Млечный путь № 1 2017

Елена КУШНИР
МОРЕ ВНУТРИ

Маленькая девочка сидит на лесной поляне, поджав ноги и утопая в горячем зелено-золотом дыхании лета.

Лес многоголос. В глубине чащи хрустят под звериными лапами сучья. Птицы выводят хмельные трели, над цветами жужжит выводок пчел, над поросшей ряской глубокой лужей пищат комары. Длинные настороженные кроличьи уши колыхают траву, поднимаясь там и сям, как гордые воинские знамена. Неподалеку притаился караулящий лис, шуршащий листьями кустов. Струйки родника звенят россыпью колокольчиков.

Другие дети, очутившись в лесу, наблюдали бы за животными, искали бы землянику и птичьи яйца, а утомившись, развалились бы на спине, пожевывая травинки и щурясь на огромное желтое яблоко в синеве над деревьями, и в их головах текли бы прямые, спокойные, никуда не сворачивающие, дремотные летние мысли.

Но девочка не похожа на прочих детей.

Ее мысли сплетаются в причудливые узоры и завязываются в крепкие узлы, а через миг разлетаются на обломки, похожие на мелкие камешки, летящие в пропасть с горы, на каменный водопад, колотящийся о своды черепа с неистовой силой. Она не слушает птиц, не глядит на животных и не грезит под солнцем. Она выискивает то, чего не могут увидеть другие.

За кромкой поляны, в зарослях высоких кустов, мелькает тень.

Не зверь, не насекомое, не птица, не человек.

Существо.

Девочка ждет, когда оно снова проглянет сквозь густую завесу листвы.

Существо притягивает ее и пугает, ноги хотят от него бежать, в животе все сжимается, и лишь мысли, тот самый водопад, требуют не трусить, не дрожать, но остаться и непременно выяснить, что это такое…

– А-а-а! – голосит она во всю мощь юных легких, когда кусты раздвигаются, будто полог шатра, и клубок дыхания вырывается на поляну, горький, холодный. – О-о-о!

Ноги, не дожидаясь, пока она примет решение, подскакивают на земле, припускают прочь с поляны и несутся дальше, выколачивая облачка пыли из проторенной дорожки, ведущей к замку, топ-топ-топ-топ...

Путаясь в подоле длинного платья, она устремляется за понесшими скакунами своих стоп, ей страшно и весело, и горький привкус на языке, и холодное зеленое дыхание, оставшееся на коже.

Девочка призывает мать, хотя и знает, что та не придет – она рожает сейчас и мечется, корчась от боли на окровавленных сбившихся простынях. Дочери надлежит быть неподалеку, но уж такой она уродилась, вечно делает не то, что следует, ей часто об этом говорят и в этот раз, она уверена, скажут тоже.

Так и выходит.

– Тебя где носило? – накидывается на нее высокий коренастый мужчина, которого ей приказано звать отцом. – Мать, может, помирает, а эта знай себе играется! Сердце-то у тебя есть?

От него пахнет сладким вином, кислым потом, грохочущим, как железо, мужским волнением и злостью.

– Матушка не больна, а только рожает, – отвечает запыхавшаяся девочка рассудительным тоном, словно разговаривает с кем-то младше себя.

– «Только»! – передразнивает мужчина. Его можно было бы счесть красивым, если бы не въевшаяся в черты суровость, шрам на левом веке, испортивший глаз, и косматая рыжая борода, которую он не пострижет, пока жена не попросит: – Ты, соплячка, в родовых муках пока не лежала.

– Зато матушка лежала, если вы не заметили, – следует дерзкий ответ. – И она все еще жива, отец.

Не стоило так говорить. Рыжий медведь, напившись для храбрости, топчется без толку огромными ножищами перед запертым входом в покои, откуда доносятся истошные крики. Вся его жизнь сузилась до чужой боли за дверью и ужаса, ходящего в голове кругами: «Ну, как помрут оба, и мать, и младенчик? Что тогда делать? Снова жениться? Наследник нужен… Ну как помрут оба?..»

Все это читает девочка в пьяной мути здорового глаза, в дергающемся шраме на испорченном глазу, в сжимающихся до скрипа кулаках, в которых он давит свое бессилье. Пожалеть бы его, да она никогда не пожалеет.

– Ты как со мной разговариваешь? – рычит медведь. – Много тебе воли дают! Иди сюда, я тебя живо почтению научу.

И норовит схватить, растопырив лапы.

Сильно не побьет, но оплеух надавать может. Грубиян, скот и убийца. Все они такие, и родной отец девочки был такой же, но медведь – чужой и убийца настоящего отца, этого она никогда не забудет, и он не забывает, иначе обращался бы с нею ласковей.

Оплеух не хочется, значит надо бежать, прятаться в замке и ждать, пока мать не разродится, новоявленный папаша тотчас о падчерице думать забудет.

Однако бежать не приходится.

На одну из поросших рыжей шерстью ручищ, где не хватает половины среднего пальца, вдруг ложится ладонь – с виду куда слабее рыжей лапы, но с легкостью останавливающая замах.

– Как не совестно бить ребенка? – говорит человек, которого мгновение назад еще не было, и укоризненно качает головой. – А еще король!

Выглядит появившийся незнакомец чудно: коричневое верхнее одеяние вроде мантии с узкими рукавами, черные штаны и плотная рубаха, надетая поверх другой белой рубахи. На шее болтается узкая тряпка. Тупоносые башмаки из блестящей черной кожи, с тонкими завязками. Бритая голова и безбородое, как у юноши, красивое смуглое лицо. То ли монах, то ли друид, то ли шут иль сарацин, не разобрать.

– Отстань! – сердится медведь. – Без твоих поучений обойдусь, колдун. Жене моей лучше помоги. Сделай что-нибудь из своих штучек. Слышь, она, бедная, как надрывается!

– «Штучек» я не делаю, – холодно отвечает тот. – А роды процесс естественный, в тонкости человеческой физиологии мне вмешиваться негоже.

– Толку-то от тебя с твоим пустозвонством! – плюется медведь прямо на каменный пол, усыпанный сухим тростником.

– Ну-ну, – усмехается человек, приподняв бровь. – И, впрямь, какой от меня был толк, твое величество? Лишь корона да жена…

Медведь косится на него недовольно, протяжно вздыхает и оседает на деревянную скамью, будто ноги не держат.

– Извини, в гневе забылся. За жену страшусь. Люблю ее пуще жизни, ты знаешь.

Человек, оттаяв, хлопает его по великанскому плечу.

– Не страшись, все окончится благополучно.

Девочка решается заговорить:

– А вам, сэр, это ведомо наверное?

– О, да-да-да, – рассеянно отвечает странный незнакомец. – Свершится то, что предсказано, в мир явится то, что обещано, и воцарится то, что истинно. В общем, все будут довольны. Когда я говорю «все», то имею в виду…

– Я спрашивала о своей матушке, – перебивает она. – Ну и об этом, – девочка небрежно указывает кивком на дверь, – кто родится.

– Я и сказал о нем! О твоем брате, дитя.

Сияя блаженной улыбкой, чудной человек принимается бормотать, нанизывая слова плотно-плотно, гладко, близко, нараспев:

– Ты – война, а он – мир, ты – море, а он – небо, ты – ненависть, а он – прощение, ты – прошлое…

– О брате? – Встрепенувшийся медведь вскакивает со скамьи. – Неужто мальчик?!

– Отчего это я – ненависть? – обиженно встревает девочка. – Что я плохого кому сделала?

– Значит, хвала Господу, наследник родится?

– И почему это я – прошлое? Я не прошла, – топает она маленькой ножкой. – Вот я тут стою!

– Заткнись, девчонка, – скалится медведь. – Дай о деле узнать!

– А у меня своих дел быть не может?

– Дура, твое дело – за прялкой сидеть!

Спорят, кричат, глядь – а человека в диковинном одеянии уже нет. И куда делся, непонятно, и был ли вообще, неизвестно, и застывают оба, глупо приоткрыв рты.

– Мерлин! – орет король на пустой воздух. – Ты куда делся, сарацинский черт?! Вернись немедленно, я тебе приказываю! Вернись, не то шкуру спущу!

И тут дверь наконец распахивается, и выходит крик, поначалу – возмущенный, сердитый, мол, зачем это все, я о таком не просил, мне и раньше хорошо было, но вскоре меняется на другой, исполненный силы и торжества: «Я теперь здесь!»

Медведь радостно бурчит, женщина на постели слабо улыбается, служанки носятся с тазами, полотенцами и уставшим видом благородных матрон. Крови в комнате – как будто кого-то убили, но это всегда легко перепутать.

Девочке показывают сверток с опухшими щелками глаз, плоским носом и щеками, надутыми на весь мир. Лягушачий рот. Слипшийся пушок на голове.

«Фу, какой урод, – думает Моргана, разглядывая своего новорожденного брата Артура с брезгливым интересом, – красный червяк в свивальниках».

И почему-то плачет.

Они разные.

В глазах Морганы, дочери покойного герцога Корнуолла, разлито море, переменчивое, опасное, без дна, а имя ее глубоко, таинственно и сложно; в нем заключена и тяжкая поступь волн, и тяжкая поступь смерти.

Артур – медвежонок, сын коронованного медведя, и его взгляд – словно летнее небо: столько полуденной безмятежности и безоблачной голубизны, что не вычерпать, как ни старайся.

– Это потому, что он дурак, сын дурака, – решает девочка, и эта незатейливая мысль для нее утешительна.

Артур пошел в короля Утера: рыжий, крепенький, словно выточенный из дерева. Солнце метит его горстями веснушек, выцветающих осенью и возвращающихся по весне. Детская пухлость, складочки-ямочки и небесные глазки делают его таким миловидным, что все женщины в замке, от судомойки до герцогини, при его виде лепечут, точно простофили на ярмарках, которым показывают ящериц, выдавая их за саламандр:

– Кто это у нас такой пригожий? Кто это у нас матушке надежда, а батюшке отрада? Ах-ах, вылитый ангелок!

Моргана презрительно фыркает, осознавая свое превосходство над сентиментально квохчущими клушами.

У нее самой – масть покойного герцога: угольные локоны и кожа цвета зимы, она тоненькая, как игла, и ощущает в своих костях стальную остроту, способную проткнуть реальность насквозь.

Никто не объяснял ей «реальность», она откуда-то знает это слово сама. Или колдун Мерлин обронил однажды в ее карман вместе с «сентиментальным». Он любит такие словечки, которые приносит из своих странствий, как другие везут заморские пряности, богатые ткани, вшей или дурные болезни.

– Что ты привез мне в подарок? – спрашивает Моргана. Обычно волшебник только смеется в ответ и лохматит ее угольные косы, но иногда дарит ей слово, объясняя или не объясняя его смысл, это уж как ему заблагорассудится.

Она хранит слова в шкатулке своей памяти и перебирает, как драгоценности, любуясь их звучанием и гадая о значении: «реальность», «гравитация», «эсхатология», «попкорн», «абсурд».

– Абсурд, – хихикает она, непонятные звуки звучат щекотно. – Абсурд, абсурд!

Мерлин – безумец, но знает удивительные вещи: как течет время и устроена земля, может, знает, зачем нужны на ней люди и что им надлежит делать на свете. Его магия рождается от земли, воды, воздуха и огня, она не обуздана ничем, кроме его воли, и ему ведомо будущее, хотя он и не может его менять.

Моргане хочется изловить его, заключить в ловушку и пытать, пока не выведает все его секреты. Но об этом можно только мечтать, ведь с колдуном никому не справиться. Впрочем, иногда она хочет не терзать, а выйти за него замуж, когда подрастет.

– Нет, деточка, – сказала королева Игрейна, чья красота после вторых родов распустилась пышнее цветов шиповника в разгар лета. – Тебе нужен настоящий муж, человек из плоти и крови.

– А Мерлин из чего сделан? – удивилась Моргана.

Сколько раз он дотрагивался до ее волос, и она чувствовала его руку – обычную, по-человечески теплую, гладкую ладонь книжника или барда, а не заскорузлую корягу, как у мечника. Меча он никогда не носил, ведь убивал не простым оружием. Был он молод на лицо и стар глазами, и никто точно не ведал, сколько же волшебнику лет – сотня, тысяча или еще больше.

– Кто же знает, из чего он сделан? – рассмеялась королева. – Из испарений торфяных болот, из морской пены, из нитей таволги, из снов?

Так ли это на самом деле, и действительно ли Мерлин не совсем человек, Моргане неизвестно. Но это не пугает ее, ведь она и сама ближе к существам, чем к людям, с их грубой мясистой плотностью и простыми желаниями, чьи пределы очертили еще далекие пращуры, жившие в пещерах и молившиеся зверям, которых сменили духи и боги, а нынче – единый Бог, страдающий на кресте.

Этот новый распятый Бог столь могуществен, что сила стихий тает в мире, и вскоре ее не останется вовсе. Но Моргана уверена, что на нее одну еще хватит, и сделается она великой волшебницей, у которой не будет соперников, ибо Мерлин однажды заплутает на витке времени, куда отправится побродить, и уже не вернется обратно.

– Я стану колдуньей сильнее него и подчиню себе будущее, – мечтает девочка, прокрадываясь вдоль частокола, окружающего замок, к секретной щели, сквозь которую протискивается наружу, чтобы убежать на заветную лесную поляну.

Там она ищет растения, с которых начинается магия: целебные, что заживляют раны и унимают боль, ядовитые, что отравляют кровь и отнимают жизнь, самые разнообразные – нагоняющие сон, прерывающие беременность, умножающие мужскую силу.

В лесном королевстве она чувствует себя как дома, много лучше, чем в каменных сводах замка, выстроенного злодеем Утером на прахе прежнего хозяина.

На лесном островке ей всегда хорошо, весело и страшно. Там спрятаны летом – под травяным ковром, а зимой – под снежным покровом выжженные пламенем дракона древние руны – незаживающие шрамы на шкуре земли. Там встречает Моргана тень, не принадлежащую ни человеку, ни зверю, ни птице.

Тень принадлежит лишь самой себе, она и есть в мире, и нет ее.

Много раз видела Моргана существо с зеленым дыханием, горьким и холодным. Научилась не бегать от него без оглядки и немного понимать его речь.

Надышавшись его зеленым духом, она становится, как пьяная или безумная, и к ней приходят ужасные сны. Мертвые разоренные земли, над которыми стоит глухой серый туман и раздаются горестные стоны. Скелеты деревьев, на которых растут гнилые плоды – разлагающиеся тела, исклеванные вороньем. Огромное поле, на которое льется багровая кровь заката, расплескиваясь на грязных лицах и начищенных до зеркального блеска рыцарских латах, рыцари, рыцари, воины лежат в обнимку, соединенные навеки ударами копий и мечей, которыми они пронзили друг друга…

Моргана поначалу грустит о павших в бою, но тень шепчет, что люди быстротечны, их срок на земле короток, так что не о чем и жалеть.

Пухлая розовая ручка цепляется за край юбки.

Лепет и возня.

– Оставь меня в покое! – раздраженно велит Моргана. – Ступай к нянькам, ступай к матери, ступай к отцу! Ты мне мешаешь.

Но мальчишка ужасно упрям. Ухватившись за ее подол, не желает отпускать и тащится за нею по серым плитам, вымостившим замковый двор.

– Собой! – требует он. – Собой!

Это означает: «Возьми меня с собой, куда ты идешь». Моргана отлично распознает младенческий язык брата, куда лучше нянек, матери и тем паче Утера. Коронованный медведь безнадежно глуп и вовсе не понимает никаких звуков, кроме звона мечей и винного бульканья.

«А еще король!» – посмеивался над ним Мерлин. Хотя чего смеялся? Только такой человек и может стать королем, другому бы не покорились ни земля, ни люди, которых следует держать в узде, душить в мощном кулаке, укрепленном латной перчаткой. Как ни ненавидит Моргана убийцу своего отца, она не может не признать, что Утер хороший король, сквозь которого говорят Сила, сокрушающая кости, и Жестокость, необходимая правителю.

Тем страннее видеть, что ее единокровный брат – плоть от плоти Утера – не слишком-то на него похож.

