Меткий стрелок. Том IV

Глава 11

В Европу отплывали на знакомом мне уже пароходе «Царь». Его массивный корпус, рассекая водную гладь, уверенно держал курс на восток, к берегам Франции, унося меня прочь от Нью-Йорка. От недавних потрясений, от суеты финансовой столицы Штатов. Я стоял у фальшборта, вдыхая соленый воздух, смешанный с запахом угля и мазута, и вглядывался в постепенно тающие в дымке очертания американского берега. Сердце мое сжималось от какой-то непривычной, тупой боли, которая нарастала с каждой минутой, по мере того как земля скрывалась за горизонтом.

Оставлять сына, моего маленького Джона, на попечении кормилицы и Джозайи было самым тяжелым решением за последнее время. Его крошечное, сморщенное личико, его голубые, еще только начинающие фокусироваться глазки, его беззащитные ручки, которые так доверчиво цеплялись за мой палец, — все это стояло перед моими глазами, вызывая острую, почти физическую тоску. Я представлял, как он спит в своей колыбели, как Сара, склоняется над ним, берет покормить. А что, если что-то случится? Мало ли какие опасности подстерегают младенца в этом жестоком мире. Банальная корь или краснуха. И все, нормальных лекарств нет… Я не мог быть рядом, не мог защитить его. Единственной моей надеждой был Кузьма. С ним я переговорил перед отплытием, оставил ему значительную сумму денег, расписав действия на каждый возможный случай. В первую очередь — карантин. Никто посторонний не должен приходить в поместье или уходить из него. Плюс общение по телеграфу. Я должен быть постоянно в курсе всех событий.

Решение было тяжелое, но другого пути нет. Тащить младенца через океан, подвергая его опасностям морского путешествия, было бы верхом безответственности. Мой разум все это понимал, но душа, продолжала ныть, не находя себе места. Тяжесть на сердце осталась, словно огромный камень, мешающий дышать.

«Менелик Светлый», стоял рядом. Его худощавая фигура, облаченная в балахон медиума, казалась неестественно прямой. Глаза, чувствительные к яркому солнцу, были прищурены, а лицо выражало смесь любопытства и легкого замешательства. На пароходе он был звездой, хотя и не совсем по своей воле. Вначале, стоило нам ступить на трап, ведущий в первый класс, сразу начался скандал.

— Не место здесь для негров! — бросил один из матросов. Его взгляд, полный откровенного презрения, скользнул по Калебу. — Первый класс — для белых господ!

Я представился. Сначала появился помощник капитана, а потом и он сам.

— Этот человек — эфиопский принц, путешествует инкогнито, — спокойно, произнес я, протягивая капитану толстый конверт. — И он имеет право находиться там, где ему угодно.

Взятка, подкрепленная моим именем и тщательно распространенным слухом о «таинственном африканском принце», сработала безотказно. В Европе, как я знал, к цветным относились намного терпимее. И вот теперь Калеб, мой будущий «связной с миром духов», безмятежно стоял рядом, вдыхая морской воздух, словно он всю жизнь только этим и занимался.

— Полгода, может быть год — на ломанном суахили произнес я, мысленно прощаясь с Америкой

— Ваша речь, Итон, все лучше и лучше.

— Я быстро учусь.

— Мне иногда становится страшно — признался «медиум» — Все очень быстро. Пару месяцев назад я жил размеренной жизнью. Да бедной, тяжелой, но не такой рисковой. А теперь я словно клоун, хожу по пароходу в этом балахоне, вся не меня пялятся…

Калеб начал частить, я перестал его понимать. Но не останавливал. Актеру надо выговориться, а мне «срежиссировать» нашу первую публичную сцену. Ведь пассажиры пялятся на нас прямо сейчас! Фактурный негр-альбинос, размахивая руками, рассказывает что-то миллионеру на неизвестном языке. Наживка на крючке, насадка заброшена.

