Меррик

11

Я продолжил свой рассказ, еще раз вернувшись на двадцать лет назад, в то лето, когда Меррик исполнилось четырнадцать.

Как можно догадаться, члены ордена Таламаска с готовностью окружили заботой оставшуюся без друзей сироту.

После похорон Большой Нанэнн мы обнаружили, что у Меррик вообще нет никаких юридических документов, если не считать паспорта, полученного на основании свидетельства Холодной Сандры, что Меррик является ее дочерью. Девочке дали фамилию матери.

Несмотря на скрупулезные поиски, нам так и не удалось выяснить, где было зарегистрировано рождение Меррик и имела ли место такая регистрация вообще. Ни в одной из приходских церквей Нового Орлеана не нашлось записи о крещении Меррик Мэйфейр в год ее рождения. В тех коробках, что она привезла в Обитель, было лишь несколько ее фотографий.

Более того, отсутствовали и записи о Холодной Сандре или Медовой Капле, если не считать паспортов, выданных на вымышленные имена Мы вычислили год смерти обеих несчастных, но не нашли в газетах Лафейетта, штат Луизиана, или соседних городах никаких сообщений об обнаружении жертв убийства.

В сущности, история жизни Меррик Мэйфейр началась в Таламаске с чистого листа. Вскоре старшины ордена, использовав все имевшиеся в их распоряжении огромные ресурсы и обширные связи, выправили для нее документы, необходимые в современной жизни. Что касается католического крещения, то Меррик стояла на своем, заявляя, что в детстве ее крестили: Большая Нанэнн «носила ее в церковь». Незадолго до того, как я покинул орден, Меррик продолжала настойчиво, но безрезультатно просматривать все церковные реестры в поисках доказательств совершения над ней обряда крещения.

Я никогда не мог до конца понять, почему для Меррик так важно это крещение. Впрочем, я многого в ней так до конца и не понял. Могу лишь с уверенностью утверждать, что колдовство и римский католицизм навсегда слились в представлении Меррик в одно целое.

Что касается одаренного добросердечного человека по имени Мэтью, то проследить его жизненный путь оказалось совсем нетрудно.

Мэтью был археологом, посвятившим себя изучению цивилизации ольмеков. Когда мы навели осторожные справки среди его родственников в Бостоне, то сразу выяснилось, что некая женщина по имени Сандра Мэйфейр завлекла его в Новый Орлеан, прислав лет пять тому назад письмо, в котором заявила, что у нее якобы есть старая карта, нарисованная от руки, где указано местонахождение сокровищ цивилизации ольмеков. Холодная Сандра писала, что о любительских экспедициях Мэтью узнала из статьи в журнале «Тайм», на которую случайно наткнулась ее дочь Меррик.

В то время мать Мэтью серьезно заболела, но он с ее благословения все равно отправился на юг и организовал частную экспедицию, маршрут которой начинался в Мексике. Больше никто из семьи живым его не видел.

Что касается подробностей экспедиции, то о них можно узнать из писем Мэтью, адресованных матери, – своеобразного путевого журнала, который он вел очень тщательно. На обратном пути в Штаты письма были отправлены из Мехико все разом.

После смерти Мэтью, несмотря на упорные старания старой женщины, ни один из ученых, изучавших цивилизацию ольмеков, не заинтересовался находками и записями ее сына.

Мать Мэтью умерла, оставив документы своей сестре, которая решила, что для нее это «чересчур большая ответственность», и охотно продала нам все бумаги за кругленькую сумму. Была там и небольшая коробка с яркими цветными фотографиями, на многих из которых мы увидели двух женщин поразительной красоты – Холодную Сандру и Медовую Каплю на Солнце, – а также десятилетнюю девочку, совсем на них не похожую, – Меррик.

Наша подопечная к тому времени только-только вышла из недельного ступора и погрузилась в учебу, увлеченно постигая этикет, поэтому я без всякого удовольствия передал ей на хранение эти фотографии и письма.