Мальчишка улыбается всем подряд, ласкает животных и, едва встав на ноги, успел спасти от утопления приговоренных котят, набросившись на слугу, который нес корзину с жалобно пищавшим выводком. Налетел со всей силой и яростью младенца, молотя кулачками:

– Пусти, пусти!!!

И никто не мог унять наследника Утера, пока корзину не отнесли в его горницу. Теперь кошачий выводок подрос и, словно в благодарность за спасение, переловил всех замковых крыс, сэр сенешаль утверждает, что ни одной не осталось, просто диво.

«Упрямство в нем от отца», – думает Моргана, жадно ища сходства и поводы для ненависти к брату.

Артур – плод гнусного обмана, почти бастард, зачатый с помощью магии, хитрости и коварства.

Утер возжелал чужую жену и решил овладеть ею, пока муж дамы был еще жив. Одолеваемый животной похотью, он проник к ней под чужой личиной, наведенной чарами Мерлина. Колдуна Моргана тоже за это ненавидит.

Ненавидит, но ластится, греясь от касания его гладких рук. Ластится, но мечтает выпытать секреты, выпотрошить его мудрость, как звериную тушу, овладеть его волшебством и, громко хохоча, бросить его – пустого, бессильного и никому не нужного. Бросить, но выйти за него замуж, ибо Мерлин красив странной красотой, и высок, и статен, и в его темных глазах мудрость всего мира, а на смуглой коже оседает звездная пыль, лунный свет и запахи других времен.

Как это все уживается в ней одной – Моргана сама не знает. Даже мать она и любит, и презирает за то, что позволила обмануть себя колдовством, отдалась Утеру, вышла за него замуж и родила этого улыбчивого мальчишку, которому однажды достанется корона и власть, чтобы давить людей в кулаке, крушить непокорство железом и жечь земли врагов огнем.

Вот он вцепился в нее и не отпускает, хватаясь крошечными пальцами, в которых больше силы, чем у обычного ребенка. Должно быть, оттого, что Артур – наколдованный.

Моргана без церемоний отпихнула бы его ногой, как щенка, но во дворе слишком много людей: увидят и доложат, а ей потом выслушивай попреки.

– Ладно, если хочешь, иди со мной, – угрюмо говорит она. – Но нести на себе не стану, и не надейся. Понял меня?

Малыш довольно кивает и семенит за нею.

– Шевелись! – подгоняет она брата, упиваясь своей властью, и он слушается.

Дитя его возраста не может идти так быстро, но Артур ее нагоняет. И впрямь, не совсем обычный мальчишка. Не отстанет по дороге.

«Может, зеленое дыхание его заберет? – приходит ей в голову темная и сладкая мысль. – Съест его и костей не оставит. Матушка будет горевать, но и Утер будет, он так привязан к своему отпрыску, это разобьет ему сердце…»

От страшной сладости этой мысли вихрятся губы, и Моргана, улыбнувшись брату, берет его за руку и видит, как это делает его счастливым, как он доверчиво хватается за ее ладонь, как искрится летнее небо в широко распахнутых глазах, не знающих ничего, кроме полуденной чистоты…

Что-то колет в ее груди, что-то стягивает ее горло.

Слабость...

Нельзя.

– Чего ты в меня вцепился? – шипит она, стряхивая детскую ручку, хотя сама ее подхватила. – Известно ли тебе, безмозглое существо, что ты мне не настоящий брат, а всего лишь наполовину?

Мальчик глядит на нее растерянно.

– Брат, – лепечет он, – настоящий…

– Ненастоящий! Только единокровный. Так и знай! И никогда не забывай.

Но что он может понять? Только твердит, едва ли понимая значение слов, со своей умиляющей ласковостью:

– Брат, кровный…

– Единокровный! – Она едва не сплевывает в дорожную пыль от злости. – Повтори!

Он пытается, сражаясь с длинным словом, и тут спотыкается о корягу. Неловко падает в растущую на обочине траву, по-птичьи раскинув руки.

Она ждет, что сейчас он скорчится, разревется, побуреет и станет противным, чтобы его было легче ненавидеть. Но Артур не плачет, а пробует подняться, и Моргана замечает, что его маленькое тельце – легкое, а земля чуть подталкивает его, чтобы он встал на ноги, будто заботится об этом ребенке.

– Что за волшебство? – дивится Моргана, но решает, что ей померещилось. С чего бы земля стала думать о человеческом детеныше?

Но если и не померещилось, неважно. Скоро они придут туда, где царит другое волшебство, где ворожат тени, рожденные от темноты и света, словно от скрещенных черного и белого мечей. И может быть, если повезет, эти тени Артура съедят.

Но сколько ни бродят они по местам, которые Моргана давно выучила наизусть, не может она отыскать заветной полянки. Прошла между одними деревьями, между другими. Видела знакомые заросли боярышника, усыпанные душистыми белыми звездочками. Видела почерневшую поваленную сосну, несколько лет назад сбитую на землю бурей. Шла на запах синеватой прохлады в ельнике. На хриплый голос ветра в крепкой кожистой листве старого дуба. На призывы птиц и низкий пчелиный гул.

– Пришли? – нетерпеливо спрашивает мальчик, устав от ходьбы. – Пришли?

Нигде нет колдовской поляны, как сквозь землю провалилась или укрылась незримой завесой.

– Это ты виноват! – ярится Моргана, наскакивая на брата. – Из-за тебя она прячется. И зачем я позволила тебе со мною пойти?

Мальчик хлопает невинными ресницами, не понимая, почему на него сердятся.

– Виноват, что позволила, – выговаривает он по частям и норовит снова ухватиться за подол ее платья.

И такой ее вдруг одолевает гнев, что она замахивается и сбивает его с ног сильным ударом по плечу.

Что ж, она желала рыданий, она их получила.

Шлепнувшись оземь, малыш заливается слезами, краснея так, что сейчас дым из ушей повалит, трет мокрое личико кулаком, совсем маленький, жалкий, беспомощный… И опять что-то колет в ее груди, и в горле ком.

– Прости меня, братец! – Моргана сама почти плачет. – Ты ни в чем не виноват. Я не на тебя злилась, а на зачарованное место, которое куда-то пропало.

Отыскав платок, утирает ему слезы, заставляет высморкаться и осторожно поднимает.

Артур успокаивается, переставая плакать. Смотрит на нее печально, но без подозрения или страха. Два куска полуденного неба на раскрасневшемся детском лице.

«Что ты такое? – думает она о брате, так не похожем своей незлобивостью на нее саму, на короля Утера, на его свирепых воинов, на хищный лязг железа, которым пахнет время в их королевстве. – Что ты означаешь?»

Артур улыбается своей ясной улыбкой и протягивает маленькую руку ладонью вверх. Не пытается ухватиться за старшую сестру, а словно предлагает ей что-то. Будто это он – взрослый.

А потом произносит, мягко и негромко, так, что имя тонет в шелесте листьев, в шепоте трав, в птичьем гомоне и странных звуках, идущих откуда-то из самых глубин, где переплетаются корни земли, на которых держится мировая плоскость:

– Моргана.

И девочка слышит: «море», а не «смерть».

Святой водой уже окропили, крестное знамение у подножия алтаря сотворено, обряд покаяния совершен, коленям жестко и неудобно на холодном полу. Тьфу.

А все Мерлин виноват.

Опять проклятый колдун испортил ее жизнь! Придушила бы за это, глаза бы ему выдрала и растоптала бы по земле.

В тот самый день, когда они с братцем возвращались из леса, в тот самый день, когда потерялась чудесная поляна с зеленой тенью, в тот самый день, когда она в гневе толкнула Артура и мальчишка разжалобил ее сердце, растопил его, словно кусок сыра, оставленный на солнце, заставил позабыть о ненависти к нему…

Они шли неспешно вдвоем сквозь уплотнившиеся сумерки по дороге к замку, взявшись за руки, и она ощущала мягкую-мягкую детскую кожу, слушала младенческий щебет и чувствовала, как все тише шумят в ней гневливые волны…

Тогда-то несчастье и приключилось.

Волшебнику взбрело в его взбалмошную голову их посетить. И принять решение об их будущей судьбе – ее и Артура.

Если бы не это, жила бы Моргана сейчас дома, а не за морем в монастыре, среди безликих серых мышек-монахинь, в душных серых стенах обители, где она тупеет с каждым серым днем. Мысли перестают сплетаться в причудливые узоры, рисунок их упрощается, скучнеет, камешки, неукротимой лавиной летевшие раньше в ее голове, двигаются все медленнее.

Люди твердят тут одно и то же, одно и то же, одно и то же... «Benedicite, benedicite...» И никаких чудес не происходит от их заклинаний.

Тоска. Одинаковые дни, идущие в связке. Живешь, будто четки перебираешь. Говоришь, не повышая голоса, а повысишь – тишина в этом котле, словно стоячая вода, все в ней тонет. Холщовая ряса, темная келья, скудная постель, жалкий огрызок зелени вокруг монастыря, высокие стены каменной ограды, сквозь которые не пролезть наружу.

И Бог на кресте, смотрящий на нее отовсюду.

Чужой Бог.

Мерлин забрал Артура. Объявил, что отдаст его на воспитание в чужую семью. Да еще и памяти лишит, чтобы мальчишка забыл о своем королевском происхождении. Пусть, мол, растет, не зная, кем ему повезло родиться.

– Зачем? – поразился Утер, старавшийся держаться безразлично, но кулаки сжимал с такой силой, что ладони потом кровоточили от впившихся ногтей.

– Чтобы взрастить, пока не поздно, в чувствительной душе скромность и сочувствие к непривилегированным слоям населения, – ответил колдун непонятно, пока Артур вертелся у него под ногами, весело дергая за полы чудных одежд. – Иначе юный Пендрагон превратится в такого же высокомерного, лишенного эмпатии, задубелого засранца, как и ты, мой дорогой нецивилизованный друг.

Королева Игрейна зарыдала, губы и руки ее затряслись.

– Не забирай его от меня! – молила она.

Но колдун был непреклонен.

Артур, почувствовав горе матери, кинулся к ней в объятия, которые она согласилась разжать только после долгих уговоров, вряд ли слыша и понимая половину слов, обрушенных на нее волшебником.

В конце концов подействовало то, что сказал Утер.

– Я обещал Мерлину, – проскрипел он, белый от ярости и расстройства, забирая у плачущей королевы сына и передавая его волшебнику на вытянутых руках, точно куль с мукой. – Обещал еще до рождения мальчика, будь оно все проклято!

Моргана тихонечко стояла в сторонке, пытаясь понять, расстроена она или рада. Вроде, рада, ведь мечтала избавиться от брата. А вроде и нет, ведь Артур славный малыш, и ей необязательно его ненавидеть. Она могла бы играть с ним, умиляться его полуденным улыбкам, расти с ним вместе, приглядывая, чтобы никто его не обижал. А он бы слушался ее во всем, и со временем, когда он наденет корону, любимая сестрица стала бы его доверенным советчиком, он бы шагу не мог без нее ступить, и она бы распоряжалась всем королевством. Но Артура забирают, и этому уже не бывать. Грустно.

Но как тихо ни стояла она под лиловым плащом сумерек, мечась между радостью и печалью, Мерлин ее заметил.

Сначала скользнул таким взглядом, будто она была на одном берегу широкой реки, а волшебник – на другом. Затем взгляд переменился, заострился, похолодел. Река вздыбилась льдом.

– Отправьте девочку подальше отсюда, – произнес он тоном таким жестким и приказным, какого Моргана от него и не слышала. – Отдайте ее на воспитание к христианам.

Королева в ужасе застонала:

– О, черное сердце! Он хочет лишить меня обоих детей.

Волшебник все еще смотрел на Моргану с мрачной задумчивостью и что-то бормотал себе под нос. Девочка неуютно поежилась. В чем он ее винит? Зачем хочет отослать?

– Я никуда не поеду! – Она топнула ногой. – Не хочу к христианам! Слышишь меня, злой колдун?

Мерлин не ответил, обернулся к тяжело молчащему королю и надрывно всхлипывающей королеве, многозначительно произнес:

– Поверьте мне, мой лорд и моя госпожа. И поступите так, как я вам советую.

И Моргана почуяла в его словах, помимо значительности и обычной силы убеждения, что-то еще, густое, вязкое, жаркое, липкое… Мерлин залил свой голос королю с королевой в уши, словно кипящую смолу. Залепил им своею волей рты.

Артур отправился к чужим людям, Моргана – в чужую страну.

«Я научусь твоему мастерству, колдун, – клянется Моргана, истирающая колени на холодном церковном полу под строгим взглядом чужого Бога. – Я научусь. И тогда залью смолою тебя».

– Amen.

«Почки гилеадовые носят с собою для утешения сердца после утраты любви… А боярышника никогда не тронь, оставь расти. Уничтожение его сулит потери денег, смерти детей и скота».

«Ягоды голубца болотного приносят удачу на охоте и стерегут от хищного зверя в лесу», – читает Моргана в старом-старом, дряхлом-предряхлом, рассыпающемся в пальцах свитке и запирает слова в шкатулку памяти.

Стены монастыря высоки, чтобы мышки-монашки через них не перелезли. Но у привратника маслянистый взгляд, оставляющий на коже липкие следы. И Моргана это видит.

«Для возбуждения мужской страсти истолки корня любистока две части, мандрагоры три части, семени Сезама одну часть, а также тысячелистника», – советует ей свиток.

Нужные книги достать непросто, и стоят они очень дорого.

«Бессмертника, татарника, загульника, златырника бери, по дороге обратно ни с кем не говори…»

– Что было твое, станет мое. Твой кошель ко мне перейдет, твоя казна за мной пойдет, катится в мой карман серебро, катится злато, была бедна, стала богата.

Не все заклинания срабатывают, много пустых развелось, в которых лишь слова звенят, не монеты.

«Заплети на вервии девять узлов, сидя на перекрестке трех дорог…»

Так-то лучше.

Моргана заплетает узлы и собирает чужие монеты, все больше и больше. Деньги и книги приходится прятать в келье, но в монастыре трудно укрыться от соглядатаев.

«Возьми собранные во второй четверти луны от полудня до заката аронии цветки, высуши и завари в четырех водах, после чего разлей, крутясь посолонь, в местах, где потребен тебе оберег. Делая это, повторяй…»

– Если ты, вор, в это место войдешь, ничего не найдешь иль погибель найдешь.

«Заклинания призыва духов Защиты произноси, обернувшись лицом на восток в час появления солнца. И гвир ин эрбин и бид…»

– Матушка-настоятельница, а я вам говорю, что она бегает куда-то на рассвете, еще до заутренней! Эта девчонка ведьма. Брось ее в огонь, она не сгорит. Брось ее в воду, она не потонет!

– Сестра Лионесса, она дочка заморского короля. Мы не можем ее жечь или топить, за ее пребывание в наших стенах щедро платят.

Каменные стены тоже можно сделать своими.

«Призывая силы Камня…»

И не только их.

– Блеск Огня, скорость Молнии, быстрота Ветра, сила Грома, вас призываю!

Чем сложнее заклинание, тем дороже за него приходится платить, и вовсе не золотым иль серебряным звоном. Бывает, она лежит потом плашмя несколько дней, не в силах подняться со своей кургузой постели. Но добросердечные монашки ухаживают за нею, свечки жгут и молятся за исцеление сестры Морганы.

И каждый раз ее мучения того стоят.

– У бедняжки сестры Лионессы язык отнялся после той страшной грозы.

– Небесный огнь ее поразил, сестра.

– За какой грех?

– Господь покарал за злословие. Помолимся же за ее душу.

Прежняя настоятельница померла от ветхости лет.

Новая моложе, и взор у нее острый. Смотрит, смотрит… Следит. По ночам в келью может заглянуть.

Нужно быть осторожнее.

И спать следует по ночам, матушка.

Крепко спать.

«Ягоды собирай после захода солнца. Три капли настоя для крепкого сна, пять капель для беспробудного в несколько дней. Десяти же и более капель стерегись, ибо сон может стать смертным».