Дни плавания по Атлантике тянулись неторопливо, словно время замедлило свой бег. Однообразные морские пейзажи сменяли друг друга, шум волн и скрип корпуса стали привычным фоном. Я проводил часы, наблюдая за игрой чаек над волнами, читал книги, занимался французским и суахили.

Наконец, на третий день пути, я решил, что пришло время для первой «премьеры» Менелика Светлого. На борту парохода царила своя, особая жизнь. Среди пассажиров первого класса, скучающих от безделья и длительного плавания, слухи о таинственном эфиопском принце-альбиносе распространялись с невероятной скоростью. Я аккуратно запустил легенду Калеба на нескольких чаепитиях и она произвела должное впечатление. Люди, пресыщенные роскошью и светскими развлечениями, жаждали чего-то необычного, мистического, способного нарушить монотонность их существования. И я был готов им это дать.

Вечером, после ужина, в кают-компании первого класса был установлен наш спиритический столик. Шторы задернуты, свечи, расставленные по периметру, отбрасывали мерцающий свет на лица собравшихся. Присутствовали всего несколько человек — тщательно отобранные мной пассажиры.

Слева от меня — мадам Жюльетта Леблан. Бывшая прима парижской оперы, женщина лет пятидесяти, сильно увядающей красоты. В ее манерах — надменность, снобизм, но в то же время, большой интерес ко всему мистическому. Путешествовала в Нью-Йорк по каким-то денежным делам, теперь возвращается во Францию. Справа — сэр Генри Мейтленд, отпрыск старого шотландского рода и коллекционер редких древностей. Увлекается археологией, ездил на раскопки. Пожилой, с окладистой бородой, большой скептик. Вызвался прийти на сеанс ради научного интереса. Я же в свою очередь позвал его ради своеобразного «теста» всего нашего спектакля. Пусть посмотрит на представление критическим взглядом.

Напротив сидел Калеб, слева его держала за руку наша цель — графиня Агата Пемброк, вдова английского графа Пемброка. Властная женщина в чёрном лет сорока, с медальоном на груди.

Сам граф пропал без вести несколько лет назад во время путешествия по Индии. Погиб также сын Агаты — Джон. Умер от чахотки. Все это я разведал благодаря ушлому лакею, которого мне предоставили на «Царе».

Калеб, облаченный в свой индиговый балахон с золотыми вышивками, сидел во главе стола. Его лицо было скрыто глубоким капюшоном. Только кончик его носа и тонкие, потрескавшиеся губы были видны, а глаза, спрятанные в тени, казались бездонными. Я сидел рядом, играя роль переводчика. Мои ноги лежала под столом на педалях, все было готово к представлению.

— Прошу вас, господа, — произнес я, начиная сеанс — Не разрывайте круг, что бы ни случилось. Духи могут быть… требовательными.

Жюльетта сильно сжала мою ладонь. В воздухе витало напряжение, смешанное с ожиданием. Калеб запрокинул голову, закатил глаза, начал вещать на суахили. Все с тревогой смотрели на него.

— Мы призываем дух, — начал «переводить» я. — Дух сына графини. Та ахнула. Хотя мы с ней и проговорили перед сеансом некоторые детали, я видел, что Агата испугалась.

Тело альбиноса начало подрагивать. Из-под капюшона балахона донеслись низкие, гортанные звуки на суахили, словно древнее заклинание. Я незаметно надавил на правую педаль. Столик издал глубокий, резонирующий стук, который заставил вздрогнуть всех присутствующих.

— Дух пришел, — прошептал я, глядя на Калеба. — Он с нами.

Графиня, со смертельно бледным лицом, сдавленно ахнула.

— Спрашивайте.

— Мой мальчик, — прошептала она, и слезы вновь навернулись на ее глаза. — Ты здесь? Ты слышишь меня?

Я незаметно нажал на педаль два раза. Раздался новый стук. Одновременно я надавил на другую педаль, Калеб начал говорить на суахили. Я опять «переводил».

