Мир приключений, 1928 № 09

МОГИЛА ЧЕРНОГО КАЛМЫКА

Рассказ СЕРГЕЯ МАРКОВА

Иллюстрации А. МЕДЫЛЬСКОГО

По столу кто-то розлил кумыс. Он растекся двумя мутно-белыми ручьями, обогнув черный сучек доски. Этот сучек кажется маленьким островком, блестящим от впитанного сала. Вспомнилось: — недалеко, в горах Кокче-Тау, — ручей. Струя его, сначала беспокойная, бросает пену на жернов камня, упавшего с гор. Но докатившись до камня, поток разделяется и охватывает недвижную груду. Охват похож на подкову, раскаленную добела. На камень слетаются дикие голуби, мнут о гранит лиловые грудки и вода уносит радужный пух…

Ночь замерзла, оледенела, и луна скатилась вниз по этому мутному льду застывших горизонтов. Роса нагнула травы; заденешь ногой и тяжелая капля упадет на упругую кожу сапога — стоит только выйти за порог юрты. Но я лениво лежу у стола и прохлада утренней земли слышна через кошму. Кумыс уже перегнулся через край стола густой белой жилой. Я, смеясь, провожу пальцем по краю и на столе уже нет белой подковы.

Кокташ сердится: грех разливать кумыс! Лицо Кокташа серьезно, а руки пахнут конским потом. От пота на чугунных ладонях моего хозяина и проводника — лоснящиеся крути.

— Ну, пора! Ехать надо, — кричит он, притворяясь сердитым.

Пояс на Кокташе блестит новым тусклым набором. Над украшением этим Кокташ долго трудился, вырезая из моей консервной банки затейливый выпуклый орнамент и изображения медалей, полученных на какой то выставке заводом «Океан». Я встаю. Кокташ, щелкая языком, сует мне в руги нагайку и тянет за рукав к порогу. Лошади ждут нас.

Седло чуть-чуть съезжает, подпруги щекочут вздрагивающие конские бока, и стремя, пружиня, подымает мое тело вверх. Мы едем молча. И вот уже на нас надвигаются отвесы фиолетовых гор. Лошади слегка шарахаются. При дороге у озера — вросший в высокую землю могилы длинный, кривой, похожий на спешенного великана-наездника, розовый сейчас — камень.

Он обращен обтесанной своей стороной к свежему полотну, покрытому ртутной линией рельс.

Под ним лежит Черный Калмык — пришелец из дальних стран, богатырь и волшебник. Его — знаю я — убил царевич Сабалак стрелою с перьями лебедя и совы. Об этом у меня все записано в книжке, которую Кокташ возит у себя за пазухой. Лиловые слова записи оплывают, потому что на груди Кокташа всегда блестит тусклой кольчугой пот. Но лишить Кокташа удовольствия хранить такую занимательную для него вещь я не могу. Я, ведь, все равно не забуду слов старой легенды, я помню их так, что ночью, когда на глазах моих звезды (засыпая, я смотрю на них) перекатываются золотым горохом, мне чудятся топот коней и боевой звон, а во сне я вижу Черного Калмыка — человека с темным лицом. Он вытаскивает из-под седла ломоть мяса и, отделяя кровавые волокна, ест его, — теплое, клубящееся терпким, соленым паром. Таким я видел Черного Калмыка два раза…

— Видишь?

Кокташ указывает подбородком на камень и, толкаясь стременами, нагибается ко мне. Я вижу его лицо с расширенными глазами. Кокташ показывает на куски, выбитые от камня.

— Знаешь Чал-Оспана? Это он делает. Режет черного барана, кусок от камня берет. Тогда камень помогает. Плохой глаз у кого, что ли… Э, Чал-Оспан все знает. Только кровь надо.

Кокташ испытующе косит на меня урючные косточки глаз и заканчивает почти умоляюще:

— Запиши… Хорошо, а?

Как ему нравится таинственный процесс записывания легенд! Из теплых недр его ватного халата книжка переходит ко мне.