В видениях она бежит по своей любимой лесной поляне, лохматя голыми ступнями траву и приминая цветы. Замедлив ход, запрокидывает лицо к огромному желтому яблоку и с упоением глотает теплый сладкий свет. Пропускает пальцы меж бархатистых листьев на кустах, проводит по шероховатой коре деревьев. Лучше леса только море…

Тень никогда не является перед нею. (Артур, Артур, проклятый мальчишка спугнул!)

Но иногда Моргане чудится речь, не похожая ни на что другое.

«Усни, но бодрствуй. Слышь ясно. Голубым говорящим камнем ударь по дереву, и ты создашь ему голос».

Должно быть, Моргана – одна на всем свете, кто учится у зеленых теней. Да и кому еще у них учиться? Деревенским знахаркам? Полубезумным старухам, разрывающим могилы, чтобы добыть кости мертвецов? Суеверным матронам, перекупающим у палачей части тел повешенных? Разряженным скучающим дамам, женам баронов, привораживающим любовников повторением заклятий, что наболтали им цыганки?

Все слова пусты, Моргана знает это теперь.

Волшебство приходит не от заклинаний, но от человека, что их произносит.

«Видящий сквозь Луну узрит чужие сны. Для видения бери кварца белого кусок и кусок черного угля из Священной рощи. Найди камень размером с голову человека, переверни его… Видящий сквозь туман появляется в чужих снах. Нарядись в серые одежды. Равными частями конопли, белладонны, дурмана сотвори дымную завесу. Выложи круг. Зажги черную свечу в стеклянном сосуде, поставь в стороне и войди в круг. Захвати с собою трут, серебряную свечу и буковый жезл».

Видящий чужие сны, появляющийся в чужих снах, Луна, туман, туман, Луна…

Что же дальше?

Пальцы лихорадочно листают страницы.

«Видящий сквозь Холмы управляет чужими снами».

Холмы…

Моргана закрывает глаза, произносит заклинание и шагает в горький зеленый холод, где ее ждут, где всегда ее ждали…

Клубы ее дыхания, вырывающиеся изо рта в студеный день, отсвечивают иногда цветом Холмов.

Она вспоминает заклинание, оброненное давным-давно Мерлином, он любил его произносить. Что оно творит, Моргане неизвестно. Но ей нравится звучание, и она повторяет его, наслаждаясь певческой силой, возвышенной музыкой слов, которые не кажутся ей пустыми, хотя никакого чуда от них не происходит.

Она уезжает не тогда, когда умирает мать, а когда умирает Утер.

Приходит к настоятельнице с нижайшей просьбой, и та отпускает ее безо всяких возражений.

– Ах, матушка, неужели и скучать по мне не станете? – осведомляется на пороге Моргана, нацепляя поверх ехидства личину святой невинности.

К тому времени и вторая настоятельница успевает ссохнуться, ее белесое личико – комок морщин. Только взгляд по-прежнему вострый.

Отвечает она не сразу. Долго жует отцветшие тонкие губы, долго разглядывает девушку водянистыми глазками под бесцветными ресницами. Странно представлять, что когда-то она была молодой и цветущей. Люди и впрямь быстротечны.

Но Моргане уродство старости не грозит. Ей уже известны несколько простеньких формул для сохранения красоты. Не скакать же, как сельская дурочка, голышом по утренней росе.

Монашка говорит:

– Сказать по правде, на твоем месте я бы осталась здесь навечно, дитя.

– Почему же, матушка? – вежливо спрашивает Моргана. – Разве мое место не в родной стороне?

«Как же, останусь я гнить заживо в твоем курятнике!»

– Твое место подальше от людей, – отрезает настоятельница. – Тебя следует отгородить ото всех. Запереть в четырех стенах, чтобы ты могла без помех просить о ниспослании душевного покоя и прощении грехов.

– Отчего вы так говорите?

– А оттого, что ты служишь дьяволу, дитя.

– Служение другим – это твоя жизнь, старуха, – не сдержавшись, отвечает Моргана, сбросив постылую гримасу вежливости. – Я никому не служу, кроме себя.

Настоятельница поднимается на ноги. Упирается в край стола узловатыми пальцами с раздутыми суставами, которые Моргана могла бы исцелить, если бы захотела. Наставляет на девушку скрюченный палец с желтым ногтем.

– Коли решила, уезжай поскорее! Я помолюсь о спасении твоей души, ибо адовы муки ждут тебя.

Моргана качает головой. Ей даже жаль эту женщину, истратившую себя в череде одинаковых серых дней.

– Ты не понимаешь, старуха. Ты и я – из разных миров. Не попаду я после смерти ни в христианский рай, ни в ад.

– И куда же ты попадешь? – спрашивает Божья невеста с внезапным любопытством.

– В испарения торфяных болот, в морскую пену, в нити таволги, – отвечает Моргана нараспев. – И во сны. Во сны всех твоих христиан, так и знай! Буду плясать в них голой и соблазнять, чтобы их души отправились в ад!

Напугав ее, Моргана довольно хохочет и возвращается в свою келью, чтобы собрать пожитки и книги в дорогу.

Настроение у нее превосходное. Утер мертв. С Мерлином она теперь готова потягаться, научившись мастерству ворожбы. Красота ее в самом расцвете, и ни один мужчина не может перед ней устоять, помани она хоть пальцем. От ее искусства любви они теряют головы и готовы ей подчиняться безо всякого колдовства.

Когда же окончится ее долгий срок на земле, она уйдет не в постный христианский рай, а в зеленую страну волшебства через Холм, ее ждут там, она знает, знает…

«Заклинание Силы и Страха. Гляди врагу прямо в глаза, чтобы побежал без оглядки. Повторять нужно трижды».

Римляне разрушили каменный круг, стоявший на Ллин Керег Бах. А с его разорением ушла и Сила, которая казалась неисчерпаемой. Волшебники и друиды устремлялись к озеру Маленьких камней, а теперь там все заброшено и пусто, ветер с тоскливым волчьим воем бестолково носится над пепельной водой, что славилась некогда дивной прозрачностью и прекрасным оттенком изумрудной зелени.

А теперь это умирающее место.

Но Моргана поехала поначалу туда, а не в родной замок Тинтагель, принадлежавший ее отцу и отошедший к ней по наследству.

С истовой жадностью скупца собирает она обломки камней и соскребает земляные корки, в которых остались последние крохи волшебства. Зашивает их в кожаные мешочки и в нательные ладанки, аккуратно складывает в специально приготовленный деревянный сундук, на котором сама вырезала охранные руны.

– Смотри мне в лицо, – велит она слуге, которого позвала в спаленную римскими солдатами священную рощу.

Парень так обрадовался ее приглашению, что сразу завязки на бриджах принялся расплетать, понадеявшись на сладостные утехи.

Моргана сдувает с ладони горстку пыли ему в глаза.

– Нид дим он д дув,

Нид дим он д дув,

Нид дим он д дув…

Бедняга даже убежать далеко не успел, от наведенного смертного страха не выдержало сердце. Моргана оставила его лежать на спаленной земле с перекошенным ртом, застывшем в последнем крике.

– Хорошо, – бормочет она, укладываясь ко сну и гладя свою деревянную сокровищницу, как любимого скакуна. – Даже остаточные капли Силы многократно умножают волшебство. Хорошо.

Из носа у нее течет кровь, но это сущая ерунда.

Тинтагель не ждал ее, позабыв блудную дочь.

Но ждала непокорная зеленая вода, и синий соленый воздух, и прерывистое дыхание ветра, разносящего вороха облаков и чаячьи крики.

Море…

Волны бьются о подножие лестницы, вырубленной в утробе белой скалы. Скользкие ступени поросли бахромой водорослей и светлым кружевом ракушек.

Когда-то, опираясь на парапет, Моргана стояла здесь со своим отцом, и они вместе бросали камешки вниз, наблюдая их погружение на дно. Отец ерошил ее волосы, называя «своей маленькой дочуркой». Рассказывал о живущих в морском королевстве русалках и селки, об их опасной для смертных красе. Подхватывал на свои сильные руки – руки воина и убийцы, подкидывал высоко-высоко, до самого неба, ловил счастливо хохочущую девочку и кружил, кружил…

Тогда она смеялась, сейчас плачет – впервые за много лет, и ей хочется, чтобы кто-нибудь обнял ее, прижал бы к груди и погладил по голове, ероша волосы. Хочет, чтобы ее любили.

Но к чему предаваться мечтам, когда нужно думать о деле?

Ей осталось последнее, чему она может научиться сама. Последнее, о чем ей расскажут зеленые тени. Заклинание Раздора.

«Насылая бедствие и войну, приноси в жертву кровь человека».

Засыхая, алая кровь темнеет.

Красный и черный – цвета Дракона.

– «Морриган, ты Врона Сражения, я обращаюсь к твоему имени…»^{3}

Морриган и Моргана, один корень, одно слово с тяжелой поступью – «смерть».

– «Обращаюсь к имени Бадб, и к имени Махи,

И к именам всех духов красных владений!»

Но слова не важны, имена не важны.

Важно лишь то, что ты готов отдать, чтобы свершилось чудо, чтобы твоя плоть стала вратами, чрез которые придет оно в мир.

Во все концы страны, которую одни называют Британией, другие Логрией, а третьи – Альбионом, летят вести.

Артур, сын Утера Пендрагона, победил всех своих врагов и объявлен Верховным королем. Герцоги, графы, бароны и прочие лорды принесли ему присягу, поклявшись в верности. Он строит мощный замок, стены которого возведут из белого камня, а внутри выложат золотом и серебром. Он созывает в Камелот доблестных рыцарей, желающих посвятить себя Богу, королю и Правому делу, сражаясь против зла. А дабы никто из рыцарей не спорил, кто из них выше по званию и заслужил больше почестей, Артур повелел завести при своем дворе Круглый стол для пиршеств. Равные друг другу и самому королю, рыцари станут собираться вместе за чашей сладкого вина и обмениваться рассказами о свершенных ими подвигах.

Мир и благополучие воцаряются повсюду. Погоды стоят небывало теплые. Дожди послушно льют, когда требуется посевам. Поля тучны, скот жирен, деревья гнутся под тяжестью спелых плодов. Коровы дают молока вдвое больше прежнего! Поборы и оброки, напротив, уменьшены вдвое.

Люди возносят молитвы за здравие и благополучие нового короля. Желают ему счастья, а стране – добродетельную королеву и скорого появления наследника, что продолжит дела своего славного отца. Или, на худой конец, ждут люди рождения принцессы, которую можно удачно выдать замуж в соседнее королевство, где наверняка вскоре народится достойный принц. Принц приедет к нам после смерти Артура и проследит за тем, чтобы Британия, Логрия, Альбион продолжили процветать. Или принцесса выберет лучшего из рыцарей Круглого стола. Или…

– Или у вас все слипнется от этой патоки, и вы сдохнете! – рычит Моргана. – Будете валяться повсюду на ваших тучных полях рядом с вашими жирными коровами. Вот уж тогда моему играющему в благородство братцу будет чем заняться – уборкой богатого урожая, ха!

Всеобщая благостность ее бесит. Кажется ей показной, фальшивой, надутой, точно бычьи пузыри в окнах.

Лица с довольными ртами, лица с благополучными глазами – сонны, тупы, вялы, словно животные. Те самые коровы, равнодушнее которых нет на свете. Что они делают? Пережевывают траву целыми днями и становятся все неповоротливее и толще. Ни единого проблеска мысли во взгляде, какой встречается у собак, кошек, да что там, даже у лесных зайцев, те вечно в движении, чего-то боятся, к чему-то стремятся, и кровь варится в их мелких венах.

Люди, поднакопив жирка, становятся еще глупее, чем были. И хотят все больше. Раньше одной краюхи хлеба хватало на обед, а теперь подавай им целый каравай. Дальше они потребуют два круга хлеба, и три, и четыре, пока не лопнут.

– Он разбалует их, – говорит Моргана своему зеркалу, потому что больше ей разговаривать не с кем. – А потом, когда случится что-нибудь дурное, возненавидят за то, что пришел конец их сытой жизни.

Артур как был дурачком, так и остался. Мерлин только хуже сделал, выучив его доброте и заботе о ближних. Заставил его поверить в людей, в белые стены, круглые столы, равенство, братство и процветание.

– Абсурд, – повторяет она слово, услышанное в детстве. Она не понимала тогда его значения, но понимает теперь.

В конечном итоге, по-настоящему выучил волшебник Мерлин вовсе не Артура, а его сестру, и однажды она докажет, что постигла высоты Мастерства.

Ее не приглашают на свадьбу, но она решает приехать сама.

Пришло время.

День весь искрится, зелень отмыта до блеска, благоуханные цветы сияют, улыбки ослепляют, а уж начищенные доспехи рыцарей и вовсе сверкают, словно звезды.

Моргана приехала в благословенное место, где скопилось много солнца. Ее замок Тинтагель вечно облеплен тучами и окутан туманом, насморочный воздух полужидкий от сырости, а морская чернота ночей отторгает свет.

А в Камелоте воздух – это кристалл горного хрусталя, в гранях которого преломляются золотые лучи. Должно быть, счастье влечет к себе свет, Артурово счастье, молодое, лихое, опьяненное самим собою…

Заходя в церковь, она ищет его в толпе заранее испытующим взглядом, но долго искать не приходится.

Король красуется на возвышении, разряженный в белое и алое, на его плаще вышит фамильный герб Пендрагона, с бедра в великолепных ножнах, усыпанных драгоценными каменьями, свисает меч с рукоятью искусной ковки, алмазы и топазы вплавлены в металл. Похоже, это и есть знаменитый меч, вытащенный из камня, о котором все говорят. Как там его, Калибурн? Меч, что рубит железо, словно дерево. Сначала он хранился у Леди Озера, но Мерлин выпросил его или поменял на что-то. По слухам, он с этой Леди даже спал и получил от нее меч за свои мужские стати, а кто-то говорит, что попросту украл его. Впрочем, безразлично. Не эти трюки в рукавах у волшебника интересуют Моргану. И не хваленый меч, что бы он там ни рубил.

Она смотрит на Артура, расчленяя его взглядом на куски. Он еще не стал мужчиной, хотя близок к этому. Мальчишеский румянец пока красит высокие скулы. Широкие плечи, мускулистые руки, тяжеловатая походка, движения человека, который до конца не знает, что ему делать со своей силой.

«Утер, Утер, Утер», – сердце Морганы бьется в ритме застарелой ненависти.

Рыжеватые волосы Артура не потемнели со временем, а выгорели и стали медовыми. Сейчас их давит к голове тяжелое золото короны. Веснушек нет на лице, они тоже выцвели, или Моргана просто не видит их издалека.

Она не может поймать его взгляда, но уверена, что тот остался прежним – безмятежная вода, не растревоженная страстями.

«Красив, – вынуждена признать она. – Что ж, он ведь сын моей матери».

Насмотревшись на брата, Моргана обращает внимание на его невесту. И не может сдержать изумленный возглас. Потом начинает хохотать про себя.

Ах, хороша невеста: высокая, тонкая, грациозная, белая, как снег, черная, как злоба.

«Да ведь это же я!»

Но только – не сегодня. Моргана приехала в Камелот, не желая, чтобы ее кто-нибудь узнал. Как Утер явился когда-то к жене герцога Корнуолла, украв его обличье, так и она начнет свой путь в королевстве Артура под чужой личиной. Это будет только справедливо, и начало обернется концом, а конец – началом.

Священник произносит торжественные клятвы, жених и невеста повторяют за ним. Их взгляды переплетены, а затем, когда полупрозрачная вуаль поднята, соединяются и губы.

В толпе крики восторга и ликование. Все так счастливы, как будто сами поженились.

Артур бережно держит свою королеву за руку, когда поворачивается к подданным, окунаясь в волны их любви. О, они любят его, ибо он – молодость, благополучие, и весна, и земля, на которой тяжелеют золотые колосья.

Сегодня все любят всех.

Артур – это что-то новое в старом мире. Король, сочетающийся законным браком со страной, а не валящий ее на спину, чтобы вторгнуться в ее лоно под угрозой. Воин, а не убийца. Право, обладающее Силой, но не злоупотребляющее ею. Меч, останавливающий любую битву. Дракон, не изрыгающий пламя.