— Да, матушка

— Мой мальчик, ты там не страдаешь?

— Нет, матушка. Моя душа, освобожденная от недуга, воспарила к свету, — я говорил медленно, подстраиваясь под речь альбиноса. — Болезнь была лишь испытанием, вратами в мир без боли. Теперь я в лучшем из миров, где нет страданий, где только покой и свет. Твоя скорбь… тяготит меня.

Графиня зарыдала. Но круг рук не разорвала.

— Ты скучаешь по мне? Ты видишь нас откуда?

— Духи всегда рядом с теми, кто их любит, — отвечал я, чувствуя, как слова сами льются из меня. — Я вижу твою скорбь, но молюсь о твоем покое. Твоя любовь — мой свет, что освещает путь.

— Что мне делать, чтобы облегчить тяжесть на душе?

— Живи, матушка, живи полной жизнью. Твое счастье — моя радость. Не держи печали, ибо печаль — это цепи для души. Отпусти свою боль.

Графиня кивнула, ее плечи сотрясались от рыданий, но в глазах появилось что-то похожее на облегчение. Слова, которые я так ловко придумывал, попадали прямо в ее израненное сердце. Сэр сэр Генри и Жюльетта, пораженные, смотрели на Калеба, затем на меня, их лица выражали смесь благоговения и изумления.

— Это… это невероятно! — прошептал шотландец, его обычно скептический взгляд был полон восторга. — Я никогда не верил в подобное, но…

— Скажи мой, мальчик… — внезапно произнесла графиня, не аристократически шмыгнув носом — Ты встречал там Гилберта?

Я напрягся. Агата спрашивала про графа Пемброка. Сеанс пошел не по плану. Что же… Надо выкручиваться. Педаль, новая речь Калеба…

— Да, мама. Он здесь, рядом со мной.

Графиня покачнулась, народ опять ахнул.

— Спроси… спроси его, что случилось в Индии! Если он рядом с тобой, значит… погиб?

Мой мозг прямо вскипел от напряжения. Говорить аж за двух духов было тяжело.

— Да, мама, он погиб страшной смертью. Его убили душители Кали под Бомбеем. Тело сбросили в реку, его съели крокодилы. Он страдает неупокоенным.

Графиня разорвала руки, закрыла ладонями лицо. Ее рыдания просто сотрясали тело. Жаклин бросилась ее успокаивать, я тихонько спрятал ногами педали в ножках столика. Перевел дух. В кают-компанию вошли слуги, зажгли электрическое освещение.

— Я честно сказать, был настроен скептически перед сеансом — признался мне сэр Генри, вытирая пот со лба платком — Но в Менелике и правда есть что-то мистическое, страшное. Как жаль, что я не понимаю суахили, чтобы пообщаться с ним. Могу расчитывать на вашу помощь?

Я пообещал, показывая глазами Калебу, что нам пора на выход. Пусть отдохнет.

По мере того, как кают-компания заполнялась пассажирами и те узнавали подробности сеанса — у меня начали требовать продолжения «банкета». Но я, чувствуя, что нужно сохранить интригу и не переборщить, мягко покачал головой.

— Мир духов очень сложен, — произнес я, — И вызов иных сущностей из нижних и верхних планов вытягивает из спирита энергию солнца. Менелик слишком устал. Ему необходим покой. Следующий сеанс состоится не ранее, чем через сутки. Я прощаюсь, господа!

После сеанса Калеб, все еще в балахоне, был немедленно отправлен в свою каюту. Возле двери, по моей просьбе, встали двое охранников Картера, не подпуская к нему никого. Легенда о «болезненном, чувствительном медиуме» должна была работать безупречно.

