Мир приключений, 1929 № 02

ТАЙНА ОДНОГО СНА
ДРАМА ПОДСОЗНАТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Рассказ Г. ДИРДЕНА

Иллюстрации П. КАРТЕРА

Сначала, когда она проснулась, она была так объята ужасом, что не могла шевельнуться. Она минуту или две лежала неподвижно на кровати, сердце ее бешено колотилось, в горле перехватило дыхание и все тело было в испарине настоящего панического страха. Потом она сделала усилие, дотянулась до электрического выключателя над головой и залила комнату светом. Это была типичная комната английской гостиницы и вид ее успокоил женщину.

Она быстро встала с кровати. Дыхание ее все еще было прерывисто, а сердце колотилось, когда она неверными шагами прошла через комнату к двери. Ее руки так дрожали, что она сначала не могла открыть ее; но, в конце концов, ей удалось и она почти упала во мрак, открывшийся за дверью.

— Дерик! — позвала она, и снова: — Дерик! Дерик!

Мужской голос ответил сонно:

— Что такое?

Щелкнул выключатель и мгновение спустя она была в объятиях мужа.

Она крепко ухватилась за него.

— Этот сон! Этот ужасный сон! Он снова вернулся! — задыхаясь говорила женщина. Глаза ее все еще были широко раскрыты и в них был ужас воспоминания.

Муж стал успокаивать ее, хотя сам чувствовал, как по спине его забегали мурашки.

— Не думай об этом сне, — убеждал он ее. — Завтра ты пойдешь к доктору Чэннингу и, если он только наполовину так хорош, как о нем говорят, он, конечно, положит этому конец.

Она еще крепче сжала его плечи.

— А если он не может? Если он не лучше других?

Голос ее дошел почти до крика:

— Я не в силах этого вынести, Дерик!

Она была на границе истерики.

Аркрайт содрогнулся. Эти сцены были ужасны. Он страдал от них почти так же, как она сама. Да и соседи по комнатам могли ее услышать; могли подумать, что они ссорятся. Эта мысль была для него пыткой. Он боялся сцен. Он ненавидел все беспорядочное и его недовольство делало его в такие минуты почти грубым.

— Это глупости, — резко сказал он ей. — Ты поддаешься смешной слабости, а при настоящем положении ты не имеешь права волноваться. Каждый доктор говорил тебе это.

Голос его был тихий и почти шепчущий, так он боялся, что его услышат.

Она с усилием овладела собой и они молча сидели некоторое время на краю его кровати. Она была высокая женщина с красивой фигурой и еще более красивым лицом. И казалось странно-несообразным, что она искала поддержки у этого слабого мужчины. Он был ее вторым мужем, был незначителен, любил порядок и внешность. Он соединял склонность к комфорту с полнейшим неумением заработать средства, дающие этот комфорт; и потому он испытывал к этой богатой женщине, на которой женился, искреннее чувство привязанности, не лишенное благодарности.

Из них обоих она, несомненно, была сильнейшей. Ее черные волосы спускались двумя толстыми косами, обрамляя мертвенно-бледное лицо с черными, глубокими, полными жизни глазами, носом и подбородком, более похожими на мужские по силе и смелости линий.

Она продолжала смотреть перед собой неподвижным взором и постепенно обычное самообладание вернулось к ней и минутный ужас исчез. Но она не ушла назад в свою спальню. Она еще не могла заставить себя сделать это. Она провела немногие часы, оставшиеся до утра, лежа неподвижно рядом с мужем, надеясь с мучительной напряженностью, что в руках нового доктора, она, наконец, избавится от своих страданий.

Потому что не будет преувеличением сказать, что за последнее время сон этот сделал ее жизнь невыносимой. В первый раз он ей приснился вскоре после того, как она узнала, что будет матерью, а с течением времени он стал повторяться, точный в каждой подробности, и промежутки между этим повторяющимся сном быстро уменьшались.

