Медное царство

— Спишь, что ли?

Иван с трудом оторвался от монитора:

— Кто, я? Нет.

— Так что купить? — не унималась Ася.

— Чего‑нибудь, — неопределенно промычал он и снова уткнулся в экран.

— Ясно, — Ася кивнула и застегнула молнию на пальто, — значит, как всегда.

— Угу.

Нет, что‑что, а вот думать, чего же он хочет на обед, Ване никак не хотелось. Он и есть‑то особо не хотел, но Аська она такая, умеет, что называется, достать. В офисе ее любили и за глаза почему‑то называли Чебурашкой. Наверное, за чрезмерно большие уши. Впрочем, называли ласково: «наша Чебурашка».

Рабочий день продолжился и с уходом Аськи. Кто‑то активно продавал никому не нужные запчасти, кто‑то пил кофе и жаловался на жизнь. Девушки обсуждали прелести новой пассии директора. Как обычно, сошлись во мнении, что она «ничего себе», а он бабник и подонок. Пожалели его жену. Кто‑то высказался, что она «сама виновата, не сумела удержать».

Все как всегда. А Иван вот уже минут сорок пялился на разложенный пасьянс и думал, думал, думал. Мысли его давно витали далеко за пределами офиса. В своих грезах Ваня гулял. Гулял по осенней Москве.

Осень, пожалуй, самое московское время года. Легкий дождь и шуршащая под ногами листва, ветер. Время словно замедляется, даже машин становится поменьше. А пешеходы идут, сами не зная куда. Право слово, останови кого‑нибудь — вот хотя бы того парня в джинсовой куртке — и спроси его: «Куда ты спешишь?» Ответит: «Пустите, мне некогда».

Или промолчит. Это в лучшем случае. А в худшем просто развернется и даст в морду.

А вон она… Со Светой он так и познакомился. Была осень, был дождь.

— Куда вы спешите?

— Не знаю, — честно ответила она, — а вы?

Он не спешил. И они стали не спешить вместе.

А потом с каждым днем становится все холоднее. Листья все облетят, и вдоль дорог будут торчать черные палки вместо деревьев. Выпадет первый снег, потом растает и превратится в противную грязь. На площадях будут выситься стальные остовы, которым в середине ноября надлежит стать новогодними елками. Рекламные щиты запестрят поздравлениями: «С Новым годом, с новым счастьем!» И хоть кто бы сказал, чем этот Новый год будет отличаться от предыдущих…

Этот год, собственно, не был исключением. Он провел его с ней, и это был прекрасный год. Были признания и горячие клятвы, были глаза, полные счастья, но… Иван дышал тем же воздухом, жил в той же Москве, ел ту же еду и занимался той же любовью, что и прежде. Порой менялись предпочтения, но суть оставалась неизменной.

И вот снова осень. Тихая, светлая, немного грустная. Снова листья. Снова дождь. Снова Новый год — звучит нелепо — повторение нового?

И снова Света. Все та же тихая, все та же спокойная. Красивая. Но все же…

За окном вместо дождя давно падал первый снег. Иван, погруженный в свои думы, ничего не замечал вокруг. Давно вернулась Ася, поставила перед ним какой‑то салат. А он все смотрел и все думал. Чай, принесенный все той же беспокойной Аськой, остывал на столе.

И ветер — то легкий, то безудержно холодный…

Осенний ветер бросает в лицо целую пригоршню желтых листьев.

И придерживать шляпу рукой, задубевшей на пронизывающем ветру, и брести по опустевшему бульвару. Лужи, покрытые корочкой льда, редкие прохожие — застывшие, напряженные лица. Ни одной улыбки. И дождь мелкий, какой‑то озлобленный. Раскрываешь зонт‑трость, который ветер просто‑таки вырывает из рук, выгибает спицы…

— Так ты ему будешь звонить?

— А, что? — Ваня резко поднял голову и досадливо взглянул в лицо менеджеру. Хуже нет, когда тебя вот так вот вырывают из грез. Хуже нет.

С работы он решил уйти пораньше. Еще не было и пяти, а Иван, сделав, что называется, морду кирпичом, тихой сапой ускользнул из офиса. Коллеги не удостоили его даже взглядом. Подумаешь, делов‑то, Ванька к бабе новой свалил.

Почему‑то в то, что Светлана вот уже год как остается его единственной женщиной, никто не верил. И это несмотря на то что Иван репутации заядлого ходока и бабника ну никак не имел. В отличие, кстати, от своего непосредственного начальника.

Просто они не видели Светлану. А посмотреть было на что. К примеру, чтобы собственными глазами убедиться в том, что даже из самой заурядной барышни толстая русская коса делает настоящую красавицу. Или в том, что ни у одной девушки на свете нет таких белых рук, тонких запястий, изящных пальцев, ясных глаз. Кто‑то может не согласиться, даже посмеяться — вот еще красавица, лягушка большеротая. Но Иван считал, что нет в мире краше Светланы. А Светлана души не чаяла в своем Ванечке.

Но осень, осень… Иван брел по заснеженному тротуару, несколько раз порывался закурить, даже доставал сигареты, но все никак не мог заставить себя остановиться и найти зажигалку. Лежала она, родимая, на самом дне рюкзака, но Ваня об этом даже не подозревал. Он на ходу ощупывал карманы, заглядывал, ругаясь, в папку с документами, но зажигалки там, конечно, не было. Впрочем, через несколько кварталов умный Иван наконец сунул нос в рюкзак и нашел‑таки зажигалку, но особого толку это не дало. Она не работала.

Ваня выругался и закостеневшими пальцами положил ее обратно. Туда же, после недолгого раздумья, полетели и сигареты.

Не судьба, значит.

А почему Ваня шел пешком? А потому что, как говорится, в конце зарплаты еще остается так много месяца! У Ивана с собой не было даже двадцати рублей на маршрутку, не говоря уже о частнике. На метро доехал до Сокола, дальше пошел пешком. Впрочем, несмотря на замерзшие уши, Ваня был даже рад прогулке. Не часто удается побродить по городу. Нет, со Светланой они гуляли регулярно, но чтобы так, одному — такое выдавалось редко.

Снег пошел сильнее. Иван поежился и только сейчас понял, что это первый снег. Как назло, с собой не оказалось ни зонта, ни перчаток, ни шапки. Холод чувствовался все сильнее. Колючие снежинки летели прямо в лицо.

Ваня вспомнил, что дома нет хлеба. Легкомысленно прошел мимо всех крупных магазинов, свято веря, что знакомый круглосуточный ларек будет работать.

Иван ошибался. Ларек был закрыт.

В двух кварталах от дома Ваня встретил старого приятеля, который ни с того ни с сего обозвал его сукиным сыном и продажной тварью. Почему — не объяснил. Так и ушел, подлец, а Иван еще долго стоял с открытым ртом и смотрел ему вслед.

У ботинка развязался шнурок. Ваня споткнулся, разбил колено о бордюр и громогласным матом до смерти перепугал дворового пацана, который считался грозой района.

Собака выскочила из подворотни и напугала самого Ивана. Снег сменился проливным дождем.

Одним словом, когда Иван подходил к дому, настроение его было не самым радужным. Домофон оказался сломан. Простояв с полчаса на пронизывающем ветру и тщетно пытаясь дозвониться Светлане, Ваня вскипел окончательно. Наконец из подъезда вышел сосед с пятого этажа. На поводке он вел здоровенную кавказскую овчарку, как всегда, без намека на намордник. Зато сама зверюга до кончика хвоста была одним большим намеком на острые зубы, стальные когти и мерзкий характер — и свой, и хозяина. Иван с ненавистью посмотрел на своего спасителя и вошел в подъезд. Минут пять ждал лифт, потом плюнул и пошел пешком. От благодушного настроения не осталось и следа. Ваня был готов растерзать первого, кто попадется под руку.

Первой оказалась Светлана.

— Что, трудно трубку взять?! — набросился он на нее еще с порога.

Света поежилась и молча взяла пальто. К таким вспышкам она привыкла. Хорошо еще, что Ваня был обычно отходчивым и через минуту уже приветливо с ней шутил. Но только не сегодня. Иван молча прошел на кухню и плюхнулся на табуретку. Накопленная злость искала выхода, взгляд его упал на стоящую на окне статуэтку без обеих рук. Венера Милосская. Ваня усмехнулся. Внезапно он с невероятной четкостью вспомнил: «Разбила, прости, склею…» — и где?

— Почему не склеила? Это моя любимая статуэтка, черт побери!

К слову сказать, Ваня никогда в жизни не замечал за собой таких нежных чувств к этой керамической фигурке. И что на него нашло — сам не понимал. Но ведь нашло же…

— Что? — Светлана испуганно заглянула на кухню.

— Ничего.

Тут уж Ваня и вовсе перестал сдерживаться и перешел на мат. Если в двух словах, то суть его одухотворенной речи сводилась к недовольству по поводу разбитой статуэтки.

Света молча глотала слезы и смотрела под ноги. Выглядела она точь‑в‑точь как провинившаяся школьница перед грозным завучем.

Иван выговорился и поставил чайник. Света тихо выскользнула за дверь и заперлась в ванной. Спустя несколько минут Ваня почувствовал легкую досаду на собственную несдержанность. Ну, день такой, она‑то в чем виновата? Хотел помириться, но как прикажете это делать, если девушка изволила купание организовать? А под шум воды что за разговоры, что за извинения? Обстановка разве что к любовной беседе располагает. А вот ворковать нежности Иван сейчас ну никак не желал. Тщетно подергал ручку двери, снова разозлился, на кухне умудрился разлить почти полный стакан кипятка. Ругань сквозь зубы, горечь на весь мир — да только где возьмешь весь мир для расплаты, под рукой только Светка. А вот, кстати, и она, из ванной вышла, волосы мокрые по плечам рассыпались. В полотенце, между прочим, вышла. И снова Ваня не выдержал, забыл Ваня, как только что мириться хотел и прощения просить, набросился на Светку, словно коршун. Все припомнил: и почему в ванной так долго, когда он усталый с работы и под душ хочет, и почему пол мокрый, и сколько раз просил воду выключать…

Было бы желание, а причина найдется. Ваня возмущался и ругался, причем до того самозабвенно, что не сразу понял, что говорит Света. А Света, вздрагивая, вдруг прошептала:

— Трижды…

— Что? — Иван хотел было продолжить разборку, но посмотрел на Светлану и осекся. Что‑то в ее лице изменилось. Ваня вдруг почувствовал себя виноватым. — Послушай, я это…

Света молчала. Иван вздохнул и предпринял попытку примирения:

— Ну пойми ты, день такой, на работе…

— Трижды…

Она что‑то еще говорила, губы шевелились, но Ваня не мог разобрать ни слова. Он подошел, взял за руку, но Светлана вдруг отшатнулась, словно в ужасе, и тут уже Иван перестал что бы то ни было понимать.

Словно нехотя, Света опустила руки, сделала еще шаг назад и стала медленно оседать на пол. Иван бросился к ней и удержал за плечи. Голова Светы бессильно запрокинулась назад, глаза были широко раскрыты. Одним рывком Иван поставил ее на ноги, но тело девушки было по‑прежнему безвольным. Он хотел взять ее на руки и отнести на кровать, но внезапно застыл, пораженный неожиданной и холодной красотой. Кожа Светланы, и без того белая, стала совсем как снег. Волосы будто вмиг поседели и необычайно строгое сейчас лицо обрамляли белоснежные локоны. Голубые глаза вдруг стали серыми, необычайно прекрасными в своем равнодушном спокойствии. Только ярко‑алые губы лихорадочно горели на снежном лице. Как завороженный, смотрел Иван на застывшую подругу. И тут он почувствовал, что тело ее потеряло вес. Один миг, и Светлана, легкая, как перышко, забилась в руках Ивана. Он попытался удержать ее, перехватить левой рукой и поднять, но Света, как песок, проскользнула между его пальцами и упала на спину. Но прежде чем тело ее коснулось пола, со страшным стуком распахнулось окно, и в комнату влетела настоящая снежная буря. На мгновение Иван потерял Светлану из виду, но спустя секунду снег рассеялся, и он увидел, что девушка исчезла. Из груды одежды вылетел белый голубь и скрылся за окном.

И еще долго Ваня стоял перед раскрытым окном, чувствовал, как тает снег на волосах и стекают за шиворот холодные капли. Пожалуй, он предпочел бы стоять так целую вечность, не думая ни о чем, и только ощущать кожей этот пронизывающий холод.

— Это зима начинается, — вслух подумал Иван и рухнул на пол.

Как объяснить необъяснимое? Как поверить в то, что выше всякого понимания?

А на следующий день Ваня почти убедил себя, что ничего не было. Убедил себя в том, что Светлана обиделась, ушла — оставила у него все свои вещи и просто ушла. Это было больно и тяжело, но, по крайней мере, понятно. Можно страдать, сходить с ума, но это будут объяснимые чувства. Любовь приходит и уходит, и с этим не поспоришь.

Ночью Ваня проснулся и снова подошел к окну. Он просил Свету вернуться и всем сердцем желал оказаться рядом с ней.

Наутро он ничего не помнил, и жизнь снова пошла своим чередом. Только Ваня стал все больше задумываться. Впрочем, на работе это никак не сказалось. Ни одна корпоративная вечеринка без него не проходила. Кстати, это был еще один повод для прежних разногласий со Светланой.

Зима прошла как один миг. Вроде и оглянуться не успел — на дворе Новый год, а потом вдруг раз — и девчонки на работе проявляют несвойственную прежде заботу. К чему бы это? Поди ж ты — на календаре двадцать третье февраля.

— Ванька, тебе из военкомата звонили! — хохочет Наташка, Ася‑Чебурашка ей вторит, но обе подкалывают как‑то душевно, по‑доброму.

— Да провалитесь вы все, — бурчит Иван и снова утыкается в монитор.

Тут, может, человеку второй раз в жизни пасьянс сложить удалось, и на тебе — накинулись со своими шуточками. Да, не служил. А вы что хотели? Чай, не парняга косая сажень, и сердечко пошаливает, и печень не ахти, даром что молодой. Это в свое время его в школу милиции не приняли по здоровью, а уж в армию за милую душу и такого, и эдакого возьмут.

Ну их, короче говоря. У Вани дома, между прочим, бутылка мартини непочатая стоит, честно припрятанная. А в холодильнике, к слову сказать, еще и пиво имеется. Правда, еще бы пожрать чего купить, но это дело десятое. На работе наверняка по случаю праздника накормят. Бутербродом. С колбасой.

Кстати, вот и он. А все Асенька, дай ей бог мужа хорошего. Ничего так девка, все при ней: и из себя хороша, и языкастая, и смекалистая. Сказать что чересчур умна, — соврать, конечно, но оно и не особо требуется, что ей задачи вселенского масштаба решать? А на то, чтобы кофе начальнику сварить, особых способностей не требуется.

