Мир приключений, 1987 (№30)

1

Когда мы изредка встречались с Артуром, нам приходила на память одна и та же сценка из нашего прошлого. Мы вспоминали родное авиационное училище, которое хоть и поманило небом, но так и не связало с ним кровным родством. Я слышу откуда-то издалека свою фамилию, произнесенную скрипучим, процеженным сквозь зубы голосом. В бок вонзается острый локоть Арика. С трудом возвращаюсь из сладкой дремы в горькую реальность. Веки горят от недосыпания, щеку жжет рубец от кулака, подложенного под голову, когда я спал. Поднимаюсь, обалдело гляжу в ту сторону, откуда донесся зов. Там сидит вислоносый подполковник Лящук, он же Громобой, и буравит меня ржавыми глазами.

— Милости прошу, — произносит Громобой фальшивым, ласковым тенорком.

Два наряда вне очереди мне уже обеспечены — это я понимаю еще до того, как подхожу к классной доске и упавшим голосом рапортую, что к ответу готов.

— Прекрасно! — умиляется Громобой, продолжая сверлить своими хищными буравчиками.

“К ответу готов!” — так требовалось доложить по уставу. На самом же деле я ничегошеньки не знал. Вернувшись из караула, полчаса долбил морзянку, на самоподготовке зубрил теорию полета, матчасть, навигацию, аэродинамику, выбирая, как собака из миски, сначала жирные куски, оставляя на потом черный хлеб авиаторов — метеорологию, — науку путаную, трудно поддающуюся заучиванию, вообще, по нашему разумению, бесполезную.

Другого мнения придерживался Лящук. Он с яростью рака-отшельника, напавшего на стадо улиток, терзал наши слабые головы премудростью атмосферных фронтов и циклонов, турбулентных потоков и всякой другой дребеденью, творящейся в небесной хляби[25].

Нахмурив белесые брови, Громобой роется в памяти, отыскивает вопрос позаковыристей. Нашел! Буравчики искрятся радостью. Громобой наклоняет голову, словно собираясь боднуть. Из стиснутых вставных зубов свистит вопрос:

— Что такое состояние окклюзии?

Я тупо смотрю на его золотой протез в щели рта. За передним столом ерзает Калистый — подхалим и отличник высказывает готовность отвечать. Но остальные смотрят на меня с веселым состраданием, радуясь, что сегодня не они, а я попал под колпак Громобоя. Подсказывать никто не решается — у подполковника уши локаторно нацелены на класс. Лишь Арик с уютного последнего ряда клацает молодыми зубами и волнообразно планирует рукой.

— Это когда холодный воздух падает на теплую землю… (Арик от невозможности помочь закатывает глаза). Нет! Теплый на холодную…

Краем глаза Громобой видит невразумительные потуги Арика, но кивает Калистому:

— Доложите!

Тот вскакивает и на едином выдохе отбивает с частотой ШКАСа[26]:

— Окклюзия — это такое состояние циклона, когда теплый воздух вытесняется холодным, смыкаются фронты… Сопровождается Образованием слоисто-кучевых, кучево-дождевых, высокослоистых и перистых облаков, грозит туманами, моросью, болтанкой, грозами, обледенением!

Склоняя голову то в одну, то в другую сторону, Громобой в журнале старательно выводит Калистому пятерку, мне — двойку, Арику — тоже двойку.

— Доложите старшине о соответствующем количестве баллов.

Артур сунулся было: “Мне-то за что?!” Но вовремя умолк. Громобой, рассвирепев, мог поставить единицу. О ней придется докладывать самому командиру эскадрильи майору Золотарю. А тот на расправу был скор и щедр. Лучше уж порадовать старшину. Ему меньше забот выбирать, кого из курсантов назначать в караул на аэродром, кого дежурить на контрольно-пропускном пункте — КПП, кого посылать на кухню. КПП “штрафникам” не доверят, в карауле мы уже были только что, прямая дорога — на кухню. Там станем колоть изопревшие осиновые чурки, выковыривать глазки из картошки после машинной чистки, отскребывать от подгоревшего многослойного жира котлы величиной с царь-колокол.

Ну, нет худа без добра. Мы с Артуром — не разлей вода. Бедовали и радовались вместе. Иначе хоть волком вой, хоть караул кричи.

Следующий урок метеорологии через три дня. Успеем оклематься.

Мы ненавидели метеорологию как можно ненавидеть злейшего врага. Переваливали с курса на курс лишь благодаря тому, что успевали по другим предметам, и начальнику учебно-летного отдела, очевидно, приходилось уговаривать Громобоя ставить нам переходную тройку. Подполковник Лящук с трудом соглашался.

Став летчиками и попав в полк, занимавшийся перегоном машин с заводов в строевые части, метеорологией мы стали заниматься еще меньше, хотя без нее не обходились. Мы научились управлять самолетом, считая это главным.

Самолет, его оборудование, приборы делали люди. Но погода не создается человеком. Она им не управляется. Ты бессилен преодолеть стихию или ослабить ее натиск. Остается единственное — изучить физические законы, управляющие ею. Знанием мы побеждаем страх. До нас по молодости эти простые истины не доходили. К их пониманию мы пришли много позже.

Общение с синоптиками ограничивалось теми минутами, когда они знакомили нас с метеоусловиями по маршруту.

Иногда непогода загоняла не на большой, главный, а на маленький запасной аэродромчик. Перечитав подшивки старых газет, обалдев от спанья, мы принимались ругать опостылевшую погоду, заодно и синоптиков, словно они были виноваты в неожиданно свалившихся циклонах, грозе, снегопадах, туманах, метелях и бурях.

Арик честил синоптиков с повышенной изобретательностью. Не знал, не гадал он, что позднее судьба с мстительной памятливостью сделает его аэрологом.

Если метеорологию считают арифметикой, то аэрологию причисляют даже не к алгебре, а к высшей математике. Она не занимается тем, что творится под носом, а витает в самых верхних слоях атмосферы за сто — двести километров от земли, где начинают загораться метеориты, а давление измеряется сотыми долями миллиметров ртутного столба.

Вскоре в строевые части пошла новая техника. Нам предложили на выбор: переучиваться или идти в запас. Мы ушли в запас. Артур закончил геофак университета, стал работать в Обсерватории, побывал в Антарктиде и Арктике, и так преуспел, что, когда в поле зрения появилась моя грешная персона, он счел долгом обратить меня в праведника. Однажды по телефону он попросил меня срочно приехать к нему на работу. Едва поздоровавшись, он завопил:

— Ты помнишь, как мы презирали метеорологию?! Дураки! Это же не просто наука, это поэма, симфония, мудрость тысячелетий, предсказывающая грядущее!..

Артур метался по кабинету. Его очки скользили по длинному носу, взмахом руки он водружал их на место и продолжал:

— В детском лепете рождавшегося человечества погодные явления в атмосфере именовались “метеорами”. Отсюда и название — метеорология, — последнее слово он пропел, как Эйзен самую эффектную фразу из арии варяжского гостя. — Землю спеленала газовая оболочка, точно куколку. Она дала жизнь всему. А поскольку оболочка из-за неравномерного нагрева подвержена различно направленным физическим силам, то процессы в ней сложны, многообразны и грандиозны!..

За его спиной от быстрых взмахов длинных рук тяжело, как парадные флаги, колыхались листы с диаграммами земной атмосферы.

В дверь заглянула рыженькая девушка с остреньким личиком и, удовлетворив любопытство, скрылась. А мой давний друг, ничего не замечая и не слыша, как тетерев на току, продолжал разматывать перфокарту науки, на которой, видимо, совсем свихнулся.

— Изучать атмосферные процессы, их предвидеть, использовать в хозяйстве, строительстве, завоевании космоса — это ли не высшая цель! — Арик рванулся к шкафу, не целясь, выхватил огромный фолиант, вознес его над головой, будто собравшись швырнуть им в меня, неуча. — Возьми и думай! — Очки наконец слетели с его утиного носа.

— Весьма тронут твоей щедростью, но мои дела не настолько плохи, чтобы я брался за метеорологию, — сказал я, напыжившись.

— Ты будешь читать, — зловеще произнес Арик и опустил руку на мое плечо, будто магистр, посвящающий меня в масонскую ложу.

В его тоне было столько уверенности, что я не удержался от колкости:

— Я ведь не трояк пришел просить…

— Все равно бы не дал. Но от дела, о каком скажу, уверен — ты не откажешься.

Я заинтересованно посмотрел в его шалые глаза. На “гражданке” я уже перебрал много специальностей и ни на одной не мог остановиться. Любопытно, что предложит он?

Начал Арик с сотворения мира. У людей есть такая страстишка: чем больше они знают, тем хуже думают об умственных способностях других. Он рассказал, как создавали наши предки схему мироздания. Помянул Аристотеля, думавшего, что Земля окружена твердыми и прозрачными сферами, вложенными, как матрешки, одна в другую: на самой дальней покоятся солнце и звезды, носящие имена древнегреческих богов. Вспомнил Артур алхимика XIII века Люлла, который умудрился разместить звезды в 135 километрах от Земли. По его расчетам, до Луны было что-то около 23 километров, до Солнца — 70.

Потом Артур перешел к извечной мечте человека летать…

— Ни в одной области человеческих знаний не было затрачено такой массы труда, как в воздухоплавании, — разглагольствовал он. — За воздухоплавание бились астрономы и физики, лекари и акробаты, портные и фокусники. Кто такой Сирано де Бержерак Савиньен? Ты думаешь, тот несчастный влюбленный, каким его вывел Ростан? Он, между прочим, сочинял фантастические романы и за полтораста лет до Мон-гольфье описал устройство воздушного шара! Он же додумался превратить его оболочку при спуске в парашют, который изобрели лишь в начале нашего века!

Сначала я слушал Арика с интересом, но потом встревожился — друг явно заговаривался.

— Ну а если без дыма… Что ты от меня хочешь? — спросил я осторожно.

Арик дико посмотрел на меня, будто наскочил на стенку, и вскричал с отчаянием:

— Да оторвись ты от своего корыта во имя великой идеи!

— Тогда объясни толком!

Посопев, Артур терпеливо стал объяснять:

— У нас в обсерваторском эллинге хранится оболочка аэростата. На нем когда-то летал Семен Волобуй. Его почему-то и сейчас зовут Сенечка. Я хочу вдохнуть в оболочку жизнь и полететь на аэростате. Дошло?

— И хочешь взять меня?

— И Сенечку. Он болтается в нетях. Надо найти.

Я подумал: чем черт не шутит, когда бог спит? Хотел же я лет пять назад подвигнуть ребят с авиационного завода отремонтировать аэроплан Российского, чтобы пролететь на нем до Ленинграда. Вышла, правда, неувязка. Сами бы взялись — и дело бы пошло. А начали с бумаг по начальству. Тому бумагу, другому, третьему… В бумагах и завязли. Пропал пыл. Теперь в тлеющий костерок несбывшихся надежд Артур подбрасывал вполне горячую идею — возродить воздухоплавание, найти ему современное применение, помочь науке утрясти кой-какие небесные делишки.

— Пожалуй, возьму почитать, — потянул я к себе увесистый том.

— Даю на неделю. Заодно разыщи Сенечку! — В голосе Арика звякнули начальственные нотки, но тут он понял, что для начала лучше гладить по шерстке, добавил мягче: — Втроем мы осмотрим оболочку, если ее крысы не съели, подремонтируем, подклеим… Ну и начнем пробивать…

Артур сел, выбросил на стол костистые руки, постучал кончиками пальцев по стеклу.

— Чтобы ты мог болтаться по Обсерватории как свой, ты должен в ней работать… Кем?

— Замом, — выпалил я.

— Зам как минимум обязан иметь кандидатскую степень… Ого! Артур, кажется, не только витает в облаках.

— Вообще у тебя есть какая-нибудь серьезная специальность?

Литературу Арик в расчет не принимал.

— А какая требуется?

Он набрал номер начальника отдела кадров.

Наверняка понадобятся уборщицы и электрики. Уборщиц мало, поскольку работа грязная. В электрики не идут — мало платят. Точно! В отделе кадров сказали: требуется дежурный электрик. Восемь суток дежурства в месяц и восемьдесят пять рублей в зубы. Электриком я тоже работал. В одном высоком учреждении была прекрасная библиотека. Допуска туда достать не мог. Устроился электриком, стал читать что хотел.

— Согласен? — спросил Артур.

— Только ради того, чтобы слетать.

В Обсерватории я не стал говорить, что худо-бедно меня кормил литературный труд. Кадровичка, изучая пухлую трудовую книжку с разносторонними наклонностями и обнаружив пробел в штатной работе, подозрительно спросила:

— Где вы были последние три года?

Потупившись, я отвел глаза и дрогнувшим голосом произнес:

— Об этом не спрашивают…

— Понятно, — прозорливая кадровичка посчитала, что эти три года мне довелось пребывать в местах отдаленных, но, поскольку я поступал на должность материально не ответственную, поставила штамп “Принят”.

Так я заделался специалистом по светильникам, конденсаторам, трансформаторам, выключателям и перегоревшим лампочкам. Старший, по фамилии Зозулин, в дежурке подвала отвел шкафчик для одежды и инструмента, проинструктировал по технике безопасности и включил в график дежурства. Вышло, что дежурить надо в первые же сутки. Потом провел к главной щитовой, куда подходила силовая линия и откуда электричество распределялось по корпусам. Он показал систему освещения в кабинетах, лабораториях, коридорах, конференц-зале. Слазали мы и на чердак, где глухо урчали электромоторы, питавшие лифты и подъемники.

Весь день я принимал заявки и бегал по корпусам, заменяя лампочки, разбитые розетки, дроссели в светильниках, наращивал провода к настольным лампам, которые после очередной перестановки столов оказывались короткими. У меня создалось впечатление, что все грандиозное электрическое хозяйство вдруг подверглось разрушению, как после землетрясения, и пришлось заново его восстанавливать.

Вечером я обошел корпуса и закоулки, повыключал свет, оставленный забывчивыми сотрудниками, и вернулся в дежурку. Зозулин долго колготился, опасаясь оставлять меня одного. Я узнал, что он пришел сюда пареньком. Вместо Обсерватории на этом месте тогда располагалась воздухоплавательная школа и здесь преподавал генерал Умберто Нобиле, которого Зозулин хорошо помнил… Наконец старик преодолел себя, ушел.

Веником я стер сор с верстака, совком выгреб грязь из углов, застелил столик с телефоном и книгой сдачи-приема дежурств свежей газетой. Выключил радио. Наступила благостная тишина. Достал том по метеорологии. Разлегся на древнем пружинистом диване.

Итак, Артур решил тряхнуть стариной, вознамерился вызвать к жизни воздушный шар. Зачем-то люди восстанавливают “ситроены” и “фордики” двадцатых годов, пересаживаются с “Жигулей” на велосипед, с бездушного трактора на верного коня… Парят на дельтаплане…

Кстати, некий пылкий итальянец при дворе шотландского короля Якова, занимаясь алхимией, по совместительству соорудил нечто подобное дельтаплану, но крылья изготовил из птичьих перьев. Попытка полета не удалась. Причиной неудачи явилось то обстоятельство, что некоторые перья оказались куриными, а “курицы (как писала хроника) имеют большее стремление к навозу, чем к небесам”.

Но когда это было — в 1507 году! А сейчас на пороге нового столетия люди чаще стали задумываться над тем, что не во всем прогресс является прогрессом, и пытаются кое-что из утерянного и порушенного вернуть, восстановить, возродить на потребу сущего и духовного.

У свободного аэростата была своя пламенная история. Идея создания аппарата легче воздуха витала в умах несколько веков. Архимед вывел закон: всякое постороннее тело, погруженное в жидкую или газообразную среду, теряет в своем весе столько, сколько весит объем жидкости или газа, вытесненный данным телом. Так что братья Жозеф и Этьен Монгольфье начинали не на пустом месте. Они знали: нагретый воздух легче холодного, поэтому и стали клеить свой монгольфьер.

За полетом первых аэронавтов Пилатра де Розье и маркиза д’Арланда 21 ноября 1773 года следил знаменитый исследователь атмосферного электричества и один из авторов Декларации независимости США Бенджамин Франклин. Кто-то его спросил: “Что даст человечеству эта новая затея?” Он пожал плечами и ответил: “Кто может сказать, что выйдет в будущем из новорожденного?”

Братья Монгольфье получили от короля (правда, позднее обезглавленного) дворянское звание. На своем гербе они начертали прямо-таки пророческие слова: “Так поднимаются к звездам”.

Затем в Лионе Жозеф Монгольфье соорудил шар-гигант. Он. мог поднять семь человек. На нем изобретатель намеревался долететь, смотря по ветру, до Парижа или Авиньона. Все пассажиры были высшими аристократами Франции. В толпе провожающих никто не заметил неизвестного молодого честолюбца с горящими глазами. Он страстно мечтал о полете, но у него не было надежды очутиться в числе избранных. Тогда парень забрался на забор, отделявший аэростат от публики, и в момент подъема вскочил в гондолу. Лишняя тяжесть оказалась роковой. Монгольфьер лопнул. Удар о землю был настолько силен, что Жозеф Монгольфье выбил три зуба, остальные воздухоплаватели получили вывихи и ушибы.

Прошло несколько лет. Физик Жак Шарль предложил вместо нагретого дыма наполнять оболочку водородом. Это позволило вчетверо уменьшить объем. Для увеличения дальности полета Шарль применил балласт в виде мешочков с песком. Гондолу подвесил не к нижней части оболочки, а к сетке, накинутой на оболочку, — тяжесть гондолы теперь равномерно распределялась по всему шару. Шарль сообразил сделать отверстие снизу — через него аэростат наполнялся газом, а при избыточном давлении газ улетучивался в атмосферу. Наконец он же применил якорь, чтобы цепляться при спуске и останавливать аэростат даже при сильном ветре. Такая конструкция почти в неприкосновенности прожила более столетия.

Перед полетом 1 декабря 1783 года Этьен Монгольфье передал Шарлю записку: “Вам надлежит открыть путь к небесам”.

Недалеко от привязанного аэростата стояли на кострах бочки с железными стружками. Туда лили соляную кислоту, и разогретый газ через шланги утекал в оболочку. Когда аэростат обрел форму огромного овала, напоминающую яйцо, Шарль с помощником Робером залезли в корзину, отрубили концы…

“Ничто не может сравниться с тем радостным состоянием, которое овладело мною в тот момент, когда я улетал с земли, — писал знаменитый физик. — Это было удовольствие, это было блаженство… Счастливо избежав преследование и клевету, я чувствовал, что я один за себя отвечаю и нахожусь над всеми. Это чувство морального удовлетворения сменилось затем еще более живым чувством восторга перед величественным зрелищем, которое открылось нашим взорам. Внизу со всех сторон мы видели лишь головы зрителей, вверху — безоблачное небо, вдали — роскошные виды…”

Через два с четвертью часа аэростат спустился в сорока километрах от места взлета. Вскоре прискакали на лошадях поклонники воздухоплавания герцоги Шартрский и Фиц-Джемс с англичанином Феррером. За шаром они гнались верхами.

Робер сошел с гондолы.

Облегченный аэростат рванулся в небо. Шарль упустил из виду, что уменьшение веса сильно влияет на подъемную силу. Вес помощника он не заменил соответствующим количеством балласта, и потому за десять минут взвился на высоту в три километра. Аэростат снова осветился лучами солнца, уже зашедшего для жителей окрестных городков. Однако Шарль не потерял присутствия духа. Ощутив резкую боль в ушах, появившуюся от уменьшения давления воздуха на высоте, он начал предпринимать попытки вернуться на землю. То открывая клапан и выпуская газ, то сбрасывая мешочки с песком, он пролетел более двух часов и мягко опустился на крестьянском поле.

Жак Шарль стал первым воздухоплавателем, кто сумел управлять “игрушкой ветров” — так прозвали тогда аэростат. Но, видимо, он был сдержанным по натуре человеком. После этого полета Шарль ни разу больше не поднимался в воздух.

Великий Гете тоже не удержался от соблазна позабавиться монгольфьерами. Не только поэт, но и прекрасный физик и естествоиспытатель, он склеил небольшой шар, который долетел до крыши Веймарского дворца.

Увлечение монгольфьерами докатилось и до России. В день именин Екатерины II 24 ноября 1783 года для потехи запустили шар, раскрашенный в яркие цвета. Воздух в его оболочке нагревался от углей в жаровне. Однако мудрая царица, памятуя о том, что ее империя не каменная, как Европа, а больше деревянная с соломенными крышами, издала указ, “чтобы никто не дерзал пускать на воздух шаров под страхом уплаты пени в 25 рублей в приказ общественного призрения и взыскания возможных убытков”.

В то время в Европе гремело имя воздухоплавателя Бланшара. Он проводил показательные полеты в Нюрнберге, Лейпциге, Берлине, перелетел из Дувра в Кале через Ла-Манш и вознамерился блеснуть в Петербурге. Светлейший князь Александр Андреевич Безбородко, занимавший при императрице пост секретаря и фактически руководивший российской внешней политикой, написал тогдашнему послу в Пруссии графу Сергею Петровичу Румянцеву: “Ея Императорское Величество, уведомясь о желании известного Бланшара приехать в Россию, Высочайше повелеть соизволила сообщить вашему сиятельству, чтобы вы ему дали знать об отложении такового его намерения, ибо здесь отнюдь не занимаются сею или другою подобною аэроманиею, да и всякие опыты оной, яко бесплодные и ненужные, у нас совершенно затруднены”.

Лишь Александр I снял запрет с воздухоплавания. В 1803 году Россию посетил опытный аэронавт Гарнерэн. В присутствии всей императорской семьи он поднялся на воздушном шаре. Западный ветер на высоте встревожил его. Воздушный поток нес в Ладогу и глухомань заозерья.

В памяти Гарнерэна еще жило воспоминание о том, как в 24 километрах от Парижа невежественные крестьяне, напуганные видом с неба свалившегося чудовища, расстреляли и изодрали в клочья оболочку шара. К счастью, в гондоле не было аэронавта. Его непременно сожгли бы на костре как колдуна.

Гарнерэн всполошился при виде удалявшегося города и прервал полет. Позднее он оправдывался: “Я боялся залететь слишком далеко частью в рассуждении неудобства местоположений, частью же по причине неизвестности образа мыслей деревенских жителей той страны при виде толико нового и чрезвычайного для них зрелища”.

Спуск прошел вполне благополучно в лесу близ Малой Охты, причем, как с некоторым удивлением вспоминал Гарнерэн, “случившиеся тут крестьяне оказали нам скорую со своей стороны помощь и не изъявили ни боязни, ни удивления, видя нас ниспускавшимися с неба”.

Ну а с маэстро Бланшаром, тем, кого не пустила в Россию Екатерина II, случилось следующее: после блистательных выступлений в Европе он переехал в Америку. Завоевателям Нового света, поднаторевшим на истреблении индейцев, подавай чего-нибудь такое, что щекотало бы нервы. Бланшар впал в отчаяние и вскоре умер. Тогда его дело продолжила жена. На ее представлении азартные янки швыряли кожаными мешочками с золотым песком и палили из пистолетов. Не удовлетворившись простыми полетами, жена Бланшара решила однажды пустить из корзины фейерверк. Ракета попала в оболочку, наполненную водородом, а этот газ взрывается сильней гремучей ртути. Несчастная воздухоплавательница упала на крышу дома, а оттуда на мостовую… Это была первая жертва среди женщин, но далеко не последняя, поскольку необузданный и непредсказуемый нрав “слабого пола” издавна удивлял нашего брата…

Я уснул незаметно, как бы растворившись в тумане. Встревоженному предстоящими событиями, мне снились чудаки в париках и камзолах. Старорежимные дамы в одеждах римских матрон парили по воздусям, а за ними сквозь мерзопакостную окклюзию наблюдал подполковник Лящук, он же Громобой. Перед утром приснился Сенечка. Почему-то на садовой скамье в мокром парке.

2

Проснувшись, я сразу же вспомнил о нем. Поискам решил посвятить этот день. До начала работы сделал обход по корпусам, выключил ночное освещение, включил, где надо, дневное. Первую наводку дал Артур: он сказал, что когда-то Семен работал в летном отделе Обсерватории. Стало быть, в отделе кадров должен сохраниться его домашний адрес. Я предстал перед кадровичкой и спросил, где живет Волобуй.

— Это еще зачем? — сердито спросила она.

— Питаю интимный интерес.

— Мы справок не даем.