В этом сне она будто бы шла по длинной и пустынной дороге. Она была босая, потому что чувствовала под подошвами ног камни и щиколотки ей обвевал холодный ветер. Ей не было страшно, несмотря на то, что она почему-то знала, что сейчас должно случиться нечто ужасное. И описывая свой сон, она всегда совершенно отчетливо представляла себе эту его часть. Потом, после того, что казалось ей бесконечно длинным путем по дороге страданий, окруженной со всех сторон почти непроницаемым мраком, она доходила, наконец, до места, где слева мрак становился менее густым. Именно тут она испытывала первый приступ непобедимого ужаса. Через этот прорыв, далеко во мраке, она видела то, от чего застывала в ее жилах кровь и от чего на нее нападал совершенно неописуемый ужас.

— Мечущиеся к небу огромные языки пламени и дым, — говорила она, когда позднее пыталась описать эту часть сна.

Казалось, точно перед ней раскрылась сама пасть ада. Она стояла так некоторое время, мучительно пристально глядя на это ужасающее зрелище, охваченная такими сложными чувствами, описать которые была бессильна. Ужас, одиночество и жалость к самой себе как будто боролись с чувством всепобеждающей нежности к кому-то другому, кого представить себе она не могла. Наконец, она отворачивалась, чтобы не видеть этого ужаса. Так стояла она мгновение, спиной к мечущемуся пламени, и как-то чувствуя всем своим существом бесконечное одиночество и какое-то позорное пятно на себе. И вдруг, точно по волшебству, исчезало отчаяние. Казалось, она уже не боится больше, а вместо этого полна решимости и нежности, точно она защищала кого-то, кого она любила и кто был слабее ее. Ободренная, она поднимала голову и пред ее глазами вырисовывались очертания креста, освещенного гигантским пламенем за ее спиной. Не испытывая больше ни страха, ни одиночества, она снова начинала свой тяжкий путь по дороге и тут неизменно просыпалась.

Этот кошмар, как она сначала описывала его, был бы достаточно страшен как единственный случай. Но повторение его за последнее время отравляло ей часы покоя и довело ее до полного нервного истощения. От этого-то ужаса она и надеялась освободиться с помощью доктора Чэннинга и утром она рассказала ему свою историю. Впервые за все свои свидания с докторами у нее родилась настоящая надежда. Она слышала замечательные вещи про доктора от его прежних пациентов и к тому нее его внешность и манеры внушали ей доверие. Кроме того, он был первый специалист по нервным болезням, к которому она обращалась, и она надеялась что то, что оставалось тайной для других, может быть разгадано человеком, по вялившим свою жизнь на изучение подобных случаев.

Чэннинг внимательно выслушал ее и сразу заметил волнение, которое вызвал в ней один рассказ о пережитом. Но, тем не менее, он затруднялся объяснить все это. Он помолчал некоторое время после того, как она кончила. И когда он заговорил, он задал ей вопрос, который поразил ее.

— Вы теперь ждете первого ребенка, миссис Аркрайт?

Она колебалась минуту.

— Да, — сказала она, наконец И Чэннинг сейчас же понял то, что она хотела сказать.

— Вы, может быть, потеряли ребенка? Да? — мягко спросил он.

Она кивнула головой, и он снова заметил, как ее взволновало воспоминание.

— У меня был ребенок от первого мужа, прошептала она. — Он умер при рождении. Я была очень больна и очень несчастна, — прибавила она.

Чэннинг следил за ней с тем скрытым вниманием, которое было ему привычно.

Эту женщину, думал он, не легко сделать несчастной. Он понял, что она в этом простом признании подразумевала свой брак. Иначе это признание было бы ненужным. Он должен больше узнать про этот брак.

Ио он должен заставить ее говорить по собственному желанию, потому что только так он услышит всю историю. Он слишком хорошо знал л вертки и замалчивания, такие обычные в формальных ответах на самые испытующие вопросы. Поэтому он никогда не задавал формальных вопросов, кроме тех случаев, когда хотел получить бессознательный ответ на какой-нибудь другой вопрос, который не решался задать. Для его целей обычно было достаточным заставить пациента говорить. Пациент, раз попав в русло разговора и умело направляемый. редко не выкладывал всей правды.

Поэтому он начал, совершенно не касаясь личностей. Ни одна женщина ведущая общин разговор, не может не коснуться личностей, и потому он начал с маленькой беседы о снах.