Улыбается Ваня. Даже скука обычная не пойми куда девалась.

Бутерброд, кстати, вкусный.

На Восьмое марта Ваня умудрился перед работой купить рядом с метро целый ворох всевозможных цветов и цветочков. Сначала хотел подарить всем дамам по дежурной розочке, потом подумал и творчески подошел к процессу. Угодил всем: главбуху, пятидесятилетней бабище, подарил любимые ею хризантемы, молоденькой курьерше Ольчику — яркие тюльпаны. Всем, всем подарил именно то, что они и хотели. Даже Ирке, коммерческому директору, бабе, надо сказать, с прескверным характером, умудрился раздобыть крашеные розы. Синие.

С Чебурашкой не заморачивался. Черт знает, что ей краше. Купил простенький букет с герберами. Ярко. Пышно. Хорошо.

Ну и ахи, охи, да как же, да Ваня, да молодец, да вот какой у нас Ванюша!..

Ага, теперь Ванюша, а то уже думал, что ванькой‑встанькой скоро звать будут, только и слышно: «подай‑принеси», «да ты у нас единственный мужчина, не считая шефа»… И хоть бы одна спасибо сказала. Дождешься от них. Ну, Ванюша так Ванюша. Только поесть дайте, с утра не жравши; пока за цветами бегал, забыл хоть какой бублик завалящий добыть.

Накормили.

Кто сказал, что весна — это хорошо? Назовите мне имя, я пойду и убью их к такой‑то матери! Ваня, ругаясь последними словами, мокрый до нитки и злой как черт, вполз наконец‑то в квартиру. А зонтик? А не было отродясь. А мы прогулку решили пешую организовать. Ага, организовали. Пока по грязи непролазной брел, еще и дождик начался. Думал, вот, мол, свежим воздухом подышу. Подышал. Теперь ботинки снимаем, воду выливаем, куртку отжимаем. А халат где? Вон он висит. Теплый! Пожалуй, халат и горячий чай — единственное, что порадовало за сегодняшний вечер. А еда? Господа, товарищи, братья! Голодный Ваня — это же нонсенс, скандал! А что имеется в холодильнике? Правда, Ваня заранее знал ответ. Не порадовал холодильник, подкачал любезный друг. Да что там холодильник, в доме даже хлеба не было. Ваня выругался и решительно сбросил халат. Ладно, чего там, потерпим, магазин в двух минутах ходьбы. Хлеб, яйца и кофе. Обязательно купить кофе.

В магазине Ваня напрочь забыл, зачем пришел, но честно складывал в корзинку хлеб, печенье, пакет сока. Вспомнил, что дома нет картошки, взял и картошку, благо рядом с кассой были овощи‑фрукты. Еще и бананов прихватил. Расплатился. Кстати, улыбнулся вполне себе симпатичной девушке‑кассиру. Сложил все в пакет и вдруг, повинуясь непонятно какому порыву, купил желтое яблоко. Обычное желтое яблоко, хотя, признаться, на редкость красивое. Сочное, с полупрозрачной кожурой, будто налитое медом. Так и просится в рот.

Ваня долго яблоко рассматривать не стал и бесцеремонно бросил в пакет. У порога замешкался, хотел достать сигареты, потом вспомнил, что забыл их купить. Возвращаться было лень. У самого своего подъезда поскользнулся, ноги поехали в разные стороны, еле‑еле устоял. Сам‑то не упал, а вот пакет, как живой, вырвался из рук. Картошка раскатилась по мерзлой земле. Ну, картошка — это ладно. Это мы переживем, не впервой, мы люди привычные. Ваня собрал все, что рассыпал, ту же картошку с остервенением забрасывал в пакет. Наконец, когда все было уложено, он взялся за дверную ручку…

— Простите?

Ваня оглянулся.

— Простите, это вы обронили?

Мужчина в темном пальто протягивал ему яблоко.

— Это ваше? — Незнакомец улыбался.

Ваня почему‑то поежился:

— Да, спасибо.

Мужчина ободряюще кивнул и протянул яблоко. Ваня взял его, инстинктивно стараясь не касаться руки незнакомца. Тот усмехнулся.

— Боитесь?

— Нет, — быстро соврал Иван.

— И верно. Чего меня бояться, — обезоруживающе улыбнулся тип, — я не кусаюсь. Я… Хотя, вы меня простите. Яблоко…

Он замолчал, недоговорив. Ваня хотел уже нетактично повернуться к нему спиной, но незнакомец продолжил:

— Оно точно ваше?

— Мое, мое, — пробурчал Иван, в душе добавив злобно: «Чье же еще?»

Странный мужчина словно шестым чувством угадал его мысли и поднял руки, призывая к спокойствию:

— Нет, нет, ничего… я смотрел, я наблюдал за вами. Оно и правда ваше. Вернее, для вас. Вероятно, я не так выразился. Понимаете, я гм… в некотором роде… проводник. Если вы понимаете, о чем я… И я желал бы узнать, готовы ли вы к тому, что… яблоко ваше?

Иван поморщился. И кто это такой, хотелось бы знать? Следующая фраза будет: «А знаете ли вы, кто дающий и насыщающий?» или «И сказал он им: „Ешьте плоды со всех деревьев, кроме одного“». Очередной свидетель чуда Господня? Сектант? Фанатик?

— Послушайте, если яблоко действительно ваше, — незнакомец, расценив паузу как согласие, продолжил: — То я к вашим услугам.

Точно, фанатик.

— Если вам надо собраться, — он понимающе хихикнул, — взять пару рубашек, быть может, легкий свитер, носки, то я готов подождать. Но умоляю вас, не набирайте много, это вам не понадобится. Не берите теплых вещей, там тепло.

Иван возвел очи горе и в очередной раз сделал шаг к двери. Внезапно на своем плече он ощутил прикосновение сильной руки. Оглянулся.

Глаза незнакомца внезапно стали жесткими. Выражение покорности и подобострастия исчезло. Перед Иваном стоял мужчина, хорошо знающий, что он делает и для чего.

— Яблоко ваше. Теперь вы идете со мной. — Помолчал и добавил уже мягче: — Собираться будете?

Ваня неопределенно кивнул, будто впервые увидел яблоко у себя в руке и задумчиво сунул его в карман. Открыл наконец дверь в подъезд и, сам не помня как, добрался до квартиры. Не раздеваясь, в ботинках протопал на кухню, бросил под стол пакеты и задумчиво посмотрел на статуэтку. Стояла на подоконнике керамическая дамочка в сомнительном одеянии и в еще более сомнительной позе. Прямо‑таки во фривольной позе.

Когда‑то он любил эту статуэтку. Сразу после того, как исчезла Светлана.

Исчезла. Он сделал акцент на этом слове и дважды произнес его вслух. Исчезла. Исчезла. На этот раз не помогло. Обычно таким способом он пытался заглушить в себе воспоминания. Белые птицы? Одежда на полу? Чушь собачья. Светлана просто ушла и не сказала куда. Когда он пришел домой, нашел только разбитую статуэтку.

Или она уже была разбита? Вспомнить бы…

Засунул руку в карман, а в кармане яблоко. Достал, подержал в руках. Хорошее такое яблоко, спелое, сочное. Так и хочется надкусить крепкими зубами, чтобы янтарный сок брызнул. А аромат! Какой аромат!

А незнакомец никакой не сектант, почему‑то вдруг совершенно ясно понял Ваня.

Незнакомец просто… как он сказал? Проводник? Да, проводник. Все верно. Все так и должно быть.

Ведь в глубине души Ваня верил в то, что однажды отправится вслед за Светланой. Ведь той ночью он так об этом просил… Вот только куда знать бы. Проводник наверняка знает. Иначе зачем бы он пришел?

Но в следующий момент Ваня счел, что нет на свете никакого проводника. Никаких проводников. И девушки тоже ни с того ни с сего не обращаются в белых птиц. Устал как собака, вымок, вот и чудится всякая чертовщина. Чушь.

А яблоко можно и съесть за милую душу. Так Ваня и сделал. И вовсе не оказалось оно вкусным, разве что сочным и приторным до того, что зубы сводит. Ну и ладно.

Иван погасил свет, разделся и лег. Через минуту он уже крепко спал.

— Вставай! Да вставай же!

Ваню грубо затрясли за плечо, а он все никак не мог проснуться. Проклятый сон все никак не кончался — какие‑то темные подъезды, бесконечные лестницы, провода…

— Вставай!

Ванина голова бессильно билась о подушку. Он хотел открыть глаза, но не получалось. Хотел…

Вдруг Иван резко вскочил:

— А ты кто такой?

— Проводник, — жестко ответствовал человек рядом с Ваниной кроватью.

— Чего?!

— Проводник, — повторил тот и с укором добавил, — я ждал тебя. Думал, останусь до утра, ведь тебе понадобятся силы. Но ты съел яблоко. Зачем?

— Чего? Какое яблоко… Какой проводник? — Ваня не знал, пугаться ему или начать ругаться матом. — Какие к черту яблоки?!

— Яблоко, — строго поправил Проводник, — путеводное. Янтарное. Твое.

— Мое? Слушай, мужик… ты бы это…

— Да?

Учтивый кивок. И не подумаешь, что секунду назад Проводник не говорил, а приказывал холодным металлическим голосом. Иван хотел удивиться этому факту, но почему‑то слабовольно решил, что и мужик, и яблоки, и все остальное не более чем сон. И он снова закрыл глаза.

Проводник что‑то прошипел сквозь зубы, скорее всего выругался и начал стаскивать Ваню с кровати. Силушка у него, как оказалось, была непомерная.

— Вы что… как? — Иван и глазом моргнуть не успел, как оказался на ногах.

Проводник, ругаясь, стащил свой плащ и набросил на Ваню.

— Ты это… — Иван слабо отбивался, со сна еще плохо соображая, что происходит. Понял только, что куда‑то надо идти, и возмущенно взбрыкнул. — Да погоди ты, дай хоть оденусь!

— Ты думаешь, она станет ждать? — невозмутимо вопросил Проводник, нимало не заботясь о том, что Ваня и понятия не имеет, кто такая «она». — Если бы я знал, что ты съешь яблоко, я бы пришел раньше. Но теперь уже ничего не поделаешь. Идем.

Иван, ругаясь, прыгал на одной ноге, разыскивая ботинок. Тот оказался почему‑то под кроватью, хотя другой стоял рядом со входной дверью. Наконец Ваня был готов, и Проводник, облегченно вздыхая, чуть ли не волоком потащил его по лестнице вниз. Второй этаж, первый… Проводник, несмотря на некоторую тучность, скакал по ступенькам так, что Ваня едва за ним поспевал. На улице сильно похолодало, даже не верилось, что еще днем температура была едва ли не десять градусов. Только сейчас Иван стал более‑менее ясно понимать, что он посреди ночи идет не пойми куда с человеком, которого видит первый раз в жизни. Более того, с человеком, который каким‑то образом проник в его квартиру, нес какую‑то околесицу и был крайне неприятен самому Ване.

— Поживее! — не унимался Проводник и сам все прибавлял и прибавлял шаг. — Нам надо успеть раньше, чем…

Чем что, Ваня так и не узнал, потому что в следующую секунду спутник подхватил его под локоть и с такой резвостью втащил в какой‑то дворик, что у него перехватило дыхание. А все курение! Не зря же говорят, что спорт и сигареты несовместимы… Двор оказался сквозным. При других обстоятельствах Ваню бы это крайне удивило — еще бы, жить здесь столько лет и понятия не иметь об этом месте. Свернули на какую‑то темную улицу, некоторое время шли молча, наконец Проводник произнес:

— Туда пойдешь один, — тут он почему‑то едва не сорвался на крик, будто обвиняя в чем‑то Ивана. — Не думай, что я пойду с тобой до самого конца! Черт бы тебя побрал, и почему мне всегда навязывают таких идиотов! К ней, — добавил он уже спокойнее, — к ней отведу тебя я. Но запомни: ты получишь пропуск и пойдешь один!

Ваня хмыкнул. Все происходящее казалось каким‑то нелепым сном, глупым и чрезмерно затянутым. Хотелось поскорее проснуться, но сон все не кончался и не кончался. Проводник наконец отпустил Ванину руку и ограничился тем, что время от времени подталкивал Ивана в спину.

— Живее…

Ваня не возражал. Он уже зарекся вступать в какие‑либо переговоры с этим странным типом и молча шагал, не особо задумываясь над тем, куда, собственно, они идут. Наконец Проводник сбавил шаг и чуть ли не на цыпочках подвел Ваню к небольшому двухэтажному зданию, похожему на какое‑то учреждение. Тихонько открыли тяжелую дверь, вошли внутрь. Обоих тотчас обдало непередаваемыми запахами старого дома, вроде бы и затхлостью, и подвальной сыростью, и гнилью, и каким‑то своим особым запахом, присущим только этому месту.

Проводник, периодически вздрагивая, что‑то строго прошипел Ване, видимо, требовал от него соблюдения тишины и приличий. Иван, собственно, и не помышлял о бунте, но покорно кивнул. Тогда Проводник снова крепко взял его за руку и повел вверх по лестнице. Ковра на ней не было, зато выбивалок для ковра сколько угодно. Пару раз Ваня чуть об них не споткнулся, хватался за перила, и его пальцы оставляли черные борозды в толстом сером слое пыли.

Поднялись на второй этаж. Тут уж Проводник совсем притих, ступал тихо, то и дело косился на Ваню и делал предостерегающий жест рукой. Иван молча шел следом, уже не пытался выдернуть руку, посматривал по сторонам и ничего не понимал. Удивлялся только тому, что здание, которое снаружи казалось таким маленьким, внутри оказалось просторным, с высокими потолками и тяжелыми люстрами, спускающимися вниз на толстых цепях. На стенах висели картины, какие‑то пейзажи, явно принадлежащие одному и тому же мастеру, кое‑где на низких постаментах стояли статуи, то ли гипсовые, то ли из неполированного мрамора. Но долго рассматривать не пришлось, потому что Проводник затащил его в какую‑то комнату. На двери Ваня успел заметить металлическую табличку, но, что на ней написано, не разглядел и решил это сделать на обратном пути.

За столом сидела крупная женщина в очках и что‑то сосредоточенно писала в большой тетради. Проводник кашлянул, но она не замечала его. Тогда он, до боли сжав Ванину руку, подошел к столу и снял шляпу.

— Простите…

Женщина не реагировала.

— Мадам, — Проводник был само подобострастие, — я имею честь… Одним словом, тот самый молодой человек, о котором мы с вами договаривались.

Мадам наконец соизволила оторваться от своих бумаг и с неприязнью уставилась на него. Ободренный тем, что удалось привлечь ее внимание, Проводник продолжил:

— Нам бы это… только пропуск выписать…

— Всем вам только пропуска выписывай, а бланков на складе нет, — сварливо пробурчала та и резко захлопнула тетрадь. — Нету бланков.