Попросив Кокташа показать мне Чал-Оспана, я угадывал, что увижу в серой юрте аула Байман, наполненной запахами кумыса, потных седел и клокочущего в казане сала. Казан, сжатый багровыми пальцами огня — прозрачно розов. Такой же розовый отсвет дрожит на наших лицах…

Чал-Оспан сидит напротив меня. Он стар и худ. Трепещущие и наверное холодные веки положи на перепонку утиных лапок. Глаза мутны и в них, как в степных озерах, застывшая соль — соль слез старости. Коричневые щеки дряблы и бескровны, отвисшая нижняя губа дрожит, хлюпая мутной, вязкой слюной. Что-то серое сзади старика, сначала невидимое мне, зашевелилось и кинуло тень на стену. Кокташ толкнул меня — Беркут! — Серая птица тряхнула перьями, закатила глаза и в зеркалах зрачков мелькнула белая борода старика. У орла, так же, как у старика, вздрагивают веки, только они отливают золотом и зарей горячей крови.

— Что нужно русскому? — глухо спросил старик, с усилием поднимая руку.

Я шепнул Кокташу губами: — про Черного Калмыка.

Оспан тихо и долго говорит старику. Чал-Оспан колышет бородой, пачкая ее бурыми звездами жевательного табака, перебирает узловатыми пальцами. Кокташ тянет меня за рукав:

— Слушай!

Старик запел, хрипло и дико:

Старик кончил, выдохнув из впалой груди последнее слово. Беркут уронил вниз с насеста тяжелый помет, похожий на капли свинца. Кокташ заглянул в сморщенное, как кожа старого седла, лицо.

— Спит… Заснул Чал-Оспан… Пойдем.

Из юрты я вышел тихо, так что слышал позади жужжанье мухи. Она, наверное, кружится около старика, садится на холодные щеки.

Мимо развалин великих городов в пустыне едут молча, шагом.

Скоро в этих степях загрохочет чугун. Вчера я был у инженера Чиркова. Он сказал мне, что на днях на Актуз пойдет первый поезд и я одним из первых поеду на нем через эту степь, ковыли и новые мосты, перекинутые через седые реки, воспетые в древних сказаниях. Наверное я и Чирков будем стоять у перил паровоза, слушать его вулканное дыхание и смотреть, как первые лопаты угля будут падать в дышащие угаром топки.

Чирков часто притворно ругает меня «романтиком», может быть, за то, что я люблю степные легенды. Но я думаю, что он сам такой же романтик, как и я, иначе он не мог бы с таким волнением говорить о своей дороге…

Мы пронесемся мимо камня Черного Калмыка… Но что же будет с Чал-Оспаном? Старый колдун хочет во что бы то ни стало сохранить старую легенду. Он не хочет, чтобы чужой, железный зверь отнял у него все. Легенда для Чал-Оспана — все, как все для Чиркова — дорога. Когда сталкиваются две силы, — одна из них побеждает. Победит, конечно, Чирков.

Но что задумал старый колдун? Он не хочет сдаваться, он цепляется остатками желтых клыков за все, за что, по его мнению, можно еще уцепиться. Он напоминает старого, ослепшего волка. Вчера Кокташ сказал мне, что Чал-Оспан уговаривал аул уходить дальше от дороги в горы; он говорил, что не пустит паровоз к Черному Камню. Я все время думал над этим, и рассказы Кокташа о странном колдовстве как-то странно начинали волновать меня. Но что сделает колдун одной кровью черного барана?

Три дня я жил воспоминаниями о визите к Чал-Оспану и валялся на кошме. Сегодня я вынул тетрадь и решил все записать, но Кокташ крикнул мне в юрту, что меня зовет приезжий человек. Незнакомый русский всадник сунул мне в руку письмо:

— От инженера… Сухмень на степе. Где бы попить?