— Сны — просто месиво из воспоминаний, — сказал он, — точно на удачу переворачиваешь листы записной книжки. Записная книжка вашей памяти — это то, что мы называем вашим подсознанием, и обрывки из этой книжки — сырой материал ваших снов. Вот почему вы всегда видите во сне такую чепуху и такую бессмысленную смесь глупостей.

Он ободряюще улыбнулся ей, но она не улыбнулась в ответ.

— Мой сон не простая смесь, — сказала она с содроганием. Он слишком ужасающе яркий и живой. К тому же он никогда не изменяется. Вот, что делает его таким страшным.

— Я знаю, — ответил Чэннинг, — мне это говорили так часто, что я в этом не сомневаюсь.

Миссис Аркрайт быстро обернулась к нему.

— Так вы знали других, которые видели такие же сны, как я, и видели их снова и снова?

В первый раз в голосе ее послышалась нотка облегчения. Было нечто успокоительное в том, что не на нее одну свалился этот ужас.

Чэннинг повернулся на своем винтовом кресле и стал перелистывать толстую книгу с записями, полную скорбных историй его пациентов.

— Я мог бы вам прочесть отсюда множество точно таких случаев, как ваш, сказал он.

— И вы вылечили их?

— Я думаю, что могу сказать, что всем им помог вылечить самих себя. Но тут уж начинается хвастовство, которое я не желал бы себе позволить.

Он снова тепло улыбнулся ей и на этот раз он был вознагражден. Она села прямее в своем кресле и голос ее дрожал, когда она заговорила.

— Так, ради бога, помогите мне! — хрипло сказала она. Когда я теперь снова вышла замуж, я думала, что навсегда покончила с ужасами!

Чэннинг никогда не говорил так небрежно, как тогда, когда говорил с целью. Теперь он играл со своими черепаховыми очками, точно вел легкий разговор за чайным столиком.

— Как правило, повторяющиеся сны результат того, что какое-нибудь впечатление было так сильно, что оно выплывает не вводе смеси, но как целое, с каждой подробностью происшедшего и почти так же ярко, как было само происшедшее. Так было с «боевыми снами» контуженных солдат. В вашем случае это, конечно, не может быть объяснением. Но повторяющийся сон может быть символом чего-то пережитого. Иногда, например, такой сон символ того или иного периода, когда человек, видящий сон, был глубоко несчастен, живя под гнетом ужаса перед кем-то или чем-то.

Глаза миссис Аркрайт горели и щеки ее пылали.

— Вы думаете, что вам помогло бы… вылечить такого человека… если бы вы это знали? — сказала она.

Чэннинг был равнодушнее, чем когда-либо.

— Это несомненно, — ответил он, продолжая играть своими очками.

Наступило долгое молчание. Он ни разу даже не взглянул на нее. Он знал, что слово ободрения было бы роковым для женщины ее типа. Если она доверится ему, она должна сделать это сама. Намек на ласку пли симпатию навсегда отрезал бы ее от него. И он терпеливо ждал, как будто погруженный в свои мысли и в свою игру очками. Но он следил за ее ногой и надеялся.

Она положила ногу на ногу и поднимание и опускание лакированного кончика туфли говорило об ускорявшемся пульсе. И это обнадеживало его. Он знал, что она приходит к решению, а решение в такую минуту могло означать только одно.

Вдруг она заговорила, и раз сдержанность покинула ее, слова полились потоком. Она говорила тихо, но скоро, почти в темпе стоккато от волнения.

— Я должна буду рассказать вам про свой первый брак, — начала она. — После того, что вы сказали, я вижу, что для меня не может быть помощи, если я этого не сделаю.

Она помолчала минуту и Чэннинг взглянул на нее в первый раз прямо и открыто. Он знал, что теперь нечего бояться, что она не изменит своего решения.

— Я думаю вы поступаете умно, — спокойно сказал он и стал ждать, чтобы она начала рассказ.