— Насколько мне известно, Волобуй не из эстрадных певцов и не знаменитый писатель, скрываться от поклонников ему не к чему.

— Бросьте хамить! — одернула кадровичка.

Пришлось выкатиться несолоно хлебавши. Отпор схлопотал по собственной вине. Везде и всюду нужен подход. Не надо мешать людям быть добрыми. Собеседник нахмурился — ты улыбнись, он улыбнулся — ты расплывись еще шире.

К счастью, Волобуя помнил вахтер в проходной. Он объяснил, где тот жил раньше. С трудом, но все же я отыскал пятиэтажку, остановился у двери, собрался с духом. На меня подозрительно смотрел матовый, как бельмо, глазок. Нажал на кнопку. За толстой дверью мяукнул колокольчик. Звякнула цепочка. Проем заслонила рослая, под метр восемьдесят, женщина в тигровом халате. Ее лицо было намазано кремом.

— Семен Семенович Волобуй здесь проживает? — спросил я, придав голосу воркующие нотки.

— “Проживает”, — хмыкнула женщина и посуровела. — Ночует иногда, а не проживает. Как постоялец какой-то.

Женщина распахнула дверь. В комнате было тесно от ковров и стенок, где за стеклом, как в музейной витрине, красовалась фарфоровая и хрустальная всячина.

— Вы его друг? — спросила женщина, глазами показав на унитазоподобное кресло — последний крик моды.

— Нет, но мне поручил разыскать его Артур Николаевич.

— Зачем это вдруг Воронцову понадобился Сенечка?

Я развел руками и чуть не смахнул статуэтку на подставке.

— Где же найти его?

— Он работает на “Мосфильме”.

— Снимается?

— Не знаю, что уж там делает, но пропадает днями и ночами.

Теперь возникла проблема: как пробиться на “Мосфильм”? По телефону справок не дадут. Чтобы выписали пропуск, нужна уважительная причина. С кино, кроме чисто зрительского, я никакого дела не имел. Но тут вспомнил давнего приятеля Валентина Виноградова. Он должен снимать фильм “Земляки” по сценарию Василия Шукшина. Если помнит читатель, там речь шла о сложных взаимоотношениях старшего брата, уже подпорченного городом, с младшим, деревенским. Позвонил Валентину и попал в точку. Тот как раз искал родителя этих братьев. Сфотографировали одного актера с бородой и маленькими хитроватыми глазками. Не то.

— Тебя попробуем на отца, — сказал Валентин и заказал пропуск.

Да мне хоть на Гамлета, лишь бы попасть на студию.

В проходной выдали разовый пропуск-картонку. Поплутав по темным и грязным коридорам, наткнулся на комнатку съемочной группы. Какая-то цветастая дева, тяжело хлопая наклеенными ресницами, снизошла — провела в павильон.

Среди строительных лесов, подпорок, пыльных задников, кабелей и юпитеров стояла деревенская изба, точнее, три стены без потолка с окнами, тюлевыми занавесками, стол с остатками еды, чашка с кутьей. Только что похоронили отца. Пылкий, взрывной Сергей Никоненко играл младшего брата. Актер был взвинчен. Предстояла трудная сцена. Он приходит с кладбища, садится на лавку — разбитый, одинокий, и тут видит приехавшего брата, запоздавшего в дороге. Должен зарыдать и произнести фразу: “Все тебя ждал. Последнее время аж просвечивал…” Сказать не просто с глазу на глаз, а через перебивку — за кадром. В кадре же должна возникнуть фотография отца на стене.

Увидев меня, Валентин покрутил шеей и крикнул кому-то:

— Боря, изобрази!

Та же девица, как я понял, ассистентка режиссера, увела в костюмерную. Выцветшая и самая большая по размеру гимнастерка все равно оказалась мала, но снимут-то до пояса, сойдет и такая. Однако костюмерша огорчилась. Свое дело она исполняла ревностно: тщательно пришивала подворотничок, прикалывала гвардейский значок, медаль и орден “Славы”, долго прилаживала погоны.

Фотограф Боря тоже вертел меня так и этак, менял свет, объективы, наконец щелкнул раза три и отпустил с миром.

Я вернулся к Валентину, объяснил свою цель. Но тот отрешенно посмотрел сквозь меня, пожал плечами:

— Поищи по цехам, время у тебя есть.

Я еще покурил в закутке с флегматичным Неведомским, игравшим старшего брата, и отправился на поиски Волобуя. Ход моих мыслей был таков: где в кино может подвизаться бывший летчик и аэронавт? В съемках фильма на авиационную тему. Прошел по всем корпусам, этажам и коридорам, посматривая на временные таблички на дверях съемочных групп, где указывалось рабочее название фильма. Думал, что картина должна именоваться не иначе как “Небо зовет”, “Барьер неизвестности”, “Там, за облаками” или что-то в этом роде. Похожих названий не оказалось. Стал пытать счастья у встречных и курящих в отведенных для этого местах. Отвечают: Жору Буркова, Леню Куравлева, Кешу Смоктуновского знают, а Волобуй — незнаком. Посоветовали искать во вспомогательных цехах. Их на “Мосфильме” более десяти…

Вдруг где-то на задворках зашелся в треске знакомый М-11. Такие стосильные моторы стояли когда-то на “кукурузнике” ПО-2 и спортивных “Яках”. Я ринулся на звук. Продравшись через декорации старинных причудливых домов, завалы отработавших свое макетов, я увидел палубу миноносца, окатываемую из пожарных шлангов. Ветер от авиационного винта хлестал по красным лицам матросов. Угольные прожектора метали свет с яростью полуденного солнца. Около укрытых зонтиками кинокамер суетились операторы.

А в тени деревьев на дощатом помосте невозмутимо возлежал кряжистый человек в синей спецовке и летном шлеме. “Сенечка!” — бухнуло под сердцем.

Режиссер, примостившись на операторском кране, точно кулик на кочке, что-то пискнул в мегафон. Из-за рева мотора его никто не услышал, но все поняли: объявлялся перерыв. Потухли прожектора, опали водяные струи, отфыркиваясь и отжимая бескозырки, побежали в бытовку матросы-статисты. Сенечка не спеша поднялся с ложа, перекрыл краник бензобака, мотор сердито пульнул сизым дымом и заглох. Деревянный пропеллер, обитый по кромке стальной полосой, пружинисто остановился.

— Через десять минут дубль! — наконец прорезался режиссерский мегафон. Кран опустил свой хобот, ссадив оператора-постановщика и режиссера на землю.

По виду никак нельзя было определить возраст Сенечки. Ему можно было дать и тридцать и пятьдесят. На плоском загорелом лице совсем не было морщин. Одна кустистая бровь высоко поднималась над другой, придавая лицу насмешливо-удивленное выражение.

— Здравствуй, Сеня, — поздоровался я, приблизившись.

— Привет, коль не шутишь, — ответил он, силясь понять, где мог со мной встречаться. — Ты как меня нашел?

— Дома был.

По лицу Сени пробежала тень.

— Так ты ветер здесь делаешь?

— Бесценный человек, — многозначительно поднял палец Сенечка. — Скучный кадр без воды, без бури. Заболеет режиссер, все равно снимут, я исчезну — заменить некем.

— Тебя Артур Николаевич ищет…

Эта весть, неизвестно почему, сильно встревожила Сенечку. Лицо его посветлело, он заморгал быстро-быстро:

— Зачем, не сказал?

— Хочет лететь на аэростате.

Сенечка выхватил из кармана сигарету, ломая спички, прикурил. Сигарета оказалась с дыркой, швырнул ее в кусты, торопливо достал новую.

— И меня, конечно, вспомнил? Я ведь один остался из летавших.

Он ловко сбросил спецовку, надел брюки, пиджак.

— А дубль?

— Черт с ним, едем к Артуру!

— Он велел прийти завтра.

Сеня разочарованно затоптался на месте, еще раз внимательно посмотрел на меня и вдруг вскрикнул:

— А-а, вот где я тебя видел! У Артура на фотографии! Вы вместе снимались, когда были курсачами.

— Ну а я о тебе слышал не только от Артура.

— Были времена… — Сенечка опять влез в свой комбинезон, открыл краник подачи топлива, подсосал бензин в карбюраторы.

Операторская стрела снова вытянула хобот.

— Внимание массовке! — загрохотал режиссерский мегафон. — Сейчас пиротехник сделает небольшой взрыв. Больше прыти! Вы в бою!

Рабочие поставили свет, ассистенты оператора замерили расстояния от камер до объекта съемки. Гримерши с картонными коробками подмазали грим, костюмерши подправили бушлаты, бескозырки…

— Что снимают? — спросил я Сеню.

— “Моозунд”.

Сеня застыл у своего аппарата, как спринтер на старте. В руках он держал резиновый амортизатор, накинутый на конец пропеллера.

— Ветер, Сеня!

Он рванул амортизатор на себя. С чохом взвыл двигатель, готовый слететь с моторной рамы. Тугая струя горячего воздуха разметала водные струи из брандспойтов.

— Мотор!

Хлопнул взрыв-пакет, выбросив ядовито-белое облако. По жестяной палубе заметались матросы, разбегаясь по своим постам. Тяжело заворочался задник с грубо намалеванным свинцовым небом и морем, создавая иллюзию штормовой качки.

Сеня забыл надеть шлем. Ветер растрепал волосы — не то пегие, не то седые, и в этот момент я подумал, что он тоже из лихого племени флибустьеров, которые еще не перевелись на земле.

После съемок мы зашли в павильон, где Валентин Виноградов работал с эпизодом встречи двух братьев. На декоративной стене в обрамлении черной ленты уже висел мой портрет: в расстегнутой гимнастерке, с простецкой ухмылкой в победном сорок пятом.

3

Я заступил на дежурство и на другой день, решив накопить побольше отгулов. Сенечка появился в нашем подвале чуть свет. Вскоре пришел и Артур. Мы отправились на окраину бывшего летного поля, теперь заросшего лопухами, осотом, викой. Там за кладбищем использованных баллонов, бочек и разбитых самолетов стоял похожий на зерносушилку эллинг. Подходы к нему ограждала колючая проволока.

Распугав ораву одичавших котов, мы сбили с дверей окаменевший от ржавчины замок и вошли в гулкую, сумеречную пустоту. Тленом веков дохнуло на нас. Стекла окон наверху были целы, но пропускали мало света от плотных наслоений пыли. Сюда не задувал ни ветер, ни снег — было сухо, как в пирамиде Хеопса. Вдоль стен тянулись стеллажи из потемневших досок. На них лежали бухты веревок и тросов, связки деревянных блоков — кневеков. Рядом стояли банки с олифой и краской, мастикой и клеем. Сверху посреди зала свисала цепь подъемной лебедки. Сеня потянул ее, зазвенели стальные звенья. По рельсам наверху побежали катки. Испуганно заметалось эхо под крышей. Тяжелой рысью промчались по доскам жирные коты. Эти звери, видно, рождались тут, взрослели, размножались, непонятно что ели, но явно не бедствовали, проживая дерзкой и дружной коммуной.

Под огромным брезентовым чехлом покоилась серебристая оболочка аэростата. Мы стянули брезент, взвихрив тучу пыли.

— Она, родная, — с волнением прошептал Сенечка.

В клубке спутавшихся веревок сетки он нашел металлическое кольцо клапана, привязал к крюку подъемника и стал быстро перебирать цепь руками. Прорезиненная шелковая оболочка, как бы просыпаясь от долгого сна, медленно вытягивалась ввысь, низвергая с себя потоки пыли, талька и алюминиевой краски. Ее верх достиг потолочных балок эллинга. Сеня застопорил подъемник, по пожарной лестнице поднялся туда же. Балансируя, как канатоходец, прошел по рельсам, проложенным под опорными балками, и закрепил оболочку в подвешенном состоянии. На первый взгляд она совсем не пострадала. Спасли ее, наверное, вездесущие кошки, вытесненные из деревенских домов новостройками Подмосковья и разогнавшие обитавших здесь мышей и крыс.

Основные ворота эллинга раздвигались с помощью электромотора. Минуя подсобку, мы прошли в небольшую, но довольно просторную мастерскую. Добрые люди, конечно же, растащили инструмент полегче, раскурочили фрезерный и токарный станки, однако снять тиски, уволочь наковальню они не смогли. Молча мы опустились на побуревшую скамью. В глазах все еще стояла могучая оболочка, вытянувшаяся вверх.

— Не уверен, что эта хламида может полететь, — наконец подал голос Артур.

— Захотим — полетит, — резонно заметил Сенечка, кажется, он обиделся за уничижительную “хламиду”. — Добудем компрессор, накачаем покрепче, узнаем, где утечка, и поставим заплаты…

Артур раскрыл блокнот:

— Давайте составим список дел, прикинем сроки, стоимость.

— Ну, для начала надо узнать, на чьем балансе висит вся эта аэронавтика, — сказал я, кивнув в окружавшее пространство.

— Сам шар дважды, не то трижды списывали! — загорячился Сеня.

— И все же лучше уточнить. Ничейный — еще не значит: наш.

— Это я узнаю, в архиве меня должны помнить!

— Я займусь организационной стороной, — проговорил Арик.

Мне же предстояло протянуть в эллинг кабель, восстановить электричество, привести в порядок растерзанные станки, потом присоединиться к Сенечке в ремонте оболочки и такелажа.

— Ему тоже надо какую-то должность, — посмотрел я на Артура, в котором впервые мы почувствовали командира.

— Пойдешь сантехником?

— Да хоть домовым! — воодушевленно ответил Сеня. — Виолетту ставлю на диет-т-ту, объявляю вегетарианский месяц!

— А кино?

— Ухожу в бессрочный! Пусть штилюют! Ветер нам понадобится на небесах!

— Главное, товарищи-новобранцы, никого не посвящать в наши дела до поры до времени. Иначе задавят в зародыше, наплюют и растопчут. Научное обоснование к полету дадут Гайгородов, Комаров, Балоян. Они из зубров — помогут!

Артур был прав. Все делать самим. По горькому опыту мы знали: подключим организации — задушат накладными расходами, завалят бумагами, растащат весь пыл на доделки, согласования и, в конце концов, погубят здоровое начинание. Будем рыть каждый свою норку как кроты. Ну а уж потом поглядим — под чье начало подвеситься. Не получится с Обсерваторией, подключим спортивные организации — запустил в небо аэростат, и те, кто готовится стать парашютистом, пусть прыгают с гондолы — без всякого расхода горючего и моторесурса. Короче, не мытьем, так катаньем, но вытащим аэронавтику из небытия.

— Кстати, где гондола? — встревожился Артур.

В поисках гондолы наткнулись в эллинге еще на одну дверь. Ее запирала пластина из рессорной стали и амбарный замок, который был в ходу у простодушных лабазников. Пришлось сбегать за ножовкой в свой подвал. По дороге я заприметил трансформаторную будку. Оттуда к эллингу должен идти кабель. Надо спросить Зозулина — убрали его или нет, когда списывали эллинг с баланса. Старик должен помнить. Сталь у замка оказалась кованой, современное полотно ножовки садилось быстро. Долго ли, коротко ли, но замок одолели, монтировкой разогнули скобу. Распахнули дверь. Тесный бетонный коридорчик уводил под землю к еще одной двери, однако не такой уж прочной. Справившись с ней, мы обнаружили склад. Кто там был в последний раз? Гайгородов, знаменитый воздухоплаватель Зиновьев, аэронавт Полосухин или еще кто из старых пилотов? Ясно одно, кто бы то ни был, но уходил отсюда с надеждой, что объявятся новые сумасброды, которые попытают счастья, как и они, вернуться к свободным полетам на воздушном шаре.

На стеллажах торпедными головами лежали баллоны, обильно смазанные тавотом. Баранками висели связки запасных блоков, карабинов, колец. Удавом темнел толстый гайдроп[27]. Было и два якоря, похожих в полумраке на камчатских крабов. В одном из ящиков были упакованы брезентовые мешочки для балласта, в другом — покрытые металлической стружкой экраны-флюгеры для пеленгации.

А в углу стояла целехонькая новая корзина, переплетенная для большей прочности парашютной тесьмой. Она была рассчитана на троих. Сенечка легко вспорхнул в нее и долго возился там, точно наседка в гнезде.

— Она, милашка, — подал он голос минуту спустя, затем вылез из гондолы, уселся на бухту гайдропа. — Основа для оснащения аэростата есть. Можно что-то подклеить, покрасить, испытать на прочность. Но одного существенного механизма я не заметил. А он был у нас. И, представьте, работал.

Артур вопросительно взглянул на него, но Сенечка озирался по сторонам и молчал.

— Не тяни за хвост! — не выдержал Артур.

— Нет компрессора!

— Стоп! — Артур наморщил лоб. — Год назад для подстанции рыли котлован и какой-то компрессор потрескивал.

— У рабочих мог быть свой компрессор.

— И все же сходим туда. Вдруг…

Когда мы закрыли двери и собрались уходить, всем сразу пришла одна и та же мысль: а кто будет охранять найденные сокровища? Увидев движение у заброшенного эллинга, обсерваторцы просто любопытства ради растащат все оставленное для нас неведомым капитаном Немо. А в наше время обыкновенный пеньковый конец найти трудней, чем электронно-вычислительную машину. Если оформить Волобуя, скажем, не сантехником, а сторожем, то надо пробивать через начальство дополнительную должность, хоть и копеечную, не обременительную для многомиллионного бюджета, но ощутимую в глазах всевидящего контрольно-финансового ока. Придется брать на баланс все хозяйство, назначать комиссию, которая провозится с пустяковым вопросом не меньше месяца. Так что идея со сторожем отпала. Пусть Сенечка идет в Обсерваторию сантехником. В крайнем случае я подменю его.

Сеня извлек из своего кармана припасенный кусок пластилина и на всех дверях поставил пломбы, тиснув обычным пятаком. Случалось, такие пломбы держали крепче любых запоров.

Компрессор мы обнаружили там, где рыли котлован. В бурьяне неподалеку валялся автомобильный мотор от него. Все, что поддавалось ключу и молотку, было отвернуто, согнуто, оборвано. Но уцелели остов, блоки, маховики. Короче, был скелет, на котором мы полегоньку-помаленьку нарастим мясо. Кто дерзает, тот живет!

4

Без раскачки, по-авральному мы взялись за работу. Сенечка сумел оформиться переводом, поклявшись при надобности откликнуться на зов искусства. Я сбегал в хозяйственный магазин, купил замки и подвесил к пломбам для надежности. Улучив момент, когда старик Зозулин после обеда впал в блаженное сомнамбулическое состояние, я навел его на приятные воспоминания. В войну ополченцем старик служил в противовоздушной обороне, получил медаль, когда какой-то нахальный гитлеровский летчик на бреющем срезался на тросе аэростата, расчетом которого командовал Зозулин. Хотя я работал четвертый день, он успел уже дважды рассказать эту историю, однако я выслушал ее со всем вниманием и в третий раз, а потом перевел разговор на эллинг.

— Ну, как же! — Зозулин надул щеки. — Здесь делали аэростаты “СССР” и “Осоавиахим”…

— Туда кабель проходил?

— Он и сейчас есть.

— Где?!

— Должен идти от трансформаторной.

Я помчался к будке и обнаружил отсоединенный конец кабеля, замотанный изоляционной лентой, как культяпка. Потом нашел ввод в эллинг.

Обесточенные провода подвел к рубильнику. Вооружившись переноской, кусачками и отверткой, вернулся к трансформаторной будке и, прозвонив концы, подсоединился к сети. Опять побежал к эллингу, а это побольше километра, сунул провода переноски к клеммам — вспыхнула лампочка. На всякий случай поставил новые предохранители, надел резиновые перчатки и рванул рукоятку рубильника вверх. Эллинг озарился огнями.

Отныне у нас появилась своя крыша над головой. Сенечка, кажется, даже собрался переселяться сюда со всеми манатками. Однако какое-то дурное предчувствие удерживало его от этого шага. На меня же дома давно махнули рукой — я бродил и ездил, выискивая самые глухие места.

Работа в научных учреждениях имела одно весьма ценное преимущество. Хозяйственные организации более или менее централизованно, даже планово, вывозили металлолом и другую заваль. Обсерватория же за пятьдесят с лишним лет существования обросла свалками, как корабль ракушками. Не выходя за пределы территории, мы набрали все недостающие детали для станков, мотора и компрессора. Сначала заработал токарный ДИП, помнивший лихие времена периода реконструкции, потом присоединился к нему флегматичный фрезер. Л уж на этих-то агрегатах мы смогли бы сварганить не то что мотор, а орудие любой системы и даже танк.

Осветившийся и подававший звонкие производственные шумы, эллинг привлек внимание разного люда Обсерватории — умельцы были в каждом отделе и всегда кому-то что-то было надо. На заросших тропинках мы выставили трафаретки: “Посторонним вход воспрещен!” Но эти таблички возымели обратное действие. К эллингу шли уже не только страждущие, но и любопытные. Сенечка бесился.

И вот однажды он приволок огромную образину, имевшую дальнее родство с мохнатой кавказской овчаркой, пегим догом и рыжим боксером. От разноликих предков эта собака унаследовала самые отвратительные черты. Мало того, что она была страшна, как собака Баскервилей, — она много жрала, опустошая наши съестные запасы, гоняла котов, вызывая их яростные вопли.

Но у нее было и достоинство. Она отпугивала. Завидев человека, размечтавшегося разжиться у нас какой-нибудь деталькой, она мчалась ему навстречу, оскалив пасть, высунув лоскут красного языка и не издавая лая. Она взвивалась на дыбки перед обезножившим от неожиданности и страха страдальцем и клацала клыками, точно капканом. Не в силах сбавить скорость, псина описывала длинную петлю для повторной атаки. Этого мгновения хватало человеку, чтобы выпасть из обморочного состояния и сообразить, что делать дальше.

До преследования жертвы пес не опускался. Вскинув ногу, он сердито делал отметку на границе своих владений и отбегал на облюбованный им взгорок, откуда хорошо просматривались подходы к эллингу.

Чтобы узаконить для него это место, мы соорудили будку. Оставалось дать ему имя. Мы заранее отказались от разных “Джеков”, “рексов”, “джимов”. Требовалось простое и звонкое, но которое бы подходило к физиономии пса.

Из затруднения вывел Артур. При виде нашего командира у безродного пса обнаружился еще один изъян. Он оказался подхалимом. Уж не знаю, что начальственного учуял пес в тощей фигуре Арика, но он выскочил из своего логова с радостью, с какой эскимос встречает луч солнца после полярной ночи. Барабанно забил хвостом, выколачивая блох, подал голос — скрипучий, нутряной, чуть ли не блеющий.

— Митька, — Артур потрепал загривок увивавшегося у его ног пса и воззрился на нас, остолбеневших от этой сцены.

— Ты знаешь эту собаку? — наконец спросил Сенечка.

— Первый раз вижу.

— А откуда кличка?

— А разве он на Митьку не похож?

— Но ведь этот террорист вогнал в страх всю Обсерваторию!

— Мне уже жаловались и грозились… — Тогда почему он тебя не съел?!

— Потому что, в отличие от вас, у него развито чувство субординации.

Так пес обрел имя. Чуть позже мы полюбили его. В собачьем роду он прослыл бы умницей. Митька признавал только нас троих. Очевидно сообразив, что кошачья стая тоже имеет какое-то отношение к эллингу, он смирился и с кошками. А когда мы поставили его на скромный, но по-солдатски сытный рацион, он перестал сжирать наши бутерброды. Разгладилась, маслянисто заблестела шерсть. У него даже появилась благородная осанка, а морда приобрела выражение значительности, как у метрдотеля. Вот что значит, когда собака чувствует себя при деле!

Потихоньку мы перебрали мотор, завели его и, поставив на обкатку, взялись за компрессор. Он был хотя и старой конструкции, но довольно мощный. Три тысячи кубов мог накачивать минут за двадцать. Нам важно было надуть оболочку, проверить крепость швов и поставить заплаты там, где мог вытекать газ. А уж потом заняться покраской. Осматривать ее решили при помощи люльки, подвешенной к балке под крышей эллинга.