Проводник растерялся. Он был явно не готов к такому повороту и начал что‑то невнятно мямлить:

— Но мы же договаривались… Вы меня обнадежили…

— Да что я тебе рожу, что ли, бланк? — взъелась дама, грозно поднимаясь из‑за стола. — Вас много, на всех не хватает.

— Но поймите, — Проводник совершенно опешил, — наше дело не может быть отложено…

— Да что ты мне рассказываешь. — Она со злостью раскладывала бумаги по столу. — Ишь, шустрые какие! Тут люди неделями ждут, а ты бегай со склада в контору, как молодая, за копейки эти! Не частная лавочка, чтобы еще с каждым разглагольствовать!

При последних словах дама как‑то особо выразительно посмотрела на уже начинающего понимать Проводника. Тот тут же полез во внутренний карман, достал оттуда мятый конверт и молча положил на стол. Дама, казалось, ничего не заметила и, продолжая ругаться, закрыла его какой‑то книгой.

— И все приходят и приходят, и всем чего‑то надо, и днем и ночью нет тебе покоя!..

Праведный гнев ее, казалось, пошел на спад, и она уже спокойнее посмотрела на Ваню:

— Пропуск на одно лицо?

Ваня молчал, за него быстро ответил Проводник:

— На одно.

— Паспорт! — рявкнула дама, и Проводник тотчас извлек из того же кармана Ванин паспорт.

Иван даже забыл удивиться, откуда он у него взялся.

Ответственная по пропускам, как мысленно окрестил ее Иван, несколько секунд молча изучала документ, затем, шумно вздохнув, достала из ящика стола целую стопку белых карточек. По лицу Проводника скользнула легкая улыбка, которую он, впрочем, тут же постарался спрятать.

Размашистым почерком дама заполнила бланк, подышала на большую круглую печать и поставила жирный оттиск.

— И чтобы это было в последний раз, — наставительно заявила она Ване, выдавая пропуск. — Договариваться надо заранее, у нас живая очередь на полгода вперед!

— Разумеется, — снова ответил Проводник за Ваню и, поклонившись, вышел, по‑прежнему ведя Ирана за руку.

На двери было написано «Бюро пропусков».

Обратно вышли тем же путем, только сейчас Проводник был куда как менее сдержан, весело шутил с Ваней и попутно рассказывал, как называется та или иная картина. Иван не слушал. В руках у него была маленькая белая карточка, на душе было смутно и очень хотелось спать. На улице стало еще холоднее, пошел мокрый снег. Только Проводнику все было нипочем. Он, будто стараясь наверстать упущенное, все говорил и говорил:

— Тебе, наверное, интересно, кто я, черт возьми, такой и что все это значит?

Ваня рассеянно кивнул, всецело поглощенный изучением пропуска. Проводник обиженно засопел, но продолжил:

— Дело в том, что я… впрочем, долго объяснять. Дело вовсе не во мне, я всего лишь тот, кто доводит до места. Я — Проводник. Ты же имел неосторожность взять яблоко, — тут он помялся, будто ища подходящее слово, — то есть не ты, конечно… Проклятие! Одним словом, это яблоко взяло и выбрало тебя. Ты же только пожелал… Пожелал оказаться…

— Там, где она, — мрачно вспомнил Иван.

— Ты пожелал оказаться там, где она?

— Да…

— Ну вот. Так что яблоко, собственно, и ни при чем — оно выбрало тебя только потому, что ты этого пожелал всем сердцем. Кстати, по всем правилам яблоко следовало бы бросить перед собой. И, — он сделал выразительный жест, — того… за ним! Ты, конечно, поступил кардинально, и теперь оно в тебе. И уже не яблоко указывает тебе путь, а ты видишь его сам. Ну, может, пока не видишь, не чувствуешь, не понимаешь, но подсознательно ты выбираешь правильное направление. Компас не с тобой — он внутри тебя. Потому‑то ты и пошел со мной.

Ваня наконец собрался с духом и спросил:

— И куда я иду?

— К ней, — коротко бросил Проводник и почему‑то опять остервенился: — Какого лешего ты постоянно задаешь вопросы?! Я не справочное бюро, мать твою! Мне платят не за то, чтобы я объяснял, что да как, каждому идиоту, неосторожному в своих желаниях!

— А что, таких много? — невинно поинтересовался Иван, уже привычный к таким резким перепадам.

— Хватает, — буркнул тот в ответ.

Некоторое время шли молча. Наконец Ваня не выдержал:

— А я ее найду?

— Откуда мне знать? — равнодушно повел плечами Проводник и тут же дружелюбно добавил: — Кто ищет, тот всегда найдет.

— Бороться и искать, — грустно согласился Ваня и больше уже ни о чем не спрашивал.

Первым заговорил Проводник:

— Пропуск покажешь первому, кого увидишь на той стороне. Я не знаю, кто это будет, скорее всего высокий старик, но может быть, и маленькая девочка. Черт бы их побрал, никогда нельзя точно угадать, кто придет в следующий раз. Поздоровайся, но не вступай в беседу, будь вежлив, но не задавай вопросов. Хотя разве ты можешь не задавать вопросов? Слушай свое сердце… Внутренний компас тебя не обманет, следуй за ним. И… короче говоря, на месте разберешься. С тобой мы больше не увидимся. — Последнюю фразу Проводник произнес глухим шепотом.

Подошли к дощатому забору. Иван вопросительно посмотрел на своего спутника, тот молча взял его за руку и подвел к небольшой калитке.

— Я не буду говорить тебе сейчас: «Будь осторожен». Будь осторожен там. Здесь это тебе больше не понадобится. Прощай.

Иван кивнул и молча открыл дверь. И не успел он сделать и пары шагов, как его ослепил пронзительный белый свет. Потом раздался чей‑то крик, перешедший в стон. Ваня не сразу понял, что кричит он сам. В ушах стал нарастать смутный гул, перед глазами мелькали какие‑то расплывчатые тени. Затем раздался металлический скрежет, будто хлопнула огромная стальная дверь, и наконец все смолкло.

Ваня остался в полной темноте. Он встал на ноги и на мгновение решил, что лишился зрения. Пощупал руками вокруг себя, сделал шаг, другой и медленно пошел вперед, с трудом разбирая дорогу и не понимая, куда идет. Страха не было, напротив, душу охватило невероятное ликование. Спустя некоторое время тьма немного рассеялась, и Ваня уже смог различать смутные очертания каких‑то деревьев. Небо стало потихоньку светлеть, видимо, уже близился рассвет: Иван обнаружил, что оказался на лесной опушке, стоял он посреди тропинки и с самым серьезным видом озирался по сторонам. Не было ни забора, ни Проводника, только в руках белела маленькая карточка. И осени не было. Кто его знает, что это за место, но, похоже, здесь притаилось лето. Первые птицы уже пробовали голос, трава клонилась под тяжестью росы. Иван рассмеялся и бодро зашагал по тропинке. Через некоторое время ему стало жарко, и Ваня с удивлением обнаружил, что у него на плечах накинут плащ Проводника из какой‑то плотной, чуть ли не прорезиненной ткани, не пропускающий воздуха и довольно‑таки тяжелый. Иван осторожно расстегнул пряжку, заколотую у плеча, хотел было бросить плащ прямо здесь, потом решил, что в случае дождя он запросто сможет заменить хороший дождевик. В руках его нести было неудобно, и после недолгого раздумья Ваня кое‑как свернул плащ и забросил на плечо. Понес, поддерживая рукой. Знать бы еще, куда идти…

Не успел Иван пройти и нескольких метров, как вдруг сзади послышался стук копыт. Он обернулся и еле успел сойти с дороги: на всем скаку промчался мимо красный всадник на красном коне. Ваня еще долго глядел ему вслед, и едва улеглась пыль, поднятая копытами коня, как алая заря окрасила верхушки деревьев. По небу будто развернулись розовые полотнища, багряное зарево зажглось, засияло над лесом. Ваня улыбнулся, перехватил плащ поудобнее и пошел дальше. Трава по обеим сторонам тропинки становилась все гуще, дорога пошла вниз. Иван дошел до развилки и задумался. Широкая проторенная дорога вела из лесу, наверняка идти по ней было бы более безопасно и приятно. День в самом начале, даже не день пока, а самый ранний рассвет. Наверняка и солнце будет ярко сиять над головой, и ветер свежий обдувать — на случай, если будет жарко. Но идти по этой дороге почему‑то очень не хотелось — сердце так и сжималось в груди от непонятного страха. Другая же дорожка вела прямиком в лес, даже не дорожка, а так, узенькая тропка, заросшая травой. Лес, несмотря на то что был, судя по всему, довольно дремучий, совершенно не пугал, наоборот, больше всего на свете Ивану хотелось пойти именно туда. Но вдруг это опасно? Тут Ваня вспомнил слова Проводника и с легкой душой зашагал в чащу леса, напрочь забыв об опасностях, которые могут его подстерегать на лесных тропках. Через некоторое время он вновь услышал, что его догоняет всадник. Обернулся, чтобы с удивлением посмотреть, и чего это ему вздумалось скакать туда‑сюда, но раньше, чем успел оглянуться, всадник уже обогнал его. Ваня только и успел заметить, что всадник был другой, одежда на нем была ярко‑белая и конь тоже белый, как снег. И не успел еще стихнуть стук копыт, как солнце поднялось уже высоко над лесом, подул свежий ветер, и ясный летний день вступил в свои права. Идти сразу стало веселее, и лес оказался вовсе не страшным. Ваня сорвал какую‑то травинку и засунул в рот. Кислила она на языке, обдавала рот пряной горечью. На душе стало совсем хорошо.

Так прошло около получаса, прогулка была приятной, Иван не думал ни о чем дурном, шагал и шагал себе. Стал даже что‑то то ли напевать, то ли насвистывать, как вдруг увидел вдалеке что‑то странное. Прошел немного и остановился как вкопанный. Тропинка упиралась в какую‑то крохотную заставу, даже не заставу, а шлагбаум посреди леса. Ни забора, ни ограды, справа или слева обойти можно запросто, так нет же — и шлагбаум, и полосатая сторожевая будка. Зачем? Загадка…

Из будки вышел седой старичок. Сердитые глаза недобро поблескивали из‑под нависших бровей, и покашливал старичок сердито. Одет он был, несмотря на теплую погоду, в поношенный тулуп и валенки.

— Пропуск, — без церемоний потребовал старичок. Голос у него оказался на удивление молодой.

Ваня молча протянул ему карточку. Старик долго мял ее в руках, кряхтел и наконец произнес:

— Ходят тут всякие… А я почем знаю, что это ты? Паспорт давай… или иной документ, удостоверяющий личность.

Иван порылся в кармане, совершенно точно уверенный в том, что забыл забрать у Проводника паспорт. Тот, как ни странно, оказался на месте. Ваня передал его старичку.

— Так, так, — загудел старик, — поди‑ка… ты, что ли? — Он недоверчиво уставился на Ваню. — А почему без усов?

— Сбрил, — признался Ваня и почему‑то смутился. — Надоели.

— Да что ты, — старик вернул паспорт, — за мужик‑то, без усов да бороды… Самое ж… Эх…

Кряхтя и ругаясь, старик вернулся в будку. Через минуту шлагбаум стал медленно подниматься.

— Иди, чего ждешь? — ворчливо прикрикнули на Ваню из будки, и он, словно опомнившись, быстро зашагал по дороге.

Пропуск старик оставил у себя.

Ваня не успел отойти и десяти шагов, как вдруг старик вновь его окликнул. Иван обернулся: старик семенящей походкой его догонял.

— Совсем забыл, — голос старичка стал куда как менее суровым, — тут такое дело… Проводить тебя надобно, а у меня дел невпроворот… Я тебе вот что, внучку дам в помощь. Совсем из головы вылетело… О тебе ж словечко‑то замолвили… Ты погоди.

Ваня покорно остановился, раздумывая над словами старика. И кто мог о нем просить? Проводник? Но, судя по всему, тот был не более чем человек, хорошо выполняющий свою работу. Быть может, та самая дама из бюро пропусков? Кто знает…

— Эй, дяденька!

Ваня встрепенулся. За рукав его дергала девчушка лет десяти на вид, в алом платье с белым горошком и такой же косынке.

— Внучка моя, — пробурчал подошедший старичок, — Настенька. До тетки моей доведет, та подскажет, что дальше делать. Смотри, Настасья, — тут уже старик обернулся к девочке, — проводишь — и назад. Чтобы до ночи дома была!

— Поняла, дедушка, — звонким голоском почти пропела Настя и, засмеявшись, схватила Ивана за руку. — Пойдем, что ли?

Ваня кивнул, попрощался со старичком, но вдруг вспомнил про всадников.

— А скажи, дедушка, что за люди меня обогнали, пока сюда шел? Красный на красном коне и белый на белом…

— Это не люди, — старик пожевал губами, — это Заря‑Зорюшка — Красно Солнышко да День Белый, оба слуги мои верные. Не обидели, чай?

— Нет. — Иван покачал головой.

— То‑то же, — согласно кивнул старик. — Да только бы тебе до ночи дойти и с Темной Ноченькой не встретиться… А то сгубит тебя или конь его черный копытами затопчет… Ну, прощай, не скоро свидимся.

Старик погрозил еще раз внучке пальцем и вернулся в будку.

Иван с Настей вместе зашагали по дороге. Ваня молчал, девочка поначалу тоже, но очень скоро не выдержала и первой начала беседу:

— Тебя Ваня зовут?

— Ваня…

— А правда, что у вас по небу, как по земле, ходят?

— Не ходят… летают. — Он уж и не знал, что отвечать.

Девчушка смотрела на Ивана широко раскрытыми глазенками и верила и не верила. Наконец расхохоталась, легонько шлепнула его по руке, отбежала на пару шагов и уже почти закричала, требовательно и с напускной грубостью:

— А правда, что у вас в море синем у самого дна плавают?

Ваня медлил с ответом, и Настя вся так и подобралась, задрожала от нетерпения.

— Так правда?

— Правда, — и даже не стал уточнять, как именно.

Девчонка засмеялась, да так весело, будто услышала что‑то необычайно забавное.

— А правда, что у вас могут жить брат с сестрой, как муж с женой?

Тут уж даже многоопытный Иван не нашелся, что сказать, и решил сам выступить в роли вопрошающего:

— А кто ж его знает… Ты мне лучше скажи, Настенька, куда мы идем?

Девочка была явно не удовлетворена таким ответом, но тут же хитро улыбнулась:

— Как куда? К бабушке моей.

— К бабушке? А кто она?

Настя подошла к Ване вплотную и пытливо заглянула в глаза:

— А то ты не знаешь…

— Не знаю.

— Она, — девочка откинула голову назад, — она такая… такая… Она может все!