Она смотрела в сторону и сидела очень тихо, сложив на коленях руки. Но он увидел, как ее прекрасные глаза стали жестокими, как будто бы то, что она видела, было омерзительно. Потом она рассказала ему свою историю, отчетливо и точно, тщательно выбирая слова и только по временам выдавая взглядом или тоном действие, которое ее рассказ производил на нее самое.

— Мой первый муж был низкий человек, мистер Чэннинг. Я была совсем девочкой, когда вышла за него замуж, но даже я уже слышала про него рассказы, которые, хотя я и понимала их только наполовину, сделали из него нечто вроде легенды в наших краях. Но отец мой хотел, чтобы я вышла за него замуж. Мы сами были небогатыми фермерами, мой отец был расточителен и тщеславен и брак этот в материальном отношении был для меня блестящим. Поэтому я вышла замуж за этого богатого человека и раскаялась в этом почти с первого дня. Он был большим земельным собственником в нашей части Ланкашира, а к этому еще ему приносили очень большие доходы его каменноугольные копи и сталелитейные заводы. Каждое пенни он тратил на удовлетворение своих пороков. Он был распутник и негодяй; некоторые из его низких поступков были возможны только в таком диком краю, как тот, в котором мы жили. Ему было пятьдесят лет, а мне двадцать, и отец на своем смертном одре просил у меня прощения, что заставил меня выйти за него замуж.

Она повернулась на мгновение к Чэннингу и глаза ее были полны ненависти.

— Я не хочу преувеличивать, — сказала она, — но если дьявол принимал когда-нибудь человеческий облик, он явился бы именно в оболочке этого человека.

— Он, вероятно, плохо обращался с вамп? — спросил Чэннинг.

Миссис Аркрайт угрюмо усмехнулась.

— Да, — спокойно сказала она, — это было один раз. Он пил. И как-то раз, когда он нс мог меня довести до слез словами, он ударил меня.

Косточки побелели на ее сильной правой руке.

— Он был маленький мужчина. И я хлестала его собачьей плеткой, пока он не отрезвел.

— Это была большая храбрость, — сказал Чэннинг, — Но почему вы его не оставили?

Она сразу ответила ему.

— Я была слишком горда. Мы — странный народ в том краю. Есть поговорка, что мы хорошие друзья, но худшие враги. Но больше всего мы не выносим быть побежденными. Я знала, что говорили другие, когда я выходила замуж, и я твердо решила не сдаваться. Но он как раз этого-то и хотел — сломать мою волю. Вот почему у меня были все причины оставаться.

Она так спокойно говорила это, что слова ее были убедительны, и картина этих двух люден, страстно ненавидящих друг друга, но живущих под одной крышей и делящих одно ложе, была не из привлекательных.

Миссис Аркрайт снова заговорила и тон ее был самым обыкновенным.

— Он никогда больше не поднимал на меня руки после этого первого случая, по я знала, что он ненавидел меня за это еще больше. Он был образован, а я — нет; и он никогда не пропускал случая, наедине или при других, уколоть и принизить меня. И он умел это делать так, что виноватой всегда казалась я. У него была насмешливая манера говорить, которая была отвратительна, и для него было каким-то диким наслаждением находить дурные стороны во всех людях.

Волна краски залила ее шею и лицо, исчезая быстро и оставляя ее еще бледнее прежнего. Мгновение было ясно, что она не может продолжать и ее нижняя губа побелела, когда она прикусила ее зубами. Никогда, подумал Чэннинг, не видел он такого железного самообладания. Было почти больно видеть женщину с таким самообладанием.

— Он был низок и в других своих поступках, — сказала она, наконец. И Чэннинг не торопил ее. — Такова была моя жизнь впродолжение трех лет, доктор. И каждый день я благодарила судьбу, что у нас не было детей. Я сама постелила себе постель и готова была лежать на ней, но я даже боялась думать о том, что ребенок может стать жертвой его жестокостей. Поэтому вы можете себе представить, что я испытала, когда после трех лет этой жизни с ним я почувствовала, что буду матерью.

Голос ее задрожал и оборвался.

Но глаза были сухи и жестки.