Артур тем временем начал сколачивать группу энтузиастов аэронавтики, чтобы ломиться в дверь к начальству не в одиночку, а дружиной единомышленников. Среди ученых оказались люди, сами летавшие на аэростатах. Их не надо было убеждать. Они впадали в состояние эйфории, вспоминая святую молодость, и обещали всяческую поддержку. Особенно ценными оказались советы Гайгородова, старого аэролога, воздухоплавателя, спартанца-полярника. Маленький, подвижный, с добрым, истинно русским лицом и веселыми морщинками вокруг глаз, Георгий Михайлович отвел Артура в уголок и сказал:

— Вам надо продумать основные проблемы нынешней метеорологии. Их накопилось вагон и маленькая тележка. Лакмусовая бумажка — повсеместное повышение углекислого газа в атмосфере. Заводы, нефтепромыслы, теплостанции вносят свою долю калорий в общее потепление климата. Отсюда прогрессирующее количество ошибок в долгосрочных прогнозах, отсюда возникновение непредсказуемых катаклизмов в природе.

— Это слишком огромная задача… — смешался Артур.

— А вы дерзайте! Чем смелее проект, тем легче пробить его в жизнь. Каждый отдел отдаст вам свой круг проблем. Мы их обобщим на ученом совете и составим проект письма в высшие сферы.

— Не рано ли?

— Боитесь, ощиплют, пока не обросли перьями? — прищурился Георгий Михайлович. — В последний раз я летал на аэростате двадцать пять лет назад. Не все удалось использовать в статьях, но записи я сохранил. Даже если вы проведете исследование по моей программе, то сразу увидите разницу в показаниях. Данные за четверть столетия наведут на серьезные размышления. Помните девиз на гербе Монгольфье?

— Си итур ад астра…

— Вот и поднимайтесь к звездам. Пора!

5

Шесть тысяч лет назад вавилоняне уже записывали на глиняных дощечках приметы. Цветное кольцо вокруг солнца, например, предвещало дождь. Наблюдали за погодой древние индусы, китайцы, египтяне.

В Элладе на людных площадях выставляли особые календари, где указывали направление и силу ветра. Прежде чем выйти на свой промысел, мореходы и рыбаки посылали на площадь мальчишек.

Отменные тресколовы с Фарерских островов, расположенных в 250 милях к северу от Британии, перед выходом в море смотрели, как ведут себя овцы. Если животные мирно щипали траву, фаререц смело отправлялся на лов. Но если они лежали, вытянувшись цепочкой, то следовало ожидать шторма с той стороны, куда были обращены их головы. Низкорослые, коротконогие, как таксы, фарерские овцы на продуваемых свирепыми атлантическими ветрами островах не только давали людям шерсть и мясо, но еще служили и как барометр, изобретенный лишь в XVII веке.

Знаменитый математик Леонард Эйлер, наблюдая за полетом воздушного змея, заметил: “Воздушный змей, детская игрушка, презираемая учеными, может дать повод для глубочайших умозаключений”. Это высказывание в полной мере можно отнести и к воздушному шару. Первые же полеты на монгольфьерах неспроста встревожили образованный мир. Атмосфера стала предметом пристального изучения.

Чем выше поднимались аэростаты, тем острее вставал вопрос о влиянии высоты на человеческий организм. Путь наверх преградили не только адский холод, но и кислородное голодание.

В 1862 году английский метеоролог Глейшер и его спутник Коксвель достигли огромной по тем временам высоты — 8830 метров. Но этот полет едва не стоил нм жизни. Задыхаясь в разреженной атмосфере, Глейшер потерял сознание. А Коксвель, обморозив руки, с трудом дополз до клапанной веревки, ухватился за нее зубами и выпустил из шара водород.

В апреле 1875 года аэронавты Тиссандье, Кроче-Спинелли и Сивель пошли в полет, запасшись тремя мешками воздуха с кислородом. Была ясная, солнечная погода. Аэростат “Зенит” достиг высоты 7 тысяч метров. Термометр показывал минус десять. На экипаж напала сонливость.

Поднявшись еще на пятьсот метров, Сивель с усилием спросил Тиссандье: “У нас еще много балласта, может, сбросить еще?” — “Как хотите”, — ответил Тиссандье. Сивель обрезал три мешочка с песком. Аэростат быстро пошел вверх.

Сначала воздухоплаватели потеряли способность двигаться, затем впали в бессознательное состояние.

Очнувшийся на мгновение Тиссандье нацарапал в бортовом журнале показания барометра — 280 миллиметров, что соответствовало восьми тысячам метров высоты. Потом пришел в себя Спинелли. Он разбудил Тиссандье, но тот не мог ни двигаться, ни говорить. Заметил только, как Спинелли выбросил балласт (тот тоже был в полубессознательном состоянии), и снова потерял сознание.

Придя в себя, Тиссандье попытался растормошить спутников, но у тех лица были черные, изо рта текла кровь. Шар падал. До аэронавта дошла вся угроза опасности. Он выбросил балласт. Корзина с силой ударилась о землю. Ее поволокла ветром, но потом оболочка зацепилась за дерево и распоролась.

Гибель Сивеля и Кроче-Спинелли еще раз напомнила людям, что у границ неведомого всегда подстерегает смерть. Потрясенные французы соорудили аэронавтам прекрасное надгробие, которое до сих пор стоит на кладбище Пер-Лашез. Гастон Тиссандье утверждал, что от слабости его товарищи выронили изо рта трубки кислородных подушек и погибли от нехватки воздуха. Он же спасся лишь потому, что, придя в себя, снова дотянулся до кислородной трубки.

Еще больший научный эффект в воздухоплавание принесла фотография. Изображение земли с высоты птичьего полета, города, реки, фермы, снятые. с непривычного ракурса, размножались в тысячах открыток. На снимки смотрели так же, как мы разглядываем свой круглый голубой дом, сфотографированный из космических далей. Стало возможным запечатлевать и многообразные формы облаков, и рождение циклонов, вихрей и атмосферных фронтов.

В 1880 году благодаря стараниям великого Менделеева, при русском техническом обществе был создан отдел воздухоплавания. Предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, Менделеев утверждал: “Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр”.

Однажды ученый сам поднялся выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение. Его должен был сопровождать пилот, по в последний момент оказалось, что шар не сможет поднять двоих. Выслушав торопливое объяснение принципа полета, Менделеев полетел один и справился с управлением аэростата как заправский воздухоплаватель.

Обдумывая служебную записку, Артур намеревался изложить эти сведения. Они поистерлись в памяти стариков, а у молодых, нацеленных только на метеорологические ракеты и спутники, наверняка вызовут снисходительную насмешку: “Вы бы еще пращой да в небо…” Но каждый запуск ракеты — это выстрел чистым золотом. Огромный расход не всегда оправдан и полностью не дает того, что требуется метеорологии. Нет, молодых надо сразить чем-то другим…

Истории был известен парадокс. Он связан с именем Феликса Турнашона, человека хлесткого пера, взрывного темперамента и острого ума. Под своими статьями Феликс ставил загадочную восточную подпись: “Надар”. Он выдвигал идею управляемого, или динамического, как тогда писали, полета. Чтобы победила новая идея, надо расправиться со старой.

“Причиной того, что в течение многих лет все попытки достижения управления аэростатами гибнут — является сам аэростат. Безумно бороться с воздухом, будучи легче самого воздуха”, — нанес Надар первый удар по аэронавтике в одной из влиятельных парижских газет.

Не удовлетворившись реакцией поклонников воздухоплавания, Надар в 1863 году издал “Манифест динамического воздухоплавания”, в котором предлагал использовать мотор, как бы предвещая самолетную и вертолетную эру. Он добивал приверженцев свободного полета дерзкими и чувствительными, как кувалда, ударами:

“Аэростат навсегда обречен на неспособность бороться даже с самыми ничтожными воздушными течениями, каковы бы ни были те двигатели, которыми вы его снабдите”.

“По самой своей конструкции и в силу свойств той среды, которая его поддерживает и несет по своей воле, для аэростата исключена возможность стать кораблем; он рожден быть поплавком и останется таковым навеки”.

“Подобно тому, как птица движется по воздуху, будучи тяжелее его, так и человек должен найти для себя в воздухе точку опоры”.

“Винт! Святой винт должен в ближайшем будущем поднять нас на воздух, винт, который входит в воздух, как бурав в дерево”.

Из моторов практически надежно работал в то время только паровой. Для постройки геликоптера с паровым двигателем требовалось много денег. Меценаты не рисковали. Прижимистые богачи не хотели идти на явную, по их мнению, авантюру. Народ безмолвствовал. Тогда пылкий Надар неожиданно объявил, что он нашел способ добыть средства. Он решил построить “Гигант” — последний, по его словам, воздушный шар. С одной стороны, он рассчитывал, что жадная до зрелищ толпа даст ему колоссальные сборы, с другой же — надеялся, что своим могиканином он окончательно убьет интерес к аэростатам.

На воздушный шар деньги нашлись. На средства, собранные по подписке, Надар построил шар с гигантской оболочкой. Гондола имела вид закрытого домика с окошками наподобие наших прорабских. Она могла вместить до сорока человек. “Гигант” поднялся вечером 18 октября 1863 года. К утру он уже плыл над Бельгией. Ветер крепчал. Когда взошло солнце, быстро нагревавшийся шар понесся вверх. Надар не решился испытывать судьбу, стал травить газ через клапан. Спуск превратился в падение. Корзина-дом стукнулась о землю и, делая скачки, понеслась по тверди, гонимая бурей. Остановить бешеную скачку якорями воздухоплаватель не мог. Аэростат мчался по лесам, пашням, перескочил железнодорожное полотно, оборвал телеграфные провода… Пассажиры стали выпадать из домика один за другим. Последними остались Надар и его верная жена. Наконец оболочка повисла на сучьях старого дуба…

Но вот какой парадокс удивил нашего Артура, когда он вспомнил о дерзновенном французе. Вместо того чтобы отвратить людей от аэронавтики и увлечь их смелой проблемой механического полета, Надар гибелью своего “Гиганта” подхлестнул интерес к воздухоплаванию. Аэростаты вдохновили и великого фантаста Жюля Верна, засевшего за роман “Пять недель на воздушном шаре”.

…Пока наш ученый друг вел дипломатические переговоры с отделами, уламывал сопротивляющихся, раззадоривал скептиков, вдохновлял нерешительных, мы тоже не чаи гоняли. Надули оболочку и сразу нашли несколько проколов. Сенечка жирным фломастером отметил места, требовавшие ремонта. Мы зачищали прорезиненную ткань мелкой металлической щеткой, напильником и шкуркой, обезжиривали ацетоном, накладывали лист сырого каучука с шелковой тканью и приваривали заплату утюгом с тысячеваттной спиралью. Каучук постепенно плавился, навек срастаясь с оболочкой.

Убедившись в отсутствии посторонних на вверенном участке, прибегал в эллинг Митька, ложился у порога, клал безобразную морду на вытянутые лапы и кроткими, виноватыми глазами смотрел на нас, работавших, как бы говоря: “Я и рад бы помочь, но не мое это собачье дело”.

Самый наглый из молодых котят — Прошка, который, в отличие от других, сам давался нам в руки, приблизился к псу, нервно поводя хвостом и на всякий случай выгнув спину. Его подмывало познакомиться с Митькой, но звериный язык жестов, повадок, взглядов во многом разнился у них, как и у людей, скажем, центральноафриканского племени Або и чистокровных оксфордцев. Однако пес по каким-то ужимкам понял, что у маленького пройдохи чистое сердце. Он лениво шевельнул хвостом: валяй, мол, дальше. И Прошка уселся прямо перед огромной пастью Митьки, бесстрашно состроив равнодушную мину на усатой мордашке. Пес ткнул его языком, согласный на мирное сосуществование.

На ремонт оболочки ушла неделя. Не скажу, что она была легкой. В те моменты, когда надо быть в эллинге, в туалетах административных учреждений не срабатывали бачки; текли краны; гудели дроссели, содрогая кожуха дневных светильников, нервируя сотрудников; какой-то обормот сжег кипятильник из тех, которыми нелегально пользовались все отделы, отчего вырубились розетки правого крыла главного корпуса; подоспело время регламентных работ с электродвигателями.

Пыхтел недовольно Зозулин, так возмущаются пенсионеры при виде лихой молодости. В электричестве кое-что он мог бы устранить и сам, так нет! Получив заявку, он названивал в эллинг, куда мы провели телефонную времянку, и, не скрывая злорадства, гудел в трубку:

— В химлаборатории лампа замигала. Надо заменить…

— Ну так замените. Возьмите запасную, поднимитесь в лифте на третий этаж и вставьте!

— Я не дежурный электрик.

— Ну вы же, Григорьевич, понимаете, не бежать же мне из-за такой ерунды километр от эллинга и обратно?!

Зозулин все понимал. Но его тяготило одиночество, приближающаяся дряхлость, когда накатывает горькое сознание, что ничего из прошлого уже не вернешь. Вот и зловредничал.

Однажды, ожесточившись, я пригрозил в новой книжке вывести отрицательного типа под его фамилией.

— Но у меня внуки, правнуки! — заволновался Зозулин.

— Они будут стыдиться вас, и в школе все станут дразнить ваших зозулят.

Я уж и сам не рад был, что сморозил такую глупость. Я не предполагал, что в непорочной зозулинской голове в одно мгновение пронеслось несколько вариантов отпора на мой злостный выпад. Пожаловаться в профком? Но я не стою там на учете, поскольку принят на временную работу. Обратиться к начальству? Засмеют. Нет факта, вещественного, так сказать, доказательства. Приструнить милицией? А за что? Я не хулиган и не пьяница. Как ни крутил, а оказался наш Зозулин без защиты. Он, счастливый, не знал, какие муки претерпевают авторы, пробиваясь через издательские тернии к читателю. Он простодушно верил в могущество печатного слова. И потому ему стало страшно.

— Не надо! — с баса он сорвался на петушиный дискант. — Не губи!

— Тогда не зловредничайте, — мстительно проговорил я. — Мы же не только для себя стараемся — для науки! Вы когда-то здесь один справлялись. Встряхнитесь! Вспомните молодость! Энтузиазм!

6

— Дурачок, ведомо ли тебе, Зозулин пинком распахивает дверь в кабинет директора? — вспылил Артур, узнав об инциденте.

— Но Зозулин прекратил звонки!

— Зозулин сейчас звонит в другие места!

Однако старик, сам того не осознавая, с шаткой почвы мечтаний поставил нас на твердый фундамент реальности.

Наша Обсерватория не отличалась от любой другой конторы. Слухи о таинственных делах в некогда забытом эллинге поползли по коридорам, как струйка угарного газа. От незнания рождались легенды. Предположения высказывались разные. “Самогон гонят, мерзавцы”, — говорили одни. “И продают в неурочное время по десятке за бутылку”, — добавляли другие. “Не знаю уж что, но химичат налево”, — заверяли третьи. “Говорят, клад ищут, Сенечка, в бытность аэронавтом, там его зарывал” — “Тогда зачем мотор, станки, свет?”

К чести сказать, разговоры велись пока в низах, в среде, так сказать, обслуживающего персонала. На этажах повыше, среди младших научных сотрудников, помалкивали. Там своих забот хватало. А старшие сотрудники, среди которых орудовал Артур, попросту выжидали, чем дело кончится, когда докладная дойдет до начальства

Зозулин, представляя нижний эшелон, тем не менее был вхож в высший, как заслуженный солдат к генералу. Нынешнего директора Виктора Васильевича Морозейкина он знал еще с тех давних времен, когда тот проходил студенческую стажировку.

Но кроме Зозулина, подвальных тружеников связывал с дирекцией подвижный зам по хозяйственной части Стрекалис. Дважды он пытался совершить внезапный налет на эллинг, но был обращен в бегство нашим Митькой. А поскольку все, что крутилось, светилось, двигалось, самообеспечивалось и самоустранялось, попадало под его начало, то Марк Исаевич усмотрел в наших бдениях нечто незаконное, хищническое. Исподволь набравшись разных слухов, он ринулся к Морозейкину. В кабинете с это время Зозулин чинил селектор. Стрекалис выпалил сведения директору. Член-корреспондент в буквальном смысле витал в облаках, не спускаясь на грешную землю, и, конечно, оробел. Тут-то и подал голос Зозулин:

— Аэростат они делают, а не самогон варят. Морозейкин недавно ч. то-то слышал об аэростате от Гайгородова, но значения не придал, посчитав вопрос далеким, как следующая пятилетка. Оказалось же, что он стучался в дверь.

— Кто взялся за проблему? — спросил смутившийся Виктор Васильевич.

— Воронцов. И с ним Волобуй и новенький.

— Я не слышал о таких сотрудниках.

— Они оформились временно — один сантехником, другой электриком.

Морозейкин озадаченно почесал кончик носа. Он дождался, когда Зозулин подсоединил клеммы и водрузил на место кожух, нажал на клавишу аэрологического отдела:

— Артур Николаевич? Прошу ко мне!

Уж не знаю, о чем говорил директор с Артутом, только минут через тридцать увидел я своего друга, мчавшегося к эллингу волчьим наметом. Митька увивался рядом, норовил лизнуть лицо.

— Ну, братцы, началось, — задыхаясь, выпалил Артур и свалился на подставленный Сенечкой табурет.

Он поглядел на раздувшееся пузо аэростата с пластырями наклеек, на сетку, порванную в некоторых местах, на ивовую гондолу, покрытую для придания эластичности натуральной олифой.

— Трех дней хватит, чтобы все это показать в наилучшем виде?

— А сегодня что? — Сенечка уже потерял счет дням.

— Пятница.

— Если серебрянки хватит, управимся.

— Тогда все трое засучиваем рукава и — вперед через моря! В понедельник Морозейкин обещал прибыть сюда.

Шар, надутый воздухом, выдерживал давление в пять атмосфер, туже, чем резиновая камера у большегрузных самосвалов. И все же где-то чуточку стравливал. Сеня в люльке ползал по нему, как черт в рождественскую ночь, прижимал ухо к гулкой утробе, однако утечки не находил. Это его тревожило, хотя запас допуска был огромный.

Мы стали на клею разводить серебрянку. В былые времена она пользовалась славой уникальной краски. Ею покрывали дирижабли, колбасы привязных аэростатов, фюзеляж и крылья самолетов, надгробные тумбы. С добавкой в порошок марганцовки применялась в фотовспышках, давая сноп мертвенно-голубого огня и дыма. Таинственные благодетели оставили нам две бочки серебрянки. Но у нас не нашлось краскопульта. Красить кистью долго. Казенные пылесосы запирал Стрекалис, которого мы решили игнорировать. Ни у меня, ни у холостяка Артура пылесоса не было. Волей-неволей пришлось идти домой Сенечке. Простился он с нами грустно, словно предчувствуя погибель.

Часа через два мы увидели его живым и здоровым. Обхватив обеими руками короб с пылесосом, он бежал, странно припадая на ногу, и что-то кричал. Мы превратились в слух, “…тьку спускай!” — донеслось до нас. Тут заметили мы мужеподобную жену Сенечки — Виолетту Максимовну. Она мчалась иноходью и вот-вот могла настичь мужа. Потягиваясь и зевая, из будки вылез Митька. Почуяв тревогу, он вопросительно посмотрел на меня. Я попридержал его за ошейник и, выждав момент, не шевеля губами, процедил:

— Давай!

В пять прыжков Митька отсек Сенечку от настигавшей супруги. Та развернулась на месте и помчалась прочь, как бы обретя второе дыхание.

Сенечка опустился на землю, загнанно хватая воздух ртом. По лицу тек пот.

— Теперь знает, где я… Сожжет… — с трудом выговорил он.

— А Митька на что?!

Артур, посмеиваясь, обещал происшествие уладить.

Пылесос, если к выходному отверстию присоединить шланг с насадкой-распылителем, творит в покраске чудеса, но в пространствах современной скромной квартиры. Нам же пришлось красить площадь примерно равную яйцеобразной крыше Московского планетария. От крепкого ацетонового запаха мы балдели, точно коты от валерьянки. В противогазах работать было жарко и душно, к тому же быстро забрызгивались очки.

Сетку из тонкой, но прочной пеньки мы тоже испытали на разрыв, нашли ее достаточно крепкой. Заделали дыры, стали набрасывать сетку на оболочку, и тут Сенечка, сидя на балке потолка эллинга, обнаружил утечку Воздух просачивался через прокладку верхнего клапана. Ослабли пружины. Дождавшись, когда высохнет оболочка, мы стравили воздух, сняли клапан. Сенечка отправился в кладовую искать запасной, но не нашел.

Было воскресенье. Народ отдыхал, и никто из знакомых помочь нам не мог. Стали искать умельцев-надомников. В заначке одного нашлась эластичная авиационная резина для прокладки, у другого — стальная проволока нужного сечения, из нее мы понаделали пружин. Короче, с клапаном мы возились всю ночь, вклеили его в разрез оболочки, зажали в струбцинах.

Наступил понедельник. А еще надо было накачать оболочку, подвесить гондолу, привести эллинг в божеский вид. Вдруг начальству вздумается, осмотреть аэростат с утра? Когда на работе появился Артур, я позвонил ему и рассказал про историю с клапаном. Тот бросился к Морозейкину. Но у директора шло какое-то совещание. Что решают? Однако секретарша Дина Юрьевна, которую звали за глаза Дианой, была неприступней мраморной стены семитысячника Хан-Тенгри.

— Вас не звали, значит, вопрос не ваш, — ответствовала Диана, выбивая на “Эрике” сердитую дробь.

И тут Артур наткнулся на Виолетту Максимовну, одетую во все скромное, как вдова. Супруга Сенечки сидела в приемной, поджав под стул ноги и вытирая глаза кружевным платочком. Артур обрадовался, словно встретил маму. Покосившись на кукольно-каменное лицо Дианы, он выволок Виолетту Максимовну в коридор:

— Вы к директору?

— У меня заявление на Волобуя…

— Морозейкин не поможет. Надо в профком или еще выше — к заместителю директора Марку Исаевичу Стрекалису

Стрекалис был охоч до разных семейных неурядиц у сотрудников. К нему, как к святым мощам, тянулись обиженные жены, кто из мужей получку зажимал, кто уклонялся от алиментов и воспитания детей, а кто и руку поднимал.

У Виолетты Максимовны, узнавшей теперь, что Сенечка вернулся в Обсерваторию, была одна жалоба — почти не бывает дома.

— Может, завел пассию? — спросил Стрекалис.

— Чего-о? — надвинулась Виолетта на щупленького Марка Исаевича.

— Ну, даму сердца, симпатию…

— Нет у него такой и не может быть, — убежденно проговорила Виолетта. — В вашем ангаре днюет и ночует.

— Вот бумага, ручка, пишите официальное заявление… — Скрестив на груди руки, Марк Исаевич продиктовал: — Заместителю директора Обсерватории Стрекалису М.И. Заявление… Настоящим уведомляю и призываю вас принять самые строгие, не терпящие отлагательств меры по отношению к моему мужу Волобую С.С. И далее суть дела…

— Не буду писать, — проникшись вдруг жалостью к своему непутевому супругу, Виолетта отшвырнула ручку, точно змею.

Стрекалис уже вошел в раж и рассвирепел. В это время раздался звонок.

— Я занят! — рявкнул он в трубку, не разобрав, кто звонит.

А звонил Морозейкин. Посмотрев в список неотложных дел, он наткнулся на запись, что следует посетить эллинг. Поэтому решил собрать людей, имеющих отношение к этому вопросу. Нарвавшись на грубость Стрекалиса, по природе тихий, робкий директор настолько смутился, что машинально положил трубку. Потом он набрал номер кабинета Гайгородова. В этот момент там уже находился Артур и умолял Георгия Михайловича повременить с визитом в эллинг, так как с ремонтом аэростата произошла заминка. Гайгородов понимал, что товаром надо блеснуть, от первого впечатления зависело многое.

— Где-то по Обсерватории бродит американский гость Роберт Лео Смит, собирает материал для книги об экологических проблемах человечества, — вспомнил Георгий Михайлович. — Попробуйте разыскать его — и к директору с вопросником!

— Вы светоч! — обрадованно воскликнул Артур, бросаясь на поиски иностранца.

Смит оказался в библиотеке.

— Вы, кажется, собирались навестить директора?

— Как только мистер Морозейкин будет располагать достаточным временем…

— Считайте, что у Виктора Васильевича появилась свободная минута, — Артур вежливо взял американца под руку.

Когда они зашли к Гайгородову, тот, пряча веселые глаза, сообщил, что директор ждет… Артур проводил гостя до приемной, заметив, как в расписании директорского времени Диана вычеркнула слово “эллинг” и написала сверху “Смит”. Время окончания беседы она могла не проставлять. И Морозейкин, и американец, как говорят, сидели на одном шестке, соединявшем биологические законы человека с природными условиями его существования. Так что им предстояло поговорить о многом.