Ничего путного от нее Ваня так и не добился, но зашагал почему‑то более уверенно. Настя и минуты не могла прошагать спокойно рядом, то убегала куда‑то в сторону, то возвращалась назад, собирала цветы и на ходу плела венок.

— Это тебе! — Она со счастливой улыбкой увенчала шею Ивана цветочной гирляндой.

Ваня на миг задохнулся от густого цветочного аромата, но тут вспомнилось что‑то далекое. Что‑то неведомое и в то же время до боли знакомое. Быть может, так цветы пахли в раннем детстве, когда ты еще не мог ни говорить, ни мыслить связно и лишь внимал красоте окружающего мира.

Лес становился все гуще, ветви едва ли не переплетались над головой. Тропинка совсем скрылась в густой траве, ступать становилось все тяжелее, то и дело ноги по колено проваливались в липкую жижу. Ваня с четверть часа шагал в мокрых насквозь ботинках и подумывал о том, не снять ли их совсем и не пойти ли босиком. Вот Настена шагает себе, и горя ей мало. Но одно дело — ее привычные к ходьбе ножки и совсем другое — изнеженные ступни офисного работника.

— Погоди‑ка, — Настя резко прыгнула в сторону и зашуршала в кустах, — тут уж недалече, а я бабушке еще собрать полон кузовок ягод обещала. Сам пройдешь чуток, не собьешься?

Ваня согласно кивнул, хотя не был уверен. Солнце было уже высоко, день близился к полудню, но у Ивана было такое чувство, что с момента, когда он расстался с Проводником, прошло не более пары часов. Есть не хотелось, но начала одолевать жажда. Спросить бы у Настюшки, где тут напиться можно, да только ищи ее!.. Небось убежала в самую чащу и аукается там с какими‑нибудь кикиморами. Ваня сорвал пучок сочной на вид травы, попробовал, та оказалась слишком вязкой и клейкой на вкус. Солнце палило все сильнее, проникало даже сюда, в лесные заросли. Иван в короткое время взмок так, как будто бежал стометровку.

Настя не появлялась. Мало‑помалу Ваня прямо на ходу стал погружаться то ли в какую‑то неясную дремоту, то ли просто начал грезить наяву, но мыслям сразу стало легко и просторно. Думал Ваня преимущественно о Светлане, но потом как‑то незаметно для себя задумался обо всей своей жизни в целом. И зачем, право, надо было вообще что‑то делать? Зачем готовить проекты в срок, зачем засиживаться на работе допоздна или, наоборот, убегать из офиса пораньше? Зачем напиваться на дружеской тусовке до отвращения к самому себе? Минутные радости? Или ожидание чего‑то большего? Жить, надеясь? Он и надеялся, и ждал, и дождался — пришла она, любовь и нежность, красота и покой. И что он сделал? Сломал ее собственными руками, такую хрупкую, такую долгожданную, взлелеянную и взращенную. Зачем?

Ответа не было. Зато впереди густые ветви деревьев будто раздвинулись, и показалось вдали маленькое лесное озерцо. Иван прибавил шагу и через некоторое время уже стоял на берегу. Озеро было крохотное, сплошь затянутое зеленой ряской, из которой, словно языки пламени, тут и там выглядывали неведомые цветы. Были они ярко‑желтые, похожие чем‑то на водяные лилии, но гораздо крупнее, с махровыми лепестками. Ваня постоял немного, полюбовался на огромную, просто‑таки громадную жабу, сидящую на камне посреди озера, подумал. Понял, что сильно устал, и решил немного отдохнуть. Тут‑то впервые и пригодился плащ Проводника. Ваня расправил его, постелил прямо на мшистый бережок и прилег под одинокой березой. Сначала решил просто немного полежать, но потом и сам не заметил, как задремал. Было тепло, ветви дерева не пропускали разящие солнечные лучи, от воды приятно тянуло прохладой. Тишина стояла в лесу, только какая‑то неугомонная птица все выводила одну и ту же трель уже с полчаса. Уже, чай, охрипла, пожалел ее Ваня и не успел вспомнить, у какой же птицы такой голос, как провалился в глубокий сон.

Из чащи леса вышла лисица, совершенно белая, от кончика носа до кончика хвоста. Осторожно обнюхала спящего человека, сразу потеряла к нему интерес и тут же на берегу поймала мышку.

Долго спал Иван, давно уже перевалило за полдень, спала дневная жара, тени стали длиннее. Проснулись то ли кузнечики, то ли сверчки, запели, застрекотали на разные голоса. Стрекозы, звеня разноцветными крылышками, беззаботно летали над озером, рискуя попасть на обед к одинокой жабе, которая так и сидела на камне. Было ей лень и плавать, и мошек ловить, вздыхала только тяжко и надеялась, что рано или поздно еда сама свалится на голову. Наверняка до сих пор так и получалось, потому что жаба совсем не выглядела голодной и изможденной. Давно вернулась и Настя, потерявшая Ивана, полюбовалась на него, спящего, побоялась будить и тоже прикорнула на бережку. Рядом с ней стоял туесок, доверху наполненный сочной ягодой, и вились над ним две осы.

Проснулся Ваня оттого, что Настя тянула его за ноги — с места не сдвинула, зато умудрилась стащить ботинки вместе с носками.

— Вставай! Ну что же ты! — Она обиженно шлепнула его по колену. — Вставай, Ванечка, путь не близкий, скоро солнышко сядет. Не в добрый час мы с тобой задремали, не ровен час, всадник Темная Ноченька на дорогу выедет!

Ваня долго протирал глаза, не понимая, где он и что с ним. Потом вспомнил сегодняшнюю ночь, Проводника и решил, что чудный сон продолжается.

— Наконец‑то! — Настя счастливо улыбнулась, вскочила и тут же снова повалилась на траву. — Ой, ногу отлежала!

Прыгая на одной ножке, девчушка искала по кустам, где один Ванин ботинок, где другой отыщется, никак не могла найти второй носок и сильно ругалась на саму себя. Наконец и она, и Ваня были готовы. Настя подхватила кузовок, съела пригоршню ягод, другую протянула Ване. Ваня полакомился твердой земляникой, отогнал веточкой надоедливую осу и подумал, что сон довольно приятный. Зашагали по тропинке. На этот раз Настя не отходила от Ивана ни на шаг, без конца обо всем расспрашивала, слушала и не верила. Наконец, утомившись, завела какую‑то песенку. Ваня послушал‑послушал и невольно стал подпевать, благо слова были простые. Девчонка захлопала в ладоши, от всей души поцеловала Ваню в локоть — выше не достала — и с громким криком бросилась вперед. Иван, улыбаясь, едва за ней поспевал.

Шли долго. По небу уже растеклось, развернулось закатное зарево, повеяло свежим ветерком, видно, где‑то рядом была река. Лес жил своей жизнью, деловитой, непонятной случайному путнику. Мелкие зверушки рыскали в густой траве, ничуть не боясь людей, охотилась лисица, птицы гонялись за мошкарой. А высоко на сосне сидел неугомонный дятел и весело колотил по стволу.

Настя отчего‑то взгрустнула, молча шагала рядом, даже кузовком больше не размахивала. Иван тоже молчал. Хотелось есть — земляника была хоть и вкусная, да разве наешься одной горсточкой? А попросить еще Ваня стеснялся.

— Ох и заругает меня дедушка, — покачала головой девчушка, — сказал же отвести тебя к бабушке, и сразу назад! А я, вишь ты, с тобой заговорилась, прикорнула — теперь к ночи не успею. Придется у бабы ночевать.

— А кто она, твоя бабушка? — заинтересовался Иван.

— Бабушка‑подружка! — запела Настя. — Бабушка‑ягушка! Ягушка‑ягушка, бабушка‑старушка!

— Баба‑яга? — изумился Ваня. — Ничего себе…

— Ну, так ее прозвали. А зовут ее баба Маня. Яга — это про… — Настя запнулась, — пру… про‑фес‑си‑я! Во, профессия!

— Это как?

— Ну, какой же ты непонятливый! — девчушка досадливо поморщилась. — Работа у нее такая! Дедушка вот лешим работает, бабушка Ягой. И другая бабушка тоже Ягой. И третья.

— Вот оно у вас как, — покачал головой Ваня. — Вижу я, надо мне с твоей бабушкой поговорить.

— Ишь, чего захотел! — рассмеялась Настя. — Бабушка сама с тобой поговорит. Если захочет. А не захочет или не понравишься ты ей — так съест. Знаешь что?

— Что?

— Эх, — она махнула рукой, — полюбился ты мне, Ваня. Жалко мне тебя! Вдруг и вправду съест? Ты вот что, — Настя протянула Ване колечко, — ты колечко мое на палец надень и не сымай. Пока оно с тобой — никакая беда‑опасность в лесу тебе не страшна будет. И бабушка за родного примет. Понял?

— Понял, — Иван осторожно взял крохотное колечко. Думал, что не налезет, но попробовал — будто само на палец наделось. — Спасибо тебе, Настенька.

— Не за что. — Она улыбнулась. — Вот только от всадника Темной Ноченьки ничего защитить не может. Поспешать надобно…

Прибавили шагу. Солнце уже стало кроваво‑красным и готовилось вот‑вот закатиться. Настя поминутно оглядывалась, прислушивалась к чему‑то. Вот раздался стук копыт, тотчас обогнал их красный всадник на красном коне. Не улеглась еще пыль, поднятая копытами коня, как солнышко зашло. Медленно сгустились сумерки. Настя нервничала, спешила, хватала Ваню за руку и тащила за собой. Приходилось волей‑неволей переходить почти на бег. Вот уже и совсем стемнело. Настя посмотрела на небо.

Раз! Зажглась первая звезда, и тут же позади стал нарастать неясный гул. Девчонка взвизгнула, ухватила Ванину руку и помчалась вперед. Два! Еще одна звезда! Гул стал явственнее, вот уже и стук копыт раздался. Не разбирая дороги, сквозь колючие заросли, по траве, мхам, кочкам бежали Ваня с Настенькой, а всадник все ближе, ближе, вот‑вот нагонит. Но тут показалась впереди полянка, на полянке маленькая избушка, а в окошке ярко горел огонь. Со всех ног бросилась Настя к избушке, не отпуская Ванину руку.

— Бабушка! Бабушка! — чуть не ревела уже девчушка. — Ой, бабушка миленькая!

И только успели на крыльцо подняться, как промчался мимо черный всадник — сам в черных одеждах, конь черный и сбруя тоже черная. Только пыль взметнулась. Еще стук копыт вдали не смолк, как спустилась на лес тьма. Но Иван с Настей уже были в избушке.

— Бабушка! — Девочка с визгом повисла на шее у древней старушки, которая, увидев гостей, отложила вязание и согнала с колен черного кота. — Бабушка! Ой, как же мы испугались!

— Здравствуй, внученька, — старушка заулыбалась, — чай, соскучилась, милая? Ну давай рассказывай, как там у дедушки, все ли в порядке?

— Ой, бабуль, а что я тебе принесла! — Настя вспомнила, спрыгнула с колен и подняла с пола брошенный ею у порога кузовок. — Это я собирала! Сама!

— Вот ты умница у меня какая! Будет с чем нам чаек попить, а захотим — и вареньица сварим. А это с тобой кто? — Тут старушка так строго посмотрела на Ваню, что у него мурашки побежали по телу.

— А это, бабушка, Ванечка! Мой друг, — гордо заявила девчушка, — он к тебе по делу.

— По делу? Ну, раз по делу, это хорошо. А чего ж ты, добрый молодец, в избу вошел, а молчишь?

— Здрасте! — запоздало выпалил Ваня. — Простите, пожалуйста, я что‑то совсем…

— …потерялся, — закончила за него старушка, — ну ничего, друг мой, бывает. А теперь давай все дела свои забудь, утро вечера мудренее. Мы сейчас чайку попьем, почивать пойдем, а завтра и потолкуем.

Чай у Бабы‑яги оказался на редкость ароматным и вкусным. Ваня выпил три чашки и смущенно наливал четвертую. Старушка ни о чем не расспрашивала его, зато сама охотно отвечала на вопросы.

— А что, бабушка, правда Настенька говорит, что вы тут… ну… — Иван не мог подобрать слов, — правда, что вы будто бабой Ягой работаете?

— Правда, милок, правда, — старушка вздохнула, — а что? Пенсии маленькие, сам понимаешь, не на производстве всю жизнь работала, без трудовой книжки. Чародейство оно разве стаж дает? То‑то и оно… Ну вот, от государства помощи ждать не приходится, вот на старости лет Ягой заделалась. А ты что хотел? Выкручиваемся, как можем, привередничать не приходится. Хорошо еще молоко получаю на кота. За вредность.

— А кот у вас тоже волшебный? — усмехнулся Ваня.

— А то ж! — лениво протянул кот, и Иван от неожиданности уронил почти полную чашку. — Ддругих не держим! Ты бы лучше коту, — тут котяра нахально запрыгнул Ване на колени, — налил сметаны на блюдечко.

— Эх ты, — Баба‑яга укоризненно покачала головой, — сирота казанская! А сам‑то чего, хворый, что ли?

— А я, может, — кот возмущенно засопел, — я, может, живу в лесу, заботы не вижу никакой! Неужто, — слезливо затянул он, — и позаботиться о сиром да убогом котике некому? Сметаны не нальют, за ушком не почешут!.. Сами пирогами облопались, а от кота уже кожа да кости остались!

Аргумент насчет кожи да костей не прокатил, и кот прекрасно это понял, ибо толщины был непомерной. Но, несмотря на это, явно войдя в роль, кот, обливаясь слезами, сполз с Ваниных колен и, переваливаясь на толстых лапах, пошел обижаться в угол. Баба‑яга досадливо хлопнула себя по бедрам, взяла крынку со сметаной и понесла коту.

— На уж! Баловник…

— Не буду, — упирался кот, однако уже облизывался в предвкушении еды.

Посидели немного, выпили еще по одной чашке чая, и Баба‑яга стала убирать со стола. Настя помогала ей, Ваня тоже все порывался отнести какие‑то тарелки, но его со смехом сажали обратно, говоря, что он гость. Наконец, Баба‑яга взяла свечу и велела Насте отвести Ваню в горницу на кровать. Сама она улеглась на печке, и долго еще было слышно ворчание кота, который жаловался на тесноту.

— Он всегда такой, — сообщила Настя Ване, — все говорит, что бабушка ему часть положенного пайка не выдает.

Иван сонно кивал. Был он сыт, долгий день совсем утомил его — даром что спал, все равно глаза закрывались сами собой. И стоило только голове коснуться мягкой подушки, как он провалился в глубокий сон.