— Это переполнило меня отчаянием, — продолжала она. Я ведь, больше всего боялась этого. До сих пор к была победительницей, потому что ни слова его, ни поступки не могли мне сделать больно. Сердце мое было, как камень. Но ребенок смягчил бы это сердце. И тогда он сломил бы нас обоих. Он сам мне это сказал. Он никогда не притворялся со мной.

Чэннинг молчал. В этой комнате, уставленной полками с книгами, он видел много разбитых жизней, много человеческого позора и безумия, но хуже этого — он не видел ничего. В ее правдивости нельзя было сомневаться. В ее словах была холодная и ужасная искренность обвинительного акта. Он слышал безыскусственную правду и должен дослушать ее до конца.

— Не знаю, как я прожила следующие несколько месяцев, — продолжал спокойный голос. — Он не переставал следить за мной своими блестящими маленькими глазками. И у него всегда было готово какое-нибудь злое замечание, чтобы показать мне, что он ждет. Он пил теперь больше, чем когда либо. Вечер за вечером я должна была сидеть против него за обеденным столом и смотреть, как его подергивает от судорог. И вечер за вечером я оставляла его там и он все продолжал нить.　

Несколько часов спустя я слышала, как он шел, спотыкаясь по дубовой лестнице, в свою спальню, которая была в дальнем конце корридора. Он всегда плохо спал. Он имел обыкновение выпивать большие дозы бренди, просыпаясь в ранние утренние часы. Результатом было, конечно, то, что он спал до позднего часа и мы старались быть возможно тише по утрам, чтобы не разбудить его.

Она замолчала и повернулась к Чэннингу с выражением искреннего удивления и заинтересованности.

— Знаете, — сказала она, — оглядываясь теперь, я думаю, что эти утра были хуже всего.

Чэннинг понимал. Он мог себе представить напряженное состояние, овладевавшее этим домом, пока хозяин не спускался — бледный, одуревший и озлобленный, чтобы начать новый день. Но безличный интерес главного страдальца был слишком ненормален.

— Вы говорили мне про вашего ребенка, — сказал он. — Все было лучше, чем такое состояние отупения.

Она прижала к глазам кончики пальцев. Она сделала это не так, как плачущий человек, а как человек, глаза которого невыносимо устали. Все время она казалась именно усталой. Усталой.

— Я потеряла его, — просто сказала она. — Он родился слишком рано. Я не знаю, что случилось. Я, вероятно, была тогда в бреду. А когда я поправилась, мне сказали, что и муж мой тоже умер…

— Ваш муж… — начал Чэннинг. Но она едва умолкла, как уже снова продолжала.

— Он лег спать, — по обыкновению, пьяный и, очевидно, сам задохся в подушках.

— Да, — подтвердил Чэннпнг, — я знаю подобные случаи.

Она продолжала, точно он и не сказал ничего.

— Его нашел там утром слуга, когда ему пошли сообщить обо мне.

Она снова прижала пальцы к глазам.

— Я думаю, что это и все, — спокойно сказала она. — Я всем существом желала тогда только одного: чтобы тот пли другой умер. Но, конечно, не было нужды в том, чтобы умерли оба.

Она снова уронила руки на колени и посмотрела на Чэннинга. Она была так спокойна и полна достоинства, как в ту минуту, когда впервые поздоровалась с ним. Ясно было, что она кончила свой рассказ.

Он сразу же стал объяснять ей ценность того, что она ему рассказала. Он не выразил ни одним словом сочувствия, потому что знал, что она не нуждалась в этом да и не ждала сочувствия. Она искала помощи и было похоже, говорил он себе, что он первое человеческое существо, к которому она прибегала за этой помощью.

Он стал ей объяснять ее сон, пуская для этого в ход все свое искусство и убедительность.

Тяжелая, мучительная дорога, по которой она шла, была, вероятно, жизнь, которую она ему описывала, с ее безнадежным и ужасающим будущим, какое она сама себе представляла в то время. Через этот просвет во мраке она заглянула в это будущее, освещенное пламенем, которое всегда связано с крайней степенью психических и физических страданий. Он разбирал сон в деталях. Он говорил ей, что если бы она так усиленно не старалась похоронить воспоминание о той ее несчастной жизни, воспоминание это давно бы померкло. Ее же собственное нежелание думать о прошлой жизни заставляло эту жизнь искать тайного хода в ее сознании и возникать в виде сна. Она пыталась подавить неподавляемое и она, конечно, должна была пострадать от своей неудачи.

