечерами она же – неприкаянная дива в лиловом. Она сидит, слушает рассказы о жизни, грубую брань и спасительные проклятия Машеньки (потому что мечтательная Машенька привыкла именно в сильных выражениях сочувствовать людям). Она охает, отстраняется от брызг соуса, вздыхает и молчит. И там, в этом углу, от теплой брани Машеньки на душе ее делается лиловее…

Пенкину казалось, что он хорошо понимает Марию. Уж во всяком случае, он не удивлялся ей, как ротозей, немеющий от изумления при виде яркого и необычного с первого взгляда явления. Школьный учитель, даже увидев Марию впервые, не думал удивляться.

– Совершеннолетняя девушка может носить что хочет и какого угодно цвета – это ее право. Нельзя подавлять в человеке индивидуальность, – справедливо заметил Пенкин.

И он смотрел безразлично, как на какую-нибудь из своих школьниц, на Марию. Марию в фиолетовых туфлях, чулках, платье, пояске и косыночке, с фиолетовой брошкой, кольцами, ногтями, сумочкой, веками, губами, щеками и волосами.

Пенкин сразу догадался, как проста ее история! Еще маленькой девочкой, надев свое первое лиловое платьице, Мария сомлела от блаженства. Потом она повзрослела, но фиолетовый цвет во всех своих проявлениях не давал ей покоя, и, выбирая себе жакет или туфли, она, естественно, предпочитала сиреневое коричневому или белому. Наконец, Мария убедилась, что один только этот цвет может гармонировать с ее лицом и глазами, являясь неотъемлемым свойством ее привлекательности, а возможно, и универсальной причиной. Нуждаясь в постоянном присутствии живительной субстанции, она постепенно обросла фиолетовым хозяйством. Вокруг нее даже выстроилась фиолетовая мебель и фиолетовые стены.

Мария совершенно утратила способность спокойно созерцать аметисты на чужих пальцах, назойливо упрашивала продать их ей или обменять. Таким образом, не только фиолетовый стал ее страстью, но и она – монополисткой всего фиолетового. Возможно, она любила бы луга, цветы, моря и небеса, будь все это несколько другого оттенка. В своем же естественном виде природа казалась ей пресной. Но когда Мария встречала свой любимый цвет, особенно внезапно, это приводило ее в неописуемое волнение. Ей представлялось, что она одна на всем свете по-настоящему понимает прелесть фиолетового, и что создан этот цвет только для нее. Частью души он жил в ней – таинственный, глубокий, неизъяснимый, прекрасный – предавал прелесть и смысл существованию. Отсутствие этого цвета сразу убило бы ее эмоционально. Она вмиг превратилась бы в дряхлую старуху и долго не протянула бы на несиреневом свете...

Лиловое платье, которое Мусе пришлось конструировать из слишком субтильного кусочка акрила, не отличалось скромностью покроя. Муся чувствовала себя виноватой, отдавая работу, но Мария не смутилась и не огорчилась, а просто решила носить на шее сиреневый воздушный шарф с люрексом, а на ногах фиолетовые чулки с искоркой.

Так она и поступила. Первый ее выход был на кухню к Машеньке. Но, стоило Марии в прихожей скинуть фиолетовые меха, как улыбка исчезла с лица подруги. Она поджала губы и, сняв с вешалки дедовское пальто, предложила гостье накинуть его на плечи. Пальто не было фиолетовым, и Мария вынуждена была отказаться.

В кухню вошло Горе, обнаружив в холодильнике пиво, развеселилось и громогласно запело:

– Мария-картина-Мария-картина ты моя кузина из казино, – и послало ей воздушный поцелуй.

А Машенька закричала:

– Фиолетовое-дерьмо-фиолетовый-кобель-вон-отсюда-надоели-фиолетовые-сволочи, – и полила всех томатным соусом.

Тогда Мария неторопливо накинула фиолетовые меха и с достоинством удалилась. Но бедняжка еще долго дрожала от негодования и обиды. Ее успокоило только зеркало, наглядно представив ее правоту – красоту и независимость. Более того, созерцая свой образ, Мария вспомнила, что давно уже предвидела подобную несправедливость, и именно от Машеньки, которая слишком мечтательна и не уравновешенна.

Грубые томатные пятна явно портили нежно-лиловое платье, но Мария не подозревала, что на самом деле несчастье ее больше: расстроилась свадьба. Более того, она так никогда и не узнает, за кого чуть было не была выдана замуж!

Муся, услышав от самой монохромной из своих заказчиц, что Машенька полила ее соусом, обругала и выгнала ни за что ни про что, ничего не поняла и с трепетом ожидала Машеньку на примерку красной юбки в горох…

Машенька появилась в назначенный срок, облачилась в великолепную юбку и упала на стул, глядя тяжело и уныло. Она хотела поскорее расплатиться, уйти и без конца теребила свою новую лиловую сумочку. Сумочка вся была в цветочках и бантиках. Из нее Машенька достала другую лиловую сумочку. Оттуда – еще одну, всю из сиреневого кружева. В этой лежал лиловый атласный кошелек, а в нем – скомканные денежные бумажки.

– Бери и не занудничай, – говорила Машенька, с трудом выскребая их из миниатюрного кошелька и без счету разбрасывая по столу, – купи себе цветы. Я не успела, прости меня, клячу. Ты ведь все равно знаешь – я люблю тебя, как сестру.

– Почему ты – кляча? – спросила Муся.

– Это неправда! Я – не кляча! Я никогда еще не чувствовала себя так превосходно. Вот билеты на пароход. Мы с Горем плывем по Волге. Ну, а ты? От женишков-то отбою нет?

Муся молчала. Ей не нравились лиловые сумочки, но она не хотела расстроить Машеньку. К тому же она ждала Марусю примерять новое платье. Портниха опасалась, что оно будет выглядеть на старушке несколько нелепо, и это беспокойство на какой-то миг отвлекло ее от Машенькиной метаморфозы.

А Машенька между тем посмотрела на Мусю с откровенным вызовом и просто сказала:

– Ты знаешь, а ведь наша Мария, оказывается, б…!

– Нет, не знаю, – удивилась Муся.

Мария была у нее давеча, и Муся ничего такого не заметила.

– Тебе-то ничего, а мне каково?

– Что ж тебе?

– Думаешь, мне ничего, когда б... ходит по моей кухне? – уже грозно проговорила Машенька.

Но тут у двери позвонила Маруся. Она принесла Мусе букет увядших, пропахших душистой пылью цветов. Девочку нарядили в новое платье. Маруся подскочила к большому зеркалу. Ее сморщенное личико просияло. Она завизжала, затопотала ножками, потом состроила уморительную гримаску и сказала по секрету:

– Мария – сумасшедшая!

– Я не знала, – опять удивилась Муся.

– Тебе кто сказал? – заинтересовалась Машенька.

– А Манюся совсем рехнулась!

– Что за глупости? – совершенно растерялась Муся.

– А Маша Великанова офонарела!

– У нее же аналитический склад ума! – Укоризненно возразила Муся.

– А мой отец просто тихий помешанный, – вздохнула Маруся.

– Нельзя так говорить про отца! – строго одернула девочку Машенька. И протянула руку дернуть за фуфайку, но фуфайки на ней сегодня не было…

– А у Пенкина крыша поехала! А Саша съехал с рельсов! И тот Саша тоже!

– Туда и дорога, – мрачно заметила Машенька, – а я, Маруська, плыву завтра в Астрахань. На пароходе, – она помахала билетами перед носом старушки, – там водятся сиреневые утки. И всякие лиловые фрукты. Ты, Маруся, тоже поплывешь в Астрахань, когда выйдешь замуж. И ты, Муся.

Пришел Пенкин, еще более элегантный и строгий, чем всегда. Комната сразу приобрела благородный вид. Он принес сверток и молча положил на край стола. Сверток был глухой и плотный. Но все знали, что там – книга, и что следующая ночь – Мусина.

– Саша, ты такой умный, ты наша радость и надежда! – восхитилась Машенька. – Посоветуй мне что-нибудь. Б... Мария ходит по моей кухне в фиолетовом. Что можно сделать?

На лице Пенкина отразилось было недоумение, но ненадолго. Он насмешливо улыбнулся и сказал:

– Ничего.

– Но ведь это невыносимо, ты согласен? – Почему же? Пусть человек выражает свою индивидуальность. Я хотел бы, чтобы все мои школьницы были столь же независимы. Я приветствую…

– М…! – прервала Машенька речь Пенкина, вскочила и ушла, хлопнув дверью.

Муся побежала за ней со всеми ее сумочками, Пенкин с шубой, а Маруся просто весело визжа. Они не заметили только билеты на пароход, которые Машенька оставила на столе, а в углу за зеркалом – Сашу Середу, пришедшего раньше всех – забрать приготовленный Мусей для кошек сверток по пути из «Спецмерупрбюро». Когда стали приходить заказчицы, он забился в угол и задремал там.