Его лицо в этот миг ослепительно, оно отражает солнце, и Моргана совсем недолго не может ненавидеть его.

Все было бы прекрасно, если бы Мерлин не узнал ее сразу же, как только увидел.

Ей следовало догадаться, что он разглядит ее под волшебной «вуалью».

Глупо получилось, от досады ей хочется выдрать клок белокурых волос, за которые ей так дорого придется заплатить, и немедленно содрать с себя бесполезную маску (юная служанка из Тинтагеля, у которой Моргана отняла лицо, тоже, получается, погибла напрасно).

– Моргана? – Поначалу голос Мерлина звучит неуверенно. – Неужели это ты, дитя?

– Я, – отвечает она с вызовом, отпираться бессмысленно. – Но я больше не дитя!

– Не обижайся, по сравнению со мной все вы дети. – Его улыбка выглядит обманчиво добродушной, но взгляд насторожен, глаза старика и молодая гладкая кожа. Колдун выглядит ничуть не старше, чем прежде.

«Как он это делает?»

Они стоят посреди буйной зелени, на перекрестке теней, отбрасываемых двумя высокими сильными деревьями. Древний, заросший лишайником и бурым мхом алтарь торчит, точно кривой зуб, у подножия серебристого ясеня. Мерлин тяжело опирался на него рукою, когда Моргана увидела его на выходе из церкви. Вцеплялся пальцами в камень, словно пытаясь напитаться его силой.

«Значит, тоже стареет. Это хорошо, хорошо…»

– Давно ли ты в наших краях? – допытывается он.

– А давно ли ты в наших? – парирует она.

– Почему ты прибыла на свадьбу брата под «вуалью»?

– Почему тебя не было в церкви на этой свадьбе?

Волшебник склоняет голову набок. Прищуривается и неуловимо становится похож на кота. Потрепанного, но сытого. Он по-прежнему хорош собой, но теперь Моргане не пришло бы в голову выходить за него замуж. Ее не обмануть гладкой кожей, которую он так по-щегольски носит.

– Ты знаешь почему, – отвечает он с легкой ленцой. – И должна знать уже давно.

Она переводит взгляд на один камень, осененный крестом, затем на другой, испещренный поблекшими рунами.

– Старые боги и новый Бог не слишком-то ладят друг с другом. – Она понимающе кивает и вдруг спохватывается. – Почему ты сказал, что я давно понимаю такие вещи?

Мерлин широко ухмыляется. Смотрит ей в глаза, но куда-то мимо или сквозь нее. Он читает что-то – в воздухе, или на свету, или в самой Моргане. А может быть, он постепенно теряет рассудок, потому что живет невообразимо давно, да еще в разных временах.

– Твое дыхание уже стало зеленым, дитя? – осведомляется он с покровительственной насмешкой, приводящей ее в ярость.

– Ты ничего об этом не знаешь! – вскрикивает она, топая ногой, как в детстве.

– Правда, – быстро соглашается он. – Но я никогда и не стремился к знанию Фейри. Оно опасно, и смертным приходится платить за него очень дорого. Напрасно ты решилась искать его. Я пытался спасти тебя, отослав во французский монастырь, подальше от искушения, но вижу, что не преуспел. – Он грустно качает головой, и его печаль, похоже, не фальшивка. Он говорит все тише, взгляд его теперь так далеко, что тело постепенно истончается и тает, становясь призрачным. – Но скорее всего, ничего и нельзя было изменить. Ведь не только ты искала их, но и они искали тебя. Последняя надежда старого мира, холодное дитя с ярким разумом… Нельзя никого спасти от себя самого.

Моргана ошеломленно приоткрывает рот.

Невозможно поверить.

Но здесь не во что верить. Старик заговаривается. Или попросту нагло врет.

«Он видел во мне соперницу. И хотел от меня избавиться».

– Ты пытался спасти меня? – произносит она медленно. – Лишив меня семьи? Отправив в чужие края, чтобы чужой Бог каждый день разглядывал меня насквозь? Заставив жить так, чтобы я отупела от их постоянного бормотания, молитв, ритуалов, постных благостных рож? Ты пытался меня спасти?

– Да.

– Ты лжешь.

– Нет.

Он роняет два коротких тусклых слова на землю и через мгновение исчезает.

– Не смей убегать! – кричит она на воздух, в котором еще мелькают очертания силуэта волшебника. – Не смей, Мерлин, слышишь меня?!

От потрясения и гнева ей становится трудно удерживать волшебство, маска сползает с ее лица, светлые волосы обретают естественную черноту, а потом – озноб, тошнота, холодный пот, все дробится перед взглядом и плывет, плывет…

Неужели она проиграла, даже не успев начать?

– Нет, нет, – шепчет она в отчаянии. – Я еще не повидала брата, еще не обманула его, проклятый Мерлин…

Двери церкви распахиваются, рыцари и дамы вываливают наружу гурьбой. Пестрый людской поток, где все веселы, красивы и отмечены счастьем.

Артур выступает впереди, самый веселый, красивый и счастливый.

У Морганы хлещет из носа кровь, кружится голова, подгибаются колени, и вот уже она падает к ногам короля, побежденная собственным предательским телом.

Придя в себя, она понимает, что лучше ничего и придумать было нельзя, как ни плети интриги и ни расставляй сети обмана. В королевстве добродетели Артура правда – это новая ложь.

Ей стало дурно на глазах у брата, и он, согласно кодексу рыцарской чести, поспешил на помощь даме в беде, разве не чудесно? Он проводит свою брачную ночь у постели хворающей сестры, тревожась за ее жизнь, а королева Гвиневра мается на ложе одна, как скорбная вдовица.

Утром, открывая глаза, Моргана видит Артура и солнце.

– Ты жива, сестра! – обрадовано восклицает король. – Я велел отыскать Мерлина, чтобы он тебя исцелил, но он опять куда-то пропал. Слава Господу нашему Иисусу, что спас тебя.

Дитя, родившееся от волшебства, хвалит христианского Бога.

Моргана улыбается одним уголком рта.

– Я узнал тебя сразу, – признается он бесхитростно. – Мерлин заставил меня позабыть семью, но сейчас воспоминания вернулись ко мне. А ты совсем не изменилась.

– И ты тоже, – произносит она первые слова.

Вблизи она находит на лице Артура веснушки, и ей почему-то нравится, что они не исчезли.

– «Цезарю многое непозволительно потому, что ему дозволено все».

– Сенека.

– Верно! Теперь твоя очередь.

– «Настоящий способ мстить врагу — это походить на него».

– Цицерон? Нет, подожди! Эпиктет? Нет, и не он тоже. Не подсказывай мне! Я сейчас вспомню, сейчас вспомню… Марк Аврелий!

– Ты уверен, братец?

– Ну…

– Стал бы последний из пяти хороших римских императоров рассуждать о мести?

– Он был правителем, поэтому я полагаю, что он был к этому способен, несмотря на свою приверженность добродетели.

– Ты полагаешь?

– Да.

– Полагаешь, но не уверен?

– Конечно, я могу ошибаться…

– О, тогда берегись, братец. Королю очень опасно ошибаться.

Артур беззаботно хохочет – это ясные и быстрые звуки, отскакивающие друг от друга, словно ток горного ручья.

Он слушает Моргану, но не слышит. Он снедаем юным нетерпением, этот мальчик-король:

– Признайся, я был прав, это сказал Марк Аврелий?

Теперь смеется Моргана, и звуки похожи на льющиеся из кувшина капли меда, на густеющую смолу.

– Кто знает, кто знает, – дразнит она.

– Не томи меня, сестра, отвечай!

В последнем восклицании – небольшой нажим. Фраза застыла на грани приказа. Артуру не нужно вспоминать, что он король. Это ощущение для него естественно, ибо унаследовано им от отца. Кровь от крови.

«Власть, – думает Моргана. – Утер был сильным зверем, но Мерлин использовал звериную кровь, чтобы вырастить человека».

– Да, ты был прав, это слова Марка Аврелия. Твои познания весьма впечатляют. Сэр Эктор хорошо обучил тебя, брат.

– Он был прекрасным воспитателем и единственным отцом, которого я знал. – В интонации Артура разливается целая река воспоминаний и океан признательности. – А его супруга была замечательной женщиной. Мне их очень не хватает. Добрых людей не может быть слишком много в жизни.

Моргана чувствует укол зависти. Ее воспитывали монашки, которых она презирала, Бог, которого не понимала, и волшебник, которого сотворила из случайно оброненных им слов и собственных мстительных мыслей. Она не уверена, что кто-то из ее наставников был добрым.

– Тебе повезло, что у тебя были любящие родные. И твой молочный брат сэр Кей, похоже, неплохой человек. – Она улыбается сладко и неестественно, и Артур это замечает.

Поэтому быстро кладет руку поверх ее ладони и осторожно гладит, говоря, что теперь она тоже окружена семьей: это он сам, и королева Гвиневра, и все его рыцари. Все они и есть одна большая семья, где люди доверяют и помогают друг другу, никогда не оставят в беде, никогда не предадут, и ей хочется ему верить, хотя она знает, как наивно звучат его вдохновенные речи.

– Ты очень добр, Артур, – вздыхает она.

«Возможно, это и убьет тебя. Возможно, я убью тебя».

Он сияет, принимая ее слова как похвалу. Затем спохватывается, вспоминая, что он христианский король и его должно снедать постоянное неослабевающее чувство вины:

– Я обычный грешный человек.

– Одно не исключает другое, – возражает Моргана.

В его глазах вспыхивают лукавые искорки, и ей кажется, что она замечает в них отголосок того же беспокойства разума, которым обладает сама. Люди называют это сумасшествием.

– А другое не исключает одно, – произносит король Артур с той же серьезной размеренностью, с какой оглашает новые законы.

– Другое, исключенное из одного, становится еще более другим, – подхватывает Моргана.

– Но то, что становится еще более другим, с трудом возвращается к одному.

– Но одно, к которому вернулось другое, обретает целостность.

– А из обретенной целостности невозможно изъять одно!

Они смеются, как дети, увлеченные друг другом и игрой, в которой нет ни малейшего смысла, кроме удовольствия отражаться в другом человеке, похожем на тебя очертанием мыслей. Моргана, на которую раньше было похоже лишь ее собственное отражение, открывает для себя что-то новое и чудесное.

«Это просто приятно, – решает она. – Похоже на счастье».

Артур считает точно так же и не скрывает этого, все, что у него на уме, то и на языке:

– Мне так легко и весело сейчас. Я счастлив, что обрел тебя вновь, дорогая сестра!

Такими их и застает Гвиневра, красавица со скованными губами и робкими руками, все еще неловко придерживающими край королевской мантии. Отороченные мехами и расшитые драгоценными каменьями одежды тяжелы для нее, золото короны тяжело для нее, взгляды придворных, придирчиво изучающих каждую ее ресницу, тяжелы для нее.

Тяжелее же всего – всеобщее ожидание. «Наследник, наследник, наследник!» – слышится Гвиневре повсюду с первого дня ее свадьбы.

– Я не помешала? – Королева, появляясь в покоях Морганы, всегда держится с ладно скроенной вежливостью и приятностью. Ее реверансы безупречны, изгиб шеи посрамит любого лебедя. Она великолепно справляется со своими обязанностями. Она не справляется с ними абсолютно: – Ваше величество, леди Корнуолл.

«Я знаю, что вы смеялись надо мной и моим бесплодием», – читает на ее настороженном лице Моргана, но не Артур.

– Милая жена! – Он подскакивает на месте и устремляется к ней навстречу. Низко склонившись, целует ее руку и провожает супругу к креслу. – Как славно, что ты решила зайти. Присоединяйся к нам, мы играем в забавную и познавательную игру. Нужно узнать философа по его изречению.

– О, но я… – Королева заметно нервничает. – Боюсь, супруг мой, что я совсем не знакома с трактатами древних мудрецов.

– Тогда вы можете просто послушать, ваше величество, – Моргана улыбается еще вежливее и приятнее Гвиневры. – Всегда полезно узнать что-то новое. Расширяет кругозор, не так ли? Позвольте привести вам пример. – Она картинно задумывается. – «Брак, если уж говорить правду, зло, но необходимое зло».

Королева вздрагивает.

Артур слушает, но не слышит.

– Сократ, – говорит он.

Солнце проникает повсюду, словно любопытный ребенок, и прогревает белые камни замка. Деревянные скамьи, установленные в саду, иногда горячи на ощупь. Небо по ночам не обугливается, а темнеет до глубокой бархатной синевы. Мантия здешней ночи расшита жемчужными нитями и заколота богатой серебряной пряжкой месяца или перламутровой брошью полной луны.

Под окнами горницы растет высокий каштан, в ветвях которого несколько птичьих семей свили себе гнезда. Когда ветер поет по ночам в пышной кроне, Моргане слышится колыбельная волн, убаюкивавшая ее в Тинтагеле, когда отец ее был еще жив.

Полуденный зной нагоняет дремоту, но жарким ли днем, влажной ли ночью Моргана никогда не видит в Камелоте снов, и видения не приходят к ней, и течение мыслей становится покойным, ровным и плавным.

Камни в ущельях ее разума зарастают мхом.

Ко двору прибывает король Лот Оркнейский, слепленный из той же глины, из которой был сделан Утер Пендрагон. Вояка, поднявшийся до короны, но сохранивший все низменные привычки. Лот расправляет аршинные плечи, зычно хохочет, отрясая листву с деревьев, и марширует по коридорам замка, шлепая служанок пониже спины. Знатные дамы, успев привыкнуть к тонкостям куртуазного обхождения, вслух поругивают его варварские обыкновения, но некоторые объявляют их «освежающими». Мол, вся эта грубость носит отпечаток античной простоты.

– «Что естественно, то не постыдно», – цитируют они то единственное, что усвоили из уроков Сенеки.

Дамы укладывают волосы на тяжеловесный римский манер и отказываются прятать их под уборами в знак «освобождения от условностей». Да, много наполненных утроб останется в Камелоте в напоминание о визите этого королька.

Однако встреча с Морганой поражает Лота до глубины его неглубокой души, превращая дикаря в плохого поэта, лепечущего что-то о красоте, подобной луне, и звездам, и всем небесным светилам, вместе взятым.

Гвиневра устраивает бал, на который приказывает всем явиться неузнанными для пущего веселия. Моргана тонко улыбается, прослышав об этом: при желании она могла бы нацепить на себя лицо самой королевы. Но сейчас это всего лишь игра, и она забавляется, появляясь под маской, сшитой из бархатных листьев. Влюбленный Лот принимает за нее некую прекрасную Энид (все дамы при дворе прекрасны, даже дурнушки) и преследует бедняжку по всему залу, моля подарить ему поцелуй любви. От смеха Моргана проливает вино на платье.

– Ах, дорогая сестрица, – воркует припорхнувшая к ней голубка, – как жаль, что вы скоро покинете нас.

Моргана оборачивается к Гвиневре, скрывающей лицо под маской из белых перьев. Разумеется. Сама простота и чистота.

– Почему вы так думаете, ваше величество?

– Потому, что на днях некий король попросит у Артура вашей руки, – сообщает королева заговорщическим тоном.

– И вы полагаете, я соглашусь?

– Отчего бы и нет? Лот Оркнейский знатен, богат и недурен собой.

– Лот Оркнейский обрюхатил треть ваших дам и считает, что «стоик» – это команда, которую отдают собаке.

– Если вы будете так разборчивы, сестра, то останетесь в старых девах, – любезно улыбается королева.

– Лучше уж так, чем супруг, не понимающий половины смысла моих речей, – любезно улыбается Моргана и приседает в реверансе. – Прошу меня извинить, сестра.

Она выходит на балкон, за которым открывается вечерняя тишина сада, и думает о Мерлине. Где тот путешествует сейчас? Какие диковины видит? Какие новые слова принесет с собою? Вернется ли вовсе? Она пытается представить себе мир «реальности», «гравитации», «эсхатологии» и «попкорна». Воображение рисует ей картины, сотканные из пугающего и удивительного. Ей хотелось бы приоткрыть врата в новые миры, но она не знает магии, которая на это способна.