Совершенно ясно было то, что ей нужно теперь делать. Она должна извлечь из тайников памяти все детали этих ужасных лет, как бы они ни были мучительны. И опа должна заставить себя вызвать их не с каменной и безличной холодностью, а с естественными для всякого живого существа чувствами. Она должна плакать над тем, что было тяжелого в этих воспоминаниях, и слезы магически растворят их, воспоминания уйдут, наконец, на свои места в тканях ее мозга. Тогда и только тогда найдут они покой и не будут больше бродить, как страшные существа, на гранях ее снов.

Она согласилась принять его совет. День за днем по его предписанию она являлась к нему и раскрывала ему полностью тот период своей жизни. И постепенно, исполняя это, она стала поправляться и ее возрастающее доверие к доктору помогало Этому. Правда, она продолжала видеть все тот же сон, но повторялся он реже и возвращение его уже не приводило ее в такой ужас. Наконец, после нескольких месяцев такого лечения, Чэннинг посоветовал ей прервать его.

— Теперь вам нужен отдых, — сказал он. — Вы так усердно работали, что заслужили его. Поезжайте куда-нибудь и наслаждайтесь покоем.

Была осень и над западной частью Лондона висел густой туман. Но для миссис Аркрайт день казался ясным и приветливым. Она смотрела на Чэнкинга глазами, в которых не оставалось и следа затравленности и бессонных ночей. Закутанная в меха, со стройной фигурой, она была великолепна. Она была похожа на римлянку, крупную и полную жизненности.

— Да, — сказала она звучным голосом. — Я свободна. Я в этом уверена теперь. Но знаете, что я хочу сделать, чтобы доказать это?

Чэннинг, улыбаясь, слушал ее. Это были редкие мгновения, ради которых стоило работать. Он освободил рабу. И свободная женщина была прекрасна. Мог ли человек желать большего в туманный октябрьский день?

— Что же вы хотите сделать? — спросил он.

В его голосе была почти страстная нотка. Он даже поймал себя на том, что одно мгновение пожалел, что все, что предпримет эта красавица, она предпримет с аккуратным маленьким человечком, которого он раз видел с ней.

— Проявление самца, — автоматически сказал он себе. — Я освободил ее и, значит, она моя! Какие мы, все-таки, непривлекательные существа…

Ее слова прервали его мысли.

— Я еду в Ланкашир и открою старый дом. Это будет моим первым посещением со времени смерти моего мужа. Я проведу там рождество. И мой ребенок родится там. Это для того, чтобы доказать и вам, и себе, что я больше не боюсь своего прошлого.

Она протянула доктору руку и глаза ее смотрели тепло и приветливо.

— Я не могу вас отблагодарить за все, что вы сделали для меня!

Он взял ее руку, и минуту спустя миссис Аркрайт уже не было в кабинете.

Два месяца Чэннинг ничего не слышал о ней. Но он обычно был слишком занят, чтобы много думать о пациентах, уже прошедших через его руки. Он знал и то, что благодарность пациентов, — вообще редкая сама по себе, — таких, как его пациенты, еще реже влекла их снова повидать врача. Он слишком много знал про них, чтобы общение с ним было бы для них приятно. Сплошь да рядом, в ресторанах и других местах он с грустью замечал, что при появлении его тот или другой из публики сейчас же торопливо удалялся. Но в начале декабря он был удивлен, получив дружеское письмо от миссис Аркрайт, приглашавшей его провести с ними в Ланкашире рождество.

Он принял приглашение с готовностью, поразившей его самого, потому что он был по природе одинокий человек, несмотря на множество знакомых, и в пять часов 24 декабря он приехал к Аркрайтам. Он был поражен красотой местности. Дом стоял на высокой горе над долиной, где поля переходили в стенные пространства. На мили во все стороны местность осталась такой же точно, какой она была до того, как могучая волна промышленности поглотила всю сторону. Только над краем долины висела тяжелая завеса дыма, обозначавшая город угля и сталелитейных заводов, копи и доменные печи которого днем и ночью изрыгали деньги для этих, живущих в отдалении, владельцев. Чэннинг был единственным гостем, так как миссис Аркрайт ожидала ребенка в самом начале нового года.