– Саша, ты здесь? – окликнула его Муся, вернувшись в комнату без Машеньки, Пенкина и Маруси, которые отправились каждый по своим делам, но зато с Манюсей, – извини, забегалась. Я сейчас соберу косточки. Как кошки поживают? Дома тепло?

– Я не помню.

– Надо как-нибудь утеплить. Наладить отопление.

– Ерунда все это. Бесполезно. Не нужно.

– Что не нужно?

– Да то, что всем так нравится. Уют, тепло, финтифлюшки.

– Не поверю, – воскликнула Манюся, – что тебе не нравятся мои глаза. Ни у кого нет таких красивых глаз, как у меня. Мне говорили даже иностранцы. Во всяком случае, ни у одной нашей переводчицы. Посмотри внимательно мне в глаза. Неужели не нравятся?

– Какие еще глаза, – хмуро отвечал Середа.

– Оставь его в покое, – посоветовала Муся, – он потом посмотрит. Обязательно.

Манюся сочувственно улыбнулась.

– Я не о глазах своих даже говорила. Но о том, как много в мире красоты и счастья. И радости. И хороших людей. И орехов с медом. И произведений искусства. Писем от друзей. Музыки. Танцев. Игр. Маринованных грибов. Жульенов. Шампанского. Садов. Фонтанов. Приключений. Любви. Побед. Изюма. Облаков. Мудрости. Зверей в зоопарке. Часов – на тонкой цепочке, и массивных, и с кукушкой. Ликеров. Сыров. Гор. Можно лопнуть, я не знаю, как все это вместить! А еще вернисажи, Новый год и день рождения, артисты, родители, названные братья, драгоценности, игрушки, древняя архитектура, модерновая архитектура, подарки, колодезная вода, просвирки, любимые книги, баня-сауна, мечты, церкви, жемчуг и перламутр, дети, сигареты с ментолом, джаз, зеркала, свечи, путешествия...

Середа пропал. Никто не знал, где он. Его коммунальная комната осталась открытой и пустой, кошки бродили неприкаянные, соседи отмалчивались, но кошек кое-как подкармливали. На работе Середу тоже больше не видели…

В кружке живо обсуждал происшествие. И вспомнили, что как раз тем вечером, когда Саша в последний раз появился у портнихи, Машенька забыла на столе билеты до Астрахани, они тоже пропали, Машенька так и не увидела фиолетовых уток и была безутешна… Стали тщательно восстанавливать картину, и оказалось, что в промежуток времени после бегства Машеньки, Пенкина, Маруси и Муси и до возвращения Муси с Манюсей Саша оставался в комнате один. Потом он поспешно распрощался с Мусей и Манюсей, и ушел. Пришлось признать, что скорее всего, он взял со стола забытые Машенькой билеты… И, наверное, уплыл в Астрахань…

– До чего обманчива внешность, – сокрушалась Машенька, – он казался порядочным и добрым!

– У него отсутствовало чувство ответственности, – возражал Пенкин, – как у двоечника. И, вообще, он ничем не интересовался. И не читал ничего!

Настала зима, а Середа не возвращался. Получалась странная картина. По Волге, покрытой мощным ледяным настилом, плыл пароход. А на нем – веселый и безответственный Саша Середа. Благоуханная весна, мечтательная осень, солнце, звезды, облака и вода, листья и небо перемежались между собой, переливались одно в другое, а он все плыл по бесконечной реке…

У него при обыске нашли книги, много книг, и «Архипелаг», и еще целую стопку, и даже несколько ксерокопированных модных журналов. Они хранились у него годами. Предпоследний из чтецов, почти самый бесстрашный, но все же не самый – тот, кто знал, у кого книги, но не хранил их сам – никто так и не узнал его имени – просил, должно быть, Сашу, пусть полежат, и Саша подбирал их, как бездомных кошек, и складывал на одежный шкаф. Из-за того, что Саша ничего не читал и даже не интересовался тем, что творится на белом свете, предпоследний, должно быть, полагал, что придумал очень ловкий ход, что подозрение может пасть на любого из кружка, только не на Середу. А получилось иначе. Вначале Середа сидел в следственном изоляторе, потом был заключен на принудительное лечение в психушку.

Спустя некоторое время в кружке сопротивленцев узнали, где Середа. И тогда плывущий на пароходе двоечник вдруг сделался невероятно прекрасен. На него даже заглядывались летящие мимо птицы. А вокруг головы стали проступать черты нимба… Машенька посочувствовала в сильных выражениях, и взяла себе сразу трех его кошек. Еще по одной досталось Манюсе и Мусе.

Муся задалась целью повидать Сашу. Она была уверена, что поговорив с ним, придумает, как помочь… Во всяком случае, передаст лимоны, чеснок и теплую одежду. Так она снова попала на станцию «Мусино», побывала в белом изуродованном доме на холме, с решетками на окнах и абракадаброй на табличке. Ей опять пришлось говорить с тем же начальником в жесткой шапочке.

– Кто вы такая? Вы мешаете мне работать! Сказано вам – невозможно!

Он даже передачу взять отказался.

А Манюся рассказывала своему жениху-иностранцу по-английски:

– Саша был необыкновенный, как редкостный тюльпан с прожилками. Он оставил мне кошку. Самую пушистую. Самую белую. У нее мордочка унылая, и брови домиком. Она напоминает мне его.

Муся распутывала перепутанную бечеву. Наматывала ее на палец.

– Жить нужно ради счастья! – заявила она.

Надежа встрепенулась (Муся про себя прозвала так Надежду – это имя ей подходило больше).

– Хорошо тебе, – а я вот не могу быть эгоисткой. У меня дети. Теперь они рюкзачки хотят. – Надежа тяжело-тяжело вздохнула. – А по-моему, кто с рюкзачками – все эгоисты. Они людей не уважают, пихают, толкают и притесняют в общественном транспорте.

– Может, у них в рюкзаках их Моры сидят, – предположила Муся, – так нужно, чтобы зверям было удобно…

Токарный станок жужжал для голосов необоримо. Но дядя Лева расслышал.

– Не понял! Ты кошку свою Морой зовешь? Печальный финал...

– Кошку можно и в сумке нести, – заметила Надежа.

– Уверяю вас, милая Надежа, вы ошибаетесь. Удобство зверя очень важно.

– Надежда! Что ж, весь троллейбус должен на уши встать из-за каких-то кошек?

– Да-да, Надежда, извините! Думаю, что даже и весь троллейбус. Вот у моей Моры клаустрофобия. Она боится замкнутого пространства. Представьте, как ее в сумку? Она всю жизнь заперта! Всю жизнь... Поэтому пусть уж у них будут рюкзачки, у ваших ребят...

– Зачем нас сюда понесло? Я в детстве училась рисовать Вольтера…

– Печальный финал... – заметил дядя Лева.

Муся вьет веревочки, плетет шляпки. Она делает почти то же самое, что Надежа. Только у Надежи больше права ответственности, у нее художественное образование, а у Муси – швейное. А дядя Лева с токарным по дереву станком – хозяин. Он реализует товар. И мастерская – его. Удивительно, какие разные на свете существуют мастерские! В одних изготовляют ширпотреб или дрянь, в других вещи настоящие, даже ранимые в своей одушевленности.

Мастерская располагается в Лялином переулке. У входных помпезных дверей висит табличка: «Государственная инспекция по маломерным судам». Но есть и черный ход. Дядя Лева, Надежа и Муся сидят в цокольном этаже. Шляпки мастерят из бечевы. По стенам время от времени оживают и шумят канализационные трубы. А ржавь от труб тихо расползается причудливыми узорами, и даже плетется по потолку. На станке дядя Лева выпиливает украшения, разные деревянные цацки для шляпок. Но это – между делом. Потому что его главное дело – реализация товара. Бумажное – тоже. Но бумажное – и есть бумажное. А на станке он однажды отпилил себе палец. А еще два он отпилил раньше, давно.

Надежа и Муся плетут, клеят, ваяют. Желтая лампа над их столами раскачивается на длинном проводе, как груша на веревочке. Надежа придумывает и набрасывает на бумаге разные фасоны. Раньше придумывала Хижина. Но теперь Хижиной нет. И теперь дядя Лева одобрительно хмыкает на рисунки Надежи.

На выходе складываются легкомысленные изваяния, которые дядя Лева, напрыгавшись у станка с вечера, поутру везет на базар. Там позволяет трогать и мерить всем встречным-поперечным. И еще канючит: «А вам идет». «Богато смотрится. Сексуально». А некоторые продают недобросовестный товар. Кривые шляпки, косые, развалюхи. На голове они не сидят, материал их неприятный, фальшивый, фасона нет. И за ту же цену. А дядя Лева не всегда себя сносно чувствует, когда едет на базар. Но вещи привозит такие, что отдавать жалко.