– Лот Оркнейский довел прекрасную Энид до слез, – весело говорит Артур, появляясь из бального зала. – Вот это любовь, дорогая сестра, вот это страсть!

Моргана качает головой с самым серьезным видом.

– Я недостойна подобной страсти.

– Такой страсти никто не достоин, – смеется Артур. – О ней сложат поэмы!

Он останавливается с нею рядом, облокачивается на мраморный парапет, и некоторое время они молчат в тихом одиночестве, разделенном на двоих. За их спинами текут музыка и голоса, что кажутся очень далекими.

На Артуре алый плащ и маска из лепестков пламени.

«Укрощенный огонь», – думает Моргана.

– Тебе никогда не хотелось путешествовать с Мерлином? – спрашивает она.

– Конечно, хотелось. Но я не могу.

– Почему?

– Каждый должен быть на своем месте. А мое место здесь, в Камелоте.

– Ты уверен в этом?

Артур пожимает плечами.

– В любом случае я не знаю ничего другого. Мне принадлежит эта земля, и я за нее в ответе.

Она завидует его убежденности и пониманию своего назначения в жизни.

– Хотела бы я знать, где находится мое место, – шепчет она.

Она почти уверена, что Артур скажет: «Рядом со мною, при дворе», потому что его жизнь – это простые ответы.

Но он говорит лишь: «Я бы не хотел, чтобы ты уезжала», а потом зовет ее танцевать.

Она могла бы убить его уже тысячи раз. Это проще, чем истолочь серу в порошок.

Ей ничего не стоило бы подлить яда в его вино или подсыпать в пищу. Помутить сознание рыцарей, охраняющих двери в его покои, чтобы они набросились на него с мечами. Околдовать скакуна, чтобы тот обезумел и понес всадника к обрыву. Заговорить доспехи, чтобы они раскалились и он зажарился бы заживо в железной клетке. Проклясть копье, чтобы оно сломалось на турнире в миг схватки.

Она могла бы погубить его, и никто бы не узнал, что она сделала это.

Но смерть, не имеющая имени, бессмысленна для мести. Какое удовлетворение она принесет? Об Артуре станут плакать по всей Британии, скорбя о молодом короле, унесенном жестокой судьбой во цвете лет, а Моргана не желает, чтобы судьбе приписывались ее заслуги.

Поэтому она ждет и не убивает своего брата.

Потому что хочет, чтобы он узнал, откуда пришла его погибель. Потому что смерть должна сразить решающим ударом, как последний гвоздь в его гроб, а не как сполох молнии, что лишь добавит блеска его царствованию и короне. Потому что не хочет до конца дней слышать любовные стоны по Артуру во всех краях облаченной в вечный траур Британии. Потому что миг еще не настал. Потому что...

Потому что.

Главная новость при дворе – это сэр Ланселот Озерный.

Он прибыл из тех краев, где жила в монастыре Моргана, и его витиеватая речь звучит так, будто он то задыхается, то сморкается, то рычит. Его лицо – причудливая смесь божественной гармонии и чего-то напоминающего удивленную выдру. Пока он сбрасывал с лошади любого, кто осмелился бросить ему вызов.

Моргана находит его забавным из-за говора, отталкивающим из-за внешности и раздражающим, ибо она всегда ревнует к чужой славе. Дамы Камелота почитают Озерного рыцаря обворожительным.

Они так и говорят, томно закатывая глаза:

– Обворожителен!

И прибавляют к этому «шарман». Они выучились шарманить специально для Ланселота, учтивейшего из всех рыцарей на свете, прославленного воителя, неутомимого в подвигах, благородного и великодушного, изучившего до тонкостей всю куртуазность поведения, да к тому же неженатого.

Как сговорившись, дамы румянят щеки, покупают ароматические масла и украшения, шьют новые наряды и бегают тайком к гадалкам, предсказывающим судьбу.

Все, кроме двух.

Морганы и Гвиневры.

– Ланс, – Артур любовно хлопает своего первого рыцаря по плечу. – Ты заметил, что наши красавицы просто без ума от тебя? Клянусь своим спасением, ты берешь в плен, даже не атакуя!

Ланселот смущенно краснеет, королева бледнеет, но упрямо отказывается от румян. Ее превозносят за отсутствие тщеславия и пренебрежение женскими уловками, барды сочиняют баллады в честь ее несравненной скромности, и лишь Моргана догадывается, в чем тут дело.

Из этого дела можно раздуть великолепный, всепожирающий пожар скандала, который погубит Камелот, но ей сейчас не до того. Мерлин вернулся, и Моргана наконец взяла его за горло.

– Почему я должен учить тебя? – Волшебник выглядит утомленным, сердитым и порядком нетрезвым. – Ты полагаешь себя достойной?

В его пальцах дымящаяся благовонная палочка, которая не благоухает, а премерзко воняет. Он подносит ее ко рту, втягивает дым и выдыхает через ноздри. Как дракон.

Моргана с трудом отрывается от завораживающе отвратительного зрелища.

На ней тончайшее шелковое платье, стекающее по телу, обрисовывая все выпуклости, впадины и изгибы. Выглядеть соблазнительно никогда не повредит, а мужчины глупы, даже самые умные из них.

– Кому еще ты сможешь передать свои знания? Мне доподлинно известно, что в наших краях больше не найти никого, кто способен к Мастерству.

Мерлин кашляет вонючим дымом.

– Возможно, я не хочу никому передавать свои знания. Возможно, пришло время им умереть. Возможно, нам следует приветствовать зарю эры людей.

– Возможно, ты пьян, – едко говорит Моргана.

– Возможно, – соглашается он без возражений, его воспаленные глаза становятся пустыми и переполненными одновременно, как бывает, когда он видит что-то за пределами зримого мира, когда смотрит за завесу.

Как бы она хотела узнать, что открывается ему там!

«Быть может, он позовет меня?»

Ей так хотелось бы последовать за ним, вкусив настоящей магии, абсолютной Силы, которой почти не осталось в их мире.

«Если он возьмет меня с собою, я прощу ему то зло, что он причинил мне вольно или невольно. Не стану мстить ему, оставлю в покое Артура и Камелот, забуду обо всем, что случилось со мною здесь».

Прикоснуться к другим мирам, к другим временам! Может быть, она обретет себя там, в мире «реальности»? Может быть, именно там – место ее беспокойному разуму? Может быть, ее путь ведет не в древнюю зеленую вечность Холмов, а на дорогу бесконечного странствия, познания и открытий?

«Если он только разрешит мне последовать за собой, хотя бы единственный раз…»

На его смуглой коже – звездная пыль, песок, просыпавшийся из часов, созданных в начале времен и в конце времени.

– Мерлин, – она дотрагивается до его вялой, как дохлая рыбина, руки, в которой дымится курение. – Я готова на что угодно. Прошу тебя.

Он моргает так медленно, что ей кажется, будто время затвердело. Бросает на нее короткий рассеянный взгляд из-под слипшихся ресниц. Поглощает и выпускает горький, режущий глаза сизый дым.

– Зачем тебе это, девочка? Выходи лучше замуж, рожай детей, становись примерной матроной. Ты ведь знаешь, что будешь так гораздо счастливее. Почему ты хочешь идти по этой одинокой дороге?

Она не желает ни оправдываться, ни лгать, ни даже спорить ради доказательства своей правоты. Поэтому говорит то, во что действительно верит.

– Разве человек может быть счастлив, отказавшись от того, для чего предназначен? Пойдя по чужой дороге?

Волшебник разражается каким-то кудахтающим, задыхающимся хохотом и всплескивает руками, роняя на одежду пепел.

– Самореализация! – восклицает он, корчась от смеха. – Чертова самореализация в чертовы темные века! Кто бы мог подумать, а?! Невероятная девица…

Замолкая столь же внезапно, как начал, он бросает курение на землю и хватает Моргану за подбородок, больно стискивая пальцами, от которых несет гадким дымом.

– Когда ты станешь собирать вербену? – спрашивает он жестко, словно отвешивая голосом отрезвляющую пощечину.

– Безлунными ночами, – быстро отвечает Моргана, – когда в созвездии Большого пса восходит Сириус.

– Что в природе соответствует дням солнцестояния и равноденствия?

– Дуб, береза, маслина и бук.

– Чем ты будешь срезать омелу?

– Серебряным серпом.

– Что расположено за пределами семи разноцветных полос света?

– Пылающая дверь.

– Что означают древо и камень?

– Само бытие. Древо – преходящее и изменчивое, камень – вечное и неизменное.

– Что означает черный дракон?

– Смерть, разложение, гниение.

– Каковы три основы Мастерства?

– Знать. Сметь. Хранить молчание.

– Кто может стать настоящим магом? – Мерлин вцепляется в нее крепче, его вонючие пальцы оставят на коже следы, ей это безразлично, ее разум холоден, а кровь горит, и это ощущение – восхитительно.

– Лишь тот, кто им родился! – восклицает Моргана и сбрасывает с себя его руку. – Разве ты не понимаешь, Мерлин? Я родилась такой, это моя судьба и участь. Выучи меня, и я отдам тебе все, что пожелаешь!

Теперь она охватывает его лицо и целует в горчащие губы, сильно и глубоко, втискиваясь языком, впиваясь зубами, не отпуская, пока не почувствует его кровь. Мерлин смеется в ее рот, но не пытается оттолкнуть.

Годы спустя она думает, знал ли он уже тогда?

Знал ли, когда она поцелует его во второй и в последний раз перед тем, как запереть между деревом и камнем, похоронить между преходящим и вечным, заставить покинуть этот мир и уйти прочь, за незримую завесу, куда он так и не позвал ее за собой.

– Возвращение весны и обновление любви.

– Что еще?

– Вечное плодородие, изобилие, добрые урожаи.

– Что еще?

– Великодушие.

– И?

– Супружество, материнство, многодетность, добродетельное потомство, счастливое будущее...

– Чуть помедленнее, Мерлин, прошу тебя. Я не успеваю записывать.

– Могла бы и запомнить. Развивай память, это тебе пригодится. Что есть человек как не сумма его воспоминаний?

– Хм. Сумма его свойств? Прирожденных и развитых со временем.

– Что ж, возможно, ты и права. Так, о чем мы говорили?

– О сути граната, Мерлин. Забыл? Развивай память, это тебе пригодится.

– Не умничай мне тут! Да, гранат. Он означает и небесную любовь, конечно.

– Ты имеешь в виду благоволение небес или куртуазную любовь к прекрасной Даме, как у этого дурака Тристана с этой дурой Изольдой? Колебания, мольбы, целования рук и прочая чушь «fine amour»^{4}?

– А как ты думаешь? Может ли древняя символика соотноситься со всей этой современной ерундой и принятыми в обществе ритуалами?

– Да, прости. Необдуманный вопрос. Что еще, Мерлин?

– Сладость, очарование, тонкость.

– Что еще?

– Понимание, внимание, чуткость.

– Что еще?

– Символ сокрытия ценного содержания в исключительно твердой, почти непроницаемой оболочке.

– И?

– Чистота, девственность, женские половые органы, непорочное зачатие.

– И? Что еще? Почему, черт возьми, ты заставляешь меня повторять это каждый раз, глупая девчонка?! Говори сразу или не говори вовсе!

– Vesica piscis. Рыбий пузырь. Образование от пересечения двух кругов одинакового радиуса, наложенных так, что центр одного лежит на окружности другого. Основа цветка жизни или семени жизни.

– Хорошо. Поздравляю, ты неплохо научилась зубрить мои лекции. Сейчас проверим, научилась ли ты чему-нибудь еще. Давай, сделай мне его.

– Что сделать?

– Миндаль, конечно! О чем мы все это время говорили, Иисусе сладчайший?! Тебе известна его суть, следовательно, как волшебнице тебе подвластна его природа. Вырасти миндальное дерево.

– Здесь, на промерзлой почве, под снегом?

– А какая разница? Боишься приложить больше усилий? Да, дорогая моя, сотворить что-то новое – это тебе не чужие лица воровать.

Платить приходится за все и за его учение тоже. Но цена, вынуждена признать Моргана, существенно ниже. Тело принимает в себя магию стихий почти без сопротивления, и она всего единожды лишается чувств.

– Мне трудно удерживать тепло на холоде, – жалуется она, потея от натуги. – Давай попробуем в подходящем климате?

– Нет. Сосредоточься, как следует, и ты сможешь зажечь солнце. Контроль – это акт воли, девчонка!

На миндальном дереве почему-то вырастают крысы.

Черт возьми.

– Слушай, – говорит Мерлин. – Если хочешь обладать знанием, сначала нужно научиться слушать.

Место, в котором они находятся, выглядит таким пустым, как будто с этой части мира содрали кожу и мясо, остались лишь выбеленные временем кости самой земли. Ночное небо так высоко, что не достать взглядом, только звезды видны отчетливо, они выглядят слишком яркими и угрожающе большими, но черные провалы между ними пугают сильнее, ибо они необъяснимы.

Моргана смотрит вверх-вверх-вверх и вдаль-вдаль-вдаль, и все вокруг нее немо, и она думает о том, что тьма вечна и изначальна.

Ей приходится сглотнуть комок в горле, чтобы заговорить.

– Здесь нечего слушать. Пусто.

– Именно, – живо откликается Мерлин, он вообще выглядит удивительно живым, как будто очутился наконец в своей среде, в своей атмосфере.

(Моргана выучила новые слова).

Он с силой нажимает на ее плечи, заставляя опуститься на землю, и она садится, скрестив для удобства ноги. Волшебник устраивается рядом с нею в той же позе, закрывает глаза, его лицо уплощается и пустеет, и Моргана знает, что никаких других указаний больше не последует.

«Слушай».

Остается делать то, что он велел.

Она опускает веки, отрясая крошки света с ресниц, и начинает дышать так, чтобы замедлилось движение внутри ее тела, чтобы застыли мысли внутри ее черепа, чтобы стерлись узоры, и развязались узлы, и осколки сошлись в единое целое («одно, к которому вернулось другое, обретает целостность»), и постепенно грубые швы, соединяющие элементы реальности, разглаживаются. Земля превращается в траву, трава превращается в дерево, дерево превращается в камень, камни превращаются в звезды, небо превращается в море, а море превращается в Моргану, сквозь которую идет поток Силы, позволяющей сделать небо красным, звезды – морской галькой, блестящей от солнца и воды, превратить воду в вино, а вино – в кровь.

У этой Силы есть имя, в мире старых богов ее называли «магией», в мире нового Бога она станет частью историй, сказаний, песен и легенд и в конечном итоге поменяет свою природу, преобразится, но не так, как змея, сбрасывающая кожу, а как вещество, преодолевающее энергетический барьер в хаосе сталкивающихся частиц (Моргана выучила суть новых слов).

«Слушай».

Ее тело и разум лишаются границ, становясь небом и камнем, деревом и травой, кровью и красным цветом.

Чтобы стать (всего лишь на краткое мгновение) всем, сначала нужно сделаться – ничем.

И тогда Моргана слышит.

Благовония с вонючим сизым дымом сменяются на другие, сладковато пахнущие травой.

Когда Мерлин употребляет это курение, его лекции почти невозможно понять. К тому же он постоянно сбивается на трагическую историю любви, случившейся с ним несколько лет тому вперед. Трагедию прерывает череда глупейших неуместных смешков.

Это довольно забавно, но Моргана предпочла бы слушать, как вырастить из плесени вещество для лечения инфекций.

Хуже всего то, что даже в самом помраченном состоянии он не признается, как открыть врата в другое время.

Иногда она скучает по зеленым отсветам в своем дыхании и даже признается в этом Мерлину. Он предлагает ей напиток под названием «абсент», который варят, по его словам, «зеленые Фейри».

Она уверена, что волшебник попросту врет и потешается над нею, но все равно пробует изумрудную жидкость, распознавая на вкус анис, полынь, иссоп и другие травы. Той зеленой ночью ей снится, как они с Артуром находят лесную поляну, где под чарующую музыку тени водят хоровод и зовут их в свой круг.