Однако фотографии матери и сестры не вызвали у нее никаких эмоций: быстро просмотрев, она невозмутимо отложила их в сторону, вновь ни словом не обмолвившись о Медовой Капле на Солнце, которой на фотографиях было лет шестнадцать.

А я, напротив, внимательно изучил снимки.

Холодная Сандра была высокой, смуглой, с иссиня-черными волосами и светлыми глазами. Медовая Капля на Солнце оправдала все ожидания, порожденные этим именем. На фотографиях ее кожа действительно казалась медового цвета, глаза были желтые, как у матери, а светлые, слегка волнистые волосы лежали на плечах легким облаком. Черты лица она – как, впрочем, и Холодная Сандра – полностью заимствовала у англосаксов.

Зато Меррик на фотографиях была такой же, какой появилась впервые у наших дверей. Уже в десять лет в ней можно было разглядеть будущую красавицу. Она выглядела спокойной и скромной, тогда как обе другие, похоже, не давали прохода Мэтью. Во всяком случае, перед объективом они с радостными улыбками сжимали его в объятиях. Меррик почти на всех фотографиях была серьезной и, как правило, одна.

Разумеется, Мэтью запечатлел и джунгли, куда проникли путешественники, и даже сумел сделать несколько снимков – увы, некачественных – таинственной наскальной живописи, которая, на мой непросвещенный взгляд, не относилась ни к цивилизации ольмеков, ни к цивилизации майя. Впрочем, я мог ошибиться. Что же до точного маршрута, Мэтью намеренно не указал его, использовав такие термины, как «Первая деревня» и «Вторая деревня».

Принимая во внимание отсутствие досконального описания маршрута экспедиции и плохое качество снимков, нетрудно понять, почему археологи не заинтересовались открытиями Мэтью.

Заручившись согласием Меррик, мы, соблюдая секретность, увеличили все мало-мальски ценные снимки. Однако качество оригиналов не позволило получить конкретные сведения, достаточные для совершения путешествия по следам экспедиции. Но в одном я был абсолютно уверен: пещера находилась не в Мексике, хотя, возможно, начать поиски следовало именно с этой страны и прежде всего посетить Мехико.

Да, в нашем распоряжении имелась карта, нетвердой рукой выполненная черными чернилами на обычном листе пергамента, но она представляла собой только схему с пометками «Город» и уже упомянутыми «Первая деревня» и «Вторая деревня». Не было указано ни одного названия. Поскольку пергамент успел сильно обтрепаться по краям, мы ради сохранности скопировали карту, но назвать ее большим подспорьем я бы не отважился.

А читать полные энтузиазма письма Мэтью, которые он отослал домой, было больно.

Мне никогда не забыть первое из них, написанное матери сразу после сделанного открытия. Незадолго до этого бедная женщина узнала, что ее болезнь неизлечима, и эта новость каким-то образом дошла до Мэтью, застигнув его примерно на середине маршрута, хотя где именно, мы точно не знаем. Мэтью молил мать дождаться его возвращения. Именно поэтому он быстро свернул экспедицию, взяв только малую часть сокровищ.

Но домой Мэтью так и не вернулся. Ночью у него началась лихорадка, и уже в следующем письме он пишет, что с сожалением должен вернуться к цивилизации. Тогда он еще надеялся, что болезнь не опасна.

Как прискорбно, что этого любознательного и великодушного человека сразил недуг.

Причиной явился укус какого-то неизвестного насекомого, но это выяснилось, только когда он достиг «Города», как он его называл, тщательно избегая имен собственных или каких-либо детальных описаний. Последние заметки были написаны в больнице Нового Орлеана и по просьбе Мэтью отправлены медсестрами матери.

Самое последнее письмо он написал в тот день, когда собирался переехать в дом Большой Нанэнн. Почерк стал неразборчив – видимо, Мэтью страдал от часто повторявшихся приступов. И тем не менее письмо не осталось незаконченным. Текст его отмечен той странной смесью смирения и самоотречения, которая характерна для умирающих.