Чэннинг с интересом наблюдал перемену, происшедшую с хозяйством и хозяйкой. Она была совершенно удовлетворена своей настоящей жизнью. Сон не повторялся, и успокоение предстоящего материнства окутывало ее, как мантией. Она была, как прекрасная нива, согретая и созревшая под лучами солнца и спокойно ожидающая жатвы. Но изменился сам Аркрайт. Насколько она затихла, настолько тон его превосходства усилился. Он был теперь членом магистрата и он только и говорил, что о своих обязанностях и о своем положении. Его любовь к внешнему и к условностям делали его обязанности удовольствием для него.

— Я думаю, что теперь нас хорошо узнали в этих краях, — говорил он Чэннингу, показывая ему его комнату. — И надеюсь, что и дом этот, и его хозяев здесь уважают.

— Да, ведь, прежде всего, у дома теперь совсем другой хозяин, — сказал Чэннинг.

Маленький человек весь просиял от этой любезности.

— Надеюсь, — сказал он с деланной скромностью, восхитившей Чэннинга. — Во всяком случае в моей жизни нет ничего такого, что я должен был бы скрывать от людей.

Сравнение с человеком, место которого он занял, доставляло ему большое удовольствие.

— Между прочим, он умер как раз в этой комнате, — вдруг сказал он. — Я надеюсь, что это не имеет для вас значения?

Доктор усмехнулся.

— Ни малейшего, — ответил он. — Это прелестная комната.

После обеда миссис Аркрайт оставила их вдвоем Она устала, — сказала она. И почему-то, как она призналась Чэннингу, она чувствовала себя немножко нервной.

— Это глупо с моей стороны, — шутливо сказала она, — но в первый раз со времени нашего приезда я раскаиваюсь в том, что сделала это.

Она огляделась кругом почти ненавистью.

— Прошлое точно сомкнулось вокруг меня, — медленно сказала она. — Вероятно, наступление рождества делает меня сентиментальной.

Она закончила свои слова достаточно мужественно, но Чэннинг все же понимал, что нервы ее были возбуждены.

— Или то, что я тут, сказал он, — и приготовление для меня комнаты, — многозначительно добавил он.

Она слегка покраснела, потому что всегда быстро понимала его.

— Во всяком случае, что бы это ни было, это — глупости!

Ей было стыдно сознаться, что она воз-вращается к прежнему.

— Я живу в своей прежней комнате о останусь в ней. Спокойной ночи. Я не изменю вам.

Она героически улыбнулась, покидая их, но Чэннинг видел, что улыбка эта далась ей не без усилия. Он теперь желал только, чтобы посещение его не принесло с собой несчастья.

Но Аркрайт не испытывал таких сомнений.

— Она сама над собой будет завтра смеяться, — уверял он Чэннинга, — я всегда говорил ей еще задолго до встречи с вами, что смеяться — лучшее средство.

— Женщина предпочтительно слушает чужого человека, а не мужа, — заметил Чэннинг. — Я иногда думаю, что моя специальность говорить женщинам неприятные истины.

Аркрайт с чувством довольства попыхивал сигарой. Что касалось его, так мир был в великолепном порядке.

— Она придавала одно время этому несчастному сну какую-то таинственность. Говорила о предзнаменованиях и, знаете, о всяких таких глупостях.

— Сказать вам правду, — заметил Чэннинг, которого раздражала самоуверенность Аркрайта, — в некотором отношении сон этот все еще остается тайной и для меня. Я дал вашей жене объяснение, которое ее, к счастью, удовлетворило. Но его может раскритиковать любой другой психиатр.

— Да, ведь, оно же возымело действие, — сказал Аркрайт. — В конце концов, только это и важно.

Наступило молчание. Но Аркрайт все же был смущен. Он ненавидел все неопределенное, незаконченное.

— А что же вы не поняли в этом сне? — вдруг спросил он, точно разговор и не прерывался.