Веревочки сумбурно заплелись. Дядя Лева крепко надымил. Надеже, как всегда, захотелось бросить работу, размотаться и разогнуться. Выйти черным ходом прочь из смрада и черноты во двор, стоять под желтой липой, втягивать носом ее запах и ни о чем не думать. Особенно о старшей, Катеньке, раздражающей и в воспоминаниях. Надежа бросила клубок и выругалась. Тогда Муся и подняла клубок, и тихонько заметила:

– Жить нужно ради счастья!

Бечева тонкая и прочная. Такая ровненькая – как дорогой шелковый шнур. Охристого, чистого цвета, и мягкая наощупь. Дядя Лева умеет найти превосходный материал.

– Зачем нас сюда понесло? Я в детстве училась рисовать Вольтера, – возразила Мусе Надежа, – потом копировала в Пушкинском музее. Талант нельзя зарывать в землю. А я вот зарылась с ним вместе. Так и просидим в этом подвале.

– Печальный финал... – заметил дядя Лева.

– Зря вы так настраиваетесь, милая Надежа. Мы занимаемся хорошим делом. А помещение у нас со временем будет получше. И мы откроем модный магазин. У нас будет своя марка... А со временем, может быть, на «Оскаре» в Голливуде будут ходить в наших шляпках, только в шляпках «от Льва Хижина», а все другие станут немодные…

Изумительная Джулия Робертс грациозно вступает в огромный сияющий зал и широко, вот уж поистине широко, улыбается. Там пред ней накрытый стол, такой длинный, что другой конец уходит за горизонт… Во всяком случае Муся не может разглядеть тот конец стола. Забавно, когда не знаешь, с кем сидишь за одним столом из-за того, что тот край скрадывает воздушная дымка… Вдруг там – да мало ли кто… А ты не узнаешь знакомый силуэт. Джулия занимает свое место. Прямо перед ней – изящная вазочка, полная конфет «Коровка»...

– Я Надежда! Зачем вы обманываете себя? Мы скрючимся здесь. Нас в гробы трудно будет запихнуть. Как Хижину…

– Надежда, да-да, конечно, Надежда. Я не себя, я Мору обманываю… Потому что у нее клаустрофобия, милая Надежа!

– Не понял. Ты кошку обманываешь? Печальный финал!

Дядилевин станок ревел. Муся распутала бечеву, которая замоталась у Надежи.

– Мы бескрылые, поэтому здесь, – заметила Надежа.

Крылышек у Моры нет. Их наращивать нужно. Для этого угощать ее, ласкать, ублажать.

– Вы-то зачем здесь?

– Я для Моры. Ей нравятся коробочки с бечевой и деревянные эти штучки, цацки разные.

– И все?! Ну вы вообще… Чтобы для кошки всем пожертвовать, это… Это!.. – Надежа не находила слов.

– Печальный финал. – Дядилевин станок ревел.

– Однажды, я была еще маленькая и шла мимо такой же мастерской, как наша. Заглянула в подвальное окошко – посреди комнаты огроменный ярко освещенный деревянный стол. На нем бесчисленные ящички с лоскутками. Все пестрые, разноцветные. На стеллажах разные ткани в рулонах. А с краю стола возлежат огроменные ножницы. Пестрота меня заворожила, яркость, казалось в этом подвале происходит особенное. Проистекает безмятежная, уютная, веселая, вроде кукольной, жизнь. Так до сих пор и не знаю, что там изготовляли. Но захотелось с лоскутками возиться, держать в руке большие ножницы. Мне и теперь еще нравятся цветные катушки в ящичке моего старого ножного «Зингера». Мора в них до сих пор играет.

– У тебя старая кошка?

– Не то чтобы старая… Но тот конец ей уже виден… А предназначение все еще не ясно. Предназначение – вроде заколдованного места, куда непременно нужно попасть. На этом месте сидит твое утешение. Но ищешь его впотьмах, и двигаешься наощупь, как в зеркальной комнате. И тянешь руки наугад. К ярким цветным лоскуткам, к коробочкам с цветными фишками…

Муся приладила на гвоздочке круглое изваяние, не пустое изнутри, а наполненное безмятежным веселым воздухом, а снаружи украшенное не лентами, а наилегчайшими культурными наслоениями.

– Оно где-то совсем рядом. А пойди найди!Муся плотно насадила крышку на банку с резиновым клеем. Он легко застывает. Быстро схватывает, крепко держит, не оставляет пятен. Если капнула мимо, кляксу всегда можно скатать в катышек и выкинуть. Пронзительно пахнет творчеством. Но стоит зазеваться – и нет его, высох.

Муся собралась.

– Побегу скорее, Мора голодная.

– Что же вы с ней так носитесь? Посидели бы еще, ничего не сделается вашей Море.

– Мы тут горючим запаслись, – подмигнул дядя Лева из-за деревянного фейерверка.

– Причесать ее еще надо.

– Вы каждый день ее чешете? – удивилась Надежа.

– А то! Умываю. Она чистоту любит. Я пол ей мету каждый вечер.

Муся накинула пальто с большими перламутровыми пуговицами.

– Что за «Мора» такая? Имя вроде не кошачье. Как ты до такого додумалась?

– Просто Кикимора, – Муся села и наклонилась шнуровать ботинки, – домовая, так сказать. У нее вообще-то два имени. Мусенька еще.

– Не понял. Ты кошку назвала в честь себя?

– Она не кошка.

– А что за зверь такой?!

– Мора – помесь, нечто среднее между кошкой, морской свинкой, и некоторыми другими зверями. Но она гораздо капризнее. Я до сих пор не знаю толком, как за ней ухаживать.

– А литературы нет? – подсказала Надежа.

– Книги, вырезки из газет, советы разные у меня есть. Но что толку? Она слишком капризна. Одним словом – нутрия...

Ботинки уселись на ногах, Муся притопнула сначала левым, потом правым, кивнула и была такова. Завтра спозаранку опять – те же разговоры.

Дядя Лева вообще-то замечательно ловко выжужживает цацки. Они у него всегда замысловатые. Дядя Лева нафантазировал сплюснутые, кубики, длинненькие и вроде морских коньков. И оттенки у древесины тоже разные. А потом некоторые еще тонируют и лакируют. Но лак кладут неощутимым слоем, не ради блеска, а ради чистоты и сохранности нежной, например, древесины липы.

Дядя Лева бормочет, а станок ревет послушно, так что хозяина не заглушает – тоже музыка…

– Почти двадцать лет рядом, а вы все вы да вы. Нехорошо это. И не то чтобы симпатии не было. Ведь все у нас по-дружески проистекает. А все равно – как айсберги. Может быть, мы и живем ради того, чтобы понимал один другого. Ведь не ради этих цацек мы живем! Я так думаю, жить стоит, чтобы человечность была… Чтобы протоптать дорожки от людей к людям. А как раз этого не успеваем! Вот, двадцать лет рядом, а ведь я еще не видел твоих детишек и ее кошку с морской свиньей в придачу!

– Она так с кошкой носится, как я о детях не забочусь, – посетовала Надежа, – а вчера прихожу домой, а Катенька, старшенькая моя, утешеньице, валяется на диване перед ящиком и ест «коровки». Весь палас усыпан фантиками. И ведь не спросит: «Ты, мама, наверное, устала? Приготовить тебе что-нибудь?» Не дождешься! И фантики не соберет, пока не повысишь голос. Эгоистка… И что бы вы думали она смотрит?! Джулию Робертс!»

Муся поспешала по Садовому в сторону метро. Холодная слякоть под ногами, на небе, между небом и землей. Пронзительный осенний ветер порывается смешать низ и верх. Бедная Мора, думает Муся, тощий котенок, промокший под дождем. Напротив Курского вокзала – место пересекать улицу. Муся втесалась в толпу, зырящую на светофор. На Садовом светофоры зависают вместе с толпами. Мусе давно надоели светофоры. Еще бы, с самого ее детства они не видоизменились ничуть. Муся придумала глядеть не на светофор, а на ту сторону улицы, на пешеходов. Когда толпа двинется – зеленый. Поглядела и вдруг замерла. Знакомый силуэт! Далеко, улица широкая. Но не узнать невозможно.

Толпа двинулась. Муся моргнула. Знакомый силуэт обернулся лошадиным. Конь с маленьким деловым всадником невозмутимо процокал мимо. Муся приняла разочарование, дивясь его дивной полноте, безукоризненной завершенности, художественному совершенству. Предельной осмысленности.