Пена, поднятая Стрекалисом, улеглась сама по себе. Почуяв, под какой удар Марк Исаевич подгонял Сенечку, Виолетта взъярилась. Не учел он того, что Виолетта вела родословную от конногвардейцев и синеблузниц, от молодежных бригад и покорителей целины. И не ее вина, что, попав в торговую сеть, вовремя не народила детей, а ударилась в хрустальное накопительство, отвратив от себя тем самым Сенечку с его смирным, но флибустьерским сердцем

…Эллинг мы выдраили, как матросы палубу перед адмиральской проверкой. Пахло вымытым содой деревом, вощеной пенькой и олифой.

Сеня смотался на улицу Павлика Морозова, где хранился архив Обсерватории, разжился документами трехкратного списания всего летного имущества, в том числе аэростата, стоившего в былые времена миллионы. Знакомый старичок-бухгалтер по справочнику расценок составил ведомость, рассчитал количество затраченного труда и стоимость материалов, скостил несколько нулей, уплывших во время денежных реформ, и все равно получил порядочную сумму в семьдесят тысяч рублей с хвостиком. По существу, эти деньги свалились на Обсерваторию как манна небесная.

Новый клапан держал воздух крепче винтовой заглушки. В баллонах на складе оказались водород и гелий. Брезентовые мешочки мы заполнили просеянным песком, проверили на точность приборы, которые понадобятся в полете.

Между тем докладная записка Артура уже пошевелила впечатлительное сердце Морозейкина, подбадриваемое вдобавок инъекциями Гайгородова, Комарова, Бадояна и других климатологов. Недавний визит Роберта Лео Смита убедил директора, что на старой арбе нельзя въезжать в грядущий век. Виктор Васильевич, разумеется, понимал, что первыми восстанут против аэростатов авиаторы. Точно так же против яхт выступали в свое время речники, получившие быстроходный флот на подводных крыльях. Однако ни на Клязьминском, ни на Московском и Истринском водохранилищах не произошло ни одного столкновения с “Ракетой” или “Метеором”. Авиационные начальники, конечно, пекутся о безопасности воздушного сообщения. Но пока единичный полет воздушного шара никак не отразится на работе самолетов, тем более что пространства нашей страны не идут ни в какое сравнение с воздушной толкучкой Европы.

Не отвлекаясь ни на какие другие дела, Морозейкин приказал Диане в среду с утра собрать ученый совет Обсерватории. Он зачитал докладную записку Артура о необходимости провести серию метеорологических наблюдений в условиях невозмущенной атмосферы. Большинство ученых принимало непосредственное участие в редактировании записки, так что особых прений она не вызвала. Гайгородов только вскрикнул:

— Давно пора! Спим на продавленном диване прошлого.

— Воронцов утверждает, — сказал Морозейкин, — что для этой цели подойдет наш старый аэростат.

— Он давно превратился в прах, — подал голос кто-то. — Он готов!

Ученые, подогретые репликой Георгия Михайловича, гуськом двинулись к эллингу.

Мы затащили Митьку в будку, посадили на цепь, строго наказав не гавкать.

Вперед вырвался Стрекалис, сделав вид, будто ведет в свои подопечные владения. От грозной, неведомой силы попрятались коты. Я нажал кнопку движка. С мягким гулом разъехались по рельсам створки эллинга. Гости прошли внутрь и оробели перед темнотой огромного цеха. В глубине белело нечто непонятное, космическое. Я включил прожектор. В серебристом блеске, отражавшем горячие световые лучи, заблистало сказочное творение. Накаченная воздухом оболочка в невесомой сетке походила на исполинскую колбу. Подсвеченная еще и снизу, она имела вид воздушный, рождественский, точно елочная игрушка. Аэростат был в полном снаряжении, как воин перед битвой. Накачай его водородом и только — и он полетит

Морозейкин отступил на шаг, снял шляпу, обнажив матовую лысину.

Однако первым пришел в себя Стрекалис. Как председатель комиссии перед сдачей объекта, он подергал веревочные петли для переноски корзины, пнул по ивовому боку гондолы, удостоверяясь в прочности, ощупал мешочки с балластом, пытаясь понять, что там.

— Думаю, как основу, можно принять на баланс, — проговорил он с деловым выражением.

Тут Сенечка потянул его за рукав, показал аккуратно сброшюрованную папку, где жирно была проставлена итоговая стоимость всего сооружения. Марк Исаевич поперхнулся, будто проглотил кость, но в присутствии директора сдержал гнев, кисло бросил:

— Рассмотрим в рабочем порядке.

Гайгородов любовно погладил край корзины:

— Подумать только, сколько прошло лет… А жив курилка!

— Вы считаете, что этот аэростат полетит? — спросил директор.

— Убежден, — ответил Гайгородов твердо и представил нас. — Делали вот эти молодцы! И заметьте, одни, без всякой поддержки, полностью из подручных материалов. Они и полетят!

Я посмотрел на Морозейкина. В его светлых наивных глазах читалась мука. Ах, как бы ему хотелось жить спокойно! Согласись он на полет, тогда придется обращаться в Комитет, а может быть, еще выше. И первое, с чем он столкнется, будет отказ: “Вы не осилите расходов”, “Зачем ворошить прошлое?”, “Выкиньте из головы эту затею!”, “Кто из аэронавтов первым выпадет из корзины?”. Каждый, с кем придется встречаться, изо всех сил, с полным набором аргументов постарается помешать. Просто иногда удивляет, как ухитряется существовать наша экономика, если столько винтиков в ее нутре считают долгом затормозить любое начинание, не дать ходу, отвергнуть идею! Надо с кем-то спорить, кого-то убеждать, выдвигать весомые доводы, не отраженные в докладной записке Воронцова, входить в контакт с министерством авиации, тревожить ответственных работников, которые дорожат своими постами и хотят жить без тревог.

А как просто загубить новое в зародыше! Допустим, образовать аттестационную комиссию, поставить вопрос о профессиональной пригодности экипажа или взять под сомнение надежность самого аэростата, нагромоздить проблемы… И все это сделать под видом научной озабоченности, государственного благоразумия, ответственности за жизнь людей, наконец!

Однако Морозейкин не только руководил учреждением. Как умный человек, он улавливал, что дует свежим ветром, когда на себя надо брать ответственность. Взваливал же на себя неблагодарный труд Сергей Павлович Королев, с которым вместе когда-то работал Морозейкин. Поэтому и стал он крестным отцом космонавтики, защищая ее от неверующих, порой облеченных большой властью.

Как ученый, Виктор Васильевич сознавал, что полет даст науке ценнейший материал. Тут прав Гайгородов. Даже сравнительные показатели, полученные в полетах многолетней давности, и сегодняшние сведения позволят не голословно, а фактами подтвердить тревожную экологическую проблему в жизни человечества. Несколько последних лет Морозейкин посвятил вопросу “парникового эффекта” в атмосфере. Исследования убедили его, что в воздухе сейчас стало больше не только углекислого газа. Значительно более быстрыми темпами происходит увеличение содержания метана. Анализ льда на полюсах, где зимовал Виктор Васильевич, показал, что за последние триста лет концентрация метана в атмосфере повысилась вдвое. Произошло это главным образом за счет производственной деятельности людей. Он разгадал механизм этого процесса, когда при сжигании человечеством минеральных топлив и биомассы окись углерода в атмосфере вступает в реакцию с радикальными группами углекислоты, и образуется метан. Этот газ, так же как и двуокись углерода, поглощает инфракрасное излучение с поверхности земли и усиливает “парниковый эффект”, что может оказаться опасным вообще для органической жизни. Пробы с аэростата дали бы более точные цифры.

Беспокойство в глазах Морозейкина сменилось решимостью. Директор обернулся к многоопытному Гайгородову.

— Ну что ж, экипажу, кажется, пора начинать подготовку. Научным руководителем назначаю вас, Георгий Михайлович. А ответственным за снаряжение и старт будет… — Он поискал глазами Стрекалиса. — Марк Исаевич, не возражаете?

“Мудрец!” — чуть не вскрикнул я, услышав это неожиданное решение. Из недруга Стрекалис вдруг превращался в приверженца уж если не по душе, так по обязанности.

Правда, Стрекалис, обжегшись на Виолетте Волобуй с попыткой опозорить Сенечку, попытался дискредитировать меня: застать спящим на ночном дежурстве. Но тут опять нарвался на Митьку. Обжившись и уверовав в свою значимость, пес значительно расширил сферу своего обитания. Охранял он теперь не только эллинг, но и обсерваторскую территорию в целом. Однажды ночью он обнаружил крадущегося человека и загнал его на двухметровый столб бетонного забора. Как Стрекалис взвился по абсолютно гладкой стенке — и бог не. разберет. Марк Исаевич сидел бы там до утра, если бы не мое отходчивое сердце. Разъяренного Митьку я оттащил за ошейник на безопасное расстояние и, сделав вид, что не узнал Стрекалиса, крикнул:

— Слезайте и не вздумайте бежать!

— Я не могу слезть! — простучал зубами Стрекалис.

— Митька, сидеть! — приказал я собаке.

— Спустите меня отсюда, — потребовал Стрекалис, косясь в темноту, где в напряженной позе замер Митька.

Я не спеша приблизился к забору, в тусклом свете уличной лампочки посмотрел ему в лицо:

— Зачем вы ночью пытались проникнуть в Обсерваторию?

— “Зачем, зачем”… Не вашего ума дело!

Стрекалис сделал попытку спрыгнуть со столба, но страх перед высотой удержал его.

“Чего доброго, свалится и ноги поломает”, — подумал я, соображая, как получше вызволить Стрекалиса. Можно, конечно, подойти к забору вплотную — он поставит ноги на мои плечи и спустится. Но такая церемония показалась для меня унизительной. Я пошел за стремянкой. Закрепляя створки лесенки, я услышал его голос:

— Только попрошу, чтобы этот случай остался между нами…

Ради высокой цели мирного сосуществования такой пункт соглашения меня устраивал.

— Обещаю. Пойдемте, чаем напою, — предложил я.

Поколебавшись, Марк Исаевич согласился. В дежурке за чашкой чая мы поговорили о пустяках, ни словом не обмолвившись о происшествии. Я вызвался проводить его. Когда мы вышли, из темноты на нас уставились два фосфоресцирующих глаза. Марк Исаевич снова дернулся, но я успокоил:

— Митька это. Не бойтесь! Он добрый. В подтверждение моих слов, пес вышел на освещенный окном пятачок и дипломатично вильнул хвостом.

Так недавний зложелатель стал союзником.

7

Училищный комэска майор Золотарь вбивал в наши головы непреложные истины. Его изречения входили в нас, как гвозди.

“Ты не можешь себя, чувствовать в безопасности, если в аэроплане ослабла хоть одна гайка”, — говаривал он.

Радея о надежности аэростата, мы стали подвинчивать гайки в расшатавшихся знаниях. Кое-что мы основательно подзабыли. Пришлось восстанавливать знания о теории полета, метеорологических явлениях, устройстве приборов, технике ориентировки в облачности, практической и астрономической навигации, радиосвязи.

Особенно усердно мы готовили себя к полету в облаках, так как авиаторы, скорее всего, могли дать нам “зеленую улицу” только в нелетную погоду, да и Артура для его исследований больше устраивали именно циклоны. Мы изучали устройство вариометра, авиагоризонта, компасов, высотомеров[28]. Занимались радиостанцией, которая заменит нам в полете глаза и уши.

“Летать без радио в облаках, — учил Золотарь, — то же самое, что ночью гнать машину с потушенными фарами”.

В комплект радиообеспечения входили радиоприемник, передатчик с микрофонной и телеграфной связью, радиокомпас. Мы должны были настраиваться на сигналы радиомаяков, запрашивать пеленги, получать от метеостанций сведения о погоде по маршруту, о направлении и скорости ветра на высотах, вести двусторонние переговоры с главной станцией слежения.

Не замедлили сказаться результаты нашей жарко вспыхнувшей дружбы со Стрекалисом. Марк Исаевич не только раздобыл для нас новейшую радиостанцию-портативку, но и добился ставки специального радиста, который должен был держать связь только с нами, не отвлекаясь на другую работу. Станция слежения находилась в радиобюро Обсерватории, свою рацию мы пока установили в эллинге.

Получив свои частоты и позывные, я занялся практикой передач. Помня о том, что хороший, но неправильно установленный передатчик подобен отличной, но плохо настроенной скрипке, я постарался точно по инструкции нацелить антенну, отрегулировать настройку, когда настало время сеанса, включил микрофон:

— Алло! “Уран”, “Уран” — я “Шарик”. Из динамика раздался голос девушки:

— “Уран” слушает. Прием!

— Прошу дать настройку.

— Раз, два, три, четыре…

Я крутил регулятор, щелкал выключателем кварцевой стабилизации. Радиоволны неслись в заоблачные края к ионосфере[29] и, отразившись, звучали в динамике молодо и бодро.

— Перехожу на телеграф… — неуверенно я отстучал свои позывные, убедился, что разучился работать на ключе, что надо тренироваться, затем повернул ручку переключателя на микрофонную связь: — Проверку закончил.

События ускорялись. Морозейкин стал действовать. Мы с Сенечкой откомандировывались в научно-исследовательский институт гражданской авиации, чтобы прослушать курс лекций по правилам полета, штурманскому делу и радиосвязи. После этого мы должны были сдать зачет квалификационной комиссии.

Когда мы вернулись, Арик обрадовал новостью:

— Так вот, академики, вылет разрешен. Теперь будем ждать устойчивого фронта и оптимального ветра. Всем приказано перейти на казарменное положение.

В наше отсутствие бурную деятельность развил Стрекалис. По составленному Артуром списку он достал почти все — сублимированные продукты, маски, комбинезоны и куртки на гагачьем пуху, спальные мешки, батареи для питания бортовых ламп, рации и освещения кабины, баллоны с кислородом для дыхания, ружья “Барс” и пистолеты, парашюты, унты, аптечку. Более того, он раздобыл канистру превосходного кагора. Это вино, смешанное с горячим чаем, прибавляло бодрость, снимало сонливость и усталость. Он же договорился с соседней воинской частью о поддержке на старте. Когда будет получено разрешение на полет, взвод солдат поднимется по тревоге и поможет в подготовке аэростата к работе.

Теперь можно было приступать к расчету зоны равновесия. Чтобы это понять, давайте опять вспомним закон Архимеда и при его помощи рассчитаем подъемную силу свободного аэростата. В оболочке — наилегчайший газ водород. Один кубометр этого газа поднимет примерно килограмм груза. К оболочке мы подвесим гондолу Аэростат полетит вверх лишь в том случае, когда вес всего материала — строп, гондолы, ее содержимого, оболочки, газа — будет меньше веса вытесненного им воздуха.

Поднимаясь, аэростат попадет в слои воздуха с постоянно уменьшающимся давлением. Газ в оболочке начнет расширяться. На определенной высоте газ раздует всю оболочку Излишек давления его изнутри разорвет оболочку. Поэтому в ее нижней части делается отверстие, переходящее в удлиненный рукав в форме аппендикса. Через него улетучивается излишний газ, но и подъемная сила уменьшается. И вот наступает момент, когда она становится равной нулю. Аэростат зависает. Такое положение и называется зоной равновесия.

Пользуясь клапаном вверху, тем, что делал Сеня, можно выпустить немного газа. Аэростат станет более тяжелым, чем окружающий воздух, и начнет спускаться. Если же нам захочется подняться выше, то следует сбросить немного балласта. Большие мешки с мелким песком стояли в одном углу, мешочки поменьше висели по бортам корзины.

Гондолу мы поставили на тележку и загрузили ее всем, что могло понадобиться в полете. Перед этим каждую вещь взвесили, рассчитали необходимое количество газа. Много места заняли баллоны, батареи и рация, доска, куда были вмонтированы нужные для полета приборы.

Метеорологическое имущество Артур намеревался расположить позднее, большую часть датчиков вынести вообще из гондолы, укрепив их на сетке оболочки, штангах и просто подвесив рядом с балластными мешочками. Их вес был нам известен.

Еще надо было прибавить живой вес экипажа в теплом одеянии, а также Митьки… Мы решили испытать, как поведет себя собака в разреженной атмосфере. Возможно, это тоже пригодится науке, хотя пес грозил доставить немало хлопот. Ну, как, к примеру, он будет дышать на большой высоте?

— Возьму намордник и сделаю ему маску, — пообещал Сеня.

— А если нам придется прыгать, может, заодно и парашют приспособишь? — спросил Артур.

— Я его с собой захвачу вместе с рюкзаком.

Сенечке, да и мне, очень хотелось взять с собой Митьку Нам показалось, что участие в полете четвероногой твари поддержит некую незыблемую традицию дальних путешествий. Участие Монморанси в значительной степени скрасило известное плавание по Темзе. К тому же Митька теперь казался нам красавцем в сравнении с фокстерьером Джерома Джерома.

Митька вертелся около, зная, что речь идет о его участи.

— А как он будет пить чай с кагором? — не унимался Артур.

— Вообще предлагаю чай пить отдельно, а кагор когда приземлимся.

Решили пса взвесить. Если он потянет больше двадцати килограммов — в полет не брать. Митька потянул на девятнадцать четыреста.

— Ладно, пусть летит Его же сородичи первые побывали в космосе.

Удовлетворившись решением Артура, отныне нашего официального командира, Сенечка полез на оболочку проверять надежность разрывного приспособления. Так называлась полоса материи, которая крепилась к оболочке только клеем и несколькими стежками. От верхней части полотнища к гондоле опускалась разрывная вожжа красного цвета. Если потянуть за нее, то полотнище отклеится, в оболочке образуется щель, и газ устремится наружу Разрывное приспособление применяется при посадке.

Зная вес материальной части, рассчитали мы и безопасный предел натяжения оболочки. На высоте в десять тысяч метров он равнялся двадцати двум килограммам на метр. Ткань вполне выдерживала. Словом, все было готово к полету, оставалось только ждать команды.

8

Холодный сентябрьский фронт медленно и неотвратимо шел с циклоном со стороны Скандинавии, предвещая затяжные дожди, обледенение, нелетную погоду. Вчера он достиг Ленинграда, завтра мог скатиться к нам. В это время Морозейкин и получил разрешение на полет Была объявлена готовность номер один. Заработал штаб управления, куда вошли Морозейкин, Гайгородов, представители авиации. Весь день мы приспосабливали к корзине метеорологические приборы, некоторые из них Артур намеревался прикрепить к стропам. Прибыла вызванная Стрекалисом воинская команда. Марк Исаевич приступил к обязанностям начальника старта.

На поле перед эллингом солдаты разостлали брезентовое полотнище, на него уложили оболочку.

Поначалу шар будто и не думал надуваться. Лишь волны газа прокатывались под серебристой тканью. Но постепенно начал расти холм. Солдаты взялись за поясные веревки, продетые через специальные петли, прикрепленные к верхней части оболочки.

Гора вздымалась, превращаясь в исполинский гриб.

— На поясных, плавно сдавай! — покрикивал Марк Исаевич.

Солдаты понемногу отпускали поясные веревки, оболочка поднималась выше и выше. В свете прожекторов аэростат выглядел фантастически. Хорошо, что не было ветра, иначе трудно было бы удерживать раздувающуюся оболочку, уже закрывшую полнеба. Внизу оболочка провисала широкими складками — это был запас для того, чтобы на высоте расширяющийся от понижения давления газ не стравливался понапрасну.

Наконец гриб превратился в гигантскую грушу. Мы вывезли из эллинга тележку с гондолой, прикрепили корзину к подвесному обручу.

Начало светать. Мы надели теплые брюки, куртки, шлемы, унты. Проверили содержимое карманов. Для индивидуального пользования у каждого был фонарик, пистолет, нож, небольшой, но калорийный запас продовольствия. Солдаты помогли пристегнуть парашюты. По лесенке мы поднялись в гондолу

Здесь едва хватало места, чтобы стоять не толкаясь. В корзину размером 170 на 200 сантиметров было втиснуто великое множество вещей: баллоны, термосы, приборы, бухты веревок, мешки с песком, запасная одежда, фотоаппаратура с объективами, картонные коробки с провизией. Здесь можно сидеть лишь уподобившись морскому узлу, а как будем спать? Но вопрос этот мы посчитали преждевременным. Дай-то бог оторваться от земли и полететь, дальше видно будет. Прижмет, так и стоя уснешь.

Плотный осадок самого обычного страха, наверное, чувствовал каждый из нас. Мы старались не думать об опасности, но все равно сосало под ложечкой. Мы не знали, куда нас вынесет, выдержат ли стропы и гондола, не пропадем ли в облаках, шквалах и внезапных нисходящих потоках, удачной ли будет посадка? Доверившись, так сказать, широким объятиям воздушного океана, мы уже не могли управлять своей судьбой. От этих объятий можно ожидать чего угодно.

Стрекалис доложил Морозейкину о готовности к полету.

Тут я вспомнил о Митьке. В суматохе мы совсем забыли о нем.

— Митька! — крикнул я.

Пса не было. Сдрейфил, подлец, в последнюю минуту.

— Ладно, пусть дом сторожит, — сказал Артур.

Я стал перекладывать спальные мешки, готовя сиденья, и вдруг обнаружил не только Митьку, но и притаившегося котенка Прошку. Пес лизнул мою щеку: молчи, мол, пока не взлетим.

Морозейкин объявил десятиминутную паузу. Сенечка начал уравновешивать аэростат. По его команде солдаты, держащие корзину, отпустили ее, она немного приподнялась над землей и остановилась. Подъемная сила сравнялась с весом гондолы и всего шара. На краях корзины гроздьями, как связки бананов, висели сизые брезентовые мешочки с песком. Стоит бросить на землю совок песка, и шар начнет подниматься.

Все готово, но мы почему-то медлим, как бы соблюдая русский обычай — посидеть перед дальней дорогой.

— Поясные отдать! — подал голос Стрекалис.

Вылетели из петель поясные веревки, вытянулись змеями по земле. Теперь солдаты держали аэростат только за гондолу и короткие концы, привязанные к обручу. Марк Исаевич подбежал к нам, спросил, заикаясь:

— Г-готовы?

— Порядок.

— Штаб, экипаж к полету готов, — доложил он по карманной рации.

Минутная готовность… — отозвался Морозейкин. Стрекалис сорвался с места, закружил по брезентовому, освещенному прожекторами, кругу, точно шаман:

— Полная тишина на старте! Всем — в сторону!

И выкрикнул последнюю команду.

— Даю свободу!

Солдаты разом отпустили руки. Сенечка выбросил совок песка. В напряженной тишине огромное сооружение медленно поплыло вверх.

— В полете! — торжествующе завопил Стрекалис.

— Есть в полете, — у Сенечки тоже дрогнул голос. — Взлет шесть сорок.

Произошло чудо, имя которому — полет воздушного шара. Без толчка или рывка мы вдруг очутились в воздухе. Тишину в эти волшебные секунды не хотелось нарушать даже возгласами восторга. Аэростат шел вверх. Люди внизу казались все меньше и меньше.

Плавно пошла вбок залитая электрическим светом стартовая площадка. Из серой тьмы выявился главный обсерваторский корпус с немногими светящимися окнами, за которыми находился штаб. Пробежала линейка аллеи с редкими фонарями, потом обозначился четкий прямоугольник всей нашей территории, обнесенный бетонными плитами. А дальше угадывались дома, кварталы, островки садов, заводы, где костерками полыхали ночные лампочки.

Сенечка орудовал совком, точно продавец, развешивающий сахарный песок. Артур, включив бортовой свет, стал заполнять вахтовый журнал. Я переключился на телефон:

— “Уран”, я — “Шарик”…

— Счастливого полета! — услышал я бодренький тенор Морозейкина.

— Спасибо. На борту порядок. Высота сто пятьдесят. Подъем по вариометру плюс два. До связи, — я отчеканил все положенные слова и отключился.

Предутренняя тишина окружала нас, будто мы остались одни в мире. Показалась станция, рельсы, просвистела электричка. Непривычно близко простучали колеса. Отраженные звуки доносились четче, явственней, чем слышались на земле. На их пути к нам не было никаких препятствий.

С каждой минутой становилось светлей, хотя внизу было еще темно. Искристыми от уличных фонарей лучами разбегались дороги с нанизанными на них кубиками домов. Там, где багрово тлел горизонт, была Москва.

Артур вытащил из чехла “Зенит” и начал снимать. Панорама и вправду впечатляла. Она открывала все новые и новые дали.