На следующий день ажиотаж вокруг «Менелика Светлого» только усилился. Люди шептались, пересказывали друг другу детали сеанса, приукрашивая их новыми подробностями. Ко мне подходили новые пассажиры, умоляя о встрече с медиумом. Даже предлагали деньги. Но я, посмеиваясь, был неумолим, только старые участники.

— Сегодня в девять, — объявил я во время ужина с капитаном, — мы вновь попытаемся установить связь с миром духов.

Вечером, когда все вновь собрались за столом, в полумраке свечей, я повторил ритуал. Калеб вновь «вошел в транс». Его тело подрагивало. Из уст вылетали гортанные звуки. Столик вновь издавал таинственные стуки.

— Дух вернулся, — произнес я. — Он хочет что-то сообщить.

Графиня, едва сдерживая слезы, сжав руки на груди, смотрела на Калеба:

— Мой мальчик, — прошептала она, — что ты хочешь сказать мне? Что-то про Гилберта?

Сигнал медиуму. Он издал короткую, отрывистую фразу.

— Нет, мама.

— Тогда что же? — растерялась графиня

— Нынешнее лечение чахотки… — я сделал паузу, стараясь придать своему голосу драматизма, — больше вредит, чем лечит. Меня убили врачи.

Агата вздрогнула.

— Что это значит? — ее голос был полон недоверия. — У тебя были лучшие врачи! Мой мальчик, вспомни! Ты принимал капли со свинцом и ртутью. Они сказали, это укрепит тебя!

— Дух говорит, — продолжил я, чувствуя, как слова льются из меня, — что капли на основе свинца, ртути, мышьяка, которые сейчас так популярны, они не лечат, а отравляют тело. А также женские корсеты… они тоже сдавливают легкие, не дают им дышать свободно, способствуют развитию болезни. Креозот, тресковый жир, кумыс… Все это, по словам духа, бесполезно и даже вредно.

Графиня, с широко распахнутыми глазами, смотрела на меня в полном оцепенении. Остальные пассажиры тоже были поражены. Эта информация, озвученная «духом», противоречила всем общепринятым медицинским знаниям времени.

— Мой мальчик… — прошептала она. — Но что же тогда? Что может помочь?

Я незаметно послал сигнал Калебу, но на этот раз дважды, давая ему знак болтать подольше. Медиум выдал длинную, завывающую тираду на суахили.

— Твой сын умоляет вас, графиня, — «перевел» — Связаться с доктором Кохом. Великим ученым, который открыл бациллу чахотки. Он говорит, что нужно обратить внимание на… некоторые плесени и некоторые бактерии, которые населяют обычную почву. Их можно выделить из земли. Они содержат ключ к исцелению, так как убивают бациллы чахотки в крови и клетках.

Графиня дернулась, разорвала круг. И это было даже отлично, ибо я не хотел продолжать сеанс. Никаких других деталей лечения туберкулеза я банально не вспомнил. Но само упоминание его имени во время сеанса придавало всему представлению убедительности. О чем мне немедленно сообщил сэр Генри. Он знал Коха, читал его научные работы. Тут же потребовал возобновить сеанс — такими знаниями не разбрасываются.

— Дух… ушел, — произнес я, пожимая плечами. — Да и наш медиум окончательно истощен.

Калеб упал в кресло, его тело обмякло, словно из него выпустили весь воздух. Он выглядел действительно изможденным, что лишь усилило убедительность моих слов. Я позвонил в колокольчик, вошла охрана и тут же подхватили его под руки, уводя из каюты. Успел заметить, что в коридоре толпились взволнованные пассажиры. Тут то я и понял — будет успех в Париже. Стопроцентный.

Графиня тем временем сидела, словно громом пораженная. Лакей поднес нюхательную соль, вскоре она ожила.

— Я обязательно свяжусь с доктором Кохом, — прошептала она, ее голос был твердым. — Богом клянусь! Я богата. Выделю деньги на исследования! Столько, сколько потребуется!

Я лишь кивнул. Моя игра, казалось, удалась — дебют был успешным.