Вот такие зернышки смысла – пища для Моры. Хотя какой смысл? Вместо прекрасного человека – неизвестный конь. Смысла вроде и нет. А для Моры здесь не пустозвонство копыт об асфальт, а важная явь. Мора – голодный птенец. Муся должна принести ей и это зерно. Для себя Мусе ничего не нужно. Все зерна яви она собирает для Моры. У Моры нужда в них, Мора ими набивает брюхо. Мора хочет жить, хочет невесть чего. Мусе непостижимо, какая пропасть всего нужна этому потрепанному пернатому уродцу, этой мелкой твари, раздавленной теперь лошадью.

Муся принесла домой пакет молока, пакет «Коровок» и пакет «Китикэта» – все для Моры. Отворила дверь. Нет, Мора не ждет у порога. Муся сняла, пристроила на плечики тяжелое сырое пальто, сбросила мокрые ботинки, и приладила на ноги тапки. Мора все не вылезала.

– Мора, Мора, – тихонько позвала Муся, – Мора, Мора, Мусенька… – голос ее все мягчал, переливался из обычных тонов в интимные, а потом в плаксивые.

Она бродила по комнатам, растерянно озиралась и бормотала:

– Мора-Мора-Мусенька, да где же ты? Я тебе молоко принесла и даже сегодня «Коровки» не забыла, свежайшие. Сейчас сделаю чай с молоком. Да где же ты?

И тут она уловила слабый, жалобный писк. Как если бы Мора сидела в чулане с прищемленным дверью хвостом.

На кухне куча проблем. Например, красный перец и корица слишком похожи. Приходится ломать голову, как бы не перепутать, и сладкую запеканку не сдобрить жгучим перцем. Но Муся придумала. Любимую Морой корицу она пересыпала в изощренную склянку, а перец оставила в банке попроще. Теперь ей стоит только вспомнить, что предпочитает Мора, и становится совершенно ясно, где корица, а где перец. Рядом с изощренной нарядной склянкой корицы на полке прозрачная пузатая банка с медом, янтарным и душистым, вызывающим мысли Винни Пуха и мысли о совершенстве.

Муся приготовила чай с молоком и медом. Нет, полное равнодушие. Мора все равно пищит:

– Хочу другой чай, и молоко, и мед! Как там!

Мора знает, как «там». Знает тамошний чай, молоко и мед. У нее прорва знаний, как и пропасть желаний. Мусе даже непостижимо, сколько их у нее. Мора – зверь, доверчиво прильнувший к ее груди, мурлычущий, свой, ближе не бывает. И она же – неизвестная, пришлая, ускользающая тварь, почти нечисть, потому что непонятная.

Муся угнездилась на диване, закуталась в плед, рядом насыпала «Коровки» горкой. Хороши, сверху похрустывают и разламываются, внутри тянутся. Фантики Муся комкает и бросает прямо на пол. Муся прислушивается – что внутри? Действуют ли «Коровки»? Нет, Мора пищит. Подавилась зерном яви. Видела коня. Слышала цокот. Она ведь и смотрит через Мусины глаза, и слушает Мусиными ушами, и говорит Мусиным голосом – правда, внутренним. Проглотила пустоту, теперь не заесть конфетами.

Мора доверена Мусе и поручена. Она должна взлелеять зверя. Выходить его, чтобы шерстка блестела. Чтобы был он мил и игрив. Валялся бы пузом кверху, улыбался. И не выл на луну… А потом выпустить на свободу. Но это потом… Теперь же он хочет дышать, быть любимым, утешенным. Вот Надежа, вместо того, чтобы взлелеять, травит и травит свою Мору. Не чувствует живого. А как же не чувствовать? Когда до слез обидно, откуда святотатственная боль? Больно за ни в чем не повинное. За совершенное. За доверчивое внутри, за Мору.

– Ну не пищи. Ну скажи, чем тебя утешить…

Муся знает, чего требует Мора. Чтобы Муся растворила свою телефонную книжку. А там значится заповедный номер. Начертанный на обычной страничке, теми же буквами и цифрами, что все остальные, он окружен невидимой изгородью. Мусе не пробраться за изгородь, она всегда обходит этот набор цифр стороной, по другим страничкам. Но если решится – кинется туда с разбега, напролом, через брешь в изгороди, найдет воздух, воду, солнце – рай. Увидит знакомый силуэт. Туда хочет Мора.

Муся набрала номер. Пунктиром едва-едва наметился краешек знакомого силуэта. Ни солнца, ни воздуха, ни реки. Человек может быть прекрасным. Он может быть даже совершенно безукоризненным. Но вот он обращает к тебе не свое лицо, а лицо своего отношения. А в этом другом его лице – нет жизни. Просто дежурное лицо. Такое лицо безукоризненный человек и обратил к Мусе. Ничего от прекрасного человека не было в его лице. Ни клочка зазаборного мира. Как будто совершенно невзрачный близнец вышел отвадить ее прочь, не пустить в калиточку своего прекрасного брата. Не позволить подышать…

Муся сосредоточенно чертила заборчик вокруг заповедного номера в книжечке. Прутик за прутиком – высокая изгородь из невидимой делалась видимой. Не лезь, нельзя, там все чужое. И замок амбарный. И табличка: «Осторожно, дежурное лицо!»

Мора не оберегает и не утешает. Она требует, ноет, упрекает, изводит за то, что не исполнили всех ее желаний, не предоставили ей благополучия. И «Коровками» от нее не откупишься. Ну какой же она ангел? Грызущий ангел.

Боль «за бесцельно прожитые годы» протоптана народами, как тропа, ведущая из прихожей в кухню и в туалет в изрытом тапками коммунальном коридоре. Эта боль – Моры. Из-за Моры страдали народы, топтали тропки в коридорах земли. «А годы уходят, все лучшие годы…» Годы Лермонтова, почти все убитые. «Роковое томленье о загубленной жизни…» Томленье Лорки, прекращенное автоматной очередью. А к чему томиться? Жизнь – отрезок ограниченный, как киносеанс. Незачем ломиться в зазаборный мир, а надо бы дотащиться не спеша, как получится, до края жизни. Дотерпеть, и дело с концом. Переждать, и все закончится само. Зачем трудиться, как будто для вечности? Все равно – разлука. Тем более уже виден тот край.

– Один час за забором! Больше я не прошу! – хныкает Мора.

– Хорошо, Мусенька, тихо… Я попробую… Только ты потерпи… Сиди себе тихо, пока я тружусь для тебя…

– Ради минутки справедливости я буду сидеть в этой клетке еще хоть тысячу лет…

– Ну, тысячу тебе не придется… – Вот откуда «Неотступная дума – все напрасно, все поздно…»

Жаль ее, зверюгу неприкаянную. Когда она мечется так, невозможно ничего – даже зашнуровать собственные ботинки.

Пол усеян конфетными фантиками. Морока. То рассыпай их по полу Море в угоду, то собирай ей в утешение. А ведь не одна она – у Муси целый аквариум с разными тварями. Зверинец. Кишмя кишит живность. Муся вспомнила одного зверька... Она знала его в детстве, а с тех пор он и не высовывался. Но тогда именно этот был самым живым из всех. Спокойный, благодушный. Любил стандартный завтрак блаженно отдыхающего – кубик сливочного масла с молочной овсяной кашей, кусочек сыра, воздушный омлет, свежесть утра, мечтательное безделье и цветные карандаши. Он умел наслаждаться простыми вещами. Он ими наслаждался. А теперь заброшен, оставлен без завтраков, без свежести утра….

Муся обмерла. Может быть, все дело в неухоженности этой твари? Забыла ее, а в ней – потерянный рай, и она – настоящий преданный зверь? А может быть, она и есть – Мора? Давно загубленная во внутренней пустоте без кубика сливочного масла, без ласки безделья?

Стоял бесконечный белый детский день. Муся шла с мамой из совершенного магазина «Малыш» в совершенный ждущий свой дом. Мама непонятно говорила:

– Ножницы – вот что непостижимо. Этот зазор между ценностью жизни и ее хрупкостью. Неизмеримой ценностью и такой хрупкостью …

А Муся едва поспевала за мамой, носом уткнувшись в серенькое еще дышащее свежестью пузо только что обретенного плюшевого зайца. Она еще не знала хрупкости. Она сидела у игрушки за пазухой. Еще только затевали топорщиться стропила мироздания. Она еще не сознавала, что попала в число невезучих детей, которые получают в кукольном театре неудобное место и видят громоздкую механику представления. Скоро обнаженные стропила помешают ей смотреть спектакль. Скоро она поймет, о каких ножницах переживала мать. Есть и еще зазор, мамочка. Между обыденностью человека и его же тайной. Потому что бывают двойники. И зазор между двумя лицами одного человека – страшен. Особенно если одно из его лиц – прекрасно. Так различаются дежурные фразы и – великая тайна, которую несет прекрасный человек… и ты несла, мамочка.