Давно и Красно Солнышко, красный всадник, и чуть позже всадник белый, в белоснежных одеждах, промчались прямо перед окнами Бабы‑яги, а Ваня все спал да спал. Старушка, посмеиваясь над городским чудаком, как она сама его окрестила, уже, не стесняясь, гремела чашками и тарелками, собирая на стол, а Иван спал как убитый. Наконец Настя не выдержала и одним рывком стащила с него одеяло. Тут же стыдливо взвизгнула и бросилась к бабушке: Иван ночью, мучаясь от нестерпимой жары, снял с себя все. Яга только головой покачала.

Наконец сели за стол. Иван, немного смущенный утренним происшествием, все больше помалкивал. Настя краснела, но беспрестанно болтала, спрашивала о жизни за лесом, рассказывала о своем житье‑бытье. С изумлением узнал Ваня, что лес это заповедный, и птицы, и звери стараются обходить его стороной. А уж если кто решит остаться да поселиться здесь — волей‑неволей должен принять здешние нравы да обычаи. Стоял Горе‑лес прямо посреди двух земель — Ваниного родного края и страны удивительной, неведомой, до которой и на самолучшем коне не доскакать, на орле не долететь, по морю на корабле не доплыть. Что за страна, что за земля — этого Иван так и не понял, единственное узнал достоверно, что не случайно он тут оказался, потому как не было здесь места незваным гостям. И раз уж послали ему Проводника, пусть и самого дурного из всех, кто был, значит, и в самом деле ждали Ваню. А вот зачем ждали, ни Баба‑яга, ни Настя не знали.

Горе‑лес был слишком далеко от всех мирских событий, жизнь текла здесь размеренно; единственное, чем занимались местные жители, — хранили свой покой и покой обеих земель. Такой приграничный край был выгоден обеим сторонам, и они щедро платили тем, кто стоял на страже порядка. Бабу‑ягу, в то время еще бабу Маню, нашли не случайно, подсобила сестра, которая оказалась здесь еще давным‑давно. А уж как, отчего — хранила в секрете. Что до бабы Мани, то ничего она до поры до времени не знала и не ведала. Потомственная колдунья, как величала себя она сама, была магом средней величины — умела заговорить рану, остановить кровь, знала толк и в целебных травах. Из того, что посложнее — вернуть кому жену, кому мужа; совсем уж сложное дело — вызвать сантехника из ЖЭКа, да так, чтобы приехал в тот же день и денег не взял. В клиентах не было недостатка, но из бабы Мани был плохой бухгалтер; на еду кое‑как хватало, а вот чтобы купить себе хотя бы сапоги — об этом и речи не было. Да что там сапоги, проходила бы старушка и в валенках, да только нечем было уже платить за квартиру.

Грозились выселить, уже баба Маня суетилась насчет хоть какой комнатушки в коммуналке, но тут размеренная жизнь старушки резко изменилась. Пришел к ней как‑то с утра странный молодой человек, солидный, полноватый, бабка уж испугалась — думала, выселять будут. Но нет, говорил гость что‑то странное, предлагал то ли какую‑то работу, то ли еще что — баба Маня не сразу и поняла, о чем он. Когда повел речь о том, что предоставят и проживание, совсем перепугалась: точно выселят. Но вместо того молодой человек по собственной инициативе оплатил все задолженности, оставил еще денег, строго‑настрого запретил заниматься далее колдовскими штуками и пообещал зайти через месяц. Баба Маня не знала уж, что и подумать, позвонила в электросеть, в ЖЭК — никто и не слышал о странном посетителе. Старушка с испугу к деньгам гостя и не прикоснулась, но, помня его слова, всем своим клиентам отказала и кое‑как протянула четыре недели на пенсию.

Ровно через месяц, день в день, рано утром явился тот самый молодой человек, принес торт, бутылку хорошего вина и стал расспрашивать бабу Маню, согласна ли она принять его предложение. Старушка, окончательно запутанная, подумала грешным делом, что гость решил обманным путем завладеть ее квартирой, и твердо сказала «нет», но молодой человек заверил ее в том, что квартира будет в полной ее собственности и в любой момент можно будет вернуться обратно. Старушка подумала, поохала, но, решив, что иного пути у нее нет — все равно через пару месяцев, даже если не будет отбоя от клиентов, она не сможет заплатить даже за телефон, — согласилась. На что молодой человек, просияв, сказал, что даст ей время до вечера собраться, а потом уже надо будет ехать на новую квартиру.

Много ли собирать старушке? Увязала кое‑какую одежду, взяла посуду, хотела попросить помочь с телевизором, но гость сказал, что ничего из сложной техники брать с собой нельзя. Пришлось оставить даже часы, даром что механические. Вещи уместились в два чемодана и одну маленькую сумку, впрочем, молодой человек сказал, что можно будет забрать в другой раз. Прямо тем же вечером и пошли не пойми куда. Долго плутали по темным улицам, фонари, как назло, не горели, бабка уже перетрусила и все порывалась вернуться, но спутник крепко держал ее за руку. Чемоданы катили на тележке, которая гулко бухала по асфальту. Наконец дошли до какого‑то забора, тут молодец вручил бабе Мане ее пожитки и сказал, что дальше ей следует идти одной. Бабка перепугалась, но куда деваться? Охая, затащила тележку в прореху в заборе (калитки в то время еще не было) и тут же замерла, оглушенная нарастающим гулом.

Белый свет ослепил ее, и бабка, перепуганная до смерти, без чувств повалилась на землю. А очнувшись, увидела, что лежит на мягкой траве, на опушке леса. Воздух свежий, вкусный, будто сил прибавил, птицы поют‑заливаются. Баба Маня быстро пришла в себя и бодро зашагала по тропинке прямо в чащу леса. И будто бы знала сразу, куда идти, словно кто в спину толкал. Вот и поворот прошла, не задумываясь, сторожку и шлагбаум в то время еще не поставили, поэтому шагала бабка без задержек. Смело прошла мимо лесного озерца, по‑молодецки ухнула на жабу и спокойно по тропинке так и дошагала до избушки. А там ее как раз ждали и дедок с ноготок, которого по первости до ужаса испугалась баба Маня, и какая‑то странная старушка, в которой баба Маня не сразу и признала свою родную сестру Катерину. И как уж она тут оказалась — загадка.

Сестры разговорились.

Маня узнала, что Катя здесь уже давно, работой своей довольна и ни на что не жалуется. Живет неподалеку, хороший конь в день домчит, пешком оно, конечно, подольше будет. И даже, поведала Катя, и третья сестра, Надежда, живет здесь же, но только ни разу она ее не видела. Говорили (тут Катерина толкнула в бок старичка), будто Надежда заделалась и вовсе могучей чародейкой, сготовила себе какое‑то невиданное снадобье, и с тех пор никто ее больше не видел. Только слава о ней ходила непомерная — старшая‑то Баба‑яга, дескать, силами с самым первейшим магом меряться может. Правда ли, нет ли — кто знает. Катерина вздохнула. Все зашли в дом, и с тех пор у бабы Мани началась совсем другая жизнь. Тяжела работа Бабы‑яги, но справлялась, однако же. Никто больше не звал старушку бабой Маней, теперь стала она младшей Ягой и, признаться, была несказанно этому рада. С той поры, как заняла она избушку и вступила в должность, забыла старушка все свои хворости, даже простужаться не простужалась. Пропала, как и не было ее, близорукость, очки так и пылились на дне чемодана. Денег Ягам не платили, зато довольствием обеспечивали — целыми днями пила она чай с вкусными пирогами. Молоко, мука, крупы и другие продукты каждое утро появлялись на пороге избушки. Одно смущало — не было ни телефона, ни почты, и поговорить‑то не с кем. Однако ж и это решилось — прислали старушке говорящего кота. С тех пор проблема одиночества была снята, наоборот, теперь младшая Яга не знала, куда и деваться, — кот оказался порядочным болтуном и трещал без умолку даже во сне. К тому же он храпел и отличался изрядной прожорливостью.

Много чего произошло в жизни Яги на новой службе. Года будто проходили мимо нее — старушка не старела, напротив, с каждым днем чувствовала, как в нее вливаются все новые и новые силы. Появился у нее, откуда ни возьмись, и племянник, хотя сестра всеми силами открещивалась от родства с лешим. Впрочем, повнимательнее прислушавшись, как сестра разговаривает со старичком‑с‑ноготок, младшая Яга, усмехнувшись, поняла, в чем дело, но ничего не сказала. Племянник рос не по дням, а по часам, вот уже и седой волос пробился в бороде и усах. Но младшая Яга уже не обращала внимания на года, давно поняв, что время здесь течет совсем по‑другому. Племянник работал лешим и по‑совместительству начальником лесной заставы. Его служба заключалась в том, что изо дня в день сидел он в сторожевой будке и ждал‑поджидал гостей, которые являлись с пропуском или без. Тех, у кого был пропуск, он пропускал без лишних вопросов, тем же, у кого такого не оказывалось, давал от ворот поворот. А потом с молодецким ухарством водил по Горе‑лесу незадачливых посетителей, затаскивал в самые непроходимые дебри — одним словом, развлекался как мог. Женился леший на лесной красавице непонятного роду и племени — высока да стройна, косые глаза, острые ушки. За уши, видать, и полюбил девицу, потому что иначе как «моей длинноухой» жену не называл. Звалась она как‑то странно — то ли Арфа, то ли Эльфа, кто ее разберет, — молодая жена говорила на каком‑то странном наречии. Но недолго длилось семейное счастье, померла жена при родах, оставив лешему крохотную дочку. Та на свете тоже не задержалась, молодой отправилась вслед за матерью. После нее появилась у лешего новая забота — внучка Настенька, которая жила себе да поживала, годы шли, а она не подрастала, так и оставаясь год за годом дитятей. Полюбили внучку обе Бабы‑яги, а сам леший, хоть и был строг, души в ней не чаял.

Меж тем младшая Баба‑яга все так и служила в лесу, не подумывая ни о чем другом. А сила ее все росла, крепла. Начинала Яга чудесить с целебных травок, которых было здесь множество, потом пробовала себя и в заклинаниях — сначала каких попроще, потом все сложнее и сложнее. Соответствующую литературу добывал все тот же кот. И где он только ее брал — загадка. Наконец младшая Яга, достигнув изрядных высот в чародействе, решила сотворить что‑то и вовсе из ряда вон выходящее. Посоветовалась с сестрой и племянником, вместе нашли нужные компоненты и как‑то зимним утром вышли к лесному озеру. Набрали, накатали снега (тут и кот подсуетился, загребал всеми четырьмя лапами), слепили девочку‑снегурочку. Вчетвером на разные голоса произнесли нужные заклинания, потом младшая Яга сама чего‑то пошептала. Под вечер оставили снегурочку одну, а сами пошли домой. Ночью ударил мороз, закостенела, заледенела снежная девчушка, всадник черный промчался, коснулся ее полой одежды. Обогрело с утра снегурочку солнышко, спели птицы первую песенку — и забилось в ее груди горячее сердечко. Ожила снегурочка и заплакала. А тут и младшая Яга к ней спешит, верит и не верит, обнимает, к себе прижимает. Так и появилась у Яги дочка. Назвали снегурочку Василеной. Росла снежная девочка как на дрожжах — Баба‑яга и опомниться не успела, как дочка уже стала молодой красавицей. От женихов не было отбоя, но всем Василена отказывала. Наконец посватался за нее сам царь Елисей. Тут сама Яга не выдержала: чего тут‑то уж привередничать? И как Васи‑лена ни плакала да как ни просила не выдавать ее за немилого — все было напрасно. Дала Яга слово, благословила дочку, обещала в гости быть… и с тех пор не было от Василены ни слуху ни духу.

Давно уже замолчала Баба‑яга, а Иван все сидел и как завороженный смотрел куда‑то невидящими глазами. Проносились перед ним странные, фантастические картины: была тут и красавица Василена, и лешие, и Проводник, ведущий куда‑то испуганную старушку… Все как наяву предстало перед Ваниным взором. Чай остыл, Баба‑яга молча налила новый, подвинула к Ивану тарелку с пирогами. Только тут он опомнился, взял большой пирог и откусил от него едва ли не половину. Спросил с набитым ртом:

— А кто он, царь Елисей?

— Чародей, — коротко ответила Яга, и Ваня понял, что больше задавать вопросов на эту тему не следует.

Помолчали. Наконец Иван спросил:

— А что, бабушка, про Светлану мою не знаешь ли чего?

Старушка развела руками:

— Не знаю, милый, не ведаю. Тут разве что моя старшая сестра тебе ответ даст. Ну и я, чем могу, помогу. Стоит в конюшне моей конь‑огонь, золотые копыта. В два счета домчит тебя до сестры. И вот, — тут Яга сняла с пальца перстень, — возьми‑ка себе на добрую службу. Этот перстень посильнее внучкиного будет — ни волк, ни другой зверь не тронут, ни пеший, ни конный помехой не будут. Только тут уж поспешать надобно, как бы ни был быстр мой конь, как бы ни был перстенек чудодейственен, а супротив всадника Темной Ноченьки нет никого сильнее.

Иван поклонился, поблагодарил Ягу и встал из‑за стола. Та будто только этого и ждала.

— Настена! Давай отведи Иванушку к коню моему златогривому. Времени даром не теряйте, проводи Ваню чуток да и к дедушке поскорей возвращайся.

Настя звонко чмокнула бабушку в щеку, схватила Ваню за руку и потащила за собой. Признаться, живого коня Иван видел только издалека, а уж как к нему подступиться, тем более не знал. Настена похихикала, глядя на его жалкие попытки. Конь, несмотря на грозный вид, вел себя смирно, молча терпел Ваню, который пытался руками нащупать стремена и только время от времени встряхивал могучей головой. Наконец Иван с подачи Насти догадался, как надо на него взбираться. Кое‑как уселся в седле, с ужасом понял, что держаться, собственно, не за что, и, несмотря на вопли Насти, вцепился в золотую гриву. Такого издевательства конь не вынес и, возмущенно заржав, сорвался с места вместе с побелевшим от страха Иваном.

Нет хуже человека, который впервые управляет транспортным средством. И неважно, о чем идет речь — об автомобиле, мотоцикле или лошади, — человек, впервые оказавшийся в седле, представляет собой жалкое зрелище. Ваня сидел ни жив ни мертв, пальцы, запущенные в золото гривы, занемели. Конь, почуяв неопытного наездника, мчался все быстрее и быстрее, взбрыкивал и давно бы уже сбросил Ивана, но тут не последнюю роль сыграл чудный перстенек. Не мог конь Златогрив причинить Ване вреда, как ни ярился и ни вставал на дыбы, в последний момент его что‑то останавливало. И мчался он, почти не разбирая дороги, перескакивал озера, скакал по бурелому и колючему ельнику. Ветви деревьев нещадно стегали Ваню по лицу, кустарник рвал брюки, холодный ветер продувал насквозь, а под собой чувствовал Иван твердое седло, огромного коня, и душа его окончательно уходила в пятки.