Кокташ ведет гостя в юрту, а я, присев на брошенное у порога седло, читаю:

— Ну, как ваш старец живет? Ездил я в город, разрешили завтра пустить первый поезд до Актуза. Дуйте сейчас ко мне. Или нет, успеете завтра, а то мне некогда будет со сборами, а вы будете у меня скучать целый день один. Лучше — завтра. Приезжайте на Сыыр, — оттуда прокатитесь до Актуза — 25 верст паровозом. Первым, не забудьте! Исторический момент!

— Сейчас отвечу, — обрадованно кричу я приезжему.

А в юрте уже ссора.

— Что там такое?

— Я ему кумыс давал. Он брал, пил, потом на пол лил!

— Ах ты, язви тя, орда! А ты в ем мух не разводи. Чибин джарамайде, мух не надо. Отвязни! А то, смотри, синий, как сартовский пуп, станешь, — раз дам и хватит!

Оба выходят из юрты и по волчьи скалят зубы. Я разнимаю ссорящихся.

— Перестань, Кокташ!

Кокташ недовольно ворчит.

Приезжий закидывает ногу на седло и тоже ворчит:

— Он думает, что я ни мур-мур в это я деле. Как вы это, гражданин, в экой Азии жить можете?! Басурман-басурманом хозяин ваш, конокрадская личность у него… Азия, одно!

— Так вы куда? — спрашиваю я гостя, пропуская мимо ушей его слова.

— Дальше поеду на Балыковку, там дело есть. По путе вам письмо завез, зря бы не стал в такую даль переть.

Приезжий язвительно смотрит на Кокташа и Заканчивает:

— Совсем каргызишки побесились… Сейчас Байманкин аул снялся ни с того ни с сего с места, и травы как будто вдоволь было. Может лошадей где угнали — уходят. Сейчас меня встревали. Ну, кошайте!

И так… аул Баймана ушел, подумал я, смотря вслед всаднику.

…Ночь была густой.

Где-то гудели табуны.

Угли костра обростали серым пеплом, а звезды — такими же как пепел облаками. В юрте все уже спали, маленький Наурузбай всхлипывал во сне, и жена Кокташа, Асыл, качала младенца. И в этой ночи, гуденьи табунов, криках пастухов и обрывках древней колыбельной песни я слышу медленное дыхание веков. Века дышут теплым молоком кобылиц, полынью, дымом кизячных костров.

Но недалеко, там, где линия рельс оборвалась у моста, другие люди врыли столб с надписью:

Ст. АКТУЗ. 350

Когда врывали столб, Чирков шутил:

— Это кол в могилу вашего калмыка..

Гнедой почему-то захромал. Сначала я думал, что он просто ленится, понукал его, колотил, взбивая каблуками пену боков, но ноги лошади, особенно правая задняя, деревянели и еле шли. Я слез, чтобы увидеть разбухшие ручьи натруженных жил ниже лоснящегося бедра.

— Идиот, — выругал я Кокташа, — нечего сказать, подковал… Придется ехать шагом.

Актуз уже дымится позади вечерними огнями. Скоро и Сары-Куль с черной могилой. В тог раз мы ехали с Кокташем другим путем и эта дорога мало знакома мне.

Черная короткая стрелка часов уперлась в восьмерку. Я опоздал на паровоз! Конечно, теперь не добраться засветло до Сыыра, но ехать надо. Я закуриваю и, морщась от дыма, вспоминаю, как я приехал сюда полгода тому назад. Кокташ встретил меня на пороге своей юрты, и я стал ее обитателем. Чирков… Я встретил его, случайно приехав на Актуз. Инженер поднялся от костра и заговорил первым, поглаживая голубой шрам над бровью. Чирков говорил о своей дороге, о том, сколько степного хлеба даст она стране. Он загибал прокуренные пальцы, сыпал цифрами. И мне сразу же стало ясно — легенда о Черном Калмыке погибнет, погибнет очарование могильного тлена. Это сделает он, Чирков, своим первым паровозом… В каких-нибудь двадцати верстах от меня сейчас шипит пар, и с закопченых боков горячей машины падает черный пот.