Муся почти все фантики собрала на совок, когда в дверь затрезвонили. Пришла аккуратная и ласковая старушка-соседка, с круглым личиком, в кудельках, с красными напомаженными губами. Улыбчивые губы теперь были печальны и строги.

– Это вы забросили котят на балконы? На моем балконе котенок!

– ?..

– И у многих из нашего подъезда появились котята на балконах!

– Нет, что вы, я тут ни при чем.

– А кто же их забросил? – не поверила старушка.

Джулия Робертс выходит погулять. На ней шляпка от Льва Хижина. Она выходит на большой луг. Линия горизонта поката, небо куполообразно. И водный простор. Джулия Робертс говорит: «Ах!» Но на самом деле «ах» сказала ее Мора. Даже грудная клетка Джулии Робертс – темница для Моры. И ее зверь тоскует по воле и пространству. И у него клаустрофобия. Правда, Мора смотрит через глаза. А ночью она смотрит сны. Отчасти она и кошка. Та, которая на сердце иногда скребет. Какие бедные бывают Моры! Вот у Надежи, например, зверь загнан, некормлен, шерсть свалялась, слышит только попреки… Не то, что у Джулии Робертс...

С подоконника рухнул фотоальбом, ножницы кольцами саданулись о пол, несколько цветных катушек раскатились по комнате. Из форточки залихватски слетела кошка, с напружиненными лапами и заинтересованными желтыми глазами, сияющими, как мякоть ананаса. Матерый, лохматый, грязно-желтый зверь.

– Мора, да где же ты гуляла? Что ж ты, старушка? Голодная? – Муся протянула кошке пакет «Китикэта».

Утром сквозь помпезные двери с табличкой «Государственная инспекция по маломерным судам» ни дядю Леву, ни Надежу, ни Мусю не пропустили. Их послали на задний двор.

Дядилевин токарный станок возвышался прямо посреди клумбы. Липа обернулась чудо-деревом, вся увешанная шляпками. Легкомысленные изваяния черпали воздух и превращали его в безмятежный, веселый. Со временем они могли бы просеять весь воздух заднего двора «Государственной инспекции по маломерным судам», потом весь воздух Лялиного переулка и соседних улиц, и весь воздух индустриального города под названием Москва. Бечева – тонкая и прочная, ровненькая – как дорогой шелковый шнур, охристого, чистого цвета, и мягкая наощупь, размоталась по всему двору. Инструменты изумленно поблескивали, уходя в песок. Банку с резиновым клеем кто-то неосторожно уронил. Крышка приоткрылась. Клей высох. Этот удивительный клей сохнет очень быстро. Его пронзительный красивый запах тоже высох и пропал. Тут же, среди всего попорченного скарба и окурков, небрежно валялись три отрезанных дядилевиных пальца. И все заносило желтыми липовыми листочками.

Дядя Лева тряс решетку у подвального окна, за которым раньше, еще вчера, была его мастерская. Надежа растерянно топталась под липой, втягивала носом ее осеннее дыхание, но покоя все равно не было.

– Супостаты! – вопил дядя Лева, тряся решетку.

Обернулся к Надеже и Мусе.

– Ну что стоите, что пялитесь! Гнать нужно темную силу! Пока все было у дяди Левы, он вам был нужен, а теперь стоят в сторонке, клуши! Гоните эту мразь! Что ж вы над рабочим человеком ругаетесь? – у дяди Левы задрожали губы. Он отвернулся, достал сигарету, покурил и добавил:

– Печальный финал...

Изумительная Джулия Робертс прохаживается на воле, грызет травинку. На ней шляпка от Льва Хижина. Откуда эта святотатственная боль? Ведь даже и не дядю Леву жалко. Больно за ни в чем не повинное. За совершенное. За доверчивое.

Элизабета ЛЕВИН
В ПОИСКАХ ФАБУЛЫ, или НЕЗЕМНАЯ ЛЮБОВЬ МОРФО И ЭОНА

Начало августа. Сегодня исполняется двенадцать лет с того дня, как я задумал писать «Краткую историю аллевиации». Получается, что с тех пор я прибавил к своему внушительному возрасту одного года Плутона (248 календарных лет) еще один год Юпитера (12 лет). Да-да, мне уже перевалило за 260 лет, но я все тот же неугомонный исследователь Демиров, известный миру как открыватель нового душевного состояния – аллевиации.

Сегодня также день годовщины нашей свадьбы с Марушкой. Трудно поверить, миновало более двух веков, но я все так же, всей душой своей и всем сердцем остаюсь преданным Любви к моей зеленоглазой, моей Маре, Марушке. Читателям XXIII века наверняка она известна как Мойра-Мара Демирова-Делоне – основательница Анонимных Селестиальных Близнецов (АСБ) – добровольных содружеств людей, родившихся одновременно, в один день одного года, с целью совместного поиска решения задач, присущих каждой такой группе. В моей же памяти она продолжает жить Марой, Марушкой, моей верной Музой и требовательным Alter Ego.

Сегодня, когда Солнце в очередной раз вошло в Знак Льва, в три часа ночи меня разбудил странный шум, напоминавший лязганье металла, шуршание цепей или скрежет танков. Первой реакцией было замирание сердца и непроизвольное ощущение предвоенной тревоги. Но затем в памяти неожиданно всплыли размышления художника Ильи Репина, рожденного во Льве: «Читатели любят больше всего интересную фабулу и диалоги. И этим едва ли следует пренебрегать, – может быть, читатели и правы».

Дальнейшие мысли непроизвольно и неконтролируемо расплывались во всех направлениях. Они то плавно скользили по давно забытому прошлому, то настойчиво напоминали об отложенных встречах и незавершенных делах, а то снова уютно парили в фиолетово-сизом тумане ночной фантасмагории мечтаний и грез. Перед моими прикрытыми глазами парили в воздухе странные лица, а в ушах звенели сотни вопросов, которые постоянно задавали мне читатели «Аллевиации», и от ответов на которые я решительно уклонялся. Потом передо мной из марева материализовался укоризненный взгляд моего литературного агента, Эжена Виталли. Тяжело вздыхая, он умоляющим тоном просил меня пересмотреть свое решение о добровольном затворничестве и написать для него новую книгу.

Столько раз мы наяву вели подобные беседы! Но я постоянно уклонялся от каких-либо обязательств, каждый раз находя массу ничего не значащих, нелепых отговорок. На самом деле я хорошо понимал, что основная причина моего отказа крылась в ином – ну, не мог я найти нужной формы, чтобы выразить свои мысли! В голове крутилось много важных, и даже жизненно важных идей и воспоминаний, но при любой попытке вылить их в некое целое, форма распадалась. Казалось мне, что ни один литературный жанр не способен был вместить в себя те обрывки записей, которые хранились в многочисленных дневниках моей любимой Марушки. Долгие десятилетия после ее ухода из жизни я не решался доставать эти пожелтевшие, тонкие, местами выцветшие и рассыпающиеся в пыль листки ее записей. Ее так называемые «дневники» не имели ничего общего с привычным понятием дневников. На разрозненных, гладко-белых листах, исписанных красивым мелким почерком, не было ни дат, ни нумерации страниц. В своих записях, как и в жизни, Мара избегала упоминаний фактов, событий или имен, которые могли бы невзначай повредить людям или выдать их тайны. Видя в своей работе исследователя человеческих душ не должность, а призвание, Мара хранила чужие тайны так же свято, как должны были хранить их врачи, психологи или священнослужители.

На этом фоне главное, что не давало мне написать книгу, была проблема: как придать моим воспоминаниям остроту сюжета, интригу, фабулу, без которых не может обойтись ни одно повествование?

Но этой ночью случилось чудо. В ответ на уличные шумы, обрывки идей, осколки разрозненных слов и звуков стали кружиться перед моими глазами, плавно выстраиваясь в хоровод, вычерчивая план будущего рассказа. И главное – мне казалось, что в нем появились драма и фабула, которых ранее так не хватало моим воспоминаниям кабинетного писателя. В ужасающих звуках той ночи я впервые расслышал отзвуки своих страхов потерять Любовь Марушки и отчаяния своей ревности к ее Неземной Любви к Эону. Дневники Мары и напряжение сегодняшней ночи придали мне смелость поделиться с читателями новой, неосвещенной до сих пор в прессе стороной наших отношений и Марушкиных работ. Но не стану забегать вперед и начну все по порядку.