Долго скакали через Горе‑лес, солнышко совсем склонилось к закату. Послышался стук копыт, стал догонять красный всадник, некоторое время скакали бок о бок красный и златогривый кони. Тут уже сумел рассмотреть Иван красного всадника. Был он росту высокого, непомерно широк в плечах, рыжие волосы выбивались из‑под пернатого шлема. Лицо всадника не отличалось особой красотой, было оно словно вырублено из камня. Широкий лоб, низко нависающие брови, глубоко запавшие смешливые глаза, в которых словно застыл отблеск пламени. Всадник усмехался и смотрел куда‑то вперед, не удостоив Ивана и единым взглядом. Доспехи из красного металла сверкали так, что было больно глазам. По спине стекал плащ из темно‑красной ткани, кровавыми всполохами играло на нем закатное зарево. Наконец всадник стегнул коня, и тот, заржав и лихорадочно поведя глазами, помчался быстрее ветра. Вскоре Иван потерял его из виду, и спустя секунду зашло солнце. Наступили сумерки, со всех сторон обступили зловещие тени. И все зашевелилось, все ожило в лесу, дышало, шепталось. У Вани ползли по спине мурашки, волосы едва не вставали дыбом. Ветер завывал как‑то по‑особенному жутко. Больше всего сейчас Ивану хотелось оказаться дома под теплым одеялом. Или, как вариант, в офисе, где все давно постыло, но хотя бы привычно и знакомо.

Впереди замаячил свет. Златогрив, заржав, поскакал еще быстрее, Ваня и опомниться не успел, как оказался на лесной полянке прямо перед небольшой избушкой. В окошке горела свеча, видимо, ее свет и озарял лес на много верст. Черт знает что такое здесь творится, но скорее всего все так и должно быть.

Ваня спешился, вернее, попытался это сделать. Конь покорно стоял, ожидая, пока Ваня высвободит ногу из стремени, распутает поводья и отпустит гриву. Наконец Иван, тихо шипя, кубарем скатился с седла, отбил себе все, что только можно, и с трудом встал на ноги. Услышав смех, поднял голову и увидел, что на крыльце стоит бабушка‑старушка и смеется‑заливается.

— Ну, витязь могучий, много повидала я чудес на своем веку, но ты всех переплюнул! — Старушка все не переставала хохотать. — Это ты всегда так с коня валишься или специально для меня решил показать этот номер?

— Здрасьте, — ответствовал на это Ваня.

Очевидно, вид у него был до того нелепый, что старушка, едва пришедшая в себя, зашлась в новом приступе хохота.

— Дело пытаешь или… ой, не могу… — она вытирала слезы фартуком, — или как? Одним словом, добрый молодец, чего это ты на ночь глядя ко мне в гости пожаловал?

— Да я это, — Иван не знал, что и говорить, — того… от сестры вашей…

Старушка наконец перестала разглядывать Ивана и обратила внимание на Златогрива.

— Вижу, что от сестры… На конокрада ты явно не тянешь.

Ваня молчал. Баба‑яга, поняв, что больше ничего путного от него не дождешься, предложила зайти в дом, что Иван и сделал. В горнице Яги оказалось темно, свеча, которая сияла сквозь кусты и деревья, не освещала даже краешек стола. В потемках Баба‑яга собирала на стол, долго возилась с самоваром, который отказывался закипать по мановению волшебных чар. Старуха ворчала на самовар, на себя, на гостей, которые являются не вовремя и не к месту. Пинала ногой тощую белую кошку, до того костлявую, что даже не верилось.

— Не в коня корм, — заметив Ванин взгляд, сообщила Яга, — ест, как лошадь, целыми днями.

Кошка только возмущенно фыркнула, изобразив оскорбленную невинность.

— Я Иван, — только и сумел выдавить из себя Ваня, который после долгой дороги не мог даже стоять.

Баба‑яга понимающе кивнула и, не расспрашивая ни о чем, отвела его на кровать. Ваня с благодарностью пожал старушке руку, пробормотал что‑то невнятное и повалился не раздеваясь. Уснул он раньше, чем за окном мелькнула тень черного всадника.

Что видел во сне, наутро вспомнить не мог. Кажется, снилась Аська‑Чебурашка, а может, и вовсе не она. Долго валялся на кровати, чесал голову, думал, что неплохо бы залезть под душ — да только разве найдешь его здесь?

Наконец Баба‑яга, забеспокоившись, почему гость так долго спит, заглянула к нему. Иван вскочил с кровати так поспешно, что Яга едва удержалась, чтобы не рассмеяться.

— Ну, друг мой, рассказывай, откуда и зачем прибыл, как коня любимого у сестры взял, перстенек‑сестрин да колечко внучкино у тебя откуда.

— Я… — промычал Ваня, — в общем и целом я…

В конце концов, путаясь и сбиваясь, он в общих чертах описал Яге‑средней сложившуюся ситуацию.

— И что мне теперь делать? — под конец речи взволнованно спросил он. — Где сейчас Света? Как мне найти ее?

Баба‑яга не отвечала. Казалось, она глубоко задумалась, но это никак не мешало ей расставлять на столе тарелки и чашки.

— Завтракать садись, — тихо сказала она наконец.

Иван молча сел, взял какую‑то ватрушку и стал есть. Баба‑яга налила ему чай, подвинула сахар. Вкуса еды Ваня не разобрал, машинально отпивал глоток за глотком.

— Вот что, — неожиданно громким голосом сказала Яга так, что Ваня аж вздрогнул, — тебе помочь я не смогу.

Иван поник головой.

— Ты погоди горевать, — спешно добавила Баба‑яга, потрепав Ваню по волосам, — сделаю, что в моих силах. Коня богатырского, среброгривого, я тебе дам. Оберег свой подарю, так и быть. А вот что иное — тут уж не обессудь. Не знаю, не ведаю я про твою невесту, и не слышала, и не видела. Разве что старшая сестра моя чем тебе поможет. Да вот только как добраться до нее — ума не приложу. Сколько лет живу здесь — и слыхом не слыхала. Может, она и вовсе сгинула со свету. Тут уж разве что Среброгрив мой тебя выведет, лес знает сызмальства. А там уж как повезет — может, встретишь, может, нет.

Иван, который было обрадовался, услышав, что от скачки на лошадях ему не отвертеться, затосковал. Баба‑яга словно угадала его мысли, расхохоталась, хлопнула по плечу и отвела на конюшню. Стоял там богатырский конь, в холке дюже велик, из глаз искры сыплются, из ноздрей дым идет. Ваня вздрогнул. Такого зверя он не мог и представить, не то что подойти. Но волей‑неволей пришлось взгромоздиться на спину, не без помощи, разумеется, помирающей со смеху Бабы‑яги, наблюдающей за его жалкими потугами. Яга, между прочим, в дорогу дала ему ватрушек.

Хотел было Ваня схватиться за гриву, но вовремя вспомнил, какой эффект это возымело на золотого коня, и удержался от дальнейших покушений.

— За луку держись, — посоветовала Баба‑яга, и Ваня с удивлением обнаружил, что так держаться гораздо удобнее.

А Яга уже протягивала ему кольцо с ярким камнем:

— Возьми‑ка. Хоть и не бог весть какой силы, а все ж не так опасно в лесу будет. Знай, мил человек, поскачешь ты дорогой неезженой, тропкой нехоженой, всякое случиться в пути может. Береги коня пуще себя — он тебя из любой беды вывезет. Да только от всадника Темной Ноченьки и он не спасет. Быстр мой конь среброгривый, да черный конь быстрее, ловок мой конь, да тот ловчее. Ну, в путь‑дорогу, да поможет тебе небо!

Иван, не отпуская луки седла, поклонился, хотел что‑то сказать, но Баба‑яга ударила коня рукой, и тот стрелой понесся через лес. Ваня, не ожидая от коня такой прыти, еле удержался в седле, наконец кое‑как пристроился и даже стал смотреть по сторонам. А посмотреть было на что. Лес поредел, вместо елок тянулись теперь вершинами к небу стройные красавицы сосны.

Порыжелый мох сменила изумрудно‑зеленая трава, тут и там виднелись крохотные ямы, доверху заполненные бирюзовой водой. Такие и озерами называть совестно, лужи не лужи, так, пруды посреди леса. Красивые, кто бы спорил, красивые на удивление зеркальная гладь воды, белые лилии. Кое‑где плавали и какие‑то странные птицы, крохотные, как синички, но расцветкой способные посрамить саму радугу. Закрапал дождик, Ваня поежился, подумал, не накинуть ли плащ, оставшийся от Проводника, но понял, что для этого нужно будет отпустить надежное седло. Чертыхнулся и решил мокнуть. Вскоре серебряные копыта коня заплескали по глубоким лужам. Даром что конь был на удивление высок — брызги долетали до Ваниной шеи, про ноги и говорить не стоит — заляпаны они были грязью по колено и выше. Мокнул Ваня и сверху, хорошо хоть не отличался он пышной шевелюрой, а то бы мокрые пряди падали прямо на лицо. За шиворот натекло изрядно воды, через некоторое время Иван был злой, как черт, и мокрый до нитки. Конь фыркал и тряс головой, дождь досаждал и ему. Серебряная грива намокла и стала почти черной.

Ваня вобрал голову в плечи, вообразив себя черепахой. По крайней мере, так дождь хотя бы не щекотал шею. Понял, что проголодался, вспомнил ватрушку, заботливо положенную бабой Ягой в карман. Задумчиво вытряхнул мокрое крошево с творогом, ругаться уже не было сил. Да и кого ругать? Дождь, некстати заставший его в пути, собственную глупость или коня, который несмотря ни на что скакал все быстрее и быстрее? Винить было некого, и Ваня вернулся к созерцанию окрестностей, даже не замечая, что день клонится к вечеру и вот‑вот в путь‑дорогу отправится красный всадник. Интересно, а где он живет от рассвета до заката?

Размышляя над этим вопросом, Иван и не заметил, как задремал прямо в седле. А между тем дождь кончился, выглянуло яркое солнышко, обогрело, высушило лес, гриву коня, даже Ванину одежду и то немножко привело в порядок. Правда, в ботинках по‑прежнему было полно воды, но Ваня, убаюканный дорогой, спал и ничего не чувствовал. Тело занемело от неудобного положения, Иван ворочался, доводя тем самым Среброгрива до бешенства: мало того что наездник аховый, так еще и вертится волчком! Залез, усадили тебя в седло — так сиди смирно, не ерзай. Поди, не лихой всадник, чтобы малейшим движением тела направлять коня в нужную сторону. Сиди и не дергайся, одним словом.

Впервые в жизни Среброгрив пожалел, что не умеет говорить.

Разбудил почти высохшего Ивана уже знакомый красный всадник. Догонял, правда, он уже с трудом, чуял, что среброгривый конь могуч да вынослив, почти наравне с красным. Когда поравнялись, Ваня с удивлением увидел, что всадник ему улыбается и кивает, как старому знакомому. Иван кивнул в ответ, всадник рассмеялся, хлестнул коня и скрылся вдали. Зашло солнце.

В сумерках конь скакал все быстрее и быстрее, стук копыт превратился в монотонный гул, деревья по обеим сторонам слились в темные полосы. Метался конь, будто вспоминая дорогу: то резко забирал вправо, то, взбрыкнув, возвращался назад. Вот уже и сумерки стали совсем густыми, в лесу похолодало, а конь, дико поводя глазами, никак не мог определиться с направлением. Ваня с ужасом услыхал позади зловещий конский топот, а спустя секунду Среброгрив уже влетел на широкий двор и остановился, тяжело дыша. Ваня мешком свалился с коня и с облегчением стал осматриваться. Перед ним был высокий терем, который стоял прямо посреди леса. Кругом было тихо, только поплескивала вода в небольшом пруду да посвистывала где‑то одинокая ночная птица. Ваня, сделав знак коню рукой, тихонько поднялся на крыльцо. И не успел еще взяться за ручку двери, как промчался мимо двора черный всадник. Наступила ночь. Ваня, глубоко вздохнув, открыл дверь и замер, изумленный увиденным. Снаружи терем был темен, внутри же в огромной зале жарко горели сотни свечей. Посреди стоял стол, крытый вышитой скатертью, со стен спускались почти до пола узорчатые ковры. Но долго Ивану осматриваться не пришлось, ибо ему навстречу вышла деваха красоты до того редкостной, что Ваня даже опешил.

— А где Баба‑яга? — только и смог вымолвить он.

— Кому Яга, — девица кокетливо перекинула толстую косу на грудь, — а кому и Ягодка. Отвечай, зачем пожаловал.

— Да я это… того… — Иван совсем растерялся и даже не знал, с чего начать, — невесту ищу.

— Невесту? — Яга заинтересованно осмотрела его с головы до пят. — Так считай, уже нашел! Во, гляди, — она расправила плечи, — все при мне! И того, и этого, и еще борщ с галушками приготовить могу!

— Да я, понимаете, — Ваня смущенно потупился, — вы это… Яга… Ягодка… Оно, конечно, красавица вы писаная, и в другой раз я бы с радостью, но я вроде как… короче говоря, есть у меня уже невеста.

— Ишь какой, — обиженно протянула Яга, — все у него есть. А чего тогда ищешь? Вчерашний день?

— Нет… понимаете, пропала она. Исчезла… улетела.

— Постой‑постой, — тут уж Яга почти развеселилась, — а ты не тот ли Ванька, который Светлояру‑красавицу упустил?

— Тот. — Ваня совсем голову повесил.

— Ишь ты… Эдакую девицу днем с огнем не сыщешь, а ты вон что удумал — невестами раскидываться… Ладно, чего уж там. Помогу я твоему горю, чай, не чужая мне она, а внучка родная. Невестушка твоя, Светлояра‑голубка ныне у отца своего, Елисея Бессмертовича, в тридевятом царстве, Медном государстве.

— Бессмертович — это фамилия? — как‑то глупо поинтересовался Ваня.

Яга‑Ягодка хитро прищурилась:

— Это состояние.

Ване было неловко. Чувствовал себя явно не в своей тарелке, видел, что Яга смеется над ним, но не как ее средняя сестра, не по‑доброму, а высокомерно, ядовито. Хотел было порасспросить о своем деле, даже рот открыл, но тут девица сделала предостерегающий жест рукой и приветливо улыбнулась кому‑то за Ваниной спиной. Иван обернулся.

Стоял на пороге избушки добрый молодец и снимал с плеч длинный черный плащ, подбитый белой тканью. Был незнакомец высок и плечист, струились по спине темные кудри. Черты лица тонкие, изящные, кожа белая, как мрамор, и лучистые глаза, цвет которых Ваня никак не мог разобрать. Удивительные глаза были у нового гостя! В обрамлении густых черных ресниц, с продолговатым разрезом, то иссиня‑черные, словно ночное небо, то яркие, как звезды, а глянешь иной раз — и вовсе алые, пугающие. Улыбка блуждала по лицу незнакомца. И весь он был, несмотря на грозные доспехи, каким‑то на редкость хрупким, трогательным, будто и не человек вовсе, а фарфоровая кукла. И голос у него оказался переливистым и хрустальным, будто звенел серебряный колокольчик:

— Здравствуй!