Последнее письмо в пачке было написано рукой Большой Нанэнн: прекрасный почерк, вечное перо. По ее словам, Мэтью умер, получив причастие, и в самом конце уже не страдал. Она подписалась как Ирэн Флоран Мэйфейр.

Настоящая трагедия. Точнее слова не подобрать.

В то время трагедия словно шла по пятам за Меррик, ведь вскоре убили Холодную Сандру и Медовую Каплю, и я прекрасно понимал, почему архив Мэтью не отвлек ее от привычных занятий или от частых поездок в городские магазины и рестораны.

Кроме того, она проявила безразличие к восстановлению старого дома Большой Нанэнн, который на самом деле принадлежал ее крестной. Он перешел к Меррик по рукописному завещанию, выправленному по нашей просьбе умелым местным адвокатом, не задававшим лишних вопросов.

Полномасштабная реставрация дома, порученная двум опытным подрядчикам, велась с учетом исторических документов. Меррик вообще отказалась туда наведываться. Насколько я знаю, дом до сих пор остается ее собственностью.

К концу того далекого лета Меррик обзавелась роскошным гардеробом, хотя росла буквально на глазах. Предпочтение она отдавала дорогим, хорошо сшитым платьям, обильно украшенным вышивкой, как, например, то белое пикейное, которое я уже описывал. Когда она начала являться на ужин в изящных туфельках на высоком каблуке, лично я втайне чуть не лишился рассудка.

Я не из тех мужчин, что любят женщин любого возраста, но одного вида ее ножки, круто изогнутой в подъеме и напряженно ступавшей из-за высокого каблука, было достаточно, чтобы во мне проснулись совершенно ненужные эротические желания.

Что касается духов «Шанель № 22», то она начала ими пользоваться ежедневно. Даже те, у кого этот аромат прежде вызывал раздражение, вдруг полюбили его, ведь он был связан с ее присутствием, вопросами, непрекращающимися разговорами и жаждой все знать.

Она с легкостью освоила азы грамматики, что очень помогло ей и в изучении французского языка. А латынь и вовсе далась ей проще простого. Математику она презирала, теория была выше ее понимания, но девочка оказалась достаточно сообразительной, чтобы разобраться в основах. Зато к литературе Меррик проявила такое рвение, какое я редко встречал. Она буквально залпом проглотила романы Диккенса и Достоевского и рассуждала о персонажах как о добрых знакомых, живущих неподалеку от ее дома. С большим увлечением Меррик читала журналы по искусству и археологии, на которые мы подписывались. Не чуждалась она и поп-культуры, а к политике испытывала даже своего рода любовь.

С юных лет Меррик пребывала в убеждении, что чтение – ключ ко всему. По ее словам, она прекрасно понимала Англию только потому, что каждый день читала лондонский «Таймс». А еще она полюбила историю Мезоамерики, хотя так ни разу и не попросила разрешения взглянуть на древние сокровища, привезенные в чемодане.

Вырабатывая собственный почерк, она добилась потрясающих успехов и вскоре в совершенстве освоила даже старинный шрифт. Поставив себе целью научиться писать так же красиво, как когда-то это делала крестная, Меррик вела подробные дневники и в конце концов своего добилась.

Поймите меня правильно: она была вовсе не вундеркиндом, а просто талантливой, умной девочкой, которая после многих лет разочарования и скуки наконец-то получила свой шанс. Для нее не было помех на пути к знаниям. Ее не возмущало, если кто-то проявлял свое превосходство. Наоборот, она все впитывала в себя, как губка.

Обитатели Оук-Хейвен, где никогда прежде не было детей, пришли от нее в восторг. Гигантский удав стал всеобщим любимцем.