Многие читатели «Аллевиации» и друзья, знающие Мойру-Мару, прежде всего, как основателя АСБ, часто сетовали на то, что сконцентрировавшись на нашей с Марушкой любви и на истории создания первого физфиластра (физико-философско-астрологического факультета), я мало внимания уделил роли теории и практики селестиальных близнецов. Да, 12 лет тому назад мне очень не хотелось отвлекаться от основной темы моей жизни, а именно, аллевиации. Но для Мойры аллевиация никогда не была ее основной темой. Она жила мечтами об изучении и создании первых исследовательских групп селестиальных близнецов. После того как автор книги «Селестиальные близнецы» Элизабета Левин создала теорию селестиальных близнецов, Марушка стала ее первым практиком. Хотя я, как и многие мои друзья, с интересом прочел «Селестиальные близнецы», у меня никогда бы не хватило смелости начать экспериментировать на себе. Не то, чтобы я отказывался это делать из принципа, но у меня всегда хватало поводов сказать, что в моей жизни есть вещи поважнее, чем разыскивать людей, пришедших в этот мир одновременно со мной, и что на общение с ними у меня все равно не хватает ни сил, ни времени. Я был убежден, что защита моей диссертации и создание физфиластра должны предшествовать попыткам экспериментальной работы с людьми. Мне казалось, что права сама автор «Селестиальных близнецов» в том, что желательно повременить с применением ее теорий на практике. Я легко соглашался с ней, что «для проверок теории селестиальных близнецов и психологической астрологии нужно сначала проанализировать жизни уже ушедших из мира сего людей так, как когда-то патологоанатомы прежде, чем врачевать, изучали тела людей, препарируя их своими тонкими скальпелями».

Мою любознательность будоражила идея параллельных жизней и миров. Мне было интересно философствовать на тему, а что было бы, если бы в одной из поворотных точек своей жизни я сделал иной выбор? Ну, прямо, как в популярной комедии тех времен «Осторожно! Двери закрываются», построенной по принципу «вращающихся дверей». Исследуя возможные развилки судьбы и те пути, по которым мы могли бы пойти – или не пойти, – этот увлекательный фильм предположил существование раздвижных дверей, которые могут однажды открыться перед нами, а могут оставаться закрытыми навсегда. Показав, как мгновенные решения в доли секунды могут определить, в какое русло будет направлена наша судьба, авторам удалось разбить действие картины на два параллельных измерения. В одном из них главная героиня успевала бы вбежать в вагон метро, а в другом двери захлопывались перед нею, и это приводило к таким значительным сдвигам в судьбе, что одно из измерений оказывалось для нее даже смертоносным.

Мне было еще интереснее позабавиться мыслью, что однажды случайно на улице или на работе я столкнусь с тем моим селестиальным близнецом, который в прошлом сделал отличный от меня выбор, о котором я когда-то мечтал, но побоялся или не решился осуществить. Обо всем этом мне было интересно читать в книгах и смотреть в фильмах того времени, когда в начале XXI века идея эффекта селестиальных близнецов уже висела в воздухе, но еще не вошла в привычное сознание людей.

Вместе с Марушкой мы на одном дыхании смотрели трогательный и таинственно мистический художественный фильм польского режиссера Кшиштофа Кесьлевского «Двойная жизнь Вероники». Музыка Збигнева Прайснера придавала этой многоуровневой притче о двух девушках – польской Веронике и французской Вероник – одновременно родившихся в разных странах, особенную притягательность. Как идеальные селестиальные близнецы, обе Вероники были похожи словно две капли воды, и, хотя им ничего не было известно друг о друге, в каждой из них зрело смутное ощущение, что она не одинока в мире, что где-то существует какая-то связанная с нею иная жизнь. К сожалению, этим двум Вероникам не дано было встретиться, но одна из них, умирая молодой, как бы передала своей далекой тезке дело и песню всей своей жизни. А нам с Марушкой было очень жаль, что Кесьлевский умер в 1996 году, не дожив десять лет до первой публикации книги «Селестиальеые близнецы». Ведь в ней, в отличие от его художественного фильма, описывались истинные исторические совпадения, произошедшие с 18 парами (или даже тройнями) известных людей, родившихся одновременно, часть из которых повстречались в этой жизни, чтобы совместными усилиями добиться феноменальных успехов.

Как и Марушка, я изумлялся тому, что идеи взаимосвязанности и необычной, едва ли не телепатической способности ощущать тех, кто родился с ними одновременно, синхронно появлялись в литературе различных стран и народов. Напомню читателям хотя бы притчу из романа «Черная книга» лауреата Нобелевской премии турецкого писателя Орхана Памука. В ней рассказывается, что девочка и мальчик, Хюсн и Ашк, жившие на краю пустыни, родились в одну ночь, учились у одного учителя, вместе прогуливались вокруг бассейна и влюбились друг в друга. Спустя годы юноша попросил отдать ему девушку в жены, и старейшины рода дали согласие при условии, что он сначала отправится в Страну сердец и принесет оттуда диковинную вещь. С какими только испытаниями юноша не встретился в пути! Он преодолел много препятствий, но никак не мог найти ничего диковинного. Но однажды ему подсказали, что: «Ты – это твоя возлюбленная, и твоя возлюбленная – это ты». Тогда и вспомнил юноша, как влюбился в девочку, когда они вместе читали и брали уроки у одного учителя.

Еще более, чем эта сказка, поражал воображение нашумевший роман американской писательницы Марло Морган «Послание с того края Земли». В нем пятидесятилетняя Морган поведала миру невероятную историю о четырех месяцах скитаний в пустыне Австралии под покровительством «истинных людей» – затерянного племени аборигенов. В отличие от антропологов, горячо споривших о реальности описанных событий, нас с Марушкой интересовало лишь коротенькое описание встречи автора с человеком по имени Черный Лебедь из племени аборигенов, родившимся одновременно с Морган. Черный Лебедь рассказал ей, что с детства был наслышан о родственной ему душе, родившейся в отдаленном краю Земли. Желание разыскать своего двойника будоражило воображение и не давало покоя, но ему было строго-настрого наказано отложить встречу до 50-летия, чтобы позволить каждому партнеру самостоятельно сформировать моральные ценности.

Действительно, когда обоим селестиальным близнецам исполнилось ровно 50 лет, судьба неожиданно вырвала американскую журналистку Морган из ее привычной среды, отправив на поиски приключений и приведя к судьбоносной встрече со своим австралийским собратом по общему жизненному уроку. С этого момента интенсивный обмен информацией между ними стал ключевой точкой в жизни обоих. Встреча белой американки и темнокожего аборигена позволила обоим разглядеть общность своих характеров, судеб, и символической звездной карты рождения, зарисованной на стенах одной из каменных пещер. В итоге родился бестселлер, пленивший воображение сотен тысяч людей на всей планете.

Помимо этой истории Морган, мы с Марушкой в те дни зачитывались романом известного писателя Салмана Рушди «Дети полуночи», написанным в стиле магического реализма. Нас обоих вдохновляло и волновало пророческое видение автора о том, что между одновременно рожденными детьми возможно наладить телепатическую связь.

– Представь себе, – поражалась Марушка, – как это он мог такое вообразить? И как можно было придумать, чтобы раз в году 581 ребенок собирался на один час, между полуночью и часом ночи в голове у одного их селестиального близнеца, Салема Синая? Даже если Салем был талантливым телепатом, как ему удавалось создавать в своей голове такой центр связи, где могли бы одновременно общаться все его удивительные собратья по времени рождения?

Я с готовностью поражался, но, честно говоря, меня совсем не прельщала идея создать в своей голове центр связи для всех, кто родился в один миг со мною. Уже тогда наметилась разница между мною и Марушкой в восприятии прочитанного. В книге Рушди мне интереснее всего было знакомиться с историей Индии и Пакистана, провозглашенных одновременно 15 августа 1947 г. Марушка всегда шла дальше. Ее поражали не только истории детей, появившихся на свет одновременно с тем часом, когда Джавахарлал Неру объявил о независимости Индии, не только связь этого поколения с их страной, и даже не столько идея Рушди о возможности их телепатического общения. Марушку волновало все, что связано с селестиальными близнецами в действительности, а не в литературе. И она не сдавалась, а продолжала поиски людей, которым удалось реализовать литературный замысел и осуществить его в действительности.

Отмечу, что Мойре никогда не удалось обнаружить факт хотя бы одной случайной встречи нескольких сотен селестиальных близнецов, но она сумела разыскать уникальный документальный фильм петербургского автора Виктора Косаковского «Среда. 19.7.1961» – портрет семидесяти 36-летних ровесников, родившихся одновременно с ним в его городе.

Как и Косаковского, Марушку мучили те же наивные, детские вопросы, которыми веками задавалась вся мировая литература о двойниках: «я – это я? и почему это я, а не он? почему я – не он?» И приходила она так же как и Косаковский, так же как и герои книги «Селестиальные близнецы», к неизбежному для них ответу: нет островов в океане, мы все связаны воедино временами нашего рождения и сосуществования.