Мне показалось, что я это вижу. Нет, сейчас не увидишь ничего. Ночь накладывает черные мазки на небо, а луна, сжатая тучами, старается выскочить из них вверх. Рельсы вдруг зазвенели и быстрый звук покатился по их поверхности. Это упал камешек из под копыта моего Гнедого. Кокташ уехал вперед меня на Сыыр, чтобы смотреть своими глазами на «чудо» Чиркова.

Но вот и Сары-Куль. Он сейчас недвижен, и по его поверхности, судорогой но телу гигантской рыбы, бежит черная рябь, разогнавшая жидкий мед луны. Еще немного — и Камень Черного Калмыка… Да. я его вижу… Вон он. Но почему камень сейчас кажется вдвое больше, чем он есть?

Вдруг Гнедой, задрожав, бросился в сторону. Он храпит и дыбится. Чумбур выскальзывает из рук, падает вниз по скользкой гриве. Осадить лошадь теперь нелегко? Я наклоняюсь поднять повод, пальцы ловят высокую пахучую полынь, стынут в ледяной росе.

— Что это? — подняв повод, испуганно кричу я.

Камень разделился на двое. То, что отделилось от него, шарахнулось в сторону, верная тень свалилась на дорогу. Старик!

Выбившаяся из туч луна осветила степь. Да, это был Чал-Оспан. Он сидел на корточках около камня, оскалив зубы, подняв вверх худые руки, покрытые чем то темным, скатывающимся вниз, окутывающим сетью черных вен высохшие мешки мускулов, заливающим отрепья засученных рукавов. Туг же валялся баран.

Старик не замечал меня. Он что-то кричал, падая на землю. Лицо его, покрытое страшным гримом крови, было искажено. Оспан поднимал кверху куски камня и с этих кусков тоже тяжело капала кровь…

У копыт Гнедого упало два камня. Они дымились при лунном свете и, катясь по дороге, кутались в серый пух пыли.

Испуганный конь опять вздыбил…

Старик пополз на четвереньках к рельсам, борода колдуна волочилась по земле, руки обростали грязно кровавым налетом. Чал-Оспан громко кричал дикие заклинания, хватался за бороду, пятная ее жертвенной кровью.

Я ударил выкатившую бешеный глаз лошадь и пригнулся к луке.

Рельсы вдруг загудели под ударами невидимого молота, два белых пожара охватили траву, и из-за поворота выкатился чугунный гром. Он рос и ширился. Широкие лучи паровозных фонарей охватывал дорогу.

Я теперь хорошо видел старика… Он подполз к самым рельсам, рвал на себе халат и бросал навстречу огням куски камня:

Выл колдун.

Вдруг в уши мои ударил звук тяжких колоколов, горячий вихрь закрутил меня, я бросил поводья, и обезумевший Гнедой понесся по чащам бурьяна. Паровоз летел на всех парах, пробивая воздух могучими гудками. Я слышал грохот, звон и чугунный рев. Железный ветер налетел и обжог мне лицо. Я увидел пылающую мятель, черный дым и облака белого пара, закрывшего мне глаза… Поезд пронесся, но рельсы долго еще звенели, звенело и гудело в ушах. Я спрыгнул с лошади и побежал к старику. Травы стегали голенища, я с трудом выдергивал ноги из густых сплетений. Луна упала в облачный провал — стало темно. Я зажег спичку. Спички тухли, полуобгорая, падали на землю, корчась оранжевыми червями.

Колдун лежал на спине. Скрюченные, засохшие в крови руки разбросались на измятой траве. Лицо Чал-Оспана было стянуто судорогой, но фиолетовые веки уже не вздрагивали.

Вдруг высоко поднятая грудь старика бурно зашевелилась. Я отскочил в сторону. Сначала в диком клекоте и вихре крыльев нельзя было ничего разобрать. Над скорчившимся трупом колдуна рвался вверх и снова падал, стараясь вырваться из власти кожаного шнура, беркут старого Чал Оспана. Колдун не расстался с ним… Глаза беркута блестели дымным огнем, вокруг тела копошился рой огненных червей. Ветер раздувал тонкие угли брошенных спичек.