Вдруг оболочка исчезла. Гондола осталась как бы одна. Туго натянутые стропы уходили вверх и скрывались в непроглядной мути. Влажный воздух попал в горло. Капельками дождя покрылись куртки. Мы вошли в нижнюю кромку облаков. Аэростат сразу отяжелел. Стрелка вариометра поползла было вниз, но Сеня энергичней заработал совком и мы опять стали подниматься.

Скоро похолодало. Зашуршали по одежде комочки льда. Оледенела и мокрая оболочка. Семен надел меховые перчатки, стал трясти стропы. Отламываясь, льдинки полетели вниз.

— Ну, братцы, летим! — у Артура посинел нос, запотели очки, но губы расплывались в улыбке. — Как пели деды “Три танкиста, три веселых друга…”

— Не три, а пять.

— Откуда?!

Я откинул брезент, прикрывавший спальные мешки. Там лежал Митька, а Прошка сидел у него на загривке. Будто поняв, что теперь уже ничего не изменить и некого бояться, пес издал радостный вопль. Прошка с вздыбленной шерстью сиганул по стенке гондолы и, оторопев, застыл на краю бездны.

— Во звери! — потрясенно вымолвил Сенечка. — Они забрались еще в эллинге и затихли, как зайцы, пока мы возились с аэростатом! А говорят, у животных нет разума.

— Есть разум, только животный, — поправил Артур.

— Какой-никакой, а надо додуматься!

Когда восторги поутихли, я задал прозаический, но довольно важный вопрос: куда и как будут гадить наши меньшие братья? Семен хлопнул стульчаком в углу гондолы:

— Приучим сюда!

— Прошка, возможно, сообразит, но Митька не поймет.

Сенечка наморщил лоб. Пес может навлечь крупные неприятности. За полет он обделает кабину так, что мы сиганем на землю и без парашютов.

— Эх вы, цари природы! — усмехнулся Артур. — Это же гениально просто.

Он снял с борта четыре кулечка, рядом со стульчаком сложил из них вроде ящичка, дно закрыл куском брезента, вспорол еще один балластный мешочек и высыпал песок. Изловчившись, я поймал котенка и посадил на отведенное для него место. Прошка потоптался в нерешительности, обнюхал углы, потом разгреб песок, сделал свои дела и старательно засыпал ямку. Через некоторое время Митька последовал его примеру. Чтобы не смущать животных, мы навесили на угол полог.

— Этот песок будет нашим НЗ, — сказал Артур.

Мы могли лететь до тех пор, пока в гондоле есть балласт. Если его не будет, то в момент посадки мы не сможем затормозить спуск. Песок для аэронавта был тем же самым, что и горючее для летчика, вода для жаждущего, хлеб для голодного. Мы хотели продержаться в воздухе как можно дольше, поэтому песок решили беречь, как и продовольствие.

По метеосводке ветер должен появиться на высотах от полутора тысяч метров. В гондоле мы не ощущали ветра, даже если бы на земле бушевал ураган. Артур положил на борт лист бумаги, и он лежал не шелохнувшись. Сенечка сунул в рот карамельку, а обертку бросил за борт — она полетела рядом с нами. Аэростат перемещался в пространстве вместе с воздушной массой, сам находясь как бы в абсолютном штиле. В этом-то и было основное преимущество воздушного шара перед самолетами — разведчиками погоды и ракетами. При исследованиях те пронзали атмосферу как иглой, приборы не успевали заметить малейших погодных изменений, столь важных в метеорологии. Аэростат же находился в самом котле, где варилась погода. Можно было потрогать рукой облака, посмотреть, как образуются снежинки, с какого момента и при каких условиях начинает лить дождь.

Совершенно точно подметил эту особенность Жюль Верн в своем романе: “Воздушный шар всегда неподвижен по отношению к окружающему его воздуху. Ведь движется не сам шар, а вся масса воздуха. Попробуйте зажечь в корзине свечу, и вы увидите, что пламя ее не будет даже колебаться”.

Где-то проносились бури, кружили метели, но это для тех, кто оставался на земле. Мы же не ощущали ни малейшего дуновения.

Артур на планшете отмечал отдельные точки, над которыми пролетали мы, регистрировал воздушные течения перед наступлением холодного фронта. Примерно через час после вылета он подсчитал скорость движения. Тут его карандаш наткнулся на район Останкино.

— Сеня! Высотомер! — испуганно вскрикнул он.

Сенечка удивленно уставился на командира:

— В чем дело?

— Башня!

В облачности мы надеялись только на, приборы Они показывали высоту в пятьсот метров и неизменный подъем. Тем не менее мы свесили головы из корзины, силясь рассмотреть башню телевизионного центра, вознесшуюся, как известно, на пятьсот тридцать метров над Москвой.

Я крикнул. Голос показался чужим и далеким. Отзвук тут же стих, запутавшись в липкой хмари.

Мы смотрели во все глаза, мы ждали, и все равно башня возникла внезапно, как судьба. Из тумана показалась игла. Нас точнехонько несло на ее тонкий и острый конец. Сеня схватил сразу два мешка. Еще миг, и он вытолкнул бы их за борт. Руку успел перехватить Артур:.

— Куда?! Там люди!

Маловероятно, чтобы туго набитый песком мешок точно свалился кому-нибудь на голову. Но попасть мог по закону подлости. Сенечка рванул стежки зубами и веером, как сеятель, вышвырнул из мешочков песок. Шар лениво приподнялся над шпилем и величаво поплыл дальше. С перепуга у Артура ослабли ноги. Он вытер со лба холодный пот.

— Врет барометрический, — сказал он через минуту, — проверь счислением.

Разница вышла ощутимой. Чуть ли не в сто метров. Я уже догадался, что наш искушенный, бывалый, тертый аэронавт Сенечка допустил грубейшую ошибку, такую не сделал бы даже новичок. Он не внес необходимой поправки, связанной с разницей барометрических давлений аэродрома и поверхностью земли, над которой мы пролетали в данный момент. Артур тоже понял это, но выговаривать не стал. Молча он извлек из планшета картонку и на ней, сообразуясь с сиюминутной обстановкой, начертил табличку расчета истинной высоты. Ее он прикрепил к приборной доске. Она выглядела так:

Выше забираться не хотелось.

Облака стали светлеть. Настроение, как и стрелка вариометра, поползло вверх.

— Ну виноват! Ну исправлюсь! — прокричал Сенечка, не выдержав молчания.

Мы рассмеялись.

Приближалось время связи. Я выбросил тросик антенны, приготовился к приему метеосводки.

Из густого молока тумана выявилась оболочка. Скоро стало так светло, что пришлось надеть защитные очки. И тут показалось солнце. Оно поднялось уже достаточно высоко. Когда я принял сводку и опять выглянул из корзины, то облака лежали от горизонта до горизонта. Над снежной торосистой пустыней, не двигаясь, не перемещаясь, висела лишь тень от нашего аэростата.

Теперь можно было и позавтракать. Я достал ржаные хлебцы в целлофановых пакетиках, масло, сыр, банку шпротного паштета, разложил еду на деревянном ящике от приборов. Из термоса разлил чай по легким полиэтиленовым кружкам. Остатки еды и упаковку, которая что-либо весила, мы не выбрасывали. Иначе шар стал бы подниматься.

Дикарь-Прошка сунулся было смахнуть бутерброд, но на лету получил шлепка, отскочил к Митьке. Тот лежал на спальниках отвернувшись. Прикидывался, будто пища не интересует его.

— У нас, кажется, есть концентрированное молоко? — спросил Артур.

— Есть пять банок.

— Пожертвуем Прошке.

После того как наелись мы, в освободившуюся от паштета банку я налил молока, разбавил его чаем и накрошил хлеба. Это котенку. Митька же получил два бутерброда, а также чай без сахара. Сладкое он не любил.

Мы установили твердый режим питания. Завтракать — в девять, обедать — в два, ужинать — в шесть, чтобы захватить светлое время и напрасно не жечь лампочку освещения кабины. Электричество шло на рацию, приборы и навигационные огни-мигалки — их мы зажигали, когда слышали гул самолета. У летчиков, разумеется, были локаторы, они легко могли обнаружить наш аэростат, однако на огнях настояло авиационное начальство, и без того обескураженное нашим вторжением в завоеванное ими пространство.

Но ведь было же время, было, когда воздушным шарам принадлежало небо!

Гениальный изобретатель пулемета Хайрем Максим начал строить самолет с паровой машиной. Однако он сразу же допустил ошибку, притом роковую. Он отверг алюминий как материал для самолета. Он построил летательный аппарат из стальных труб. Аэроплан потянул на три с половиной тонны. На взлете, само собой, он свалился с рельсов и рассыпался.

Основатель современной аэродинамики Отто Лилиенталь выдвинул идею, отличавшуюся, как все великие идеи, поразительной простотой: прежде чем строить аэроплан, надо выучиться летать. Иначе говоря, сделать летающий планер, а уж потом изобретать для него двигатель. Несколько десятков лет разрабатывали в первую очередь модели планеров, заодно и моторов.

И вот над песчаными дюнами Китти-Хаука пронесся аэроплан Орвилла и Уилбера Райтов. Это произошло 17 декабря 1903 года. Аппарат летел почти минуту. Сантос Дюмон забрался уже выше деревьев и покрыл… 220 метров. Пилот стоял на полотняной “этажерке” в соломенной шляпе с красной лентой и парадном костюме. Он успел произнести любимые слова из стихотворения Камоэнса: “Вперед через моря, которые никто до нас не переплыл!”

В 1909 году газета “Дейли мэйл” учредила приз в тысячу фунтов стерлингов за перелет через Ла-Манш.

Первым дерзнул богатый спортсмен Латам. Он поднялся 19 июля в 5 утра. Через 20 минут его нашел миноносец недалеко от французского берега. Латам сидел на борту своей летающей лодки “Антуанетта” и курил сигару. У аппарата сдал мотор.

25 июля в пробный полет отправился Блерио. Он пролетел над берегом вдоль Кале и повернул к английскому берегу. На сопровождавшей миноноске плыла его жена. Вскоре аэроплан исчез с глаз наблюдателей. Блерио, упустив из вида оба берега, потерял ориентировку. Несколько минут он кружил над проливом, пока не заметил в утренней дымке английский берег. Подлетев к Дувру, он увидел небольшую лощинку, на которой метался человек, размахивающий французским флагом. Им оказался корреспондент газеты “Матэн” — единственный свидетель спуска Блерио на английский берег. Блерио достал из кармана луковицу “Буре” и щелкнул крышкой: часы показали, что авиатор продержался в воздухе 37 минут, “не касаясь, — как тогда писали, — ни одной частью машины поверхности моря”.

Луи Блерио построил до этого 10 монопланов, и все они разбивались. Почтенного фабриканта автомобильных фонарей, решившего вдруг летать, соотечественники прозвали “падающим французом Блерио”. В одном из полетов у него воспламенился мотор, обгорели ноги, но он все же успел дотянуть аппарат до земли и сесть… Через Ла-Манш он уже летел с костылями…

Перелет произвел необыкновенно сильное впечатление в цивилизованном мире. Блерио встречали тысячные толпы в Англии и во Франции, его чествовали лорд-мэр Лондона и французские министры. Аэроплан под номером 11, переименованный с этого момента в “Блерио”, приобрела газета “Матэн” и подвесила его на улице Парижа у дома редакции. Впоследствии он был помещен в Музей искусств и ремесел.

25 июля 1909 года в истории авиации навеки останется знаменательным днем. Сам перелет в 37 минут в то время уже не являлся чем-то выдающимся, но именно это событие раскрыло глаза многим, кто раньше сомневался в авиации. Практическое значение аэроплана было доказано с такой очевидностью, что колебания сразу отпали. Пресса оживленно комментировала выводы: “Англия перестала быть островом — вот что сделал Блерио своим получасовым полетом”. Естественно, рисовались радужные картины будущего, когда аэроплан изменит весь уклад жизни и международных отношений.

Мир забился в авиационной лихорадке. Потоки популярных брошюр и книг наводнили рынок. Появились сотни новых журналов, газеты отводили аэропланам главные полосы. Героями дня становились авиаторы — летающие люди, короли воздуха.

Ну и конечно, вместе с лихорадкой начались смертельные исходы. В сентябре 1910 года авиатор Шавез на состязаниях в Альпах перелетел Симплонский перевал в 2 километра и упал уже во время спуска. Он был одним из многих людей, по натуре склонных к опасным предприятиям, игре со смертью. Почти в то же время в Петербурге проходил всероссийский праздник воздухоплавания, где состязались пять профессионалов и шесть военных летчиков-любителей. В полете у одного из самолетов лопнула растяжка и запуталась в винте. Аэроплан перевернулся. Пилот выпал из кабины и разбился. Это был талантливый инженер Лев Мациевич. Несчастье произошло не из-за погони за стотысячными призами. Это была одна из неизбежных жертв, которую потребовала судьба в уплату за новую победу человеческой мысли.

Развиваясь и совершенствуясь, авиация вынесла две мировых войны, перекрыла самые дерзновенные проекты зари своего детства, взрастила космонавтику и, конечно же, загнала в небытие воздушные шары, ставшие таким же анахронизмом, как паровоз Черепановых и конный омнибус.

…Авиаторы допустить-то нас до неба допустили, однако всполошились, а вдруг людей снова захватит воздухоплавание, как это случилось за границей? Неспроста же каждый пункт соглашения оговаривался фразой: “В порядке единичного эксперимента”, “В виде исключения”, “Учитывая уникальность вопроса…” Надо полагать, авиационные начальники интуитивно чувствовали, что идея использования аэростата, хотя бы для научных исследований и спорта, уже стоит на повестке дня.

9

Солнце, облака и аэростат существовали в пространстве как бы сами по себе. Однако в действительности находились друг с другом в прямой взаимосвязи.

Солнце, вокруг которого движутся звезды нашей Галактики, давало тепло. Часть его энергии поглощалась воздухом, океаном, землей. Остальная энергия отражалась обратно. Артур замерял количество поглощенного и отраженного тепла, его показатели зависели от широты местоположения аэростата, времени, облачности… В пасмурный, как сегодня, день до поверхности земли доходило только 20 процентов солнечного тепла. В дни несплошной облачности этот процент повышался до сорока. На экваторе землей поглощается больше тепла, чем отражается. А раз тепло распределяется так неравномерно, то атмосфера стремится рассеять его в более или менее равных пропорциях по всем областям. В этом и заключается секрет циркуляции воздуха, отчего и формируются в атмосфере разные явления, именуемые погодой.

Если бы солнечное тепло распределялось одинаково, у нас бы не было “погоды”: ветра, облаков, осадков — всего, что поддерживает жизнь на земле. Тепло поднимает огромное количество воды с одной части планеты и с помощью облаков несет ее в другие районы мира, нуждающиеся в утолении жажды.

— Восхваляя землю, мы не должны забывать, что наши истинные спасители — это облака, — говорил Артур.

Он просвещал нас со старательностью студента, дающего первый урок в школе в присутствии сурового методиста. И хотя о физике атмосферы мы знали кое-что со школы, теперь воспринимали ее не умозрительно, а как бы ощущали наяву. Протягивали руку — и убеждались, что облака представляют собой не пар, а жидкие частицы воды. В ушах поламывало — и мы убеждались в уменьшавшемся с высотой давлении. Смотрели на горизонт — и по всем этажам видели многообразие облачных форм. Они возникали от вертикальных и горизонтальных токов, от гигантского перемещения холодных масс, стремившихся опуститься, выталкивая поднимающийся вверх теплый воздух.

На высотах от семи до девяти тысяч метров лежали невесомые перистые облака, состоящие из микроскопических ледяных кристалликов. Они возникали от натекания теплого воздуха на холодный и предвещали хорошую погоду.

Под ними громоздились высокослоистые и высококучевые облака, похожие на комки гигроскопической ваты. Появлялись они на эшелоне от двух до четырех тысяч метров от подъема воздуха над горами или возвышенностями.

Еще ниже клубились слоисто-кучевые, кучевые и кучево-дождевые облака, знакомые нам по ливневым осадкам, снегопадам, жестокой болтанке.

— Облако — как вывеска, оно говорит, чего можно ожидать внутри, — менторски изрекал Артур.

Оболочка нагревалась. Шар поднимался… Через каждые двести метров температура падала на градус по Цельсию. Наши звери пригрелись в спальниках и лежали там, не высовываясь. С солнечной стороны пекло, словно от печки, а в тени нарастал иней. Чтобы не обжечься и не обмерзнуть, мы вертелись перед солнцем, как барышни перед зеркалом.

Я получил очередную метеосводку. В ней сообщалось, что холодный фронт, чуть впереди которого взлетели мы, докатился до Москвы и смещается к югу.

В практической метеорологии рассматривают два фронта: холодный и теплый. Холодный фронт — масса холодного, а следовательно, и тяжелого воздуха вторгается под легкую теплую воздушную массу и, подобно гигантскому клину, приподнимает ее. Холодный фронт обычно сопровождается кучевыми облаками, ливнями, большими хлопьями снега. Теплый фронт — теплый воздух, натекая, поднимается над холодным. С ним чаще связывают затяжные осадки.

По тому, как развивалась облачность, мы могли судить, что находимся на температурной границе двух областей.

Артур не исключал, что встретимся мы и с туманами. Они бывают двух типов: туманы адвекции, которые образуются от горизонтального движения воздуха, обычно теплого над холодным, и туманы радиации, вызываемые выделением тепла в пространство, они возникают иногда тихой ночью и стелятся низко над землей, напоминая разлившееся по низинам море.

Было ясно, что, помимо туманов, не избежать нам и гроз, смерчей, обледенения — самых страшных для полетов явлений. Самолет, изменив курс, обойдет их, а мы уйти не сможем и потому попадем в плеи этих стихий, подобно пушинке одуванчика, подхваченной ветром.

Да Артур и не собирался их обходить. Для него чем страшнее непогода, тем лучше — больше можно собрать метеорологических данных, которых не получить ни со спутников, ни с ракет, ни с самолетов. Аэростат как бы добровольно летел в котел гигантской погодной кашеварни, не обгоняя ветер, не отставая от него. Наш ученый командир неутомимо следил за самописцами, заносил в журнал показания температуры, давления, влажности воздуха, брал пробы для определения содержания пыли в атмосфере. Его занимало, к примеру, под действием каких причин изменялись свойства воздушных масс с высотой, каким образом менялась температура, которая в конечном счете определяла направление и скорость воздушных потоков.

Ближе к шестикилометровой высоте подъем стал замедляться. Аэростат приближался к рассчитанной еще на земле зоне равновесия. Стрелка вариометра осталась на нуле. Подъемная сила уравнялась с окружающей атмосферой. Если клапаном стравить немного газа, мы начнем снижаться. Иначе говоря, вес всего сооружения стал бы больше вытесненного им воздуха.

— Держись пока на этой высоте, — сказал Артур Сенечке.

Я взглянул на бортовые часы. С момента взлета прошло более пяти часов. В пятнадцать надо определить точное местонахождение аэростата. Но прежде придется заставить всех пообедать. Есть никому не хотелось. Начинала побаливать голова. Легкие с трудом втягивали разреженный воздух. В нем было мало кислорода. Нужно было время, чтобы организм привык к высоте.

Вся земля была закрыта облаками. Нечего было надеяться, чтобы найти просвет и увидеть внизу какой-нибудь приметный ориентир. Путь на карте мы определяли методом счисления — довольно изнурительным занятием, именуемым штурманской прокладкой пути. Здесь учитывались и магнитные склонения, и направление ветра, его сила на разных высотах, и собственная скорость, и девиация[30]… Но. как бы скрупулезно мы ни выполняли расчеты, все равно не могли с уверенностью назвать точку, над которой сейчас находились. Время от времени мне требовалось настраиваться на радиомаяки, засекать по компасу направление, прокладывать курс на карте.

Когда в пятнадцать часов я проделал эти манипуляции, то понял, что в счислении ошибся километров на полтораста. Аэростат несло к югу. А это никак не входило в наши планы. Нас больше бы устроил западный ветер, чтобы он вынес аэростат, скажем, в Сибирь или на Дальний Восток. А северный ветер домчит до Кавказа или Черного моря — и хочешь не хочешь, но заставит садиться.

С набором высоты дышалось все труднее и труднее. Начинался кислородный голод. Но это было еще полбеды. Постепенно стал донимать холод. Несмотря на теплую одежду, унты, меховые перчатки, мороз пробирал до костей. Двигаться мы не могли — в корзине не разбежишься. Никаких нагревательных приборов у нас не было. Не могло быть и речи о каком-либо источнике тепла, связанном с огнем. Мы ведь “висели” на бочке с порохом. Чиркни спичку — и водород, газ вроде бы совсем безобидный, рванет с силой однотонной фугаски. Горячий чай в термосах согревал на несколько минут Потом зубы снова начинали выстукивать морзянку

— А если залезть в спальные мешки? — предложил Артур.

— А как работать?

— Так не с головой, только наполовину.

Я откинул брезент, чтобы достать спальники. Митька с тоскующим взглядом сидел в одной стороне. Прошка — в другой. Значит, и собаке и котенку тоже было плохо. В отличие от нас, людей, которые с бедой, болезнью, несчастьем идут к другим людям за помощью или объединяются, животные переносят напасть в одиночку Почему так распорядилась природа — непонятно. Видимо, среди меньших наших существует жестокий и по-своему справедливый закон — не перекладывать свои болячки на других. Когда им становится плохо, они забиваются куда-нибудь в глушь и умирают без свидетелей.

— Митька… — Артур погладил пса по спине, но тот не вильнул хвостом, не отозвался на ласку.

Я положил перед носом кусок колбасы. Собака, вздохнув, отвернулась.

— Отдаю свой мешок Митьке, — объявил сердобольный Артур.

— К чему такая жертва? — отозвался Сенечка. — Про запас я захватил меховую куртку. Давайте его одевать!

Митька не сопротивлялся. Передние лапы мы просунули в рукава, а поскольку куртка оказалась широка, то полы зашили на спине крупными стежками. Прошку я просто засунул за пазуху. Котенок пригрелся и затих.

Мы сняли с себя парашюты, в спальниках проделали дыры для рук, залезли в мешки, застегнулись наглухо замками-молниями. Не дай-то бог, если что случится с аэростатом и нам срочно придется спасаться на парашютах. Запеленатые, точно куколки, вряд ли мы сумеем вылезти из мешков, надеть парашюты и раскрыть их на безопасном расстоянии от земли… Но как бы страшно ни было пребывать в таком одеянии, перспектива замерзнуть была страшнее. Из двух зол мы выбрали меньшее.

К вечеру газ в оболочке начал охлаждаться. Шар пошел вниз. Сенечка не стал его удерживать па высоте. Отсчитывая через тридцать секунд показания барометра, он вычислял скорость спуска. Она составила 2,5 метра в секунду. То же самое показал вариометр. Стало быть, прибор исправно нес свою службу.

Артур замерил мощность облачности от верхней границы до нижней. Вышло более полутора тысяч метров. Температура от минус двадцати четырех подскочила до плюс восемнадцати.

Земля открылась морем огней. Если прибавить чуть-чуть воображения, огни рисовались в форме гигантской трехпалой лапы. Так выглядела с высоты Тула. Мир сразу наполнился звуками — гудками машин, звоном трамваев, грохотом работающих заводов. Где-то слышалась музыка. В паутине освещенных улиц и переулков мы рассмотрели яркий пятак танцплощадки. Звуки долетали до нас так четко, что мы слышали даже возбужденный гул молодой толпы. Аэростат же на черном фоне неба был почти невидим.

Медленно проплыла танцевальная палуба, набитая людьми, потом угол заросшего парка, старинная кладбищенская ограда и полуразрушенная часовня…

И тут до нас донеслись придушенные голоса — нетерпеливый мужской и девичий — ломкий, сопротивляющийся слабо и неумело: “Не надо, Вася…”

Рыцарская душа Артура не выдержала. Он схватил мегафон и басом, точно с того света, крикнул:

— Василий!.. Не балуй!

Оклемавшийся в тепле Митька, почуяв чужих и тоже как бы сердясь, коротко гавкнул. На секунду воцарилась тишина. В следующий миг, как вспугнутый вепрь, рванул неведомый Василий, круша и ломая кустарник. В другую сторону, ошалев от страха, пустилась его подружка.

Сенечка что-то недовольно пробурчал и сыпанул на землю песок.