Я помню, как после просмотра этого фильма Марушка задумчиво обратилась ко мне:

– Видишь ли, Демиров. Ты тоже заметил, что на самом деле, хотя Косаковский в фильме показывает свои интервью с семьюдесятью разными героями, на самом деле за всеми ними скрывается один человек, автор, который с безошибочной откровенностью обнажается перед нами. Как будто бы в нем самом есть все, что заложено в его поколении: поэт и самоубийца, мать и ребенок, рабочий и новый русский, милиционер и задержанный в милиции. Неужели у Косаковского в голове действительно происходила та мнимая, магическая конференция, которую описал Рушди? И неужели Косаковский сумел стать лауреатом премии «Ника» и самым известным и востребованным за рубежом кинодокументалистом России только за счет того, что ему удалось объединить добровольные усилия семидесяти его селестиальных близнецов, согласившихся внести свою лепту в фильм, одновременно приоткрыв перед нами двери своих домов и душ? Ведь тогда сработал эффект селестиальных близнецов, приводящий к резонансу, к феноменальным успехам и к изменению общественного сознания!

У меня голова шла кругом от смелости таких предположений, но у Марушки уже не оставалось сомнений в том, что только истинная и своевременная идея могла бы появляться одновременно у стольких разных творческих людей из стольких разных стран и культур. Мысль о создании групп встреч анонимных селестиальных близнецов, которые Мойра называла «конференционными группами», овладела всей ее душой. Она предлагала и мне вступить с ней вместе на тропу поиска. Но в этом вопросе мне было бы легче согласиться с Анаис Нин, осознававшей, что: «Я не оригинальна. Есть тысячи, таких, как я, но мы никогда не познакомимся, потому что мы хотим хранить свое одиночество».

Парадоксально то, что именно Марушка, которой отчаянно хотелось приблизиться к людям, открыв им свою «нормальность», «усредненность» и «обычность», во всем без исключения отличалась от всех. И прежде всего, она не была похожа на автора теории селестиальных близнецов. Там, где ее предшественница шла, как по льду, с академической осторожностью стараясь нигде не поскользнуться на ошибке в датах, экспериментатор-Марушка бежала без оглядки, стараясь набрать как можно больше опыта и информации.

Взять хотя бы широко известный пример того, что из «Селестиальных близнецов» были исключены сравнительные биографии двух обаятельных женщин-сфинксов, родившихся 18 сентября 1905: бесподобной шведской актрисы Греты Гарбо и оригинальной американской балерины и хореографа Агнесс Де Милль, по балету которой был поставлены фильм и мюзикл «Оклахома». Несмотря на уговоры издателей, несмотря на интерес читателей к загадочной судьбе Греты Гарбо, Левин заменила биографии этих двух популярных звезд кино на «скучную» главу о «неинтересных для широкой публики» открывателях изотопов, лауреатах нобелевской премии, Астоне и Содди. Единственной причиной этой замены был тот факт, что Агнесс де Милль, как и большинство американских кинозвезд, старалась выглядеть моложе своих лет. С годами она стала занижать свой возраст, и однажды в газетном интервью рассказала, что мать родила ее на дому, и потому дата рождения была зарегистрирована намного позднее. Выходило, что день рождения и месяц были верны, но год был иной. Ни один биограф не верил в эти вымыслы Де Милль, но для теории селестиальных близнецов возможность неточной даты рождения была бы смертельным ударом. Стараясь избежать подобных ошибок, автор «Селестиальных близнецов» решила вовсе не сравнивать биографии популярных политиков, артистов, звезд кино и эстрады, справедливо полагая, что у них было много преднамеренных искажений в биографических данных.

Не так вела себя Мойра-Мара Демирова-Делоне. Она не боялась ошибок. Для нее сравнение судеб Гарбо и Де Милль служило ключом к пониманию символов женской красоты. С неимоверной легкостью Марушка подметила общность в судьбах и характерах этой пары кинозвезд с парой легендарных актрис кино – Софи Лорен, родившейся 20 сентября 1934 г. и Брижит Бардо, родившейся 28 сентября того же года, ставших символами женской красоты двадцатого века. На мои замечания о том, что одна неделя разницы – это значительный срок для астрологии, Марушка только посмеивалась:

– Эта вам, теоретикам, присуще говорить о точном, об идеальном. А в жизни у всего есть допуски, погрешности, ошибки измерения и интервалы времени. В теории я бы не стала рисковать и тратить время попусту, но для моего личного опыта, для моего собственного практического эксперимента я готова рисковать и допускать много ошибок. В конечном итоге, если нам удастся создать АСБ, то мне пойдет на пользу весь собранный опыт, даже опыт того, какие ошибки можно иногда допускать, а какие совершенно недопустимы.

В довершение всего, чтобы окончательно убедить меня в законности своих подходов, Мара приводила совершенно сногсшибательный и неоспоримый аргумент:

– Демиров, ты согласен, что самой популярной книгой начала 2000-х годов стала серия романов «Гарри Поттер»? Ты согласен, что ее автор, Дж. К. Роулинг обладала редким умением предчувствовать, что заинтересует детей – тех людей будущего, для которых она писала свои книги? Так вот, не зря же и она там мельком упомянула почти селестиальных близнецов! Для того чтобы сделать свою пятую книгу «Гарри Поттер и орден Феникса» еще занимательнее, она в критический момент внесла некую неопределенность. В пророчестве, указывающем, кто из героев книги сможет совладать с Темным Лордом Вольдемортом, указывается, что таких людей на самом деле может быть двое: не только Гарри, но и его друг и «почти» селестиальный близнец, Невилль Лонгботтом, тоже рожденный в конце июля того же года, упомянутого в пророчестве! Если даже Роулинг чувствовала, хотя бы и подсознательно, потенциал интереса к эффекту селестиальных близнецов, то и мне важно проверить все аспекты этой темы!

Ну что мог я ответить на такие доводы? Никто лучше меня не знал, насколько Марушка умела быть скрупулезно точной в числах и в фактах, когда она писала научные статьи или лекции на физфиластре. Но в личной жизни, в своей лаборатории поиска она всегда уходила от жесткой логики, опасаясь того, что тирания разума убьет в ней пытливость духа.

Долгие годы эта лаборатория внутреннего Марушкиного поиска оставалась скрытой от людей. Сегодня, по прошествии одного года Плутона с рождения аллевиации, любому школьнику известно, что Мойра-Мара-Делоне внесла аллевиационные подходы в изучение эффекта селестиальных близнецов и стала создателем АСБ. Поднявшись над земной плоскостью, в состоянии аллевиации, Мара открыла то, что сегодня мы называем принципами терапевтической работы АСБ. Исследователь аллевиации, академик Шатуновский так и писал в «Энциклопедии общественных наук»:

«АСБ – это метод добровольного объединения духовных усилий одновременно родившихся людей в целях совместного усовершенствования, а также в целях достижения эффекта более глубокого познания цельного организма нашей планеты и всего человечества. Он зародился в сознании Мойры-Мары Демировой-Делоне приблизительно во втором десятилетии 21-го века, после того как ей удалось поднять идею селестиальных близнецов до уровня аллевиации, и там, во вневременном пространстве постичь ее суть».

Шатуновский, как всегда, писал сухо, академично и замысловато. Мне никогда не хотелось вступать в споры с ним или с другими членами академий, которым казалось, что они поняли методы Марушкиной работы. Но сегодня, в бессонную тревожную ночь, перед моими глазами вновь прошла большая часть нашей жизни, связанная с радостями поиска и со слезами разочарований, которых было больше, чем можно себе представить. И поэтому я наконец-то решился обратиться к подлинным дневникам Марушки тех далеких лет, когда она делала первые шаги в поисках групп селестиальных близнецов. К сожалению, Мойра тогда не умела аллевиировать, и вся ее работа велась исключительно методом проб и ошибок. Как обычно, она перемежала свои записи смешными или грустными историями, обрывками строчек стихов или астрологическими замечаниями, а также записями наших бесед и споров. В полусонном состоянии мне даже вспомнился один из самых курьезных случаев, описанных Мойрой в дневниках. В 2006 г. она писала:

«Такого не бывает. Когда я приближалась к Т-образному перекрестку, передо мной случилась смешная незначительная авария. Машина, ехавшая по главной дороге, чуть не столкнулась с двумя другими машинами, которые одновременно пересекали ей путь с правой и с левой стороны этого перекрестка. Мало того что у обеих машин-нарушительниц были похожие вмятины в дверцах, но еще при проверке документов оказалось, что оба злополучных шофера были селестиальными близнецами! Ну как тут не смеяться и не вспомнить Блеза Паскаля: “Два похожих лица; по отдельности в каждом из них нет ничего особенно смешного, но вместе они вызывают смех своим сходством”».