Эрон и Мэри часто возили девочку в город, где посещали местный музей, а также совершали короткие поездки в Хьюстон, чтобы познакомить ее с великолепными сокровищницами искусства этой южной столицы.

Что до меня, то в то роковое лето я, к собственному огорчению, был вынужден несколько раз возвращаться в Англию. Я успел полюбить новоорлеанскую Обитель, а потому искал любой предлог, чтобы задержаться в ней подольше, и писал длинные отчеты старшинам Таламаски, признаваясь в этой слабости, умоляя позволить мне оставаться здесь и объясняя, что должен получше узнать эту странную часть Америки, которая ничуть не походила на американскую.

Старшины проявили снисхождение. Я много времени проводил с Меррик. Тем не менее однажды пришло от них письмо, предостерегавшее меня от проявления чрезмерной любви к этой маленькой девочке. Превратно истолковав их советы, я почувствовал себя оскорбленным и поспешил поклясться в чистоте своих намерений. В ответ старшины написали:

Тем временем Эрон составил реестр всех сокровищ Меррик и в конце концов в одном из флигелей отвел целую комнату для статуэток, перевезенных из старого дома.

Наследство от дядюшки Вервэна составляла не одна, а несколько средневековых рукописных книг. Как и откуда он их получил, оставалось тайной. Но тот факт, что он их использовал, сомнений не вызывал: в некоторых томах мы обнаружили заметки, сделанные карандашом, а также несколько дат.

В одной из картонных коробок с чердака дома Большой Нанэнн оказалась целая подборка печатных книг по колдовству, изданных в 1800-х годах, когда в Лондоне да и во всей Европе резко вырос интерес ко всему «паранормальному», не говоря уже о медиумах, спиритических сеансах и тому подобном. Эти книги тоже были испещрены карандашными пометами.

Еще мы обнаружили огромный ветхий альбом, заполненный хрупкими пожелтевшими вырезками из новоорлеанских газет, рассказывающими о чудесах, приписываемых «местному доктору, знаменитому Джерому Мэйфейру», который, по утверждению Меррик, приходился дедушкой дядюшке Вервэну и которого она называла Стариком. Как выяснилось, в Новом Орлеане все были наслышаны об этой личности: газеты часто печатали краткие сообщения о колдовских шабашах, разогнанных местной полицией, каждый раз наряду с цветными и черными женщинами арестовывавшей множество «белых дам».

Самым драматическим открытием, однако меньше других полезным для нас как для ордена детективов-экстрасенсов – если мы действительно таковыми являемся, – стал дневник одного темнокожего мастера, изготовлявшего дагерротипы. Он был родственником Меррик, но настолько дальним, что она о нем даже не упоминала.

В неспешном повествовании некий Лоренс Мэйфейр рассказывал о мелких событиях местного значения и среди прочего описывал, какой была погода в тот или иной день, какие клиенты и в каком количестве посещали его студию, упоминал множество других, на первый взгляд не особо значимых, подробностей.

Я был уверен, что человек этот считал свою жизнь счастливой, и мы не пожалели времени, чтобы тщательно скопировать дневник и отослать копию в местный университет, где по достоинству оценят столь редкий документ, созданный еще до Гражданской войны и принадлежащий перу цветного.

Впоследствии мы разослали в различные южные университеты много копий рукописных свидетельств прошлого и фотографий. Ради благополучия Меррик такие шаги всегда предпринимались с огромной осторожностью.

Имя Меррик в сопроводительных письмах не упоминалось. Она не хотела, чтобы какие-либо материалы связывали с ней лично, ибо не желала обсуждать свои семейные дела вне ордена. Думаю, она опасалась – возможно, не без оснований, – что ее присутствие в Обители может вызвать у людей нежелательные расспросы.

– Пусть они узнают о моих родственниках, – частенько повторяла она за столом, – но им совершенно ни к чему знать обо мне.

Она одобряла все, что мы делали, но отказывалась в этом участвовать, так как жила теперь в другом мире. От того несчастного ребенка, который демонстрировал мне семейные дагерротипы в первый вечер нашего знакомства, не осталось и следа.