— Извини, но мы из-за твоего любопытства могли бы сесть прямо на кладбищенские деревья, — ухмыляясь в темноте, промолвил благородный командир.

Уравновесившись на высоте в километр, Сеня лег спать. Кое-как угнездившись на ящиках от приборов, я взял пеленги, передал в штаб сводку и притулился рядом. Артур остался на вахте.

10

Пошли вторые сутки полета. Нагревшись в теплом воздухе у земли, аэростат поплыл в высоту. В этот день Артур решил приблизиться к границам стратосферы, о чем мечтали многие воздухоплаватели. Кроме Тиссандье, пытались сделать это американец Грей, испанец Бенито Молас. Они проникли на высоту 12 и 12,5 километра, и оба погибли от удушья. Стало ясно: при температуре минус шестьдесят градусов и в сильно разреженном воздухе человек существовать не может. Чтобы обеспечить жизнь на такой высоте, надо изолировать человека от окружающей среды, иными словами, окружить герметичной оболочкой.

Швейцарский профессор физики Огюст Пикар, впоследствии изобретатель глубоководного батискафа, на котором достиг дна Марианского желоба, в начале тридцатых годов увлекался исследованием так называемых “космических лучей”. Это слегка завораживающее словосочетание, как будто заимствованное у фантастов, скрывало за собой много загадок, а история их открытия была богата чисто человеческими событиями.

Их открыли совершенно случайно в 1900 году при изучении атмосферного электричества. За них взялся американский физик Роберт Милликен. Он спустил на дно озера глубиной в двадцать метров прибор с фотопленкой, которая в полной темноте засветилась какими-то странными лучами. Ученый повторил свои опыты на земле, закрывая прибор свинцовой плитой. Неизвестные лучи обнаружились снова. Лишь свинцовая броня метровой толщины послужила для них некоторым препятствием, но и ее все же пробивали. Способность проникать через непрозрачные тела у этих лучей оказалась во много раз больше, чем у лучей Рентгена.

Милликен и ввел в научную литературу термин “космические лучи”. Само это название как бы отражало непонимание их природы и происхождения.

Внеземной характер этого таинственного излучения доказал австрийский физик Виктор Гесс. Он предпринял целую серию романтических экспериментов на воздушных шарах. Именно благодаря аэростатам Гесс продвинул вперед науку о космических лучах, обнаружил многие элементарные частицы, например позитроны.

Скоро открытиями Милликена и Гесса заинтересовались ученые других стран. Оказалось, что эти лучи действительно возникают где-то за пределами земной атмосферы, приходят из мирового, космического пространства. Опытным путем определили их проникающую способность — жесткость. Нашли, что космические лучи более жестки, чем особо жесткие лучи радия. Как считает академик Зацепин, каждую секунду на один квадратный метр в направлении земной поверхности влетают из космоса более десяти тысяч релятивистских (летящих со скоростью, близкой к скорости света) заряженных частиц, то есть космических лучей. Происхождение большей части этих лучей, миллионами лет блуждающих в межзвездном пространстве, связано с грандиозными взрывами “сверхновых” звезд в нашей Галактике, а может быть, и в более активных других галактиках. Космические лучи несут в себе громадную энергию. И если когда-нибудь удалось бы приручить хоть часть ее, то совершенно изменилась бы вся экономика земного хозяйства.

“Поймать” космические лучи на земле очень трудно. Их почти целиком поглощает атмосфера, точно так же, как туман — лучи солнца. В погоне за ними ученые стали подниматься высоко в горы, взлетать на воздушных шарах, мечтали проникнуть в стратосферу, где их еще больше.

В тридцатые годы осуществить такую идею было очень и очень нелегко. Практически предстояло решить несколько проблем: как питать, гондолу кислородом, очищать ее от вредных газов, выделяемых организмом, поддерживать атмосферное давление, по крайней мере до половины нормального (350–380 миллиметров ртутного столба), обеспечить обогревание или изоляцию от холода, наконец, сделать так, чтобы человек имел свободу движений и мог наблюдать за полетом в иллюминаторы.

Трудностей здесь оказалось больше, чем можно было предполагать, рассуждая теоретически. Прежде всего, гондола, которую ради прочности надо делать металлической, много весит. Следовательно, надо делать громадную оболочку для увеличения подъемной силы аэростата. Весьма сложную задачу представлял и вывод из гондолы органов управления, а также датчиков приборов. Трудно осуществить и хороший обзор, потому что разность давления, возникающая на высоте между давлением внутри гондолы и все время убывающим давлением атмосферы, заставляла уменьшать диаметр окон и вделывать в иллюминаторы особо прочные, тяжелые стекла.

Это сейчас летают самолеты с околозвуковой скоростью, а мы спокойно воспринимаем сообщения стюардессы о пяти — десятиградусном морозе за бортом и высоте в одиннадцать тысяч метров. Но более пятидесяти лет назад такой полет был сопряжен с громадным риском, и тысячи людей ломали голову над этой задачей, а сотни испытателей гибли на путях к высотам и скоростям.

Свою гондолу Огюст Пикар построил из алюминия. Были отштампованы три куска металла. Когда их сварили вместе, получился легкий шар диаметром чуть более двух метров. В нем проделали два крупных отверстия для люков шириной в полметра и шесть небольших для иллюминаторов. Внутри настелили пол, к нему наглухо приварили два табурета, поставили регенерационные аппараты.

Много места заняли научные приборы — термометры для определения температуры воздуха внутри и снаружи кабины, барометры, высотомер, счетчики космических лучей. Для управления клапаном и разрывным отверстием был установлен штурвал. На верху гондолы приделали стальной обруч с ушками, чтобы можно было подвесить ее к оболочке аэростата объемом в 14 тысяч кубометров (в такой объем легко поместился бы трехэтажный дом). А внизу соорудили специальную воронку, через которую можно было, не боясь утечки воздуха, высыпать балласт — свинцовую дробь.

Покрасил свою гондолу Пикар в два цвета: одну половину — черным, другую — белым. Черный, как известно, поглощает солнечные лучи, белый — отражает их. Маленький пропеллер должен был в полете поворачивать гондолу, подставляя солнцу то один, то другой бок. Пикар надеялся, что благодаря этому гондола будет нагреваться равномерно.

Для первого полета профессор облюбовал долину недалеко от аэростатной фабрики в Аугсбурге (Бавария). Фирма взяла на себя подготовку материальной части аппарата и командование специально обученными людьми для помощи в момент запуска аэростата. В ясную, тихую погоду на рассвете 14 сентября 1930 года Огюст Пикар и молодой швейцарский физик Пауль Кипфер сели в гондолу и приготовились к взлету. Но вдруг подул сильный ветер. Оболочка, возвышавшаяся на 45 метров от земли, превратилась в парус. Гондолу сбросило со стартовой тележки, зазвенели разбившиеся приборы, запутались стропы.

Только через семь месяцев, 27 мая 1931 года, удалось осуществить полет. На старте, правда, гондола опять упала с тележки и немного деформировалась, но приборы уцелели. Аэростат стремительно набирал высоту. Люди испытывала такое ощущение, будто летели вверх на скоростном лифте. Но тут у воздухоплавателей заложило уши, возник какой-то свист. Оказалось, что в стенке гондолы образовалась щель, куда устремился драгоценный воздух. К счастью, Пикар предусмотрительно захватил с собой смесь пакли с вазелином. Иначе бы весь воздух вышел наружу, и аэронавты задохнулись бы. Излишек внутреннего давления запрессовал щель волокнами пакли. Свист прекратился. Менее чем за полчаса аэростат достиг высоты 15 километров, уравновесился и поплыл горизонтально по ветру.

Однако на этом злоключения не кончились. Штурвалом Пикар стал испытывать клапан для выпуска газа. Крутнул раз, другой, третий… никакого результата! Клапанная веревка зацепилась за одну из поясных строп. Он стал орудовать штурвалом, надеясь распутать веревку. Ни к чему хорошему это не привело — веревка оборвалась. Стратостат потерял управляемость. Пикар и его спутник сделались пленниками воздуха… Нет, не воздуха — почти безвоздушного пространства. Теперь они неслись в стратосфере на совсем неуправляемом аэростате.

Почему-то отказало устройство поворота гондолы, и она долгое время висела к солнцу черной стороной. Температура внутри поднялась до сорока градусов жары, хотя снаружи было не менее пятидесяти пяти мороза. Пикар и Кипфер разделись до пояса. Мучила жажда, они взяли с собой всего одну бутылку воды… После полудня, постепенно охлаждаясь, стратостат стал медленно снижаться. Пикар вычислил среднюю скорость спуска. Получалось, что они приземлятся… через пятнадцать дней.

Однако к вечеру аппарат стал спускаться быстрее. Долины в горах потонули в сумерках, в гондоле же по-прежнему было светло — ее освещали лучи заходящего солнца. Через 17 часов после старта Пикар и Кипфер сравнительно благополучно опустились на ледник Гургль в тирольских Альпах. Ночь они провели без сна, кутаясь в тонкую ткань оболочки. После жары, пережитой днем в гондоле, холод на леднике показался особенно свирепым. Наутро их разыскали местные жители и помогли сойти в долину. Вскоре команда лыжников вывезла с ледника и оболочку. Поврежденную гондолу пришлось бросить.

Первый полет не дал никаких научных результатов. Однако Пикар многому в этом полете научился. Он внес в управление аэростата серьезные усовершенствования. Для второго старта был выбран аэродром Дюбендорф возле Цюриха, защищенный от ветра горами. Взлет состоялся 18 августа 1932 года. В полет с Пикаром отправился ассистент Козине. Механизм клапана работал безотказно. Гондола хорошо держала воздух. Но поскольку Пропеллер перестал повиноваться и в этот раз, кабина опять оказалась повернутой к солнцу одной стороной — теперь белой. Температура в гондоле понизилась до двенадцати градусов мороза. Аэростат взвился над вечно-снежными Альпами, установил мировой рекорд высоты, достигнув 16 370 метров. Затем воздушные течения вынесли его в Ломбардию. Дальше лежало Адриатическое море, и Пикар решил начать спуск. Выпуская газ через клапан, он медленно вошел в тропосферу, на высоте около 4000 метров открыл люки и, высунувшись наружу, увидел чудный пейзаж — страну, купающуюся в солнце. Затем аэронавты выбросили гайдроп, сбросили балласт и приземлились на поле.

В этом полете Пикар и Козине собрали ценные научные сведения. Им удалось определить, что в стратосфере космических лучей больше, чем у поверхности земли.

Позднее Пикар выпустил книжку “Над облаками”, где описал конструкцию своего стратостата, привел множество расчетов, выписок из бортового журнала. Все последующие конструкции стратостатов были схожи с высотным аппаратом Пикара.

В книге есть глава: “Какой высоты может достигнуть человек?” Отвечая на этот вопрос, Пикар сделал вывод: свободный аэростат может достичь высот от 20 до 30 километров, хотя трудности снаряжения и полета, а также размеры риска будут пропорционально увеличиваться.

Вскоре американцы соорудили аэростат объемом в 24 тысячи кубометров и назвали его “Век прогресса”. Старт 21 августа 1933 года прошел удачно. В гондоле летели военные пилоты Сеттль и Фордней. За полтора часа стратостат поднялся на 18 628 метров. Но здесь аппарат подхватил страшный ветер. За несколько часов его отнесло от места вылета на 600 километров. Когда Сеттль и Фордней начали спускаться, они уже были недалеко от Атлантического океана. Им грозила гибель в волнах. Тогда Сеттль стал ускорять спуск, выпуская из клапана много водорода. Стратонавтам удалось приземлиться на суше и спастись.

Осенью того же 1933 года взлетел первый советский стратостат “СССР-1”. Пилот-воздухоплаватель Бирнбаум, инженер Годунов и командир стратостата Прокофьев достигли высоты 19 километров, взяли пробы воздуха с различных слоев тропо- и стратосферы, определили количество космических лучей, провели аэрологические и метеорологические наблюдения. Аэронавты с успехом выполнили научную программу и опустились недалеко от Коломны в ста километрах от Москвы.

30 января 1934 года взлетел стратостат “Осоавиахим-1”. Он достиг невиданной высоты — 22 километра. Однако вскоре попал в ураган. Удерживающие гондолу стропы оборвались, и она камнем полетела к земле. Смерть аэронавтов Петра Федосеенко, Андрея Васенко, Ильи Усыскииа потрясла советский народ. Урны с их прахом были замурованы в Кремлевской стене под гром орудийного салюта.

До 18 километров на стратостате “Эксплорер” (“Разведчик”) долетели американцы Стивене, Андерсен и Кептнер. Их шар был в три с половиной раза больше, чем “СССР-1” и “Осоавиахим-1”. Однако оболочка лопнула. Стратонавтам пришлось спасаться на парашютах… Несмотря на аварию, Стивене и Андерсен не побоялись снова полететь в стратосферу на аппарате, вчетверо большем наших стратостатов. На старте “Эксплорер-2” возвышался на 95 метров, достигая высоты 25-этажного дома. Чтобы ветер не мешал взлету, его выпускали из долины в горах Южной Дакоты. Но когда стратостат начал подъем, ветер подхватил его и понес на горный склон, покрытый лесом. Пилот Стивене не растерялся и в этот раз. Он быстро открыл механизм для сбрасывания балласта. Дождем посыпалась мелкая дробь. “Эксплорер-2” оторвался от вершин. Затем он поднялся на высоту 22 066 метров.

В солнечный день 26 июня 1935 года полетел третий советский стратостат “СССР-1-бис”. На борту находились пилот Зилле, конструктор Прилуцкий и профессор Вериго. Гондолу нарочно перегрузили балластом, чтобы осталось больше времени для научных наблюдений. К 12 часам дня стратостат достиг высоты 16 километров. Научные наблюдения были закончены, и пилот собирался начать спуск. Вдруг в нижней части оболочки появилась трещина. Под давлением газа разрыв стал увеличиваться. Стратонавты сбросили весь балласт, по возможности замедляя падение. Когда опустились в тропосферу и можно было открыть люки, Вериго и Прилуцкий выпрыгнули в тропосферу с парашютами. Остался в гоидоле один Зилле. Он управлял спуском до самого приземления. Облегченная гондола мягко коснулась земли. Все приборы, даже стеклянные колбы с пробами воздуха, остались целыми.

Таким трудным оказался путь в стратосферу. Позднее было предпринято еще несколько полетов — в Испании, Германии, Италии, Америке, Новой Зеландии. Из десяти попыток проникнуть в высокие воздушные слои половина оканчивалась либо аварией, либо катастрофой…

Ну а потом началось время рекордов гигантов-самолетов и самолетов-малюток. Загремели имена отважных молодых летчиков: Коккинаки, Громова, Чкалова, Водопьянова, Леваневского, Каманина, Ляпидевского… Крылья и “пламенный мотор” оказались надежнее, быстрее, дешевле аэростатов. Даже когда еще не было реактивных двигателей и делом отдаленного будущего считалась герметичная кабина, летчики уже начали “бомбардировать” стратосферу.

Из всех рекордов, каких достиг за свою долгую жизнь Владимир Константинович Коккинаки, самым трудным он считал полет в стратосферу 21 ноября 1935 года. Более двух лет бесстрашный испытатель готовился к нему, приучал свой могучий организм к разреженному воздуху. Одноместный истребитель он “раздел” как только мог: отрезал половину топливного бака, сиял некоторые приборы, отпилил половину ручки управления, вместо кресла подвесил ремешки…

С земли видели, как его самолетик стал круто забирать вверх. Мотор работал на полную мощность. Скоро истребитель превратился в черную точку, а потом и совсем исчез. Лишь тонкая серебристая ниточка, стелющаяся за самолетом, виднелась в синеве. На аэродроме гадали, сможет ли “наш Кокки” (так звали Владимира Константиновича его товарищи) дотянуть хотя бы до 13 километров. Выше, по теории, человеческий организм выдержать не мог. Одноглазый “король воздуха” Вилли Пост летел на высоте 11 километров в комбинезоне из прочной прорезиненной материи, не пропускающей воздуха, на голове его вместо шлема был стальной колпак с круглым стеклом-иллюминатором. В таком виде он пересек без посадки весь североамериканский материк, что считалось замечательным достижением. В скафандре, по существу герметичной кабине из мягкого материала, Вилли Пост готовился установить мировой рекорд высоты. Однако осуществить мечту не успел — разбился во время кругосветного перелета.

У Коккинаки скафандра не было. Закутан он был в меховую одежду, но все равно страшно мерз. Температура упала до минус шестидесяти. Одеревенела правая рука, держащая ручку управления. Мотор задыхался от напряжения. Самолет летел тише и тише, медленно добирая последние сотни метров высоты. А внизу расстилалась Москва, покрытая дымкой, угадывались петли Москвы-реки, Кремль, железные дороги, заводы, дачные поселки…

Вдруг гул смолк. Пропал в небе и белый след. Лишь директор завода и конструктор истребителя знали: Коккинаки собирался подниматься, пока хватит бензина, а потом станет планировать с выключенным мотором. Так и случилось. Скоро показался самолетик, спускавшийся по спирали. Через несколько минут он пронесся над аэродромом и приземлился. Из открытой кабины вылез закутанный в меха летчик, выпрямился, расправил богатырские плечи и с наслаждением вдохнул земной воздух полной грудью… На ленте барографа прочитали достигнутую высоту — 14 750 метров. Это было даже больше предела для незащищенного живого организма. Выше без специального костюма уже никто не поднимался.

Штурмуя высоты, летчики знали, что их ждет в стратосфере, так как до них там побывали аэронавты. Они им проложили дорогу. Значит, и в этой победе была несомненная заслуга воздухоплавания.

…Наш аэростат поднимался все выше и выше.

Над собой мы видели серебристую сферу оболочки с черным зевом аппендикса. От нее к подвесному кольцу опускались стропы. У обруча в разных концах висели два мешочка. В белом лежал конец от клапанной вожжи, в красном — от разрывной тесьмы, которая пригодится только при посадке. Внизу растекалось белое море облаков. “Им в грядущем нет желанья, им прошедшего не жаль…”

А вокруг было небо — такого красивого неба мы никогда не видели. Оно казалось слоистым, точно прозрачное желе. Светлое, как туман, у горизонта, а выше размытая голубизна постепенно переходила в синеву. Там белел овал молодой луны, такой же яркий, каким мы видим его ночью. А еще выше, к зениту, нависала шапка фиолетовой полусферы. Однако все краски перекрывало жарко пылавшее солнце. Сетка, снасти, корзина, приборы — все было в сверкающем инее, точно деревья в морозный ясный день.

— Смотрите! — крикнул Сенечка.

Мы оглянулись и уставились на него. У Сенечки уже отросла щетина. В тени на ней висели сосульки, но когда он поворачивался лицом к солнцу, наледь мгновенно таяла, превращаясь в капельки влаги.

— Да вы не на меня! Кругом поглядите! — обвел он рукой в толстой меховой перчатке.

Вокруг корзины кружило, искрясь, белое облако. Оно состояло из крошечных невесомых игл, образовавшихся от нашего дыхания. Артур вытащил черный фанерный лист, выставил плашмя на теневую сторону. Шурша и позванивая, иголки стали ложиться на него. Когда Артур повернул фанеру к солнцу, иглы растаяли, остались капельки.

— Ну конечно же, это конденсирующиеся пары! — воскликнул командир.

— Но почему облако такое большое?

— Возможно, этот иней не только от нашего дыхания, но и от конденсации паров внутри аэростата. А может быть, наш сильно нагретый шар вызвал поток восходящего воздуха и при охлаждении влага превратилась в иглы… — Артур достал бортовой журнал, поглядел на приборы и стал записывать их показания. Потом он снова поймал иглы на фанеру и сфотографировал “явление” крупным планом.

Почувствовав, что замерзает, нервно замяукал Прошка. Теперь он сам просился под куртку, где ему было тепло и спокойно. Митька в своей длиннополой одежке, как в рясе, пока крепился, хотя дышал тяжело.

— Надо приучить его к маске, — озаботился Сенечка.

Словно кляпом, он заткнул собаке пасть резиновой маской, хотел прижать ремешками намордника, но пес подумал, что его собрались душить, и, конечно, стал сопротивляться. Он сначала подобру-поздорову хотел спрятаться в ворохе имущества, но Сенечка проявил настойчивость. Тогда Митька, как на борцовском ковре, рывком свалил Сенечку и прижал к полу.

— У-у, образина… Еще рычит, — обидчиво произнес Сенечка, признав поражение.

— Ему надо показать пример, — посоветовал Артур.

Мы надели кислородные маски. Собака озадаченно глядела то на одного, то на другого, узнавая и не узнавая нас. Потом нерешительно вильнула хвостом, подставила морду Артуру. Тот без труда надел маску и повернул вентиль баллона. Митька задышал, шумно втягивая воздух.

Сенечка, чувствовавший аэростат как ногу в сапоге, опять насторожился. Поглядел на оболочку, взглянул на приборы — ничего подозрительного не заметил. Свесил голову вниз — и окаменел. Мы проследили за его взглядом. На ослепительно клубящемся фоне облаков отражалась в непривычном ракурсе тень аэростата, а вокруг переливались, сияли радужные кольца. Их блистающая пляска не походила ни на привычную радугу, ни на полярное сияние. Это было явление другого порядка — таинственное, диковинное, бесовское.

Дрожащими от волнения пальцами я раскрыл футляр фотоаппарата, заряженного цветной пленкой, заменил “полтинник” “телевиком”, стал снимать кадр за кадром.

Видимо, такое же наблюдал в 1872 году и Гастон Тиссандье. Это оптическое явление он назвал “ореолом аэронавтов”.

В зоне равновесия радуга растворилась. Сенечка взглянул на Артура: не раздумал ли командир лететь выше?

— Давай, давай, — Артур похлопал рукой по мешочкам балласта. — В случае чего, есть чем задержать падение.

Вздохнув, Сенечка продел палец в петлю, дернул завязку, высыпал из мешка песок. Шар поднялся метров на триста и снова завис.

— Мандражишь? — спросил Артур ехидно.

— Боюсь за оболочку…

— Бояться волков — быть без грибов.

— Пусть Маркони запросит, где мы?

— Еще не время.

— На всякий опасный…

Отважный Сенечка, оказывается, опасался аварии всерьез. Оболочка была сильно нагрета. От напряженного внутреннего давления шар гудел, точно барабан. Лететь выше — означало терять балласт и газ. Не выдержит шов оболочки, тогда шар лопнет как мыльный пузырь — и ныряй с парашютом неизвестно куда.

У радиостанций я запросил пеленги. Мы находились километрах в тридцати юго-восточнее Пензы.

— Не боись, Сеня! “Смелого пуля боится, смелого штык не берет”.

— Смелого-то как раз и сбивает пуля первым, а осторожный живет, — возразил Сенечка, неохотно развязывая новый мешочек.

Мы забрались на девять тысяч метров. Барометр показывал 230 миллиметров ртутного столба, величину, не отмеченную в табличке, прикрепленной Артуром к приборной доске. Красная ниточка термометра примерзла к цифре 43,5 ниже нуля. Аэростат перемахнул высоту Эвереста (8848). Не скажу, чтобы мы в своей теплой одежде и меховых спальных мешках, вдыхая кислород, чувствовали себя сносно. Нет, мы дрожали от холода, и нам было плохо. И тут я вспомнил известную трагедию шведских аэронавтов, задумавших добраться до Северного полюса на аэростате. Пусть это была безрассудная затея, не сам полет следовало бы отнести к числу героических страниц в истории воздухоплавания, великих путешествий и покорения Арктики.

11 июля 1897 года Соломон Андре, Кнут Френкель и Нильс Стриндберг поднялись с одного из островов Шпицбергена на аэростате “Орел”. Через несколько дней почтовый голубь доставил весточку от смельчаков: “Ход хороший. На борту все в порядке…”

Следующее известие об экспедиции было получено… через 33 года. Норвежские зверобои обнаружили трупы аэронавтов на острове Белом. Из дневника Андре выяснилось, что на третий день полета из-за обледенения клапана и оболочки аэростат отяжелел настолько, что подъемная сила оказалась недостаточной. Пришлось опуститься на лед, не одолев и половины расстояния до полюса. Хорошо сохранилась и заснятая фотопленка, ее осторожно проявили. На трагических фотографиях были изображены все трое: живы и здоровы. Они установили аппарат на треноге, навели на резкость и нажали кнопку автоспуска. Позади на льду лежал парализованный аэростат…

После съемки, уложив в сани снаряжение, они двинулись на юг. Сохранив бодрость духа после целого месяца пути, вышли к острову Белому. От продовольственных складов Шпицбергена их отделяло всего 50 миль. Кому-то посчастливилось убить белого медведя. К этому зверю и относилась восторженная запись в дневнике Андре: “Белый медведь — лучший друг полярного исследователя”.