Смех смехом, но мы уже вплотную подходим к тому периоду, о котором я до сих пор не хотел делиться с другими. Одним из первых тренингов в группах АСБ было популярное в те годы психологическое упражнение воображать себя каким-либо животным. Как правило, на конференциях АСБ присутствовали исключительно селестиальные близнецы, и потому им казался естественным выбор всех членов группы. Исключением была Марушка. В качестве специалиста и исследователя она вела занятия в многочисленных группах и потому не переставала удивляться пестроте чудаковатых выборов различных групп. В одних группах участники воображали себя медведями и охотно укладывались на маты, чтобы насладиться зимней спячкой. В других все медленно ходили и пытались дотянуться до потолка, вытягивая шеи, как жирафы. В третьих группах участники соревновались в быстроте и силе прыжков, воображая себя тиграми, леопардами или львами.

Поначалу Марушка пыталась установить связи между знаком Зодиака каждой группы и периодом рождаемости тех зверей, которые превалировали в выборе ее участников. Надо признаться, что она достигла в этом некоторых успехов. Оказалось, что у многих видов домашних и диких животных наблюдается строгая сезонность репродукции. Например, медвежата, как правило, рождаются в феврале, зайчата – в марте, волчата – в апреле, а ежики – в мае. В июне воздух наполняется писком едва вылупившихся птенцов и жужжанием шмелей, в июле появляются детеныши у летучих мышей и ящериц, в августе рождается потомство императорского пингвина, в сентябре-ноябре рождаются краснолобые лемуры. Просматривается ли связь между чертами поведения этих животных и характерными свойствами соответствующих знаков Зодиака? Я сомневался, Марушка склонна была поверить в соответствие, но достаточных данных она так и не смога собрать. Зато именно эти занятия привели ее к большой Любви к Эону.

А началось все с того, что однажды Марушка попала в группу СВОИХ селестиальных близнецов. В тот день ей впервые удалось взглянуть на десяток ее собратьев и сестер по времени рождения. В их среде она чувствовала себя неимоверно легко. Ей свободно дышалось, и она порхала среди них, как бабочка. Как же она была поражена, когда оказалось, что все участники этой встречи АСБ вообразили себя бабочками! Но какими разными бабочками! Кто-то был махаоном, а кто-то порхал ночным мотыльком, кто-то изображал капустницу, а кто-то крапивницу. Учитывая, что сегодня известны более 200000 видов дневных и ночных бабочек, а также что каждая бабочка проходит последовательно четыре фазы превращений (яйцо, личинка или гусеница, куколка и, наконец, взрослая крылатая бабочка, называемая «имаго»), вся группа ощущала огромный простор для игры воображения.

А почему Мара избрала этот образ имаго? Как я писал ранее, Марушка часто предпочитала мыслить мифами, архетипами, былинами. Верования, сказания и символика, связанные с бабочками, как будто были созданы для поэтического вдохновения Марушки. Со времен древнего Египта на разных языках мира притчи связывали бабочек с бессмертием души, с ее красотой и возрождением в тонких мирах. Больше всего впечатляло Мару то, что на языке южноамериканских индейцев род дневных бабочек «Морфо» назывался «частицей неба, упавшей на землю». В тот день встречи со своим содружеством АСБ Мара безоговорочно приняла, что ее собственная душа связана со священной Голубой Морфо, чтущейся индейцами Амазонки посланницей Небес на Землю, передающей Богам сокровенные желания людей.

Обычно я подтрунивал над Марой за ее восторженность, но, глядя на блистательную красоту и неописуемую изящность Голубой Морфо, я соглашался со своей любимой, что такой яркий блеск способен свести с ума кого угодно.

Если ранее имя Мары-Мойры не раз связывали с «Судьбой», со славянскими или библейскими мифами, то после судьбоносной встречи АСБ Мара добавила к своему имени еще одну вариацию, став Мара-Мойра-Морфо Демирова-Делоне. Ей особенно полюбилось имя Морфо, потому что оно было красивым (по-гречески Морфо – это красота) и блистательным, и потому что напоминало ей об изоморфизме селестиальных близнецов, а еще, потому что оно напоминало о сериях метаморфоз.

Помимо описанных достоинств Голубой Морфо было у нее еще одно волшебное качество. Ее небесный синий цвет не вызывается пигментацией, а является всего лишь оптической иллюзией, создающейся миллионами чешуек; был он не краской, а зеркальным отражением и преломлением света, падающего на крылья бабочки. За счет периодической смены угла падения лучей, в полете Голубая Морфо выглядит постоянно меняющей цвет от лазурно-голубого до фиолетового, порой ослепляя наблюдателя, а порой совершенно исчезая из его поля зрения.

Марушка верила, что Голубая Морфо вошла в ее жизнь не случайно, а благодаря эффекту селестиальных близнецов. Более того, она была уверена, что ему она была обязана пересмотром временной шкалы своего существования и установлением общения с той сущностью, кого она впоследствии называла Эоном.

В том году семинары и конференции АСБ были выездными, и Марушка провела в отъезде два долгих месяца – максимальный срок жизни Голубой Морфо. Вернувшись домой, она была особо отрешенной. Вечером, когда она, отдохнув с дороги, начала говорить нараспев, я уже с нетерпением ожидал новых ее стихов. На сей раз это были не обрывки строк, а законченное стихотворение, называющееся «Мир глазами бабочки-однодневки». Были в нем радостные нотки, но ярче их прозвучала в нем невыносимая грусть – та грусть, которая никогда не покидала Марушку, не позволяла ей войти в состояние полной аллевиации и наполняла ее глаза особенным светом тоски по чему-то недоступному.

– Демиров, ты мне поверишь, что в эти дни я общалась с Эоном, жизнь которого длится тысячи наших лет? Он заметил меня, осветил светом глаз своих, и пока он с обожанием глядел на меня, в лучах его взгляда, наполненного Вселенской Любовью и Мудростью, все вокруг меня переливалось дивным перламутровым блеском. Так меня еще никто и никогда не любил. Не обижайся, но ты всегда находишь, за что меня критиковать, и мой пыл сразу гаснет в вязкости твоих насмешек. С Эоном, напротив, это была Любовь с первого взгляда. Он глядел пристально, как будто играл в гляделки, как можно дольше стараясь не моргать.

Но и Эоны нуждаются в паузах, во сне, в механизме моргания, позволяющего сброс текущего состояния, переключение с одного предмета на другой и «перезагрузку» восприятия. И… Не обижайся, потому что это была Любовь не только с первого, но и с единственного взгляда. Людям нужно моргать каждые восемь-десять секунд, но Эон, заметив меня, сумел удерживать на мне свой взгляд почти целый месяц. Но затем и он должен был сомкнуть веки и прикрыть глаза. Его жизнь измеряется тысячелетиями, и когда он опять откроет веки, в моем мире это будет казаться целой вечностью. Наша новая встреча станет практически невозможной.

И Марушка продолжала уже более спокойно:

– Знаешь, Демиров. С одной стороны, это очень грустно, что любовь между Эоном и бабочкой-однодневкой или даже Голубой Морфо обречена длиться миг, всего лишь миг. Но, с другой стороны, за время этого общения я узнала много нового. Я поняла, что незачем искать внеземные цивилизации в далеких межпланетных пространствах. Они тут, на Земле, они рядом, но они недоступны нам, пока наша жизнь короче единого взмаха их ресниц, единого раскрытия их век.

Мы сумеем общаться с Эонами тогда, когда вернем себе продолжительность жизни библейских Патриархов. Мне этого не дано, и я так и не овладела искусством аллевиации. Но ты… Ты менее меня нуждаешься в восторгах и приятии окружающих. Ты способен не только отражать свет внеземной Любви, но и созидать свой собственный внутренний свет. Ты дорос до аллевиации и поднялся над уровнем мирских забот. Ты будешь жить долго и однажды сумеешь на равных общаться с Эонами.

Вспоминая эти слова Марушки, я заметил, что на дворе уже светлеет. И хотя после трех бессонных часов, под утро, мне временами казалось, что целая книга об истинной истории создания АСБ упорядочилась в моем сознании, с наступлением рассвета мой оптимизм улетучился и растаял, как таяли последние капли тьмы в утренних лучах солнца. Предстоящая предо мной задача честного рассказа о неимоверных сложностях, которые нам приходилось преодолевать в начале двадцать первого века, когда мир изо дня в день жил новостями о войне между цивилизациями или террористических актах, стала опять казаться мне непреодолимой. Сегодня трудно представить себе, как Марушка тогда могла мечтать об АСБ, но именно в те дни она писала в дневнике:

Свет ее души продолжает меня согревать и по сей день. Решусь ли я встретиться с содружеством своего АСБ? Познаю ли Мудрость Эона? Все это в будущем, а пока меня зовет новое научное исследование, навеянное ночной дремой: «Возможно ли заменить модель многомирия пространства Эверетта моделью многомерия времени Демирова-Делоне?»