Чэннинг не мог ускользнуть от такого прямого вопроса.

— Я скажу вам, — произнес он, помолчав. — Главная трудность для меня в том, что сон периодически повторялся. Большая часть снов отражает душевное состояние спящего, потому что сны являются его собственной переработкой незначительных событий. Но повторяющиеся сны стоят в особой группе. Тут имеешь дело с возникновением в мозгу спящего не месива отдельных воспоминаний, но одного дельного воспоминания, цельного происшествия, бывшего в действительности.

— Бывшего в действительности? — перебил Аркрайт. — Но вы же не хотите сказать, что в действительности произошло то, что видит во сне моя жена? — В голосе его даже звучала обида.

— Вот в этом-то и заключается трудность, о которой я вам говорю, — спокойно ответил Чэннинг. — Нет сомнения, что ничего такого никогда с вашей женой не было. Но мы имеем дело с повторяющимся сном и, значит, это должно было бы быть, — упрямо закончил он. В коротких словах он объяснил своему собеседнику значение повторяющихся снов солдат, побывавших в бою.

Чэннинг заметил, что разговор этот был неприятен Аркрайту. Ведь его жена нормальный и приличный человек, и поэтому сны ее так же должны быть нормальны и приличны. Чэннинг понял мелочное недовольство своего собеседника и, уважая в нем хозяина дома, искусно сумел перевести тему разговора. Дружески беседуя, они поднялись по лестнице и остановились на верху ее, чтобы проститься на ночь. Комната Чэннинга была справа длинного корридора, в противоположном конце от комнат Аркрайтов. Хозяин с типичной для него церемонностью ждал, пока Чэннинг шел по корридору в свою комнату.

Вдруг Чэннинг остановился и позвал:

— Мистер Аркрайт! Будьте добры, придите сюда на минуту!

Голос его был тихий, но взволнованный.

Аркрайт догнал его и, повинуясь его движению, взглянул налево в окно в стене корридора, из которого был вид на долину.

— О, да, — сказал он небрежно, — это наши доменные печи. Они, знаете, никогда не гасятся, ни днем, ни ночью.

Чэннинг заговорил, как будто разговаривая сам с собой:

— Мечущиеся к небу огромные языки пламени и дым… — Аркрайту послышалась в этих словах доктора нота почти страха.

— Что вы хотите сказать? — спросил раздраженно Аркрайт.

Но фраза, произнесенная Чэняингом, была ему слишком знакома, и он снова заговорил уже другим тоном:

— Чэннинг! Ради бога! Что вы хотите сказать?

Но Ченнинг еще не кончил.

— Оглянитесь назад, — сказал он. — И теперь в голосе его было нечто такое, что привело Аркрайта в ужас.

— Взгляните на стену позади вас, — повторил Чэннинг. И с этими словами он повернул выключатель и погрузил корридор во мрак.

— Видите? — продолжал он почти топотом. — Тень от переплетов этого окна образует на стене гигантский крест.

Аркрайт посмотрел и содрогнулся. Потом обернулся и, как человек в летаргическом сне, молча стад смотреть вдоль длинного корридора по направлению своей комнаты и комнаты жены. Голова его была вытянута вперед и застыла, точно он смотрел на что-то страшное.

И Чэннинг тоже смотрел. Потому что и ему казалось, что он видит, как из той отдаленной двери выходит женщина. Женщина непобедимой решимости, во власти бреда слепо покоряющаяся какому-то понуждению, которое в сознательном состоянии переполнило бы ее омерзением и ужасом. Ему казалось, что он видит ее с широко раскрытыми глазами, шепчущую что-то, медленно двигающуюся к тому месту, где стоят теперь они. Он видел, как она с ужасом отшатывается от окна. И он видел ее, эту римлянку, как она вошла в комнату, которая была теперь его комнатой, чтобы заставить руки, однажды державшие собачью плеть, выполнить ужасное, но более верное дело… «Я всем существом желала тогда только одного: чтобы тот или другой умер» — вспоминал доктор…

Он слышал возле своего локтя шорох чего-то падающего и обернулся как раз вовремя, чтобы подхватить Аркрайта.