И в этот момент триумфа на них обрушивается таинственная беда. Первым умирает Стриндберг, через неделю — Андре и Френкель. В их дневниках нет ничего такого, что объясняло бы их гибель. Они находились во вполне сносных для опытных полярников условиях. Удушье, самоубийство, безумие? Ни одна версия не выдерживала критики. До последнего времени в книгах по истории Арктики присутствовала фраза: “Гибель Андре и его спутников необъяснима”.

Тайну разгадал датский врач Эрпет Адам Трайд. Много лет датчанин затратил на поиски вещественных доказательств. На родине Андре, где в музее хранятся почти все вещи, найденные на месте гибели экспедиции, его внимание привлекла небольшая коробочка с обрезками кожи белого медведя. Ему показали также найденный около палатки медвежий череп, несколько позвонков и ребер животного. Трайд соскреб с костей четырнадцать крохотных кусочков высохшего медвежьего мяса и со своим драгоценным грузом, весившим всего три грамма, вернулся в Копенгаген. Там он передал кусочки мяса в бактериологическую лабораторию. И вот официальный ответ: в обрезках мяса найдены трихинелловые капсулы — возбудители тяжелой болезни трихинелеза, вызванной употреблением в пищу плохо проваренного заразного мяса. Белый медведь, удостоившийся столь высокой похвалы Андре, оказался невольным виновником трагической гибели аэронавтов…

Мы продолжали полет на прежней высоте. Сенечку по-прежнему сильно беспокоила оболочка. На морозе прорезиненная ткань теряла эластичность, становилась хрупкой. Артур наконец закончил работу с уловителем космических лучей и кивнул пилоту. Тот с облегчением потянул белый конец клапанной стропы. Поближе к земле все же чувствуешь себя уютней, чем в далеких небесах.

По дороге вниз мы сняли кислородные маски, не забыв и Митьку. Уравновесились на трех тысячах метров. Можно было теперь и потрапезничать. В одном из термосов у нас хранился куриный бульон. Однако второе — сублимированное мясо в целлофановых пакетах — так замерзло, что пришлось размачивать его в горячем чае и сосать как леденцы.

Звери пообедали после нас и, почувствовав, что больше никаких испытаний не предвидится, полезли в свой закуток.

11

Перед рассветом мы проснулись от грохота. Внизу, в облаках, неистовствовала гроза. Как вещал нам в училище Громобой, “гроза есть ливень, развившийся из кучевого облака, сопровождаемый громом, молнией, иногда градом”. Если кому приходилось лететь через грозу, тот на себе испытал силу мощных вертикальных токов воздуха в грозовом облаке и “прелесть” провалов в воздушные ямы. От этих же воздушных потоков возникают и молнии. Происходит это так: воздушные токи расщепляют дождевые капли на частицы. Одни из них, заряженные отрицательным электричеством, уносятся прочь, а заряженные положительным электричеством сосредоточиваются в других областях облаков; возникает значительная разность напряжения между разнополюсными частями облака и происходит “замыкание”, сопровождаемое вспышкой и грохотом.

Летчики обычно обходят грозы, большей частью из-за сильной болтанки, которая вызывает у них основательные перегрузки. Молнии же представляют меньшую опасность, так как попадают в самолет крайне редко. Но конечно, плохо, если самолет окажется на пути электрического разряда…

Однако для аэростатов молнии — злейшие враги. В 1923 году в Бельгии во время состязаний воздушные шары влетели в небольшое грозовое облако. Три аэростата воспламенились от молнии. Пять из шести пилотов были убиты. Оставшиеся в живых на уцелевших шарах получили сильные ожоги.

К счастью, мы находились выше метавшихся молний и хлестких громовых раскатов. Однако какой-то блудливый нисходящий ток захватил нас и потянул вниз. Сенечка бросился к баллону, но его удержал Артур:

— Подожди, поглядим, куда затянет!

— К черту на рога!

Гондола окунулась в мокрую мерзость. И вот тут-то мы увидели как образуется град. Падающие дождевые капли подхватывались восходящими токами и подбрасывались в слой, где температура была ниже точки замерзания. Капли превращались в льдинки. Оттуда они летели обратно, но вновь подкидывались восходящим током, как шарик пинг-понга. И продолжалась эта свистопляска до тех пор, пока замерзшая капля-градина за время своих подскоков не увеличивалась до голубиного яйца и становилась настолько тяжелой, что летела к земле, перебарывая сильнейший восходящий ток.

Судьба как бы нарочно показала нам это чудо и выбросила из грозовых облаков. Ну разве кто бы когда-нибудь увидел такое без аэростата?!

…Холодный фронт, впереди которого мы взлетали в Москве, рассеялся в районе Элисты. Наконец нам открылась земля, кое-где исчерченная прямоугольниками вспаханных полей, паутинками разбегающихся дорог, петель речек. Селений в этих степях было мало. Но виднелись кибитки чабанов и невдалеке от них белые облачка перекатывающихся овечьих отар.

По тени на земле можно было определить, как медленно плыл наш аэростат. Рассчитывать курс было не к чему, поскольку приметные ориентиры, обозначенные на карте, просматривались километров за тридцать вперед.

Мы легли на спальники, собрались подремать, но сон не шел. С ним вообще не ладилось. Привыкли к диван-кроватям, разъелись, как коты. Маленькое неудобство — и спать невозможно! Думали: намаемся в тесной своей корзине, научимся спать и сидя и стоя. Однако не научились. Чем дальше, тем хуже.

— Сеня, ты жить хочешь? — спросил я, чтобы втянуть его в разговор.

— По-моему, и Митька хочет.

— Митька — животное. У них самоубийством кончают лишь индюки да киты. Да и самоубийством ли? А ты человек!

— Честно говоря, коптить не хочется, — вдруг признался Сеня и завозился, стараясь развернуться ко мне. — Я ведь как жил? Лихо! После окончания Сасовского училища гражданской авиации на “Аннушке” Тюмень и всю тундру облетал. Перешел в Обсерваторию. Еще веселей! На аэростатах такое вытворял, что сам удивлялся. А потом свернули летный отдел, и очутился я как щука в луже… У каждого человека, видать, есть свои звездные годы. У одного — короче, у другого — длинней. У меня пронеслись они быстрей кометы Галлея. Жизнь-то позади оставил в своих шестидесятых. Дальше уж ничего не светит.

— Быть может, после нашего полета что-то изменится?..

— Кто знает? Но мне уж летать не придется, другие начнут — кто моложе, когтистей.

Помолчали, думая каждый о своем. Сеня закрыл глаза. Заснул, кажется.

На горизонте показалась охровая от камыша-сухостоя дельта Волги. Множество рукавов разбегалось в стороны, дробилось в камышовых зарослях. По дымке вдали можно было предположить, что там лежала Астрахань. Мы пролетали восточнее города.

Под нами плыли солончаки с плешинами оранжевых песков. Ни одной живой души, ни одного домика. Только темнела железная дорога Астрахань — Гурьев. По ней уныло ползла зеленая гусеница пассажирского поезда. Прикинул скорость. Навигационная линейка показала сто километров в час. Так когда-то летал незабвенный ПО-2, “кукурузник”, “русиш фанерен”, как звали его в войну гитлеровцы… Но если приземляться, то надо здесь. Дальше будет поздно. В плавнях и камышах мы сгинем наверняка. Не успеют нас отыскать и вытащить.

Запросил метеосводку. Особенно интересовался направлением ветра по высотам. Ответ не обрадовал. Везде дул северный ветер с тенденцией смениться на нужный нам западный. Но когда? Я протянул Артуру карту с помеченным пунктиром курсом:

— Несет в Каспий. На всех высотах от тысячи до семи ветер с норда…

Артур так увлекся своими метеорологическими делами, что поначалу не понял серьезности положения.

— Ну и пусть несет, — сказал он.

— Ты что, трехнулся? Это же море!

— Прости, не понимаю, что тебя всполошило?

— Над морем погибли десятки аэростатов. Если что — нас не спасут парашюты! А надувной лодки нет!

Теперь до Артура дошло. Длинное бородатое лицо его вытянулось. Он прикусил губу, напрягши свои извилины.

— У меня такие оригинальные наблюдения идут, — проговорил он с огорчением и оглянулся на приборы.

Я тоже не очень-то стремился обрывать полет. Хотелось дожать до конца, пока есть еда, есть силы, есть балласт. Конечно, полет над морем мог стать для нас гибельным. Но мы рассчитывали на лучшее.

— Давай Семена спросим, — Артур наклонился над Сенечкой.

— Меня не надо спрашивать, — он вдруг открыл глаза. — Я как вы.

— Мы — за!

— А вот начальство будет против.

Как раз в этот миг запиликала радиостанция. Вызывали нас. В штабе, где прочерчивался наш курс, тоже ушами не хлопали, поняли — нас несет в Каспий. По всем наставлениям, которых придерживались аэронавты, над морем летать запрещалось. Наставлениям надо верить — они писались кровью. Это вдалбливали каждому, кто хотел летать. Двое итальянских воздухоплавателей рискнули перелететь Средиземное море. Их шар попал в потоки, особенно сильные над водой. Аэронавты боролись как могли, то сбрасывая груз, то стравливая газ. Но стропы не выдержали перегрузок. Гондола оторвалась от подвесного кольца и упала в море.

Эти же немилосердные турбулентные беспорядочные потоки угрожали нам. Если даже выдержат стропы, может лопнуть старая оболочка, потерявшая былую прочность.

Неведомый радист упорно вызывал меня. Он просил, требовал отозваться. Но я медлил. Отвечу, когда придет решение. Артур обвел нас взглядом:

— Так летим?

Сеня хлопнул перчаткой по краю корзины:

— Эх, семь бед, один ответ!

Я кинулся к приемнику, отозвался. И тут же на борт сыпанул сердитый текст: “Немедленно садитесь. Это приказ. Морозейкин”. Ответил: “Ничего не слышу, понять не могу”. Так я играл в кошки-мышки минут пять, хорошо представляя, какой переполох творится сейчас в штабе. Ну, а потом выполнять приказание стало поздно. Нас выносило прямо в Каспийское море…

С высоты оно виделось плоским и очень далеким” спокойным и не страшным. Но когда шар стал снижаться, мы поняли, что море яростно шумит. Рев его был каким-то особенным и ужасающим. Когда плывешь на теплоходе, то улавливаешь удары волн о корпус. Стоя на берегу, мы прежде всего слышим прибой, шелест гальки, грохот подводных камней. Однако подлинный гул из-за этих помех не доходит до нас. Теперь же, когда невдалеке вздымались волны и бросались одна на другую, рев казался буйным, недобрым и неправдоподобно глубоким, как у трубы, звучащей на самых низких басах.

Ни Морозейкин, ни Стрекалис, ни авиационное начальство до нас не добрались. Зато нам устроила порку стихия. Взбаламученные потоки вцепились в шар зубами и начали трепать, как обозленный Трезор ненавистную кошку. Ветер то бросал к волнам, то подфутболивал вверх. Нас вдавливало в пол, точно прессом. Оболочка подозрительно скрипела.

Сенечка с Артуром смотрели на воду, стараясь узнать: смещается ли наша тень. Она подскакивала на пенных волнах, какие бывают при жестоком шторме, но понять, движемся мы или висим на месте, было нельзя. Оставалось гадать, чем все это кончится, напустив на себя спокойствие. Все равно мы ничем себе помочь не могли, и нам теперь уж тоже никто не поможет. Мы сами поставили себя в такое положение.

Корзину трепало, как шлюпку в бурю. Мы цеплялись за ее края. Тот же бешеный вихрь, который помыкал нами, трепал и оболочку вокруг аппендикса.

Истошный вопль подняли звери. Митька заметался по корзине, опрокидывая термоса, баллоны, приборы, батареи. Прошка взвился по толстому канату гайдропа к подвесному кольцу и орал, словно с него сдирали шкуру.

Достигнув какого-то невидимого потолка, аэростат валился вниз. Пол уходил из-под ног, выворачивало внутренности. У самых волн, какие поднимал десятибалльный шторм, гондола с шумом врезалась в тугую прослойку воздуха и снова подскакивала к небесам. А мы смахивали с лица соленые капли брызг. Сбросив треть оставшихся мешочков с песком, выкинув пустой кислородный баллон, мы искали спасения на большой высоте.

Основательно намяв нам бока, судьба, в конце концов, смилостивилась над нами. Через несколько часов мы обнаружили, что попали в струю западного ветра. Она понесла аэростат на восток в сторону спасительного берега.

Показался корабль. Было видно, как он боролся со штормом, работая машинами на полную мощность — от его форштевня в обе стороны разбегались волны, похожие на седые усы. Значит, мы не одни. Уж если, не спасут, то увидят, как гибли, сообщат…

12

Вскоре по горизонту пролегла фиолетовая полоска суши. Потом появился фрегат с белыми парусами. По мере приближения ковчег распадался, ширился и уже стройной флотилией развертывался фронтом, словно перед баталией. Артур посмотрел в бинокль. Восьмикратно увеличенная флотилия мгновенно потеряла свою сказочность. Это были не корабли, а строй светлых многоэтажек с островками парков, озелененными проспектами, фонтанами. Это был город Шевченко — один из молодых городов полынно-солончакового и песчаного полуострова Мангышлак, возникший на месте глинобитного поселка Актау.

“Настоящая пустыня! Песок да камень, хоть бы травка, хоть бы деревцо — ничего нет”! — воскликнул в отчаянии Тарас Шевченко. В здешнем форту поэт провел семь лет каторжной солдатчины. Царь знал, куда ссылать неугодных вольнодумцев. Здесь нет ни одной речки или озера с пресной водой. Пятидесятиградусная летняя жара испепеляет все живое, зимой выжигают пустыню сорокаградусные морозы. Воду для питья привозили с другой стороны Каспийского моря.

Шевченко, по существу, был первым для нас городом, над которым мы пролетали днем и могли разглядеть его в деталях. По озелененным проспектам, раздувая пышные фонтаны, шли поливальные машины, пролетали “Волги” и “Жигули”, автобусы заглатывали на остановках пестро одетых людей. Видны были здания фабрик каракуля и верблюжьей шерсти, химических заводов, исследовательских институтов и учреждений.

Вынесенную за город атомную станцию, первую в мировой практике оснащенную реактором, работающем на быстрых нейтронах, мы узнали по высоким трубам и корпусам из стекла и бетона. От нее уходили высоковольтные опоры к буровым вышкам и эксплуатационным установкам, темневшим островками в желтой пустыне.

У города не было привычных окраин. Оборвались многоэтажки, исчезла извилистая лента рукотворных насаждений, напоминавшая крепостную стену, и потянулись, насколько хватал глаз, барханы. Освещенные малиновым закатом, они терялись вдали, сливаясь на горизонте с сизыми сумерками.

Во время очередного радиосеанса Морозейкин спросил, почему не работала рация, когда нас несло в море. По радиограмме тона не уловишь, но было и так понятно, что начальство за нас переволновалось не меньше, чем мы сами. Ответил: заменял у приемника конденсатор и связь держать не мог. Виктор Васильевич еще поинтересовался, сколько осталось балласта, как самочувствие экипажа, и разрешил лететь дальше.

Артур, наблюдавший за мной, подозрительно спросил:

— Ты что радуешься, как семеро козлят?

— Жить хорошо, Арик! Мы летим! — Я накрыл рацию чехлом, потянулся, напрягая занемевшую спину.

— Тогда ужинать — и бай-бай!

— Может, кагору хлебнем?

— Договорились же: после посадки!

…В эту ночь выспаться не удалось. Растолкал Артур. Он дежурил с полуночи до четырех утра.

— Братцы, что-то происходит там… — при слабом свете луны его лицо было белым, как у мима.

Чертыхаясь, мы вылезли из спальных мешков, посмотрели вниз. Темень. Классик сказал бы: “Не видно ни зги”. Вдруг вспыхнул огонек, промчался бесшумно, точно стрела, и пропал за горизонтом. Следом вспыхнул другой огонь, тоже чиркнул метеором по аспидной земле.

— Стреляют? — предположил Сеня шепотом.

— А где грохот?

— Может, лазер?..

В одном месте огненные линии заметались вкривь и вкось. У нас зашевелились волосы.

— Где летим? — Сенечка включил фонарик, посмотрел на карту. — Судя по курсу, Голодная степь… Пожалуй, надо поставить в известность штаб.

— А чем он поможет?

— Ничем, но разъяснит…

— Огни же нам не мешают, — вмешался я. — Если какие-нибудь испытания, так уберемся подобру-поздорову и станем помалкивать.

Этот совет не устроил Артура:

— Садись за рацию, работай на аварийной волне.

Работать не хотелось. Хотелось спать. Наклонился над рацией, прикинулся, что собираюсь исполнить приказ. По затылку скользнул лунный свет. Стоп! Кажется, осенило. Поглядел на луну, вниз посмотрел. Ну конечно же! Поехали по шерсть — вернулись стрижеными.

— Все же удивляюсь ученым людям, — начал я с подковыркой. — И глядят, да не видят…

Артур насторожился:

— Ну-ну, продолжай!

— Это же оросительные каналы преображенной Голодной степи. Газеты читать надо!

— Каналы?!

— Попадают в лунную дорожку, отражаются, а тебе мерещится всякий вздор.

Поворчав, я полез в спальный мешок. Сквозь дрему слышал, как Артур поднял на вахту Сеню и сам тут же заснул, задиристо засвистел простуженным носом. Наверное, я забылся на каких-нибудь полчаса, и тут трясет мои спальник уже Сенечка.

— Ну, что еще? — сердито спросил я, поняв, что сон не вернуть и надо вставать.

— Тарелка!

— Да вы спятили! Одному — лазеры, другому — тарелка…

— Да нет, в самом деле! — Семен взглядом показал на светящийся вдали шар величиной с копейку, добавил зловеще: — Ей-богу, тарелка!

Испугавшись, что неопознанный летающий объект может внезапно исчезнуть, я схватил фотоаппарат, поставил самую большую выдержку и начал щелкать затвором.

Придушенная утренняя пляска разбудила Артура. Он быстро выпростался из мешка, обеспокоенно поглядел на нас.

Почти на равном удалении от большого шара по обе стороны висели еще три светлячка поменьше.

— Тот главный, а эти — разведка! — сказал Сеня.

Утверждают, что НЛО нет и быть не может. Бывший флаг-штурман полярной авиации Валентин Иванович Аккуратов, которому я верю больше других людей, и тот рассказывал, что видел во время одного из полетов нечто подобное неземному аппарату. Да и мы не ослепли! Мы видели! Разное про них писали — и что в плен захватить могут, и сжечь, и забить до смерти… Стало страшно. В таких случаях первым делом отказывала рация. Я повернул выключатель — “Маяк” работал, передавал малахольную музыку. Однако светящийся шар с шариками-спутниками не удалялся и не приближался, словно присматривались. Мы двигались, и они перемещались с той же скоростью.

— Сейчас посовещаются и съедят, — тихо проговорил Артур.

Он заинтересованно смотрел не столько на шары, сколько на нас.

— Да ты очки протри! — с суеверным страхом воскликнул Сенечка. — Видишь, у них бортовые огни?!

— И музыка вроде играет, — Артур упрямо не понимал серьезности положения.

— Маркони! Все-таки передай в штаб: видим неопознанный летающий объект… — Сеня часто-часто заморгал белесыми ресницами.

Я вопросительно взглянул на Артура.

— Ничего не передавай, засмеют, — сказал Артур. — А тебе, Сеня, стыдно не знать. Чему только вас учили перед полетом, академики?! Это же Юпитер — самая большая звезда Солнечной системы. В здешних широтах на рассвете Юпитер появляется на горизонте. Звезды поменьше — просто из другой Галактики.

Сенечка не поленился вытащить навигационный справочник.

— Точно, Юпитер… — Он смущенно почесал затылок.

Артур мстительно рассмеялся:

— От худого ума — беда. Так-то, братцы сердечные…

13

Трудно рассказать обо всем, чем занимался наш ученый командир. У него было много приборов. Сами по себе они ни о чем не говорили. Отсчитывали свои миллибары, метры, градусы, икс-лучи… Но, отталкиваясь от частного, он как бы решал глобальные задачи, которые тревожили людей.

Делая пробы воздуха, он убеждался в увеличивающемся количестве углекислоты в атмосфере, о чем ему говорил Гайгородов перед полетом. В цепи взаимосвязанных экологических колец из-за массовой вырубки лесов, варварской эксплуатации пастбищ и пахоты, чудовищного выброса промышленных отходов, неупорядоченного роста городов в подлунном нашем мире происходили необратимые процессы, которые вели к заметному потеплению планеты. Быстрей стали таять ледники в полярных областях и на горных массивах. Уровень Мирового океана за последние сто лет повысился на 10–15 сантиметров…

Мы летели над пустыней. Мы видели дела людей — каналы, лесопосадки, оазисы. И все же зеленые островки оставались островками в безбрежье барханов, такыров, соленых мертвых озер. И если опять-таки окинуть мир всеохватным взглядом, получится печальная картина. Не за столетие, не за полвека, а за один-единственный год площадь пустынь увеличивается на 20 миллионов гектаров. Сегодня опустынивание угрожает трети суши планеты. Чтобы бороться с нашествием песков, нужны точные цифры потерь. Чтобы узнать причину поражений, нужна разведка по всем фронтам — от стратосферы, космоса до глубин Земли. И данные, собираемые Артуром, шли в общую копилку знаний для грядущего наступления на засуху, ураганы, землетрясения, голод…

Сеня удерживал высоту, с беспокойством отмечая утечку газа из оболочки. Он уже пересчитал все оставшееся имущество и сбросил тару, чтобы сэкономить мешочки с песком. Из восьмидесяти семи их оставалось тридцать два. Если прибавить к этим шестидесяти четырем килограммам вес последнего баллона с кислородом, который тоже скоро придется выбросить, да пустые термосы из-под чая и бульона, то получится около ста килограммов. Запас для более или менее благополучной посадки, в общем-то, критический. Но не сильный западный ветер нес аэростат в сторону восточного Казахстана, так что Сенечка тянул на честном слове, мечтая как можно дольше продлить полет.

Вдруг снизу захлопали выстрелы. В облачке седой пыли неслись по степи сайгаки. За ними гнался УАЗик с тремя стрелками. Кто-то из них увидел наш “пупырь”. Машина остановилась. Стрелки, сверху похожие на блох, повыскакивали на землю и стали громко кричать, тыча руками в небо. Кто-то из них первым сообразил стрелять, вскинул ружье и начал палить. Высотомер показывал две тысячи метров. Но непонятно, какое оружие было у людей. Если карабины, то могли достать запросто. Тогда одной пули хватит, чтобы сбить нас. Сеня второпях выкинул сразу десять мешочков, пытаясь скорей уйти от огня.

— Прекратите стрелять! — что есть силы закричал в мегафон Артур.

Но браконьеров уже захватил азарт. Крика они не услышали, вскочили в машину и понеслись за нами, паля на ходу.

— Помяните, какие-то начальники резвятся, — чуть не плача, простонал Сеня.

Тогда разъяренный Артур выдернул из наших узлов ружье “Барс”, вогнал в ствол патрон и выстрелил.

— Дай-ка мне! — еще в училище я наловчился неплохо стрелять, брал первенство на окружных соревнованиях. Как на стенде, положил ложе на бортик корзины, повел мушку перед мотором УАЗика, попридержал дыхание и спустил курок.

Машина дернулась, будто влетела в колдобину. Скорее всего, в цель я не попал, было далеко, однако до браконьеров дошло: на “пупыре” летели вооруженные люди. Развернувшись, они дали тягу. Я и Артур издали вопль восторга, однако Сенечка был удручен — двадцать килограммов балласта как не бывало.

— Хочешь не хочешь, а вечером придется садиться, — сказал он.

— Поставь в известность землю, — распорядился Артур.

Вызвать ближайшую станцию труда не составляло. Диспетчер откликнулся тут же. Я назвал квадрат и сказал, что аэростат обстреляли трое неизвестных на зеленом УАЗике, вооруженных карабинами или винтовками, просил принять меры.