– Идем, – говорит Моргана, – не бойся, они не причинят тебе зла, пока ты со мною.

Артур еще совсем мальчишка, неуклюжий, нервный и немножечко прыщавый. В медовых волосах поблескивает толстый золотой обруч, слишком тяжелый для столь юной головы. Моргана снимает его с брата и бросает в траву бессмысленную побрякушку.

– Так будет лучше. Ты согласен?

Он облегченно кивает, теперь из тяжелых вещей на нем только кольчуга и меч в богатых ножнах.

– Сними их, – предлагает она. – Иначе тебе будет неудобно танцевать.

Он колеблется, ведь Мерлин сказал, что пока эти ножны при нем, он не потеряет ни капли крови, сколько бы ни нанесли ему ран.

– Ты в безопасности со мною, – уверяет она и сама расстегивает его пояс, а затем помогает избавиться от кольчуги.

Его плащ с вышитым гербом, скрепленный на плече золотой застежкой, соткан из легкой материи, но чересчур длинен и запутается во время танца.

– Он не нужен тебе, – говорит Моргана, и алый дракон безропотно летит на землю. – Вот так, хорошо, мой милый брат. Теперь ничто не помешает нам.

Арфы, флейты и лютни вступают громче, и вот уже ступни и пальцы покалывает от нетерпения.

– Идем скорее! – Моргана хватает его за руку и тянет в круг теней. – Слышишь, какая прекрасная мелодия? Ее играют для нас с тобою.

Голубые глаза Артура меняют цвет, наливаясь сумеречной темнотой, из уст вылетает чужой усталый голос:

– Эти танцы запретны, дитя. Отчего тебя вечно тянет к тому, что должно оставаться под замком?

Его черты плавятся, через секунду она видит не брата, но Мерлина. Его иссеченное морщинами лицо усеяно коричневыми кляксами, редкие седые волосы и борода спускаются почти до земли, незрячие глаза под бельмами пустые и переполненные, он не жив и не мертв, он здесь и не здесь.

– Дрянная девчонка, – выкашливает старик, тряся скрюченным пальцем, – пропащая!

Моргана вскрикивает, отталкивает его и убегает к теням, моля их о помощи. Они творят для нее великолепного скакуна – тонконого, белоснежного, с блестящей, словно шелк, черной гривой, но взмыленного, изможденного, с морской пеной, капающей с оскаленной морды, и безумным блеском зеленых глаз. Моргана вскакивает в седло и ударяет коня пятками:

– Но-о, пошел!

Неохотно он двигается с места, медленно перебирая копытами, как ни понукает она его.

– Давай же, вперед!

Скакун прибавляет ходу, и вскоре ветер кричит у Морганы в ушах, но его крики оборачиваются гласом Мерлина:

– «Ты вот ближе моего к смерти своей, ибо едешь прямо туда, где твоя смерть, и Бог не на твоей стороне».^{5}

Она просыпается в поту и лихорадке, болезненно стонет и просит воды. Кряхтя и ворча, Мерлин поднимается, кряхтя и ворча, поит ее из глиняной чаши живой прохладой, и она снова дремлет, чувствуя через сон, как кто-то гладит ее по голове.

Артур выглядит все подавленнее с каждым годом. При встрече он сетует на то, что у них с Гвиневрой по-прежнему нет детей. Моргана бы предложила сотворить для королевы особое яблоко, от которого в утробе завязывается плод, но опасается, что не устоит перед искушением и отравит его.

Самое сложное – связать полученные ощущения, обрывки образов, лоскуты предчувствий и предчувствия эмоций между собой. Искусство предвидения и заключается в этом: решить уравнение до того, как узнаешь его функции.

Решения Морганы пока неточны, и Мерлин беззастенчиво глумится над нею, над их размытой неопределенностью, которую он называет картинами пьяного сюрреалиста (значение этого слова ей неизвестно).

В этот раз ей удается узнать лишь одно, но наверняка. Что-то страшное грядет.

Мерлин зашелся бы своим безумным смехом, он хохочет теперь так постоянно, потому что его разум поглощает не только зеленые напитки и сладкий дым, но и переваривает самого себя.

Что-то страшное грядет, чувствует Моргана.

– Как обычно, – рассмеялся бы он.

Артур держится бодро, ведет себя радушно, шутит беспрестанно, глаза у него, как у побитого пса.

Говорить он способен только о Ланселоте.

– Слыхала ли ты, любезная сестрица, как сэр Ланселот победил в поединке сэра Мадора? Скорбное было дело об отравлении яблок на пиру, устроенном королевой. Сие привело к страшной кончине доброго сэра Патриса, подстроенной сэром Пионелем Свирепым. Яблоко сэр Пионель предназначал сэру Гавейну, питая к нему давнюю вражду за убийство родича, и досталось оно сэру Патрису по ошибке. Сэр Гавейн, подозревая козни, со свойственной ему горячностью облыжно обвинил супругу мою в коварном убийстве, государственной измене и черной ворожбе. И был бы ей великий позор и смерть на костре, если бы не ратные труды нашего славнейшего рыцаря, очистившего имя королевы от подозрений и в очередной раз сослужившего нам добрую службу.

Черная ворожба, подумать только! Какой болван до такого додумался?

Да Гвиневра перепутает свойства трав, порежет холеные ручки серпом, не запомнит ни единого названия звезд, свалит небо на землю, уляжется на обломках и станет безутешно стенать, ожидая, когда сэр Ланселот прискачет и ее утешит, а король Артур все починит.

Моргана старательно тянет уголки губ к ушам, удерживая выражение почтительного интереса (контроль – это акт воли), представляя, как ядовитое яблоко по имени «Гвиневра» катится по коридорам замка, стравливая людей между собою, а за нее еще и бьются, спасают и сочиняют модные куплеты о ее неисчислимых достоинствах. Смешно, право же.

– За две недели до Успения Богородицы устроил я великий турнир в Винчестере, где сэр Ланселот предстал в чужом обличии под видом Рыцаря с красным рукавом и поверг в бегство едва ли ни всю мою дружину, а также короля скоттов, за что получил заслуженные почести и хвалы.

Моргана украдкой смотрит в окно. На веточке сидит прелестная птичка с бирюзовым оперением, рыжей грудкой и тоненьким изящным синим клювом. Хорошо быть птичкой: «Чик-чирик-чик-чирик» и никаких мыслей, никаких забот… Знай себе сверкай грудкой, восхищая всех подряд.

– Свойство же сэра Ланселота пробуждать любовь в сердцах поистине несравненно. Из новых дам, что воспылали к нему страстью, кою он и не помышляет в них возбуждать, могу я назвать дочь одного нашего верного барона. Звали ее Элейна Белокурая или Прекрасная Дева из Астолата. Такую сильную любовь внушил ей сэр Ланселот, что сия девица решилась прибегнуть к помощи ворожбы…

Высокородные, высокочтимые слова облепляют ее голову, как теплая грязь. Хватит. Довольно!

Сжимая пространство-время в точку, она перемещается с дальнего конца зала к трону, на котором восседает ее царственный брат (корона, кольчуга, меч, ножны, плащ), и зажимает ему рот своей маленькой ладонью в порезах, шрамах, мозолях и ожогах от зелий и смесей, часть из которых – волшебство, а часть – наука.

– Замолчи, Артур! – шепчет она, задыхаясь. – Я не могу больше слушать твою куртуазную речь! Это невыносимо, когда ты перестаешь быть человеком и становишься королем, персонажем в своей истории! И я отказываюсь слушать о сэре Ланселоте. Женись на нем или убей его! Поверь, тебе сразу станет легче.

Она кричит на него шепотом, а он кричит на нее взглядом, но Моргана не позволяет себя заткнуть.

Без остановок, передышек и пауз она пытается объяснить ему, что Гвиневра – это зеленый цвет: детство и юность, восток и рассвет, обновление и весна, надежда и радость, но еще – зависть, ревность, желчность, тоска, плесень, гниль, вырождение и в конечном итоге смерть.

– Но ты, брат… Ты – красный дракон! Огонь и война. Пламя, которым прижигают раны, чтобы не было гнили. Пламя, затухающее без сражений. Это есть в твоей крови, крови убийцы, крови Утера. Мерлин оказал тебе плохую услугу, заставив забыть о том, кто ты такой. Тебе следовало не останавливать все битвы, а вести их непрерывно. Тебе следовало поставить своего первого рыцаря на колени и публично его высечь, как бродягу, чтобы он не затмевал твоей славы. И тебе следовало сжечь свою бесплодную шлюху-королеву на костре, пока она не погубила тебя!

В этот раз он слышит, но не слушает.

Рыцарь не может ударить даму, не навлекая на себя вечного позора, но Артур отталкивает ее с такой силой, что Моргана падает на пол.

Поднимаясь во весь рост и во всю королевскую стать (корона, кольчуга, меч, ножны, плащ), он приказывает ей убираться из Камелота и никогда не возвращаться. Он говорит, что она – ведьма, продавшая душу дьяволу, злобное существо, пригретая на груди змея, чей язык подобен ядовитому жалу, и он не велит выдрать его раскаленными щипцами лишь ради их общей матери.

Она поднимается на ноги, закованная в броню достоинства с привкусом античного стоицизма, и, пожимая плечами, отвечает, что ей все равно. Она говорит, что Камелот скоро рухнет, потому что с самого начала был ненастоящим, а создан из вещества того же, что наши сны, он исчезнет, как песочный замок, когда придет первая большая волна реальности, и что Артуру пора к этому готовиться.

За окнами трубят рожки, свистят хлысты, стучат конские копыта и раздуваются от спеси вернувшиеся с удачной охоты рыцари во главе с сэром Гавейном, или сэром Борсом, или еще каким-то сэром, Моргана была всегда так занята собой, что не удосужилась толком выучить имена и лица.

Люди приносят с собой столько шума, движения и ярких красок, что на какой-то момент она поддается сомнению. Вдруг перед нею разворачивается настоящая жизнь, поверившая в новые правила: «держать слово», «не бить поверженного противника», «быть милосердным и кротким со слабыми», «хранить верность даме сердца»?

Не исключено, что Артур вовсе не наивен, а сознательно поставил по указке Мерлина социальный и поведенческий эксперимент в масштабах целого государства. Их опыт можно счесть успешным, а победителей не судят.

Но она помнит свои сны о мертвой земле и слышит в своих костях: «Что-то страшное грядет», что-то страшное, несущее абсолютное поражение…

Она возвращается в Тинтагель, встречающий ее стариковским скрипучим молчанием, и первым делом идет на вырубленную в скале лестницу со скользкими ступенями, облокачивается на парапет и разглядывает выступающие позвонки волн на хребте моря.

Потом закрывает глаза и, вспоминая природу камня, призывно раскрывает руку. Когда она поднимает ресницы, мелкие камушки холодят ее ладонь.

Моргана бросает их вниз, наблюдая, как они погружаются в воду.

Один, второй, третий…

Она в точности не уверена, но чувство пустоты, что ощущается сейчас в ее груди вместо привычного размеренного биения сердца, похоже на одиночество.

Кровь, вытекающая из ее ноздрей, капает в воду.

Весна Камелота проходит, а затем и Лето. Осенью воздух бледнеет, солнце линяет, деревья лысеют, коровы теряют в весе, сорняк душит зерно, и первые крестьяне, успевшие привыкнуть к курице в горшке на обед, начинают роптать. Они требуют куриц и толстых коров назад, со вкусом поругивая Камелот. Моргана всегда знала, что этим и кончится.

Людям безразлично, что земля – это лицо короля. Сейчас эти лицо человека, проигравшего собственному благородству.

Зима наступает, когда Артур больше не может делать вид, что не знает о Ланселоте и королеве. В этот же срок Мерлин объявляет Моргане, что научил ее всему.

– Ты опять лжешь! – выплевывает она гневное обвинение. – Я не могу путешествовать, как ты. Не могу даже путешествовать вместе с тобой! Я по-прежнему живу, исчисляя события по временной оси.

– Все люди живут на стреле времени, – отвечает волшебник безмятежно. – Двигаются из пункта А к пункту «покойся с миром».

– Кроме тебя.

– Кроме меня.

– Почему я не могу быть такой же, как ты?

– А, – протягивает он, – так вот ты чего хотела. С самого начала, верно? Все остальное подавалось лишь в нагрузку. Извини, моя дорогая, того, о чем ты мечтаешь, не будет. Если наделить тебя подобными возможностями, ты, со своим пуленепробиваемым упрямством и букетом детских комплексов, разрушишь не только Камелот. – Он хихикает, безумно, гадко и совершенно по-стариковски, грозя Моргане молодым пальцем с младенчески розовым ногтем. – Уж я-то тебя знаю!

– Тогда, – говорит Моргана, подумав не больше минуты, за которую ее желудку приходится переварить горсть горящих угольев, – клянусь вращением Земли вокруг Солнца, я действительно разрушу Камелот.

Дребезжащий смешок не прекращается.

– Старый добрый шантаж? Очень мило, дитя мое, очень мило. В благодарность за все полученные знания, я так понимаю?

– Мерлин, я серьезно!

– А я – нет. – Волшебник перестает смеяться. – Я не могу больше ни к чему относиться серьезно, даже к Камелоту, даже к Артуру, хотя он мой король, единственный король, от которого меня не тошнило на планете людей. Мое время вышло. И твое время тоже, хоть ты и не желаешь этого понять. Наше время кончилось, преображение материи через магию стало недопустимым вмешательством, искажением мира. Волшебство мертво, хватит реанимировать его труп! Пойми это и отступись, несчастная ты идиотка! Займись астрономией, займись фармакологией, изменись, или превратишься в сумасшедшую старуху до срока!

Выслушав его тираду, Моргана со слезами валится на колени, трясясь от злости, которую очень легко можно принять за раскаяние, и Мерлин ей верит или делает вид, что верит. Вытирает ее лицо бумажным платком, поднимает на ноги, даже мямлит смущенные извинения. Она тоже просит прощения и предлагает ему выпить в честь завершения ее курса обучения.

Мерлин такой забавный, когда пьяный.

Он рассказывает ей анекдот из будущего, в котором она почти все понимает. В нем фигурируют «британская армия», «эксперимент» и некий состав с помрачающей сознание силой, который Мерлин именует «ЛСД».

– Это правдивая история, клянусь тебе!

– Я верю, – отвечает Моргана, поддерживая шатающегося волшебника за локоть.

– Уже через сорок минут хихикающие парни ходили кругами по лесу, любуясь окружающей природой вместо того, чтобы выгонять оттуда противника, как было задумано по плану. Представляешь? Ха-ха-ха!

– Представляю. Ха-ха-ха!

– А потом они долго-долго по карте и компасу искали штаб, который находился в прямой видимости на старом, знакомом им полигоне, да еще и в открытом поле!

– В открытом поле?

– Да, и они его не замечали!

Они идут по лесу, куда Моргана вывела его прогуляться.

– Через час они вообще перестали выходить на связь.

Она потеряла свою заветную лужайку, где обитали тени, но успела создать собственную.

На земле, привезенной из Ллин Керег Бах.

– Потом выяснилось, что к тому времени они уже были неспособны к организованным действиям и разбрелись в разные стороны.

На той земле выросло дерево.

– Через час и десять минут командиру пришлось признаться, что он полностью утратил контроль над своим подразделением, и полевые учения пришлось остановить.

И вырос камень.

– А сам командир после этого полез на дерево и…

Моргана останавливает его рассказ поцелуем. Вторым и последним.

Он отвечает со страстью, которой она не ожидала. Его руки гладят ее шею и плечи, сжимают грудь и дразнят сосок под тонкой тканью платья.

– Моргана, – шепчет он, – девочка моя, безумная злая девочка… Влюбился же, старый дурак, влюбился, и в кого?.. Смерть моя… Знаю, что ты меня не любишь, используешь, и все равно, как мальчишка, как последний дурень…

Ей так и не удается узнать, чем занимался залезший на дерево командир.

Жаль.

После она лишается сознания из-за потраченных сил и не приходит в себя так долго, что чудо еще, как ее не задрали звери в лесу.