Теперь Меррик часами изучала книги, смотрела телевизионные выпуски новостей, а до, во время и после них с увлечением спорила о политике. Теперь у нее было семнадцать пар туфель, и она меняла их по три раза за день. Теперь она стала преданной католичкой и каждое воскресенье, несмотря ни на что, посещала мессу – казалось, ей не помешает делать это даже библейский потоп.

Разумеется, меня радовали эти перемены, хотя я понимал, что воспоминания дремлют в ней лишь до поры до времени и однажды непременно так или иначе дадут о себе знать.

В конце концов наступила осень, и мне ничего не оставалось, как навсегда вернуться в Лондон. Меррик предстояло еще полгода заниматься, прежде чем она отправится в Швейцарию. Прощались мы со слезами.

Я больше не был мистером Тальботом, а стал просто Дэвидом, как для многих других служителей ордена, а когда мы помахали друг другу на прощание у трапа в самолет, я увидел, что Меррик плачет – впервые с той ужасной ночи, когда она изгнала призрак Медовой Капли и разразилась рыданиями.

Это было ужасно. Едва дождавшись, когда приземлится самолет, я принялся писать ей письмо.

Следующие месяцы ее частые письма стали самым интересным, что было в моей жизни.

Пришел Новый год, и уже в феврале мы с Меррик оказались в самолете, летевшем в Женеву. Хотя в том климате она чувствовала себя несчастной, но училась прилежно, мечтая о летних каникулах в Луизиане и о многочисленных поездках в обожаемые ею тропики.

Однажды она вернулась в Мексику в самое неподходящее время года, чтобы посмотреть на то, что оставила нам в наследство цивилизация майя. В то самое лето она призналась мне по секрету, что нам придется найти ту пещеру.

– Я пока не готова пройти по тому пути, – сказала она, – время еще не настало. Знаю, ты сохранил архив Мэтью. Возможно, в этом путешествии мне помогут и другие. Впрочем, можешь пока не волноваться. Нам еще рано отправляться в дорогу.

На следующий год она съездила в Перу, а потом побывала в Рио-де-Жанейро, но всякий раз к началу осени возвращалась в школу. Она нелегко сходилась с людьми и практически не имела друзей в Швейцарии. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы внушить ей сознание собственной нормальности, но Таламаска уникальна сама по себе и всегда окутана атмосферой тайны, а потому я не уверен, что наши попытки убедить Меррик, будто она такая же, как остальные ученицы, были успешными.

В восемнадцать лет Меррик сообщила мне официальным письмом, что намерена посвятить свою жизнь Таламаске, хотя мы заверяли ее, что дадим ей образование в любой области по ее выбору. Она была принята в орден в качестве послушницы – этот этап проходят все без исключения молодые служители – и отправилась на учебу в Оксфорд.

Я был несказанно рад переезду Меррик в Англию и, естественно, поехал в аэропорт, чтобы встретить ее. Каково же было мое удивление, когда из самолета выпорхнула и бросилась в мои объятия высокая грациозная молодая особа.

Каждый уик-энд Меррик приезжала в Обитель. Промозглый климат ужасно ее угнетал, но она твердо решила остаться в Англии.

В выходные мы обычно совершали поездки: то в Кентерберийский собор, то в Стонхендж, то в Гластонбери – словом, туда, куда она сама хотела. Всю дорогу мы, как правило, увлеченно болтали. От своего новоорлеанского акцента – я так его называю за неимением лучшего термина – она полностью избавилась, а в знании классических языков превзошла меня на голову: ее греческий был превосходен, и она с легкостью беседовала на латыни с другими служителями ордена – редкий талант среди ее сверстников.

Она стала специалистом по коптскому языку, перевела множество томов коптских текстов, веками хранившихся в архивах Таламаски, а потом с головой погрузилась в изучение истории колдовства и страстно уверяла меня в очевидном: в том, что во всем мире и во все времена колдовство было и остается неизменным.