Надо полагать, сообщение вызвало панику. Дальнейшее смахивало на авантюрный рассказец. Минут через десять диспетчер передал, что к месту происшествия вылетел военный вертолет с группой захвата. Вскоре мы услышали рокот. Вертолет пролетел ниже, раскручивая серебристые винты. УАЗик начал петлять, но вертолет спикировал коршуном и прижал к заросшей камышом речке. В бинокль было видно, как распахнулась дверца, на землю высыпало отделение десантников в пятнистой маскировочной форме. Сайгаки к этому времени скрылись. Браконьеры сложили оружие. Кажется, порок был наказан, восторжествовала добродетель…

После обеда горизонт стало заволакивать тучами. Они вылуплялись как бы из ничего. Всего минуту назад разливалась синева. Внезапно появилось “кучево-дождевое облако грозового характера” — как определил бы наш Громобой, первый-наставник метеорологии, склонный к точности терминов. Из облака потянулась вихреобразная воронка, даже не воронка, а веретенообразная дуга лиловой окраски. Бешено раскрутившись, она коснулась земли, подняла тучу пыли и понеслась по степи, играючи вырванными кустарниками и травой. Нацеливаясь фотоаппаратом, Артур объяснил:

— Этого чертенка зовут торнадо. Как он образовывается? Здесь пока много неясного. Рассуждая логически, можно предположить, что имеет место повышение температурного градиента до величины, значительно превышающей адиабатический градиент…

Блеснув очками, он помолчал, глядя на наши разинутые рты. Убедившись, что ни я, ни Сеня ничего не поняли, попытался объяснить более популярно:

— Внутри смерча возникает очень низкое давление — вполовину меньше нормального. Вблизи ветер настолько силен, что возникает “взрывной эффект”. Он рушит дома, опрокидывает поезда, срывает опоры электропередач, как это случилось в Иванове и Смоленской области… Теперь поняли?

— Как бы не угодить в него, — проговорил Сенечка, с настороженностью следя за бесновавшимся волчком.

— Он уже теряет силу, — успокоил Артур. Смерч опять всосался в облако и там потерялся.

— А теперь, братцы-академики, давайте решать, когда будем садиться, — сказал командир, помедлив.

Я прикинул на карте, куда нас вынесет к вечеру. Получалось — в степь северней Балхаша. Больших населенных пунктов вблизи не было. Никому не доставим неприятностей, хотя придется долго ждать помощи. В воздухе мы находились более восьмидесяти часов, изрядно устали, успели обрасти и обгореть на солнце, как в высокогорье.

— Дальше лететь рискованно, — высказал благоразумную мысль Сеня.

Принялись упаковывать вещи, снимать приборы, связывать спальники и палатку, вкладывать в ящики жесткую и хрупкую утварь вроде бинокля и фотоаппаратов. В свой спальник я засунул термос с кагором.

Митька с курткой освоился как со своей и высказал недовольство, когда я распорол стежки и вытряхнул его из тепла. На километровой высоте термометр фиксировал плюс двадцать два. К вечеру, конечно, похолодает, но мы уже начнем приземляться.

Артур составил для штаба многострочную радиограмму. Я запросил местные метеостанции о силе ветра у земли. Передавали умеренный северо-западный с порывами до десяти метров в секунду. Сеня крякнул. Значит, аэростат будет мчаться у земли со скоростью трактора “Кировец” — километров сорок в час. Гондола, понятно, побьется, не говоря уж о нас, грешных. Недаром же посадку на аэростате остряки называют “управляемым несчастным случаем”.

Вечерело. Шар понемногу терял высоту. Чтобы он не набрал ускорение, Сенечка сбросил кислородный баллон и песок из Прошкиной и Митькиной уборной. Я определил пеленги, поочередно настраиваясь на все маяки, находящиеся в зоне радиообмена. О предполагаемом квадрате приземления передал в штаб и в республиканское управление гидрометеослужбы в Алма-Ату. Закончив передачу, свернул рацию, вытянул антенну. Теперь уж в воздухе она не пригодится.

— А ведь в поле-то придется под шапкой ночевать, — проговорил Артур, глядя на пустынную степь.

Сеня старательно, как продавец в присутствии инспектора ОБХСС, стал отмерять совком последние дозы песка, затем потянулся к стропе, ведущей к клапану аэростата. С кротким всхлипом сработала крышка, прижатая пружинами. Подъемная сила уменьшилась. Навстречу понеслась земля, кое-где испещренная строчками строп. В последних лучах уходящего солнца мелькнуло вдали несколько малых поселков с глинобитными овчарнями на околице.

Артур отвязал конец гайдропа. Вниз, разматываясь, полетела бухта толстого веревочного троса. Из красного мешочка над головой Сеня достал стропу разрывного отверстия. Стрелка высотомера приближалась к нулю, хотя конец гайдропа еще болтался в воздухе. Спускались мы довольно быстро. Артур сбросил тюк с парашютами, чтобы замедлить падение.

Теперь важно было дернуть разрывную вожжу в нужный момент: не слишком рано — иначе корзина сильно ударится о землю, и не очень поздно — в этом случае оболочку, откуда не полностью выйдет газ, вместе с гондолой будет долго тащить по степи.

Я вцепился в стропы. Неотвратимо и жутко приближалось поле в кочках верблюжатника и вереска, полыни и ковыля. Только сейчас на посадке мы почувствовали, как сильно дул ветер и страшна была сыра-земля.

Гайдроп поднял пыль, вызвав сумятицу у сусликов и сурков.

— Двадцать пять, двадцать… — начал считать Артур, определяя на глаз расстояние, потому что уже ни один прибор не действовал.

Гайдроп извивался змеей, щелкая хвостом, как кнутом. Почуяв нашу нервозность, в угол забились Митька с Прошкой.

— Десять… Семь…

Чтобы наполненная газом оболочка долго не волочилась по земле и водород не взорвался бы от трения, надо было поскорей расстаться с газом. Рука Сени с намотанной на ладонь красной стропой дернулась. Вверху затрещала лента разрывной щели. Выдох как у кита-финвала. Газ рванулся из оболочки, точно узник на волю. Гайдроп начал таскать корзину из стороны в сторону.

— Ноль! — взвыл Артур, но еще успел докричать: — Держись!

Ивовая корзина с лёта врезалась в землю, как в гранит. Раздался терзающий душу скрип. Спружинив от удара, корзина подскочила метров на пять, накренилась так, что из нее посыпалась поклажа. Бухнулась вновь, опять подпрыгнула, выбивая из нас дух, словно пыль из ковра. Что-то тяжелое пребольно колотило по бокам и голове. По лицу хлестали стропы. Свободной рукой я хотел дотянуться до Митьки, чтобы его удержать, но пес уже был вынесен и повержен. За котенка я не боялся. Прошка при любом раскладе приземлялся на все четыре.

Через минуту боковым зрением я заметил Митьку. Он несся за нами, делая, как и корзина, большие прыжки.

Корзину тащило метров сто, пока не вышел весь газ и не улеглась оболочка. Гордое творение наших рук теперь съежилось, испустило дух, превратившись в бесформенный ворох серебристой ткани.

На карачках мы выползли из груды имущества. У Сенечки заплыл глаз. Артур держался за щеку, откуда вырвало кусок бороды. Поднявшись на ноги, мы почувствовали, как студенисто плывет и качается земля. Ощупали руки, ноги — вроде целы…

Артур поглядел на часы. Они показывали восемнадцать сорок. Стало быть, с момента взлета прошло 84 часа, трое с половиной суток.

Уже в затухающих сумерках мы стащили в одну кучу вещи, растерянные при посадке. Ни разбить палатку, ни залезть в спальные мешки не было сил. Неодолимый сон навалился на нас. Артур и Сенечка подсунули под головы парашюты и тут же затихли. Я лег на оболочку, положил голову на спальник, поискал положение, при котором бы ничего не болело, но, кажется, так и уснул, не найдя.

14

“Не изведав горя, не узнаешь радости” — так утверждает пословица. Жаркое солнце било в глаза. Я кряхтел, морщился, пытался повернуться на другой бок, но даже сквозь сомкнутые веки раздражал ослепляющий свет, упорно взывал к пробуждению. Наконец собрался с духом и сел, охнув от боли. Болело все — от макушки до пяток, как после побоев. С усилием разлепил глаза — и взревел от страха. На меня смотрела дьявольская морда. В панике я треснул по ней кулаком, вскочил на ноги. И тут понял: нас окружала тысячная орава овец. Поджарые после летней стрижки, похожие на гончих, животные, отпихивая друг друга, молча лезли на распластанную по земле оболочку, слизывая влагу, которую мы стащили с холодного неба. Митька так же молча гонял их, но отара, презрев страх, бросалась с другой стороны к образовавшимся на непромокаемой ткани лужицам.

Овцы хотели пить — это ясно. Но где же чабаны? Почему они бросили животных на произвол судьбы? Пинками я расшвырял наиболее оголтелых. Острыми копытцами они могли порвать оболочку — как-никак, а казенное имущество.

Артур и Сенечка проснулись уже после того, как оболочка просохла и овцы отхлынули, а вожаки-козлы взирали издали воинственно и недобро.

Мы еще раз прошлись по степи до того места, где корзина впервые ткнулась в землю, подобрали разбросанную мелочь — экспонометр, патроны, Сенечкину запасную куртку, потерянный Артуром унт, мой нож в кожаном чехле… Потом сложили оболочку, как укладывают парашюты, подогнав стропу к стропе.

Я развернул рацию. Перед посадкой я упаковывал ее в деревянный ящик, выложенный изнутри поролоном. Приемник работал, однако передатчик отказал. Стал искать повреждение, не особенно веря в успех. После такой “мягкой” посадки не то что тонкий механизм с ювелирной пайкой, а орудийный лафет развалился бы на куски.

Стало припекать. Мы вылезли из меховых одеяний, оставшись в свитерах и спортивных брюках.

— Где же все-таки люди? — недоумевал Артур, озираясь на овец, безмолвным кольцом окруживших нас.

— По карте отсюда в семи километрах к северу поселок Карабулак. А восточней — в десяти — Джанысгой… Не может же быть, чтобы люди не видели нас, — сказал Сенечка.

— Если из поселков не заметили, то чабаны-то должны видеть! Может, прячутся?

— У нас рога, что ли? — возмутился Артур.

Он расхаживал, заложив руки за спину, и вдруг замер. Мы вытянули шеи. Со всех сторон, обкладывая нас, как волков, мчались всадники. Под копытами вилась густая пыль.

— Тут что-то не так, — прошептал Артур, бледнея.

Лава приближалась. До нас донеслись воинственные крики, гиканье. Наездники мчались, держа наперевес ружья и вилы. Сенечка потянулся к “Барсу”, но Артур одернул его:

— Не смей! Истопчут!

— И пойдем как бычки под кувалду? — огрызнулся Сеня, хотя уже ясно видел, что остановить выстрелом осатаневшую от гонки лавину было невозможно.

Передние на всем скаку попытались затормозить, но давнули задние, образовалась куча мала. Я и рта не успел раскрыть, как кто-то заломил мне руки за спину и начал туго вязать веревкой. Рядом безмолвно бился Сенечка. Артур кричал, однако его вопли не доходили до торопких, деловых степняков, привыкших укрощать не то что людей, а трехлеток-жеребчиков.

Дольше всех отбивался Митька, но и он скоро исчез из поля зрения. Котенчишку, наверное, вообще затоптали.

Через минуту — другую мы тюфяками валялись в пыли, расхристанные, обезоруженные, грязные. Один из всадников — крепыш в лисьем малахае и пиджаке в клеточку — поднял руку с плеткой на кисти. Крики и гвалт мгновенно стихли.

— Кто такие? — крикнул он фальцетом.

— С этого бы и начали, прежде чем руки-то ломать, — сказал Артур.

Всадник кивком сделал знак. Двое спрыгнули с коней, подхватили Артура под мышки, поставили на ноги.

— Все наши документы в планшете.

Кто-то разыскал сумку, услужливо подал всаднику в малахае. Тот читать не стал, а засунул планшет за голенище мягкого сапога.

— Разберемся, — он стегнул низкорослого конька, крутнулся на месте и вынесся из круга.

Нас перекинули через седла и погнали лошадей. В нос бил крепкий запах конского пота и полыни. Все косточки кричали надсадным криком. Самое скверное — не видно было, куда везут. Лицо билось о тугой лошадиный бок. В глаза, рот и ноздри летели ошметки земли, сухой и соленой на вкус.

Иногда с галопа лошадь переходила на рысь. Тогда тряска делалась совсем невыносимой. Я попытался переменить положение, но получил удар под ребро кнутовищем. Захлебываясь от боли и злости, стал крыть своего лиходея, его родителей, бабушек и дедушек.

— Дай передохнуть, мочи нет!

Мучитель натянул поводья:

— Хочешь, посажу в седло?

Не дождавшись ответа, он потянул меня за шиворот, вставил в седло, сам уместился на крупе. Я разлепил глаза. Впереди мчалась основная масса доморощенной орды. Там находились Артур и Сенечка. Сзади и по бокам неторопливо рысили те, кто отстал.

В поселок нас не повезли. Сгрузили на выгоне, затолкали в пустую овчарню. Сквозь маленькие оконца мутно тек солнечный свет. От овечьего старого навоза тянуло смрадом. Стала терзать жажда. Пить захотелось мучительно. Артур подошел к воротам, сквозь щели в иссохших досках виднелась жердь засова. Он пнул ногой. Приблизился пожилой бородатый стражник с двустволкой на ремне. Что-то сказал по-казахски.

— Пить дай! — рявкнул Артур.

Караульщик выпалил длинную фразу и ушел в саманную сторожку, где, видно, собирались овцеводы в зимние ночи.

Прошло минут пять. Убедившись, что стражник и не думал поить нас, Артур стал колотиться боком, поскольку руки у него были связаны. Казах рассердился, стал что-то кричать, гневно потрясая ружьем.

— Пить дай, палач! — взревел Артур.

Сторож потоптался, опять протрещал какую-то фразу и скрылся за дверью. Он так и не вышел из домика, хотя Артур раскачал ворота настолько, что они едва не слетели с петель.

— Давайте лучше развяжем руки, — подал мысль Сенечка.

Мы занялись этим делом, но оказалось, что степняки вязали узлы не хуже боцмана-сверхсрочника.

К нашей радости, у деревянного корыта в желобе скопилось немного тухлой воды. Слизывая остатки, я увидел ржавую скобу. Ею была прикреплена к стенке колода. Я привалился к скобе спиной и начал перетирать веревку.

Снаружи послышалось негромкое повизгивание.

— Митька!

Пес обежал овчарню, однако лаза не нашел. Тогда вынюхал место, где можно скорей к нам прокопаться. Артур ногой стал разгребать мусор, чтобы облегчить собаке работу. Вскоре показалась лохматая голова. Взвизгивая от радости, Митька поочередно облизал всем лица. Сенечка подставил ему связанные руки, надеясь, что собака поймет, разгрызет узел зубами. Однако четвероногий воздухоплаватель тут оплошал. Он никак не мог понять, чего от него ждут. Пес махал хвостом, щерился, изображая улыбку, лизал руки, но к веревке не прикасался.

Я перетер связку, помог освободиться от веревок Артуру и Сенечке.

От житейской мудрости, что лучшая защита — это нападение, родился дерзкий план: вылезти Митькиным ходом наружу, обезоружить караульщика, отдать заложника в обмен на ведро воды и свободу. Опасно, конечно, было подставлять себя под внезапный выстрел. У степняков ухо чуткое, рука быстрая. Но не подыхать же, пока разберутся!

Однако осуществить это намерение не удалось. Мы увидели приближающуюся со стороны поселка толпу.

— Будут линчевать, — мрачно изрек Артур, уже не веривший ни во что доброе.

Первыми примчались мальчишки, сорвавшись с уроков. Они облепили щели в овчарне. В проем двери рванулся ослепительный свет. Раскинув руки, в затхлый полумрак овчарни вбежал коренастый знакомец в лисьем малахае и клетчатом пиджаке:

— Ах, какая промашка! Простите, товарищи дорогие!

Его дюжие молодцы подхватили нас под руки, поддерживая и на ходу рассыпаясь в извинениях, вывели на свет божий.

— Пить дайте, — пошевелил пересохшими губами Артур.

Откуда ни возьмись, прямо как в сказке, появились ведро с холодным айраном[31], пиалы. Какой-то мужичонка, по-моему учитель или местный культработник, сообщил, будто в поселке митинг собрались устроить, потом обед, потом отдых…

Ну и поплыло, завертелось. Из центральной усадьбы приехал председатель колхоза с членами правления. Прилетел вертолет с областными чинами. В вольной степи у камышового озера жарко заполыхали костры. В тазах горами возвышались баурсаки — вроде пресных пончиков на бараньем сале. Сытным запахом лапши и вареногр мяса тянуло из многоведерных казанов: делался бешбармак, любимое блюдо казахов, такое же традиционное, как у сибиряков — пельмени, у узбеков — плов, у грузин — шашлык. Ели бешбармак пятью пальцами и днем и звездной ночью. В свете костров виднелись багровые лоснящиеся лица, на темных пальцах сверкал жир. Митька с Прошкой, объевшись, не казали носа, отсыпались вдали от возбужденной толчеи.

Дурной скажет, что ел и пил, а умный — что увидел. Так вот играли домбры, из района волнами накатывалась организованная клубная самодеятельность. Танцевали девушки в национальных костюмах. Юнцы показывали искусство верховой езды и борьбы. Такого многолюдья поселок никогда не видел.

Как выяснилось, мы опустились в девственную степную глубинку, в одну из дальних бригад, которой командовал крепыш в малахае. Чабаны, увидев в вечернем солнце спускавшийся с неба шар, побросали отары и принеслись к бригадиру с вестью на взмыленных конях. Бригадир кое-что слышал о летающих тарелках, пришельцах из космоса и шпионах, которые на какие только хитрости ни пускаются, лишь бы перескочить через священные рубежи. Поскольку телеграфной и телефонной связи не было, он тут же послал нарочного на центральную усадьбу, лежавшую чуть ли не в сотне километров. Сам же с верными людьми обскакал ближние аилы, поднял народ, вооружив всем, что под руку подвернулось, и утром тепленькими взял нас в полон.

Нарочный тем временем добрался до председателя. К нему уже пришла телеграмма о возможном приземлении аэростата на колхозной территории. Просили позаботиться о воздухоплавателях и организовать отправку их имущества в Москву. Боевого и скорого на расправу бригадира председатель хорошо знал. Он тут же погнал нарочного обратно, дав лучшего иноходца, а вскоре и сам выехал навстречу, прихватив с собой членов правления.

Когда мы со всеми перецеловались, признались в вечной дружбе, я, улучив момент, подступил к бригадиру:

— Скажи, дорогой Жонатай, куда девался термос с кагором?

— Какой кагор, зачем кагор?! — заволновался простодушный Жонатай, пряча глаза под рыжим малахаем. — Кушай барашка, пей кумыс, пожалуйста. Не надо кагора!

Я понял, что напиток, добытый Стрекалисом, уже не вернешь. Чистосердечные новые друзья собрали все потерянные нами вещи, привезли баллон из-под кислорода и термосы, сброшенные перед посадкой, отыскали в степи даже мою авторучку, однако кагор исчез, будто его и не было.

Через неделю оболочку, приборы и другое обсерваторское имущество погрузили на машины и увезли к железнодорожной станции. Сеня поехал сопровождать груз, захватив Митьку и Прошку, поскольку пути аэрофлота для животных заказаны. Меня с Артуром вертолет доставил до Алма-Аты и оттуда на рейсовом “ТУ” мы вылетели домой.

В пассажирском салоне было уютно, чисто, тепло. От жгучего высотного солнца защищали синие светофильтры в иллюминаторах. Внизу, пенясь, меняя очертания, проплывали облака. Еще недавно мы трогали их своими руками Доведется ли вновь изведать то непередаваемое чувство блаженства, какое возникает лишь в полете на аэростате, когда не гудят двигатели, не вибрирует кабина и на сотни километров вокруг царит глубокая, величественная, космическая тишина?..

Профессор Огюст Пикар, летавший на стратостате, яростно защищал воздухоплавание. Полемизируя с противниками, он задавал вопрос: будет ли воздушный шар окончательно забыт или сдан в музей? Нет, утверждал он, шар все же останется свободным аэростатом, и на него будут смотреть как на прекрасный вид спорта, он дает человеку наиболее чистое наслаждение. Говорят: “Свободный аэростат — игрушка ветров. Какой цели он служит? Его даже нельзя направлять по желанию. Его место в сарае…”

“Свободный аэростат служит свободе, наблюдательности, прогрессу, возвышению души, — доказывал Пикар. — Не достаточно ли этого? Мы, воздухоплаватели, высоко ценим свободный аэростат. Кто обвинил бы швейную машину за то, что она не способна молоть кофе? Кто осудил бы кофейную мельницу за то, что она не может шить? Хороша сама по себе всякая вещь, выполняющая свое назначение”.

Разумеется, управлять самолетом легче, чем аэростатом. Но нам показалось обидным, что такому великолепному изобретению человека позволили умереть. Теперь нам стали близки и понятны чувства Самюэля Фергюсона, героя романа “Пять недель на воздушном шаре”, когда он поет гимн воздухоплаванию:

“Мне слишком жарко — я поднимаюсь выше; мне холодно — я спускаюсь; гора на моем пути — я перелетаю; пропасть, река — переношусь через них; разразится гроза — я уйду выше нее; встретится поток — промчусь над ним, словно птица. Продвигаюсь я вперед, не зная усталости, и останавливаюсь, в сущности, не для отдыха. Я парю над неведомыми странами… Я мчусь с быстротой урагана то в поднебесье, то над самой землей, и карта Африки развертывается перед моими глазами, будто страница гигантского атласа…”

Мы пролетали не над Африкой, да и Жюль Верн, кажется, не летал сам на аэростате, но как поразительно точно он передал ощущение свободного полета! Мир вымысла оказался таким же, как и реальность: тишина, плавное парение в прозрачном воздухе… Аэростат сам решает, куда нести, не требуя ежесекундного внимания. На нем не надо всматриваться в сужающуюся ленту дороги. Вместо этого виден огромный мир, мягко очерченный окружностью горизонта.

Удастся ли вернуть к жизни воздухоплавание в нашей стране?

Хочется верить — удастся. Американцы, англичане, французы, итальянцы вовсю парят на воздушных шарах. Устраивают спортивные гонки, перелетают через Атлантику и Альпы, исследуют атмосферу. Парят где хотят и как заблагорассудится. Новые дакроновые материалы прочнее и легче прорезиненного шелка. Оболочки умещаются в обычном автомобильном багажнике. Подъемная сила — теплый воздух от горелки, вроде той, что у нас в кухне на газовой плите, баллон с пропаном и бутаном.

Недавно свою лепту в историю приключений внес отважный воздухоплаватель Крис Дьюхерст. Австралийская экспедиция, возглавляемая им, покорила несколько гималайских восьмитысячников, пролетев над ними на воздушных шарах. Шестеро путешественников на двух аэростатах стартовали ранним утром из восточного района Непала. На высоте 8500 метров они проплыли над царством льда и вечного снега Тибетского плато, над восьмитысячниками Гауризанкар, Чо-Ойю и четырьмя другими, пролетели рядом с крутым конусом Эвереста и приземлились в долине Панч Покхари.

Кроме метеорологических исследований и спортивных перелетов, аэростат с успехом мог бы работать на картографию в точной съемке местности, геологию, вооруженную чуткими приборами для поиска ископаемых, на хозяйство — из своей корзины мы прекрасно видели следы караванных троп и засыпанных песком засохших рек, которые служат людям лучшими путеводителями в освоении пустынь. Аэростаты пришли на помощь даже такой далекой от воздухоплавания науке, как археология. Американский профессор Кент Уикс, например, отправился в свои археологические розыски в гондоле воздушного шара. С высоты птичьего полета он прощупывал землю магнитометрами и радарами, искал развалины и захоронения. Свой опыт он проводил на территории Египта, известного своими богатейшими древними памятниками.

Разве нам не под силу создать легкие и надежные синтетические оболочки, сделать удобные горелки для подогрева воздуха, найти безопасные газовые смеси? Неужели мы не станем заниматься воздухоплаванием, этим замечательным полезным делом?! Аэростаты имеют на небо такое же право, как самолет, планер, дельтаплан. И пусть уже не мы, а более молодые и дерзновенные полетят на них к облакам.