Мертвый жених

МАЛЕНЬКИЙ РАУХ[45]

Хоронили горбатого Рауха, этого рыжеватого карлика, который бродил по улицам нашего городка с ваксой и спичками.

Его положили в траурный ящик, и жалкая, лохматая кляча потащила останки маленького еврея за город, на кладбище.

За гробом шла его мать, седая Анна, и сестра Ревекка, худенькая девушка с огромными, тревожными глазами. По доскам, вдоль заборов, брели молодые евреи — человек десять — с завода братьев Пруст.

А немного подальше неуверенно шел мясник Яков Пронин, большой человек с окладистой бурой бородой.

Это было в июле. В воздухе стояла мелкая, горячая пыль. Земля поникла, и тишина покрыла весь город серой вуалью.

Не верилось, что три дня тому назад в городе разбивали и грабили лавки Кезельманов и Дрейеров, что на улицах раздавались странные крики; не верилось, что вот в этой самой риге купца Румянцева изнасиловал кто-то маленькую Сарру…

Неподвижно стояли у плетней огромные, равнодушные лопухи.

Телега с гробом миновала шлагбаум и потянулась по узкой дороге через поле кукурузы.

Пахло землей и хлебом, сухо трещали кузнечики, и солнце непрерывной горячей волной заливало дорогу, гроб и телегу…

Когда внесли гроб в маленькое помещение у ворот кладбища, раввин начал читать молитвы, а старая Анна стала громко плакать и, опустившись на колени, билась своей седой головой о грязный пол.

Потом гроб понесли через маленькую дверь к могиле, и все пошли за ним, только один старик остался, старик с густыми седыми бровями, в черной шапочке.

Ходил старик по комнате, стучал сердито палкой и говорил о законе, о том, что не следовало самоубийцу хоронить вместе с благочестивыми.

Ходил упрямый старик и проклинал маленького Рауха, которого в это время вынули из гроба и опускали в могилу.

Когда Ревекка увидела белую горбатую фигурку, она закричала, как мать, только еще громче и тоньше, и бросилась к трупу, но ее удержали, и было страшно смотреть, как бьется и вздрагивает ее худое тело.

Потом случайно она взглянула на Якова Пронина, который стоял рядом с околоточным Чесноковым, и тогда Ревекка крикнула по-русски, неестественным голосом:

— Я же вам говорю: убийцы! Будьте же вы прокляты!

И на душе у Якова Пронина яснее стало от этого крика, и с кривой улыбкой пошел он, как будто что-то уразумев, наконец.

Накануне смерти Рауха, Яков Пронин, вместе с другими погромщиками, ходил пьяный по улицам от одного еврейского дома к другому, бил стекла и портил товары. На Московской улице, около казенной винной лавки, погромщики заметили казацкий патруль и подошли к нему. Один рыжий усатый казак с наивно-бесстыдными губами, посоловевший от водки, стоя в непринужденной позе, рассказывал что-то смешное молоденькому офицеру, и тот неестественно смеялся, и его рука в белой замшевой перчатке дрожала почему-то.

Как раз в это время торопливо переходил через дорогу маленький Раух с сестрою Ревеккой.

— Гнилая говядина! — сказал Пронин офицеру, указывая на Ревекку, — а то бы я предложил жидовку вашему благородию…

И с размаху Пронин ударил Ревекку по лицу.

На другой день погром кончился, а рано утром маленький Раух был уже в лавке Пронина и говорил ему расколотым голосом:

— Сделайте милость, господин Яков Пронин, пойдите к моей сестре и скажите ей: «Простите меня, госпожа Раух, так как я вчера весьма был пьян».

— Да ты смеешься, котенок, — хохотал Яков Пронин, с удивлением рассматривая Рауха, — да ты смеешься надо мной, чертов горбун.

Смеялись все вокруг: и молодцы, и чья-то кухарка, и околоточный Чесноков.

Так стояли они друг против друга: огромный мясник с красной шеей и тщедушный карлик со вздрагивающим горбом.

— Господин Яков Пронин! — сказал Раух все тем же расколотым голосом. — Если вы не извинитесь перед моей сестрой Ревеккой, я сегодня же убью себя, господин Пронин…

И долго еще смеялись в лавке, когда ушел оттуда маленький Раух.

А горбун пошел к реке, на откос.