Меррик часто засыпала в библиотеке Обители, уткнувшись лицом в раскрытую книгу. Интерес к нарядам постепенно сошел на нет, и теперь она довольствовалась всего лишь несколькими очень красивыми и женственными вещами да время от времени покупала очередную пару туфель на очень высоких каблуках, от одного вида которых меня бросало в дрожь.

Что касается ее любви к «Шанель № 22», то ничто и никогда не мешало ей пользоваться этими духами, и ее волосы, кожа и одежда были всегда пропитаны их ароматом. Большинство служителей ордена находили его восхитительным, и в каком бы уголке Обители я ни находился, дивное благоухание сообщало мне, что Меррик вошла в дом.

В день ее совершеннолетия я сделал ей личный подарок: тройную нить настоящего, тщательно подобранного белого жемчуга. Разумеется, украшение стоило целого состояния, но меня это не волновало. Я был богат и мог позволить себе такие траты. Меррик была тронута до глубины души и всегда надевала ожерелье на все важные мероприятия ордена, независимо от наряда, будь то простое черное шелковое платье – ее любимое для таких случаев – или повседневный костюм из темной шерсти.

К этому времени Меррик превратилась в настоящую красавицу, молодые служители постоянно влюблялись в нее и горестно жаловались, что она отвергает их ухаживания и даже комплименты. Меррик никогда не говорила о любви и мужчинах, проявляющих к ней интерес. Я начал подозревать, что она настолько хорошо читает мысли других, что чувствует себя очень одинокой и отчужденной даже в наших священных стенах.

Нельзя сказать, что я оказался невосприимчивым к ее чарам. Временами мне было чрезвычайно трудно находиться рядом с ней – такой свежей, прелестной, зовущей казалась эта девушка. Высокая упругая грудь и длинные стройные ноги позволяли ей роскошно выглядеть даже в самом строгом и скромном наряде.

Однажды мы ездили в Рим. До сих пор помню, каким несчастным я чувствовал себя в те дни из-за терзавшего душу желания. Я проклинал тот факт, что возраст пока не избавил меня от этих мук, и делал все, лишь бы Меррик ни о чем не догадалась. Все равно, думаю, она знала. По-своему она была немилосердна. Однажды после обильного обеда в отеле «Хасслер» она как бы вскользь обронила, что считает меня единственным по-настоящему интересным мужчиной.

– Не повезло, не правда ли, Дэвид? – многозначительно поинтересовалась Меррик.

Тут за стол вернулись еще два служителя Таламаски, и разговор оборвался. Я был польщен, но чрезвычайно обеспокоен. Конечно, между нами не могло быть интимных отношений, и то, что я так желал ее, явилось для меня самого крайне тревожным сюрпризом.

После поездки в Рим Меррик какое-то время провела в Луизиане, где полностью воссоздала историю своего семейства, записав все, что ей было известно о родственниках. Умолчала она лишь об их оккультных способностях. Вместе с качественными копиями всех дагерротипов и фотографий она направила материалы в несколько университетов. Эта семейная летопись, где не упомянуто ни имя Меррик, ни еще несколько важных имен, является сейчас частью нескольких коллекций, посвященных истории черных семейств Юга.

Эрон рассказывал, что эта работа эмоционально истощила Меррик, но она утверждала, что les mystиres неотступно преследуют ее и что работу нужно закончить. Этого требовали Люси Нэнси Мэри Мэйфейр, а также Большая Нанэнн. А еще дядюшка Джулиен Мэйфейр, живший в престижном районе. Но когда Эрон принялся настоятельно расспрашивать, действительно ли ее преследуют призраки, или она просто хочет отдать дань уважения ушедшим из жизни родственникам, Меррик ничего не ответила, сказав только, что ей пора вернуться к работе в Англии.