Сотрясаясь от ледяного озноба, она ползет к ручью, чтобы напиться. Голова раскалывается, меж сводов черепа грохочет каменный водопад, который никогда раньше не причинял ей такой боли. Словно серия взрывов…

Она пьет, пока ее не выворачивает наизнанку водой и желчью из пустого желудка. Рвота попадает на грязные свалявшиеся волосы, в которых застряли сучья и облетевшая листва и ползают мелкие насекомые. Моргана окунает испачканные пряди в ручей и проводит по ним дрожащей рукой. В ее ладони остается седой клок.

Король Артур беспокойно ворочается на огромной пустой кровати.

Постель и раньше иногда казалась ему пустой, но лишь сейчас кажется огромной. Незаполненной.

Долгие годы он делил ложе с другим человеческим существом и привык ощущать чужое тело почти как собственное. Оно стало частью его самого, а теперь исчезло.

Артур слышал о странных болях, которые испытывают люди, лишившиеся конечностей. У них ноют отрезанные пальцы и ампутированные ноги. Болит не то, что есть, а то, чего нет. Должно быть, сейчас он испытывает нечто подобное.

Ланселот увез королеву в свой замок, и все называют его изменником и подлецом.

Артур думает: «Слава Богу, что увез, иначе мне бы пришлось сжечь ее на костре». Он не хочет никого сжигать, но того требуют закон и люди. Еще они настаивают на том, чтобы он шел воевать с Ланселотом, преследуя того по всей Франции. Эта идея отвратительна его миролюбивой душе, хотя он не может не признать, что, сжимая рукоять Экскалибура, испытывает некий порыв – жечь, грабить, насиловать, убивать, давить в стальном кулаке… Но он сопротивлялся этому всю жизнь, усмиряя соблазны, как учили его Мерлин, приемный отец и античные мудрецы. Тень Артура сидит на цепи так долго, что замок проржавел. А теперь люди хотят, чтобы он достал ключ.

– Ты – красный дракон, – тихо повторяет король чужие слова, темные и сладкие. – Огонь и война…

Ему не хватает его сестры Морганы, которую он прогнал.

Не в силах уснуть, король поднимается и принимается нарезать круги по комнате, передвигаясь так быстро, что его отражение в настенном зеркале едва за ним поспевает.

Гвиневра была его телом, Моргана – второй половиной его разума. Конечно, она умнее его в десять раз, и все же они так похожи! И не только потому, что в них течет разделенная кровь. Глядя на мир, они видят одно и то же, только с разными знаками. И Моргана не держит свою тень на цепи. Возможно, так честнее.

– Честнее, но нельзя жить одной тенью, – говорит Артур своему отражению, потому что больше говорить ему не с кем. – Кажется, я больше не хочу быть королем. Я бы ушел в монастырь, но чем там заняться? Молиться, поститься… Скучно. Не стать ли пиратом? Я бы хотел поплавать, узнать море. – Король трясет головой. – Нет, я не могу, я же рыцарь и честный человек, сражающийся со злом! Потом, вероятно, без меня все тут начнет разваливаться. Хотя все и так разваливается, наступила Зима, и кости земли моей ломит от лютого холода. Господи, до чего паршиво быть одному! Куда все делись?

Зеркало напоминает, что Ланселот и Гвиневра во Франции и предатели, Мерлин безумен и снова исчез, молочный брат сэр Кей – миляга, но глуп, как пробка, Моргане король поклялся выдрать язык, а еще ему кажется, что у нее есть запасной ключ от его ржавого замка.

Если он выиграет эту войну, ему придется казнить лучшего друга и развести костер под своим собственным телом. Если он выиграет эту войну, то проиграет…

Артур бегает в тишине покоев, пытаясь усмирить грохочущий каменный водопад в своей голове.

Что-то вдруг меняется, и он успевает это отметить.

Что-то в воздухе, что-то в выжидающей ночной тиши Камелота, что-то в его глазах, куда словно насыпали искрящегося разноцветного песка…

А потом появляется Гвиневра, которой не должно здесь быть, и все превращается в волшебный сон, который Артур всегда мечтал увидеть.

Его королева прекрасна, ее кожа светится в полутьме, как луна или розовый перламутр раковины, влажные губы полуоткрыты, а тонкий шелк ее платья обрисовывает все выпуклости, впадины и изгибы. Она – воплощенный соблазн, который невозможно не пожелать.

Увлекая его к постели, она берет его за руку тем жестом, который напоминает о чем-то, что однажды ему пришлось забыть, сохранив лишь в дальнем уголке, спрятанном в подполе разума, смутный образ: похожий же разворот плеча, тот же изгиб запястья, то же пожатие пальцев…

Но он снова забывает об этом, когда она целует его, заставляя опуститься на ложе.

– Сегодня, – жаркий шепот прокрадывается в его ухо – мы зачнем твоего наследника, я знаю это…

Само обещание способно свести с ума.

Она любит его этой ночью не так, как обычно, и от этого он сам становится другим.

Она всегда казалась ему хрупкой, поэтому он боялся ее поранить. А сейчас это женщина, наделенная страстями тигрицы, поэтому он становится охотником.

Она чертит на его коже языком какие-то знаки, и поэтому он позволяет своему языку исследовать все ее тело.

Раньше они были нежны и немы, а теперь слушают бесстыдные стоны, и ее ногти царапают его спину, а его руки впиваются в ее бедра, оставляя синяки, отметины, знаки принадлежности и господства.

Когда он входил в нее, она всегда закрывала глаза, но в этот раз они смотрят друг на друга безотрывно, а потом она, задыхаясь, выкрикивает его имя, и почти сразу же на короля наваливается сон, будто его запихнули в черный мешок, и, очнувшись на рассвете, он вспоминает только то, что к нему приходила Гвиневра, которой не должно быть в Камелоте, и которая не была Гвиневрой, потому что та женщина – он уверен в этом – действительно любила его.

Младенец рождается с пуповиной, обвитой вокруг его шеи, багровый от удушья, и повитухи объявляют его мертвым.

Моргана требует, чтобы ребенка дали ей на руки, и приказывает всем убраться. Роды продолжались больше суток и вычерпали ее силы, но остатка хватает на несколько слов заклинания, для которого она использует собственную кровь.

Первый крик Мордреда звучит с яростью загнанного в ловушку зверя.

Весь первый год его жизни ей приходиться ворожить постоянно, и теперь она носит «вуаль», не снимая, скрывая от людей поседевшие волосы и пергаментную хрупкость кожи. Она научилась забирать чужую красоту, не забирая жизней, иначе в окрестностях замка не осталось бы ни одной юной девы.

Младенец страдает кишечными коликами и вздутием, не может удержать грудного молока, покрывается красными пятнами, кашляет, задыхается от мокроты и рвоты, горит в лихорадке и плачет, плачет, плачет, его крики затопляют покои Тинтагеля и заглушают шум волн за окнами замка, Мордред – это море, на котором не смолкает шторм…

Через год все болезни проходят, и Моргана знает, что подействовало не ее волшебство. Просто ее сын решал, жить ли ему на свете или умереть. Она сразу понимает, что Мордред будет делать только то, что сам пожелает, и колебался в своих желаниях в первый и последний раз.

Мордреду два года, на его коже нет веснушек, никаких помарок на снежной белизне. С иссиня-черными волосами он напоминает существо, нарисованное углем на чистом листе. Детская пухлость, складочки-ямочки и небесные глазки… Ни одна женщина не зовет его «ангелочком».

Мордреду четыре года, и он бежит так быстро по скользким ступеням лестницы, вырубленной в скале, что падает и ломает ногу. Моргана за мгновение залечивает кость ценой нескольких лет своей жизни и просит его быть осторожнее.

– Хорошо! – бросает мальчик через плечо и, не поблагодарив, вылетает из горницы, чтобы продолжить бег.

Мордреду пять лет, и они стоят на парапете, бросая камешки вниз.

– Ты можешь сделать так, чтобы они не падали в воду? – спрашивает он.

– Могу, – улыбается Моргана. – Сила магии велика, она способна преодолеть даже притяжение земли, именуемое силой гравитации. Запомни это понятие.

– Гра-ви-та-ци-я, – старательно повторяет мальчик. – Гравитация, притяжение земли… Запомнил!

– Умница, – хвалит его Моргана.

– Если я умница, то соверши волшебство, – умильно улыбаясь, просит Мордред.

– Каждый раз, когда я совершаю волшебство, то начинаю болеть.

– Ну, пожалуйста, матушка! – он капризно дергает ее за юбку. – Я хочу посмотреть.

– Неужели тебе меня не жаль? – Улыбка подмерзает на лице Морганы.

Мальчик дуется:

– Это тебе меня не жалко. Я прошу совсем небольшое чудо. Ты не хочешь порадовать собственного сына?

– Я совершила для тебя достаточно чудес.

– Я их не помню.

– Зато я помню, – отрезает Моргана. – И довольно об этом.

С досадой она швыряет камень вниз, и тот громко плюхается в воду.

Мордред напряженно жует губу, уставившись на кончики своих сапог. Затем резко вздергивает подбородок, два куска грозового неба полыхают от молний. Моргана ждет, что он закричит, заливаясь бессильными слезами, злясь, что она отказывается исполнить его желание.

– Если ты этого не сделаешь, – спокойно произносит мальчик, – я сломаю себе другую ногу.

Мордреду шесть лет, и Моргана застает его в саду с ножом, которым он ковыряется во внутренностях прелестной птички с бирюзовым оперением и тоненьким изящным синим клювом. Рыжая грудка распотрошена и выдает все свои секреты.

– Мне стало любопытно, как устроены ее внутренности, – объясняет Мордред невинно. – И где в ее теле находится то, что позволяет ей летать.

Он уверяет мать, что нашел птичку в саду со сломанной шеей, и это может быть правдой, а может и не быть.

Мордреду семь лет, и его начинают учить воинскому искусству.

Он держится в седле так, словно в нем родился, попадает из лука и арбалета точно в цель и так ловко управляется с мечом, копьем и секирой, что тренирующие его рыцари не устают расточать похвалы.

– Ваш сын, госпожа, станет великим рыцарем, – горячо заверяют ее. – А слышали бы вы, как умно он рассуждает о стратегии! Разглядывая план крепости, он способен сразу понять, где следует установить палисады, какие участки стен наиболее уязвимы и нуждаются в дополнительной защите у подножий, какое количество металлических «ежей» потребуется для вырытых рвов.

Рыцари дребезжат от восторга, но Моргана испытывает сомнение.

За ужином она спрашивает сына:

– Тебя увлекает постижение воинского мастерства?

Мордред скучливо улыбается, отправляя в рот кусок мяса ленивым недетским жестом.

– Да, – отвечает он, – довольно занятная игра.

Мордреду десять лет, и он должен стать оруженосцем взрослого рыцаря для продолжения обучения, но отказывается кому-либо служить. Вместо этого он требует нанять ему учителей музыки и вскоре овладевает лютней, флейтой и арфой так же блестяще, как подчинял себе меч, копье и секиру.

Однажды Моргана слышит музыку, звучащую, будто ласковые ладони лазоревых волн снова и снова гладят дремлющий берег. Она делает себя невидимой и проникает в зал, где ее сын переборами пальцев раскрывает душу инструмента. Она застывает, не шевелясь, в текучем жидком серебре мелодии и впервые видит у Мордреда глаза Артура.

Через полгода ему надоедает музыка, и он забрасывает занятия, раздробив напоследок все инструменты секирой.

– Я не стал их разбирать. – Он азартно расшвыривает ногой обломки. – И без того знаю, что музыки внутри нет.

Мордреду одиннадцать, и единое королевство разваливается на мертвые разоренные земли, над которыми стоит глухой серый туман и раздаются горестные стоны.

Корнуолл – последнее место в Британии, где появляется солнце. Оно выкатывается на небосклон неохотно, стоит низко и греет слабо. Но это лучшее, что может сделать Моргана.

Спасаясь от голода, эпидемии старых и новых болезней, холодов и серого душка мертвечины в стылом воздухе, люди стремятся в ее владения, умоляя принять под свое покровительство.

– Скоро нам придется гнать их прочь, – заявляет Мордред, катая по столу спелую виноградину. – Корнуолл не может вместить всех, кто сбегает от отца. Кстати, – прибавляет он без особого интереса, – ты можешь сказать мне, мать, почему это происходит? Почему гибнут земли Артура?

– Потому что король и земля едины. А отец твой несчастен и тяжко болен.

– Хм. – Мордред с задумчивым видом раскусывает ягоду. – Интересно… Он скоро умрет, да? И с ним все королевство. Значит, это не просто аллегория?

– Это один из древнейших законов прежнего мира, и он все еще имеет силу. «И в каждом начале живет волшебство».[6]

– Вернее сказать, умирает волшебство, – ухмыляется Мордред и звонко хохочет, в восторге от собственной шутки. – Что ж, поглядим, как пойдет дело.

В одиннадцатилетнем ребенке есть что-то от рассудительного старика, для которого все лучшее давно кончилось.

Мордреду двенадцать, и он расчленяет в подвале замка трупы, чтобы лучше узнать устройство человеческого тела и выяснить, где в нем селится смерть.

– Они попали ко мне уже покойниками, – клянется он, и это может быть правдой, а может и не быть. – Вместо оскорбительных обвинений лучше помоги мне и наколдуй лед, чтобы они хорошо сохранялись. И прошу тебя, мать, сделай так, чтобы слуги не болтали. Какое-нибудь заклинание молчания, а? Не хочу, чтобы попы обвинили меня в чернокнижии, некромантии или еще каком-то абсурде.

Анатомия увлекает его дольше обычного.

Мордреду тринадцать, и в промозглый дождливый день, зябко ежась под шерстяным плащом, он жалуется на то, что климат портится даже в их владениях, температура снижается с каждым днем, и такими темпами Британия скоро превратится в территорию вечной мерзлоты.

Моргана не учила его этим словам и не объясняла их значения.

Мордреду четырнадцать, и он смертельно скучает. Всплески энергии сменяются у него апатией. В иные дни он оседлывает коня и едет на охоту с толпой сопровождающих, стараясь собрать вокруг себя больше людей, или упрашивает мать устроить бал, поэтический турнир, ярмарку с выступлениями лицедеев... В другие мрачно бродит в одиночестве по закоулкам замка и сада, отказывается от еды и спит только под воздействием сонного зелья («Три капли настоя для крепкого сна, пять капель для беспробудного в несколько дней»).

Одно время его занимала любовь. Какие-то служанки, какие-то дамы, какие-то мальчишки-пажи прокрадывались в его комнаты и уходили по утрам, стыдливо пряча глаза.

– Серия нелепых телодвижений и краткое животное удовольствие, – выносит он свой вердикт. – Право, куртуазная любовь, которую придумали в Камелоте, и то имеет больше смысла. Мой идиот-отец ухитрился изобрести что-то, имеющее смысл, а я не могу это использовать!

Несмотря на его цинизм, Моргана видит, что он действительно расстроен.

– О, если бы я только был способен влюбиться! – стонет он со слезным отчаянием. – Что же со мной не так, матушка?! Какой-то дефект души…

Моргана садится рядом с сыном, обхватывает за плечи и гладит по прекрасным иссиня-черным волосам.

– Это еще может произойти, – утешает она, но Мордред, конечно, слишком умен, чтобы ей верить.

И все же, глотая слезы, он – впрочем, недолго – выглядит обычным мальчиком, а не древним, измученным знанием и бесконечностью жизни полубогом, запертым из-за чьей-то злой шутки в юном человеческом теле.

Мордреду пятнадцать, и он бросает любое занятие, не доводя до конца. Он успел увлечься поэзией, целительством, обучением охотничьих соколов и даже земледелием, придумав, как обогащать истощающуюся почву, но, достигая во всем успехов, ни к чему не может удержать интереса.

– «Смотри, как разрушается от безделья ленивое тело, как портится в болоте от бездействия вода». – Моргана с немалым трудом выстраивает по памяти длинную фразу.

– «В озере», – поправляет ее сын. – Ты перепутала водоемы, мать. Это Овидий.