По реке сплавляли лес, и внизу мужики в красных рубахах, весело перекликаясь, работали длинными шестами. Белые солнечные пятна радостно играли на бревнах. На другом берегу кто-то запел звонкую песню, и она тотчас же соединилась с белыми горячими лучами, и все вокруг засияло: как будто на реку и на откос навели огромное зеркало.

Маленький Раух зажмурился: от блеска и песни у него закружилась голова и сильно застучало сердце.

— Милая Ревекка! Бедная Ревекка! — сказал громко Раух, вытаскивая из-за пазухи дрянной пистолет.

— Сестреночка моя, — в последний раз прошептал он побелевшими губами…

После похорон Рауха Яков Пронин пошел в трактир и спросил себе водки с угрем.

— Маленький Раух! Горбатый черт! — бормотал он, выпивая рюмку за рюмкой и закусывая жирной рыбой.

Сидел мясник Яков Пронин в трактире и пил водку — одиноко пил. Вчера он казался большим и страшным, а сегодня было жалко смотреть на его огромные ненужные руки.

— Вот я и помянул маленького горбуна, — бормотал Яков влажными губами. Потом он тяжело поднялся и пошел неуверенной походкой к себе домой.

Был душистый, сладостный вечер; хотелось почему-то плакать. Луна, совсем томная и женственная, приблизилась к городу, и казалось, что она трогает деревья и траву длинными белыми пальцами.

Входя к себе в сени, Яков Пронин заметил, что кто-то притаился в углу за кадкой, и он, Яков Пронин, сердито погрозил туда.

— Что случилось, того не вернешь, — сказал мясник, прижимая большие красные руки к пьяной груди, — маленький Раух — тю-тю!

Луна проникла в комнату и заворожила постель и стены, и пол. Все побелело.

Яков, кряхтя, забрался на высокую постель, за ситцевый полог, опустил голову на подушку и сразу почувствовал, что под окном кто-то ходит.

Помчались мысли в сумасшедшей пляске, поплыли кровавыми пятнами… И заметалось сердце в напрасной молитве… На губах вертелось одно маленькое круглое слово, тяжелое, как свинцовая пуля: смерть.

И поднялся Яков, сорвал похолодевшей рукой ситцевую занавеску и тихо кликнул:

— Ты здесь? Маленький Раух! Ты здесь?

Никто не отвечал, и только шелестело что-то за окном.

И вот тогда Яков, босой, в одной рубахе, подошел окну и заглянул на двор.

По стене сарая, белой от луны, пробежала тень — маленькая и горбатая.

Так с пьяных глаз померещилось Якову Пронину: пробежала тень — маленькая и горбатая…

И как будто прошлое застонало в груди: не вернешь, не вернешь, не вернешь…

Хотелось выбежать из дома, прильнуть к земле, руками ее разрыть и требовать-кричать: «Отдай!»

На другой день Яков Пронин должен был везти теленка на завод братьев Пруст.

Молодцы привязали теленка к телеге, и он беспомощно лежал, вытянув ноги и тоскливо озираясь.

Яков взял вожжи, от которых пахло кровью, молодцевато присел на край телеги.

Духота сделалась невыносимой, и когда за городом Яков взглянул на небо, он сообразил, что будет гроза.

Потемневшая земля вздулась, поднялась к небу одним большим бугром. Ласточки метались, как сумасшедшие, касаясь крыльями трепетной ржи. Одна огромная лохматая туча с порыжевшими краями ползла с востока.

Раздался сухой отчетливый гром, потом еще и еще; мучительно замычал теленок; нагнулась рожь; пробежали, крутясь, столбики придорожной пыли; там и сям мелькнули в воздухе прутики и листья; и разорвалось, наконец, небо огненным зигзагом…

Забила гроза тревогу. Черной косой своей хлестнула она по земле и бурными слезами залила дорогу. С воем ринулась в рожь, обнажая окровавленные десны.

Тогда Яков привстал на телеге и громко захохотал.

— Га! — крикнул он и ударил лошадь кнутом.

Телега помчалась среди вихря, и в дикой радости, вместе с бурей, смеялся мясник Пронин.

Когда перестал лить дождь и взмыленная лошадь побежала рысью, до завода оставалось версты полторы.

Переезжая по мосту через Черную Речку, Яков заметил на берегу маленького горбатого человека…

Горбун сидел на бугорке, опустив голые ноги в воду, и бросал камни на середину речонки.