Что касается ее собственного афро-американского происхождения, то Меррик никогда его не скрывала и даже, к удивлению многих, часто сама заговаривала на эту тему. Те же, кто не знал о семейных корнях Меррик, безоговорочно принимали ее за белую.

Два года Меррик провела в Египте. Ничто не могло ее выманить из Каира, до тех пор пока она не приняла решение всерьез заняться изучением египетских и коптских документов, разбросанных по музеям и библиотекам всего мира. Помню, как мы с ней бродили по грязным полутемным залам Каирского музея. Мне импонировала ее увлеченность египетскими тайнами. В довершение всего Меррик напилась и отключилась после ужина прямо у меня на руках. К счастью, я был пьян почти так же, как она. Кажется, мы проснулись одновременно, оба одетые, и увидели, что лежим рядышком в ее кровати.

К этому времени уже никого не удивляло, что Меррик иногда попивает. И не раз она обхватывала меня руками и целовала так, что я испытывал восторг и одновременно отчаяние.

Я делал вид, что не замечаю ее явных посылов. Я говорил себе – и, наверное, не без оснований, – что все дело в моем собственном богатом воображении и что я принимаю желаемое за действительное. Кроме того, одно дело, когда юная девушка думает, что любит старика, и совсем другое – когда такая любовь обретает физическую форму. Что мог я предложить, кроме множества старческих немощей? В то время я и помыслить не мог о возможности встречи с Похитителем Тел, который дарует мне телесную оболочку юноши.

Тут я должен признаться, что спустя годы, когда я действительно стал обладателем своего нынешнего тела и обрел облик молодого человека, я не мог не думать о Меррик. Да, не мог о ней не думать. Впрочем, вскоре я полюбил сверхъестественное существо, нашего несравненного Лестата, а он постарался изгнать из моей памяти воспоминания о чарах Меррик.

Но довольно об этой проклятой теме! Да, я жаждал ее, но в данный момент моя задача – вернуться к истории женщины сегодняшнего дня – к истории Меррик, храброй и умной служительницы Таламаски.

Она освоила их компьютеры задолго до того, как те стали рядовым явлением в быту людей, и с невероятной скоростью стучала по клавиатуре, засиживаясь до поздней ночи за работой. Она публиковала сотни переводов и статей для наших служителей, и множество ее работ вышли под псевдонимом во внешнем мире.

Разумеется, мы очень осторожно делимся добытыми знаниями. Не в наших интересах быть замеченными, но существуют такие вещи, которые мы не вправе скрывать от других. Однако мы никогда не стали бы настаивать на псевдониме, но Меррик всю жизнь, с самого детства, хранила тайну своего имени.

В то же время по отношению к Мэйфейрам из престижного района Нового Орлеана она не проявляла почти никакого интереса и едва удосужилась прочитать те несколько документов, что мы ей предоставили. Они никогда не были для нее настоящими родственниками, что бы она там ни думала о дядюшке Джулиене, явившемся во сне Большой Нанэнн. Кроме того, какие бы способности мы ни обнаруживали у тех Мэйфейров, в этом веке они не проявляли почти никакого интереса к «ритуальной магии», каковая являлась главным предметом исследования Меррик.

Разумеется, мы не продали ни одно из сокровищ Меррик. Не было причин для такого абсурдного шага.

Таламаска настолько богата, что расходы одной персоны, такой как Меррик, практически ничего не значат, а Меррик, даже в свои юные годы, была предана делу ордена и по собственной воле работала в архивах, где обновляла реестры, делала переводы, составляла сопроводительные надписи к ольмекским находкам, очень похожим на те сокровища, что принадлежали ей.

Если кто из служителей Таламаски и зарабатывал себе на жизнь, то это была Меррик. Она трудилась так, что временами мы испытывали неловкость. Поэтому, когда ей вдруг приходило в голову совершить набег на магазины Нью-Йорка или Парижа, то никто и не думал возражать. А когда она выбрала себе черный седан «роллс-ройс» в качестве личной машины – вскоре у нее уже собралась целая коллекция разных авто, – никто не счел это неразумной тратой.