– Верно.

– Я знаю, что верно, – грубо говорит Мордред. – У меня исключительная память. А вот тебя она с возрастом уже подводит.

Она склоняет голову набок и прищуривается.

– Осторожнее, сынок.

Мордред вздергивает подбородок, намереваясь сказать что-то дерзкое, но под ее предупреждающим взглядом решает промолчать.

– Извини, – бормочет он, сплетая и расплетая нервные пальцы. – «Память слабеет, если ее не упражняешь».

– Высказывание Цицерона. Как видишь, у твоей старой матушки память еще не столь плоха.

– Сейчас проверим! – Мордред воодушевляется идеей, воспламеняется он всегда легко, лишь горит недолго. – «Строгость отца – прекрасное лекарство: в нем больше сладкого, чем горького».

– Если не ошибаюсь, Эпиктет.

– Ты не ошибаешься. «Любви женщины следует более бояться, чем ненависти мужчины. Это яд, тем более опасный, что он приятен».

– Сократ! – Моргана радуется, что побеждает в их маленькой стычке.

Без предупреждения о смене настроения Мордред зло усмехается, и его неправдоподобно красивые черты сминаются в уродливую гримасу.

– Жаль, бедняга отец не слышал этой мудрости. Ты ведь опоила его каким-то любовным ядом, чтобы зачать меня. Стоило спать с собственным братом ради этого?

Моргана замахивается и бьет сына по лицу.

Мордред вскрикивает, хватаясь за горящую щеку.

Пристыженная, она хочет кинуться к нему и попросить прощения, но что-то удерживает ее на месте.

«Он чудовище, или это я чудовище?..»

Они стоят, глядя друг на друга, и оскорбленный блеск в глазах Мордреда тухнет, сменяясь страшной тоской.

– Да, я тоже думаю, что не стоило, – медленно произносит он и уходит.

Она слышит цокот копыт и свист хлыста во дворе замка.

Мордред возвращается через несколько недель, и в той черноте, что просвечивает через его снежную белизну, Моргана видит, что он убил человека.

Дитя волшебства и греха больше не дитя.

Он носит свою первую смерть, как корону, меч и плащ с вышитым гербом. В его манерах вместо резких порывов молодости появляется величественность. Он отдает царственные распоряжения и милостиво кивает, когда их исполняют. Его негромкий голос поднимается над любой толпой. Очаровывая и пугая людей, он приковывает к себе внимание. Побеждая на турнирах закаленных воинов, вызывает всеобщее уважение. Исправляя ошибки философов и советуя поэтам лучшие рифмы, возбуждает зависть и восхищение. Все его умения идут в ход, он щедро тратит их на людей. Люди – его новое увлечение. Ему нравится, что они его любят, пусть даже он не способен любить в ответ.

В Тинтагель стекаются рыцари и бароны, прослышавшие о юноше дивной красоты, невероятного ума и королевской крови. Они еще не знают, чья кровь течет в его жилах, но уже готовы присягать ему на верность. Бедствия, поразившие Британию, заставляют людей искать нового лидера, который поведет их к счастью.

К концу года у него появляется собственная армия тех, кто хочет провозгласить его королем.

Мордреду шестнадцать, и Британия – владения Зимы.

На свете нет больше чудесного меча в зачарованном камне, последние дни волшебства тают, наступила эпоха человека.

Человека, пришедшего, чтобы продолжить остановленные Артуром битвы.

– Что ты собираешься делать? – спрашивает Моргана, когда сын, облаченный в полный воинский доспех, приходит попрощаться с нею.

– Предъявлю отцу ультиматум. Либо он добровольно отказывается от власти, либо я объявляю войну. Уверен, он выберет последнее. «Сладка и прекрасна за родину смерть». ^{6} Как тут устоять? – Он окидывает Моргану с ног до головы царапающим взглядом. – Разве это не то, чего ты всегда хотела? Месть, разрушение Камелота, смерть Артура.

– Я больше не знаю, – честно признается она. – Я ненавидела и любила его всю жизнь, а сейчас я просто устала. И от любви, и от ненависти.

– Ничего, корона, которую я однажды на тебя возложу, тебя утешит, милая матушка, – ухмыляется Мордред.

Обещание звенит пустотой железного шлема, валяющегося рядом с убитым.

– Мы воссядем с тобою рядом на троне, – продолжает он с фальшивым вдохновением, – и будем править Британией. Ставить социальные эксперименты в масштабах целого государства. О, нам будет, чем заняться, не заскучаешь. Об Артуре же будут вспоминать лишь самое плохое: как он довел процветающую страну до ручки, жалкий рогоносец и глупец. Мы надругаемся и над его жизнью, и над его смертью. Я сам напишу парочку каких-нибудь отвратительных пасквилей. Приободрись, мать, будет весело.

«Мой несчастный злой мальчик, – думает Моргана. – Тебе нужно занятие, развлечение, хоть что-то, чтобы от себя убежать. И ты так одержим Артуром, тебе так не хватало отца. А теперь ты можешь только убить его».

– В любом случае, – завершает Мордред, и показное воодушевление облетает с него, разбитого старика в молодом теле, – уже слишком поздно.

– Да, – соглашается Моргана.

Она целует сына в лоб и в губы, а потом подходит к окну и смотрит ему вслед, как положено прекрасной даме из баллады, провожающей рыцаря в поход.

В отличие от прекрасной дамы, она не плачет, глядя на то, как тянется за стену густого тумана цепочка блестящей кавалькады.

Мордред скачет впереди войска – юный полубог, носящий смерть, как корону, меч и плащ. На его белых знаменах вышит черный дракон.

Она знает, что больше не увидит его живым и не сможет попросить прощения за то, что заставила его существовать.

На омертвелую корку земли ложится снег.

«Собралось к нему множество народу, ибо среди баронов общее было мнение, что при короле Артуре нет жизни, но лишь войны и усобицы, а при сэре Мордреде – веселие и благодать. Так был ими король Артур подвергнут хуле и поруганию, а между ними были многие, кого король Артур возвысил из ничтожества и наделил землями, но ни у кого не нашлось для него доброго слова».^{7}

Мордред присылает с гонцами письма, в которых сообщает, что все хорошо. Веселие и благодать.

Мордред – заклинание Раздора Морганы.

Иногда, думая о сыне, она навещает его покои, вслушиваясь в эхо звучавшего в комнатах голоса. Легко дотрагивается до его вещей, читает его книги, ворошит разбросанные на столе и по полу бумаги.

У Мордреда быстрый почерк, нервозность с кончиков пальцев перетекала в чернила, а нажим был столь силен, что перо нередко оставляло сквозные дыры.

На бесконечных пергаментных свитках остались его размышления о природе вещей, споры с давно умершими мудрецами, неоконченные поэмы, наброски придуманных им историй. На мельчайших, пожелтевших от времени обрывках бесконечного неотправленного письма – то, что он хотел сказать отцу. Несколько слов, сверкающих, как обвинение, на большом чистом листе – то, что хотел сказать матери. На обратной стороне решения математической задачи – почти неразличимые слипшиеся буквы короткой фразы.

«Самоубийство – это единственная философская проблема».

Моргана движется в сторону леса.

Вечереет, и небо становится из серебряного свинцовым, обнаженные ветки скребутся об его холодную твердь, оставляя черные царапины. Лес редкий, как космы старухи. Угрюмыми рядами стоят скелеты деревьев, на которых растут подгнившие плоды – разлагающиеся тела, исклеванные вороньем.

Она идет босыми ногами по хлюпающей грязи в снежных проплешинах. Под ее ступнями дрожит в ознобе земля, из памяти которой стерты Весна, Лето и зелень. Земля закутана в саван и думает, что всегда была такой. Вскоре она умрет и уже не возродится. Люди погибнут от голода, болезней и своей бессмысленной жестокости. На смену им придут новые-старые жители – боги и тени, обитатели сумерек и Холмов, ждущие своего возвращения. И тогда земля снова вспомнит зеленый цвет, но он будет уже другим, горьким, холодным.

– Ты станешь нашей королевой, – слышит она их шепот, – владычицей волшебных земель, Феей Морганой. Навсегда прекрасная и бессмертная…

Когда-то в детстве она мечтала, чтобы время сделалось ей подвластным, но тени говорят, что намного лучше, когда никакого времени нет вовсе, лишь не меняющаяся зеленая вечность.

На низком горизонте темнеют очертания замка, на башне которого развевается белый флаг с черным драконом.

– Талантливый мальчик, – раздается знакомый голос. – Хорошая наследственность, плохое воспитание. Или наоборот?

Моргана, вздрогнув от неожиданности, оборачивается.

Мерлин сидит на земле, прислонившись спиной к стволу дерева, на котором болтается труп повешенного рыцаря в заржавевших доспехах. Железные пластины скрежещут, когда ветер теребит веревку. Волшебник и сам выглядит как покойник, но, похоже, это его мало заботит.

Он курит и чертит на снегу знаки. Закончив писать, со вкусом выпускает колечками дым и щурится на Моргану с обычной насмешкой.

– Этого никогда не будет, знаешь, – произносит он беззаботным тоном. – Твои старые друзья просчитались, они могут погубить Камелот и Артура, но все равно не вернутся в мир. Люди укоренились в нем слишком крепко, а они отказываются это понять. Я-то понял уже давно, поэтому здесь, – он обводит рукою вокруг себя, – меня уже нет.

Из его бледного рта вылетают еще несколько дымных колец, и каждое из них смеется:

– Впрочем, Фейри всегда были немного идиотами.

Мертвец, висящий на ветке, согласно поскрипывает, хлопья ржавчины сыплются с его доспехов.

Волшебник, докурив, смачно сплевывает и поднимается с места. Вертит шеей, хрустя позвонками, и засовывает руки в карманы штанов. Теперь он словно не замечает Моргану, смотрит сквозь нее в пустоту.

– Авалон, – произносит он напевно и мягко. – Яблочный остров, где исцеляются раны и время не умирает, но течет так медленно, что за один его миг во внешнем мире минуют эпохи. Если бы люди могли его отыскать, их души бы переродились. Но проникнуть на Авалон может лишь чародей… – Напевный голос обретает привычные острые края, и Мерлин как-то раздраженно дергает плечами, будто с кем-то спорит. – Ну да, какая-то девица в зеленом довезет его в лодке, это упомянуто в одном стихотворении, хотя черт их знает, этих поэтов, откуда они берут свою муру.^{8}

Столько раз он исчезал перед ее глазами, а сейчас, что-то насвистывая, просто уходит, не прощаясь и не оглядываясь, в коридор холодной ночи, слабо освещенный безжизненной луной на грязном небе.

Моргана, присев на корточки, пытается разобрать надпись, оставленную волшебником на рыхлом снегу.

Когда она просыпается, слова серебрятся на изнанке ее век.

«Hic jacet Arthurus rex quondam rexque futures».^{9}

Небо над Каммланом пылает.

Столь щедрое жертвоприношение было свершено, и солнце, старый бог, восстало над удобренной землей.

Моргана пробирается среди завалов трупов по огромному полю, на которое льется багровая кровь заката, расплескиваясь на грязных лицах и начищенных до зеркального блеска рыцарских латах, рыцари, рыцари, воины лежат в обнимку…

И Артур с Мордредом, отец и сын, слиты в единственном своем объятии копьем и мечом, которыми они пронзили друг друга.

Зачарованные ножны Экскалибура срезаны, и Артур истекает кровью.

Мордред уже мертв. Моргана склоняется над ним, стирает жирную черную землю, пыль и бурую кровь с белого лица, и ей открывается улыбка, какой она не видела у своего сына: тишина и нежность в уголках еще ярких губ. «Самоубийство – это единственная философская проблема». Он решил ее блестяще, как и все, что делал.

Она отдает приказы, и несколько оставшихся в живых рыцарей подчиняются этой властной, грозной и прекрасной молодой даме, что велит отнести умирающего Артура в лодку, привязанную у берега озера. Один из рыцарей смутно помнит, что перед началом битвы не замечал этой серой глади невдалеке от поля сражения, но он был столь взволнован предстоящей схваткой, что, должно быть, зрение его помутилось от воинского пыла.

Лодка отчаливает, и чем дальше она плывет, тем слабее чувствует себя Моргана. Ее пальцы дрожат, когда она вынимает Экскалибур из судорожно сжатых рук Артура и швыряет меч во все ярче зеленеющие воды.

– Он вернется к тебе, когда снова будет нужен, – обещает она брату, устраивая его разбитую голову на своих коленях.

Артур постарел от лет и несчастий, волосы и борода посерели, его обожженное горем сердце все медленнее гонит кровь, а кожа сделалась цвета зимы, изгнавшей солнечные поцелуи. Сквозь его ужасные раны вытекает живое тепло. Но он еще не мертв, она слышит его дыхание.

– Я люблю тебя, милый брат, – признается она наконец, гладя его бедную голову, его бедный остывающий рот, его бедные руки с разбухшими венами и артритными суставами, которые она могла бы исцелить, но вскоре исцеление придет к нему само, да и сила той магии затмит то, что может сделать Моргана.

– Каждый должен следовать своему предназначению. – Она кусает губы, давя приступ острой боли, истязающей ее тело.

Волны, сверкающие дивной изумрудной глубиной, спокойно плещутся за кормой лодки, плывущей по озеру Маленьких камней, которое перенесла Моргана к Каммланскому полю. Озеро, каким оно было века назад…

В священной зеленой роще на берегу поют птицы, и жизнерадостное настойчивое «чик-чирик» будит короля, которому чудится, что он очнулся в Камелоте после бурного пира, где выпил больше положенного, потому немного шумит в затылке и давит виски.

Ресницы запорошены тяжелым ало-золотым светом, и мир поначалу дробится пред его взором. Прояснившимся зрением он видит склонившуюся над ним безобразную старуху, столь древнюю и ветхую, что чудо еще, как она жива. С желтой лысой головы свисают несколько белоснежных прядей, почерневший рот провалился внутрь изжеванного лица. Глаза под пленками бельм слепы, но устремлены на Артура. Его ноющая голова покоится на ее костлявых коленях, торчащих из-под складок истлевшего зеленого шелка, и она поглаживает его грудь скрюченными птичьими лапками.

Артур едва не отшатывается, но замечает слезы, катящиеся из слепых глаз, и чувствует, как сотрясается сухое тельце в беззвучных рыданиях.

– Леди! – восклицает король рыцарей, поднимаясь в лодке. – Во имя Господа нашего, скажите, от чего вы пришли в такое расстройство?

Заслышав его голос, старуха изумленно вскрикивает, невидяще шарит вокруг руками и бормочет:

– Очнулся, он очнулся… Ты говорил: «Проникнуть на Авалон может лишь чародей», но я сама догадалась, что врата вели через Ллин Керег Бах… У меня получилось, ты слышишь?

Слова смазываются в шамкающем рту, и король едва может разобрать ее бессвязный лепет.

Он оглушен событиями, не может вспомнить, как очутился в этой барке, не понимает, отчего та плывет без гребцов и паруса, и не знает, куда направляется по праздничной зелени вод чрез рубиновую галерею заката.

Но рыцарь должен спасать тех, кто попал в беду, и он, как всегда, собирается это сделать.

– Кто вы? – ласково спрашивает он старуху. – Могу ли я вам помочь?

Но она только заливается слезами и мелко дрожит, жалкие выдохи сыплются с черных губ, и Артур чувствует в горле ком, его сердце жалит ее страдание, он опускается с нею рядом на дно барки и обнимает худенькие плечи.

– Не плачьте, леди. Прошу, поведайте о своем горе. Нет такого зла на свете, которое нельзя было бы выправить.

Она стискивает его обнимающую руку и всхлипывает:

– Ты простишь меня?

Надрывное дыхание уносит порыв свежего ветра, в котором распускается пышный яблочный аромат, словно где-то недалеко зеленеет сад, остров, целый мир, где существует лист, цвет и плод в единый момент времени, и не кончается Весна…

– Да, – Артур опускает ей веки и крепче прижимает к себе легкое мертвое тело старухи, убаюкивая и гладя по волосам. – Прощу.