Яга улыбнулась так, что у Вани мурашки побежали по телу. Приняла от гостя плащ, взяла за белые руки и что‑то заговорила. На Ивана они не обращали никакого внимания.

— Простите…

— Ну что еще? — Ягодка с неудовольствием покосилась на Ваню. — Ты еще здесь? Я ж тебе вроде все сказала. Чего тебе?

— Понимаете… — Иван набрался смелости и тихо заговорил: — Я вообще как бы не местный. Я сюда попал…

— Знаю, — поморщилась Яга, — чай, не совсем слепая. Говори короче, рассвет скоро.

— Я бы хотел… вы бы не могли…

— Ну чего?!

— Я так понимаю, — в разговор вступил молчавший до сих пор незнакомец, — Иванушка хочет, чтобы мы ему помогли. Так?

Иван кивнул. Тот продолжил, обращаясь к Яге:

— Ведь мы можем помочь?

Она только рукой махнула:

— Так бы сразу и говорил. А то начал издалече, поди пойми его. Так поможем, что ли, а, Темнополк?

Темнополк, глаза которого сейчас отсвечивали зловещим пламенем, ответил не сразу. Посмотрел на Ваню, взгляд его будто проникал сквозь плоть, до самого сердца доставал, посмотрел на Ягу… Помялся, будто подбирая нужные слова. Наконец сказал:

— Чистый он… понимаешь?

Яга усмехнулась:

— Чистый, говоришь?

— Да… душа не на месте, в голове ветер, в жизни успел черт‑те чего наворотить, но не со зла, а по глупости.

— Странно, на вид и не скажешь. А что ж девка его?

— А, — Темнополк безнадежно махнул рукой, — тоже по дури. Не знал, что так получится. А с ней и вовсе все понятно, сама понимаешь: коли трижды заплачет, раньше, чем снова солнце взойдет, — заберет назад отец‑батюшка, в светлице запрет до конца дней. Вот и…

— Ясно, — Яга покивала и уже ласковее посмотрела на Ваню, — так вот ты какой у нас… Ну что ж, думать будем, может, чего сообща и решим. Так, что ли?

Иван молчал.

— Тьфу ты какой! — Она всплеснула руками и ткнула Темнополка в бок. — Ты на него посмотри! Мы ему тут говорим что, дескать, чем можем, поможем, а он, поди ж ты, ни тебе ответа, ни привета!

— Спасибо, — виновато сказал Ваня.

Яга хмыкнула и пошла куда‑то во внутренние покои. Иван остался наедине с Темнополком. Тот словно не обращал на Ваню внимания, молчал, полировал ногти расписным платком, насвистывал что‑то. Наконец Ваня не выдержал:

— Скажите, кто вы?

— Темнополк, — усмехнулся тот и отправился вслед за Ягой.

Иван постоял, подумал и сел на лавку. Темнополк у самых дверей обернулся к нему, кашлянул и сказал тихо:

— Ты бы это, Иван… Не принято у нас на вы обращаться, ни к знакомцам, ни к незнакомцам, ни к царям, ни к простому народу. Так что, друг, имей это в виду. Я‑то ничего, все понимаю, а другой кто и разобидеться может.

— Извини, — пробормотал Ваня, — я не знал.

Темнополк ушел. Иван остался один.

— Ну, — голова недовольной Яги высунулась из‑за двери, — мы тебя долго ждать будем? Или особое приглашение нужно?

Ничего не понимающий Иван поднялся и отправился к ней. За дверью оказалась светлая горница, длинный стол, лавки, крытые коврами. И чего только на столе не стояло! У Вани глаза разбежались. Были тут и жареные целиком кабанчики, и утки с приставленными к ним павлиньими хвостами, были и такие чудные звери, которым и названия в мире нет. Пироги всех размеров и форм, со всевозможными начинками грудами лежали на огромных блюдах, горы из золоченых пряников поднимались едва ли не до потолка. В центре стола возвышался немыслимых размеров каравай, расписанный райскими цветами и птицами, а с краю, на особом месте, стоял целый город из цветного сахара.

Кроме Яги и Темнополка, за столом никого не было. Хозяйка молча кивнула Ване на лавку и протянула чашу с квасом. Иван отпил, подумал еще — надо отдавать чашу обратно? — да так и не решил и поставил рядом с собой. Яга, пьющая залпом, с презрением на него посмотрела, но тут же снова занялась Темнополком. Видно было, что связывало их нечто большее, чем просто дружба. Голодный же Ваня ничего не замечал. Очень хотелось есть, а как и к чему подступиться, он и понятия не имел. Человек, всю жизнь проживший в Москве, отлично умеющий обращаться с любыми столовыми приборами, был в недоумении. Иван знал толк в хорошем вине, умел есть палочками, разбирался в искусстве наливания коктейлей в особые бокалы, а сейчас не знал, куда девать руки и как подступиться к кушаньям. Перед ним стоял стол, ломящийся от разнообразной еды, Иван же не мог взять ни куска. Привыкнув к нелепым правилам, нормальным для своего времени, есть так, как велит сама природа, не умел. Наконец Ваня подумал, посмотрел на Ягу, наворачивающую за обе щеки без всяких вилок, и придвинул к себе блюдо со странным пернатым.

Разговор не клеился. Болтала Баба‑яга, Темнополк все больше помалкивал, о Ване будто забыли. Наконец он осмелился и спросил:

— Простите… так что я могу сделать? И как вы… ты… помочь?

— Да что тут думать, — рот у Яги был набит, — делать надо… Сидит твоя раскрасавица у батюшки своего в Сторожевой башне. А стоит та Башня супротив царского дворца, приставлены к ней охраной змеи медные и богатыри дюже могучие. Ну, допустим, — тут она горделиво приосанилась, — мне эти доблестные стражи не помеха, но вот как ты прикажешь в саму башню пробраться, ежели там дверей нет? Впрочем, это не твоя забота… Темнополк!

Темнополк, молчащий до сих пор, задумчиво посмотрел на нее.

— Как думаешь?

— Кажется мне, — он улыбнулся одними глазами, — что не стоит сбрасывать Ивана со счетов. Он на редкость наивен, но не бесполезен. Посему… если мы решим ему помогать, стоит ввести в курс дела, так? Кстати, дорогая, — тут Темнополк взял руку Яги и поднес к губам, — а почему мы ему помогаем?

— Все потому же самому, — загадочно рассмеялась та, — свои у меня счеты с Елисеем… давние еще…

— Хорошо. И все же… объясни ему про дворец. Про Сторожевую башню. Хорошо?

— Ладно… Видишь ли, дружочек… да ты не стесняйся, сказ будет долгий, наливай себе полную чарку, — тут Яга сама протянула Ивану чашу с вином и начала рассказывать: — Жил‑был на свете царь Елисей. Это ныне он вроде малость приутих, но давным‑давно, много лет назад, был царь Елисей жесток на удивление. Боялись его окрестные державы как огня: и владыка дюже могучий, и всесильный чародей. Захочет — и мор нашлет на всю округу, захочет — так вызовет с высоких гор верное войско, и выкручивайся тогда, как знаешь. Поэтому с Елисеем не ссорились, дань и подарки богатые слали без ропота, как бы велики ни были запросы царя. Себе дороже такого врага заиметь: каждый это понимал. И жену молодую не пожалел жестокий царь, истомил, измучил красавицу Василену, племянницу мою. Сошла в могилу до срока, поговаривали, что, наслушавшись досужих домыслов, опоил ее царь колдовским зельем и, сонную, сбросил в синее море. Говорили также, что в пучине морской стала Василена владычицей морской, будто сам Симеон, хозяин вод соленых и пресных, взял ее в жены. Так ли, нет ли, кто знает, только оставила на земле Василена двенадцать прекрасных дочерей, одиннадцать белокрылых лебедушек и младшенькую — Светлояру, кроткую голубку.

Недолго тужил после смерти жены Елисей, недолго и вдовцом проходил — нашел себе за морем, в северном королевстве, невесту из знатного рода. Княжна Рогнеда, прекрасная, словно вешнее солнышко, но холодная, будто долгая зимняя ночь, и стала его избранницей. Была она довольно молода, но успела уже побывать замужем за князем Ингваром, который погиб в бою через три года после свадьбы, оставив Рогнеде двоих детей, Радонику и Пересвета. Были они прекрасны, как мать, и сильны, как отец; с малых лет познали искусство битвы, кроме того, знали толк во всех науках. В короткое время царь Елисей обручился с Рогнедой, возлюбил ее пуще себя самого. Даже будто нравом чуток присмирел, стал и к родным и к чужим все больше с лаской подходить. Всем была хороша новая царица, вот только люто невзлюбила она своих падчериц. Отец, царь Елисей, и раньше неровно относился к дочерям — то голубил да на руках носил, то слал прочь с глаз. А теперь и вовсе позабыл о них — все больше с молодой женой целовался и миловался да пасынка с падчерицей привечал.

Как‑то раз Светлояра, голубкой обернувшись, заглянула в мачехины покои — больно любопытно ей стало, отчего царица, хоть и не молодка, да прекраснее ее в целом мире не найти. И такое увидела, что и света белого невзвидела: сбросила мачеха человеческую кожу, набросила на себя шкуру звериную и стала огромной волчицей, старой да страшной. Хотела было Светлояра броситься обратно к сестрам, но только приметила ее мачеха, бросилась на голубку, хочет когтями железными рвать и зубами острыми сердце из груди вынимать. Вырвалась Светлояра, вылетела в окно, быстрее ветра к самому морю синему примчалась, обернулась девицей‑красавицей и заплакала горько:

— Ах ты, матушка моя родная, Василена прекрасная, зачем оставила дочь родную злой мачехе на растерзание? И не человек она вовсе, а зверь лесной, и меня и сестер она замучила!

Ничего не ответила Василена дочери, только всколыхнулось синее море, и вылетела из волн белая чайка. Вытерла слезы Светлояра, снова в голубку превратилась и полетела вслед за чайкой. Долго ли летели, нет ли, над лесами, над полями, над лугами заливными да горами высокими. Вот уже и Горе‑лес вдали виднеется, слава про него ходила страшная, но не боялась его Светлояра, знала, что в лесу живут родные бабушки, которые в обиду не дадут. Да только как к тем бабушкам подступиться, коли царица Рогнеда догоняет! А уж с ней никому тягаться не под силу. Пролетели над самым лесом, чуть верхушек крыльями не касались. Опустилась на опушке лесной чайка на землю, обняла голубку крыльями. Обняла и исчезла, будто и не было ее. Светлояра осталась одна. Сбросила она свои перышки, пошла по тропинке, куда глаза глядят. Обогнал ее красный всадник — сам в красном и на красном коне, и только стук копыт затих — зашло, догорело ясно солнышко. Идет Светлояра, боится, озирается, сумерки кругом, дело к ночи, а ночью в лесу одной как быть? Смотрит: вдали будто свет не свет, огонь не огонь — гореть горит, а жара нет. Ближе подошла, смотрит: стоит домик, словно из лунного света соткан. Поднялась на крыльцо — кто знает, может, и тут живут добрые люди? Как зашла, сразу никого и не приметила, а потом видит: сидит в уголке старичок, до того крохотный, что диву даешься — и откуда только взялся такой? Поманил ее старичок пальцем, да и говорит:

— Знаю, девица, знаю, красавица, все знаю, что на сердце у тебя делается. Но не печалься, милая: имя у тебя светлое, знать, и судьба тоже светлая будет. Ложись почивать, а наутро будем речь держать…

Поблагодарила Светлояра старичка, забралась на печку и уснула крепко. А старичок долго еще не ложился, смотрел на нее спящую да приговаривал:

— Эх, душа моя, знала бы ты, что тебе на роду написано… И доброго молодца ты встретишь — да не полюбишь, полюбишь — да не встретишь. И пойдет он за тридевять земель за тобой, о тебе и слыхом не слыхав, и видом не видав. И…

Не договорил старичок, усмехнулся и улегся на лавку. Ворочался, покряхтывал, наконец, уснул.

А под утро к сторожке подошла белая волчица и завыла так, что кровь леденела в жилах.

Как проснулась Светлояра‑царевна, как умыла ясные очи да посмотрела на свет белый, тут‑то и поняла она, что ночь ночевала у своего любезного дедушки, старичка‑с‑ноготок, охранителя путников, лесного духа, чародея. Пусть и не такого могучего, как родной батюшка, зато доброго и светлого.

Поблагодарила Светлояра дедушку, поклонилась низко, совета стала спрашивать, как дальше быть и что дальше делать.

Стал ей старичок‑с‑ноготок сказывать:

— Ты, милая, не бойся ничего, здесь тебя каждое дерево охранять будет, каждая травинка надежным щитом станет. Но тут не век вековать, только день переждать, потом в путь‑дорогу отправляться. Ты, Светлоярушка, с рождения самого голубкою кроткой была для того только, чтобы суженого встретить и навсегда красной девицей остаться. Но отец твой, могучий чародей, чтобы ты из воли его никогда не вышла, наложил на тебя могущественное заклятие. Если в три года хороший твой да милый не увидит слез твоих трижды до рассвета — распрощаешься ты со своими перышками белыми. А вот если увидит, то тут уж пеняй на себя — заберет царь Елисей тебя к себе на веки вечные, запрет в башню высокую, неприступную, без окон, без дверей, приставит стражей надежных, неусыпных. Но не горюй раньше сроку, Светлоярушка, что‑нибудь мы да придумаем, ты ведь мне не чужой человек, внучка родная. Завтра ранешенько, как только встанет красное солнышко, возьму я тебя за рученьку, отведу к человеку надежному, страннику умелому. Проводником зовется он, все дороги известны ему, все пути подвластны. Отправишься ты вместе с ним в царство чудное, будешь там жить да поживать, пока не встретишь доброго молодца, который крепко тебя полюбит. А там уж смотри да посматривай, не перечь ему ни в чем, будь покорной да ласковой, чтобы ни в чем он тебя не упрекнул и не сгубил навечно. А тебе, — тут старичок‑с‑ноготок открыл сундук и достал из него яблоко, — на‑ка гостинец. Яблоко это не простое, а путеводное, выведет тебя на дорожку нужную.