Меррик исполнилось двадцать четыре, когда она впервые обратилась к Эрону с просьбой о разрешении осмотреть оккультную коллекцию, привезенную в орден десять лет тому назад.

Я помню об этом, потому что сохранил письмо Эрона.

Меррик сдержала слово и действительно переехала в «старый район», но прежде велела построить там флигель для смотрителя.

Два убогих ветхих домика, стоявшие по обеим сторонам дома, были приобретены и снесены, после чего с трех сторон огромного участка возвели кирпичные стены, а с четвертой, перед фасадом, – железную ограду. Во флигеле поселился смотритель. Установили систему сигнализации, разбили цветник. В саду снова появились кормушки для колибри. Все вроде бы правильно и обыкновенно, но, побывав только раз в том доме, я все еще испытывал холодок, слушая рассказы о том, как Меррик часто туда наведывается.

Обитель оставалась для нее истинным домом, но, как уверял Эрон, она то и дело уезжала в Новый Орлеан и не возвращалась по нескольку дней.

Письма Меррик встревожили меня, но на все расспросы она отвечала предельно кратко.

Беспокойство не покидало и Эрона. Меррик все меньше и меньше времени проводила в Оук-Хейвен. Частенько Эрон отправлялся на машине в Новый Орлеан и навещал ее в старом доме, но в конце концов Меррик попросила не нарушать ее уединения.

Разумеется, такой образ жизни присущ многим служителям Таламаски, которые часто делят свое время между Обителью и своим собственным домом. У меня тоже был собственный дом в Англии, в Котсуолде. Он и до сих пор остается моим. Однако продолжительные отлучки служителей в ордене не приветствуются. Случай с Меррик был особым из-за ее частых и таинственных упоминаний о снах.

Осенью того рокового года, когда Меррик исполнилось двадцать пять, она написала мне о поездке в известную пещеру.

Позвольте мне процитировать ее послание.

Далее речь в ее письме шла о сокровищах:

Когда я получил это письмо, мне было почти семьдесят. Ее предложение явилось для меня своеобразным вызовом, к которому я отнесся без малейшего восторга. Я хотел попасть в джунгли, жаждал узнать что-то новое, но в то же время я был абсолютно уверен, что подобное путешествие мне уже не по силам.

Свое письмо Меррик продолжила рассказом о многочасовом изучении артефактов, добытых в ее первом, детском, путешествии.

Тем же вечером я позвонил ей из Лондона.

– Послушай, я слишком стар, чтобы отправляться в джунгли, – сказал я, – даже если они по-прежнему стоят на том же месте. Тебе ведь известно, что сейчас вырубают тропические леса. На месте тех джунглей вполне могут оказаться фермерские угодья. Кроме того, я стал бы помехой в пути – независимо от сложности маршрута.

– Я хочу, чтобы ты поехал со мной, – умоляюще произнесла она. – Дэвид, пожалуйста, не отказывай мне. Мы можем передвигаться с той скоростью, с какой скажешь, но, когда настанет момент карабкаться за стеной водопада, я сделаю это сама. Дэвид, ты ведь был в джунглях Амазонки много лет тому назад. Тебе все там знакомо. Только представь нас теперь, снаряженных по последнему слову техники. Камеры, фонари, походное снаряжение – у нас будет все. Дэвид, соглашайся. Если захочешь, можешь остаться в деревне. Я сама отправлюсь к водопаду. На современном четырехколесном внедорожнике это будет пустяк.

Как показало время, это был далеко не пустяк.

Неделю спустя я прибыл в Новый Орлеан, исполненный решимости отговорить ее от экспедиции, и слегка встревожился, увидев, что ни Эрон, ни Меррик не приехали встретить меня у самолета. Меня тут же отвезли в Обитель.