Улыбнулась Светлояра, взяла яблоко, поцеловала старичка‑с‑ноготок. День прошел в заботах и волнениях, прощалась девица с родным краем. Горевала, что не проведает бабушек родных, что не попрощается с сестрицами любимыми, но делать нечего, с трудом дождалась вечера, а там и ноченька прошла, пора в путь‑дорогу собираться. Шли они со старичком‑с‑ноготок дорожкой нехоженой, катилось впереди яблоко, сияло в траве ярче красного солнышка. Наконец подошли они к лесной поляне. Росли там три осины высокие, стоял под осинами человек в черном одеянии. Поздоровался он со старичком, кивнул Светлояре, яблоко подобрал, в карман положил. Взял царевну за руку, и не успела она попрощаться, как ступила вместе с Проводником на дорогу, мощенную черным кирпичом. И закончился будто летний день, заклубилась вокруг тьма, засверкали над головой звезды, и каждая была размером с месяц. Крепко держал Проводник Светлояру, уверенно шагал в темноте. Трепетало сердце в груди девушки, как перепуганная птица, дрожала Светлояра, как осиновый лист на ветру. Дошли наконец до какого‑то забора, слабо освещенного лунным светом. Отогнул Проводник крайнюю доску, велел Светлояре идти самой. И только она оказалась по ту сторону — исчез и забор, и Проводник, будто и не было их. Осталась царевна одна. Долго ходила она по незнакомым улицам, страшно ей было, и вот, наконец…

Тут Яга замолчала и испытующе посмотрела на Ивана, который слушал как завороженный. Несколько минут все молчали.

— А дальше? — не выдержал Ваня.

— А дальше ты и так все знаешь, — неохотно сказала Яга, — ничего интересного. Недолго девица‑красавица одна бродила, нашла в большом городе неравнодушных людей, устроилась и зажила припеваючи. Пока тебя не встретила. А что? Худо ли — на одну всего долю ночи птицей обернуться. Так и до старости дожить можно, ничего страшного не вижу. Но ведь не сиделось же. Решила душа‑девица, что плохо ей, дескать, больно скучно. Ну и… ясное дело. Какой же мужик выдержит, чтобы пару раз на своей благоверной не сорваться? Так что в этом я тебя не виню.

Раздался храп. Это Темнополк, у которого, оказывается, давно глаза закрывались сами собой, уронил голову на руки и задремал, убаюканный мерным голосом Яги. Та посмотрела не него с нежностью и заговорила, сбавив тон:

— Вот и весь сказ. Сидит сейчас Светлояра у батюшки своего и горючими слезами заливается. Каждую ночь на один час она птицей становится, бьется грудью о железную решетку, в кровь разбивается, но крепки прутья, не улететь ей прочь. Царь Елисей, может, и рад бы уже ее на волю выпустить, как‑никак самого уже одиннадцать детушек замучили, да что поделать — крепко заклятие, да и жена подзуживает: мол, виновата девка, без отеческого благословения первому встречному на шею кинулась. Царица, сам понимаешь, не больно‑то хочет, чтобы Светлояра Елисею‑царю всю правду про нее поведала, вот и говорит, что, дескать, выпускать не след. А с Елисеем у меня свои счеты. Обидел, дюже обидел он Василену‑красавицу, сгубил племянницу ненаглядную. Так неужто не сыграть мне с ним шутку, да она и во благо будет! Я не я буду, если не сыграю!

Тут Яга стукнула кулаком по столу, но тут же бросила взгляд на Темнополка и продолжала уже шепотом:

— Так что с утра пораньше собирайся‑ка, поедем прямо в Медное царство, вызволять твою невестушку. Темнополка, поди, разбудить надо, не гоже ему за столом сны видеть… Кстати, — она насмешливо посмотрела на Ивана, — и тебе надобно бы отдохнуть да себя привести в подобающий вид. Уж не знаю, чего в тебе Светлояра нашла… Она наверняка себе прочила красавца писаного, каких и в свете‑то нет, а тут надо же…

Ваня смущенно потупился. Яга хмыкнула, довольная, что смогла его поддеть, и начала будить Темнополка. Тот долго не понимал, чего от него хотят, наконец поднялся и потер лоб рукой.

— Извини, совсем я плохой стал, — виновато произнес Темнополк, — старею, видимо.

Откуда‑то в руке его оказалась длинная трубка, из кармана явился на свет вышитый кисет. Темнополк закурил, и только тут Ваня вспомнил, что с тех самых пор, как он оказался здесь, курить ему не хотелось. Даже не тянуло. Странно.

Спать пошел в раздумьях. Царевна… Ну надо же…

С утра Темнополк выглядел еще более подавленным, чем вчера. Очевидно, спал он плохо, синие тени под глазами на белом лице выглядели как огромные синяки. Молча покуривал он свою трубочку, пил чай из глиняной кружки, думал о чем‑то. Яга с кем‑то ожесточенно ругалась, но, где именно, было непонятно — звонкий девичий голос ее раздавался отовсюду. Завтракали все в той же горнице, но на этот раз на большом столе стоял только одинокий самовар, кружки и блюдо с какими‑то плюшками. Ваня налил себе чаю и сел, не решаясь первым заговорить с Темнополком, который, судя по всему, сегодня был не расположен к беседам.

— И чего сидим, кого ждем? — Яга шумно уселась на лавку, схватила с блюда румяную плюшку и откусила добрую половину. — Какого лешего чаи гоняем?

Она ловко управилась с плюшкой и потянулась за другой, не забывая отпивать чай из огромной кружки. Говорила она с набитым ртом, невнятно и торопливо:

— Сейчас быстренько соберемся — и в дорогу. Путь неблизкий, а тебе, — она махнула плюшкой в сторону Темнополка, — еще потом по своим делам успеть надобно.

Темнополк ничего не ответил, задумчиво выпуская вверх струйку белого дыма. Ваня нервно потрошил плюшку, то ли искал в ней начинку, то ли просто так. Яга возмутилась:

— Ну, вы как хотите, а я пошла.

При этом она налила себе еще чашку и пригладила волосы. Странная была Яга, вроде и молодая, а глаза выцветшие, хоть и горели задорным юношеским огнем.

Собирать было нечего. Ваня сидел и ждал, когда Темнополк, делающий сегодня все на удивление медленно, доест плюшку, которую в него буквально силой впихнула Яга. Наконец все было готово. Яга, принарядившаяся по случаю путешествия в Медное царство, сияла, как вешнее солнышко, Темнополк же был. мрачен и еще бледнее, чем вчера.

Перед теремом Яги стояли два богатырских коня, которые ни в какое сравнение не шли со Среброгривом. Черный, как смоль, конь Темнополка в холке был едва ли не в два раза выше Вани, сбруя на нем тоже была черной, в длинную гриву вплетены черные ленты. Второй же конь, Медногрив, ничем не уступал первому, был он высок и статен, рыжая грива полыхала закатным пламенем, сбруя отливала медью.

Яга лихо вскочила в седло, махнула рукой замешкавшемуся Темнополку. Тот постоял, подумал, взобрался на черного коня сам и подал руку Ване. Тот, замерев от страха, сумел только с третьей попытки залезть на широкую спину коня, устроиться впереди Темнополка. И только опустился Ваня спиной к груди всадника, как тотчас прошли все его страхи, словно и не было их. Спокойствие охватило его, даже безразличие, будто никто не посмеет причинить более зла — ведь позади был надежный новый друг. Пусть и странный, зато сильный и могучий, рядом с таким не страшен никакой враг. Ваня улыбнулся. Давно ему не было так хорошо. И так покойно.

Ехали долго, у Вани затекла спина, руки закостенели на ветру. Лето будто кончилось в один день: хлестал дождь, налетал вихрь, деревья в лесу трещали и гнулись, осыпая всадников листьями и обломками веток. Но Яга словно не замечала непогоды, строила глазки Темнополку, что‑то насвистывала и то и дело погоняла Медногрива. Тот ржал, вставал на дыбы и мчался еще быстрее, так что конь Темнополка едва за ним поспевал.

Ваня думал о Свете, которую здесь звали Светлоярой, думал о новых друзьях, которые, к слову сказать, и на людей‑то были вовсе не похожи. Думал о времени, которое здесь шло совсем по‑другому. Наконец, думал Ваня о том, что ему все время хочется спать, а с каждым новым рассветом чувствует он себя сильнее и здоровее. Удивительнее же всего было то, что за какие‑то пару дней волосы Ивана отросли настолько, что уже щекотали шею, да и какие волосы! Не ежик, похожий на редкую щетину, а крепкий густой волос кудрявился теперь на Ваниной макушке, спускался тугими завитками едва ли не на плечи. В груди же будто зарождалось что‑то новое, неведомое, дышал Ваня глубже, чаще, грудь вздымалась шире. Странно было Ивану ощущать и то, что сердце больше не болело и не сжималось судорожно, что в голове прояснилось, что она больше не болела и не кружилась. Странно было Ване, но приятно. И он опять задремал, с удовлетворением предвкушая, как во сне снова прибавится сил. Темнополк, словно поняв, постарался закрыть его от проливного дождя, даже Яга стала петь потише.

Кони все неслись вперед, наконец лес поредел. Ливень постепенно утих, превратился в мелкий грибной дождик. Радуга перекинулась ясной дугою, да так низко, что так и хотелось коснуться ее рукой. Ехали Полем, кони будто плыли по колено в мокрой траве. То и дело из‑под копыт каким‑то чудом умудрялись выскочить пушистые зверьки непонятной породы, стайками рассыпались по полю, прятались кто за большим камнем, кто за скошенной копной травы. И все фыркали, все ругались из своих укрытий на своем языке. Яга то и дело пробовала достать их концом своей плети, но зверьки чутьем угадывали ее маневры и всякий раз отскакивали в последний момент под звучную брань всадницы.

— Оставь ты их, — наконец не выдержал Темнополк, — чего ты?

— А что? — разозлилась Яга, будто бы в охотничьих неудачах был виноват ее спутник. — Тебе что за дело? Жалеешь, что ли?

— Да нет, — он пожал плечами, — делай что знаешь, только зачем?

— Затем, — гордо вскинула она голову, — нечего под ноги бросаться.

— Ну и глупо, — Темнополк устало улыбнулся, — это их поле. Мы тут гости.

— Я не гость в своем краю! — отрезала Яга и надолго замолчала.

Умолк и Темнополк, зато проснулся Ваня и с любопытством стал озираться по сторонам. Никогда прежде не видел он такого ясного неба, низких облаков, свежей зелени, радующей глаз. Куда ни глянь, простиралось кругом поле, трава, успевшая высохнуть под ясным солнышком, колыхалась, будто морская волна. Тоненькие, слабые стебельки неведомых цветов робко поднимали головки из зеленого ковра, тут и там виднелись васильки, до того родные, что Ваня заулыбался. Пахло свежескошенной травой: в поле кто‑то работал, трудился, видно, заготавливал сено. А вдалеке заманчиво манили своей синевой горы, едва ли не касались небесного свода. Облака шапками лежали на них, будто горы вспарывали им брюхо своими острыми вершинами. Что‑то сияло, искрилось, переливалось яркими огнями у подножия одной из гор. Темнополк заметил Ванин вопросительный взгляд и улыбнулся:

— Это и есть Медное царство. Нам туда, друг мой.

Иван сонно кивнул и погладил густую гриву. Он уже знал, что коня зовут Темновест, что конь однотабунный с золотым, серебряным и медным конями. Знал также, что нет в свете коня краше и могучее Медногрива, один лишь Сумеречный иноходец выстоит супротив него, да где тот конь — за семью горами, за семью замками, за семью печатями.

— А коню тому цены нет, — журчал голос Темнополка, — бились за него могучие государи края нашего, сколько своих коней положили, голов посносили, копий поломали — никому не покорился царь Еруслан, владыка Сумеречного царства, никому не уступил своего лучшего коня. А тому, кто сумеет коня в чистом поле словить да объездить, тому и даром отдаст. Кто же не сумеет — того царь Еруслан в одночасье жизни лишит. На десять верст к востоку высится темная стена, а в каждой версте колов по полтысячи, а на каждом колу голова молодца, который взялся коня добыть, да поймать не поймал, оседлать не оседлал, видом не увидал, слыхом не услыхал… Конь тот не простой, ветром выкован, росой выпоен. Самому царю Еруслану не покорился, под седло не встал. Осерчал царь, велел коня изловить, плетями исполосовать и в погреб глубокий заточить, под плиту каменную, за семь дверей, за семь засовов. Сколько ни ловчились коня изловить Еруслановы слуги — никому не дался конь, уходил от погони в леса темные, в луга заливные. А только вышел во поле бедный пастушок, заиграл на звонкой свирели — конь сам перед ним на коленки пал.

Возрадовался царь Еруслан, велел пастуху коня вести в погреба глубокие, под печати надежные. Зазвенела, запела серебристым голосом свирель, как на привязи пошел могучий конь следом за пастухом. На самое дно самого глубокого подземелья Ерусланова привел коня пастух, своими руками в цепи тяжелые заковал, своими руками печати надежные наложил. А как дверь седьмую закрыл‑заключил — подхватили его слуги царевы под белые рученьки, отвели к самому Еруслану. Тут‑то и пришел пастушку конец, отрубил ему царь голову острым мечом, чтобы никто и никогда коня могутного из подземелья не выпустил. Шесть дверей, шесть замков, шесть печатей уже проломил копытами могучий конь, только седьмой замок, завороженный, заговоренный, не поддается ему.

Раз один в году, в первый день весны, отпирает царь Еруслан замок ключом потаенным, отпускает коня на волю‑волюшку в росе поваляться, чистой воды напиться. А коли не вернется конь в положенный срок — тут ему смерть и настанет, лучи солнечные первые, весенние — верная коню погибель, такое уж на нем заклятие Еруслановым колдуном наложено. В этот самый день и дается клич добрым молодцам — изловить коня могучего, оседлать да объездить. Только никому то не под силу, — Темнополк усмехнулся, — разве что какому чудо‑богатырю… Звать того коня Странимир. В шаг один от царства до царства пролетит, в два — до солнышка ясного доберется… — Темнополк замялся. — Только вот ведь какая беда: коли своей волей, своей силой вырвется на волю конь Странимир, коли собьет седьмой замок могучим копытом, тяжко придется Медному царству.

— А почему Медному‑то, — изумился Иван, — или у этого коня на него зуб?

— Зуб не зуб, — усмехнулся Темнополк, — а только все чудные кони свой род из Медного царства ведут. И таким уж Странимир уродился, что никого его нет в свете сильнее, за то и изгнал коня из Медного царства прочь царь Елисей. Думал владыка, что убежит он за быстрые реки на вольные луга, да кто же знал, что он до самого Сумеречного чертога умчится да в полон к Еруслану‑царю попадет! Озлобился, страшно озлобился Странимир, ежели когда снова воздуха вольного хлебнет, беды не миновать. Но случится то не раньше, чем окончится царево проклятие, а ему только после смерти Еруслановой конец придет. Так‑то, друг Иванко.

Страшной сказкой звучал рассказ Темнополка, Ваня слушал бы и слушал, да только где там — отмахали кони сотни верст пути, вот уже и горы близятся, и царство Медное огнем горит. А ярче всего полыхает самая высокая Сторожевая башня, всеми красками играет сияющая медь под закатными лучами.