Маска лжи. Часть 1

Глава 11

Иногда возвращаться домой — в радость, особенно, если тебя в этом доме ждут. А иногда не так уж и приятно, ведь может статься, что за время долгого отсутствия дом стал чужим. В моем случае было и не так, и не этак. Дом, в который я собирался ненадолго вернуться, мне на самом деле никогда не принадлежал — отец построил его для будущей супруги. Такая у моего народа была традиция. Но, конечно, и совсем чужим этот дом мне тоже не был. В нем я родился, в нем прожил самые счастливые годы своего временами беззаботного детства. В нем до сих пор жили матушка с отцом и двумя младшими сестрами.

В город я входил, предаваясь воспоминаниям о родительском доме.

И снаружи, и внутри отцовский выкуп за сговоренную невесту не походил на скромное жилище, скорее, это был настоящий дворец, что, впрочем, не удивительно. Мой папаша, кажется, даже в материнской утробе был себе на уме. Его родители, хоть и не состояли в Совете, однако занимали далеко не последнее место в иерархии общины. Вероятно, именно их воспитание стало причиной непробиваемого самомнения и самоуверенности будущего главы Совета Предиктов. В защиту четы Калита могу сказать, что значительный взнос в избалованность наследника внесли четыре их старших дочери. Тем не менее, несмотря на властные замашки, белоручкой и нахлебником на шее у родителей отец никогда не являлся. Дом будущей жене строил на собственные средства, как того требовали обычаи ллайто.

Трехэтажный дворец, казалось, вырастал из скалы. Значительную часть помещений этого дома, включая три хозяйственных этажа с погребами, подземной кухней, комнатами прислуги, общей мыльней и потайным ходом за пределы поселения, вырубили вглубь скального массива. Одно это само по себе выдавало статус будущей семьи. Враны не так уж часто позволяли иным расам рубить жилье внутри гор. В каком-то смысле, для них это был вопрос принципа — внутри скал могли жить лишь крылатые граждане Варулфура, всем остальным приходилось строить дома по старинке.

В Бухтарме (хоть поселение располагалось на вершине горного плато) враны неохотно выдавали разрешение углубляться в горы. И большинство построек, которые внутри оказывались гораздо больше, чем снаружи, предназначались для общего пользования. Поэтому, престижным районом общины считался тот, где дома примыкали вплотную к склону. Они считались одновременно и самыми неприступными, поскольку по отвесным скалам (многие из них были с отрицательным уклоном) попасть в Бухтарму смогли бы, пожалуй, только враны, да и то — с воздуха. В районе площади Плача могли позволить себе жить лишь действующие предикты с семьями. Их жилища время от времени меняли своих хозяев. Напротив жилого района располагались общинный Дом памяти, в котором обучали молодежь Бухтармы, ратуша, казначейская башня и костница.

Какие доводы приводил отец инспектору-врану, прибывавшему в город раз в пять лет за налогом и очередной партией откупной молодежи, не знал никто, однако разрешение на строительство еще одного дома, примыкающего к скале, он все-таки получил. Стройка длилась три года. Ровно столько времени потребовалось Аламиру Калите на завоевание Чаяны Таленки. После их обряда и вселения взглянуть на конечный результат хоть одним глазком приходила такая прорва народа, что на третий день столпотворения Глава Совета припугнул самых рьяных сплетников, что арестует их за организацию в историческом районе города несанкционированного митинга без согласования с официальными властями.

Дом отец, конечно же, построил не на открытом месте, рядом со скальной террасой. Та его стена, которая вырастала из камня, с южной стороны на уровне второго этажа перетекала в небольшую пристройку. Основная часть дома была полукруглой, а снаружи, ко всему прочему, облицованной осколками необработанного камня, оставшимися после вырубки помещений в скале. Из-за этого дом сливался со склоном, из камня которого выступал подобно некому сказочному горному духу. Выпуклый рельеф облицовки походил на чешую, крыша же, внахлест закрывающая наружную часть стен, напоминала костистые крылья, сложенные над головой мифического чудища. Картину довершали два круглых окна третьего этажа, похожие на выпуклые глаза.

Город встретил меня лабиринтом незнакомых, построенных гораздо позже моего отъезда улиц. Возводили Бухтарму в виде полукруга, примкнувшего к горному склону. Там же — у отвесной стены плато — располагалась главная площадь, а от нее начинались крупные улицы. Выше по склону, если подняться на второй уступ, на высоте пары локтей размещался привилегированный район, где жили маги, прямые потомки основателей Бухтармы, и предикты Совета с семьями. На самой же высокой точке плато — третьем его уступе — взмывал ввысь ажурный шпиль храма двух богов, видимый с каждой улицы.

Точное место расположения самого первого Срезня и спустя века обнаруживалось легко. После него широкие улицы теряли первоначальную четкость и выверенность, начинали разнообразно ветвиться, становясь все уже и уже, а порой заканчивались тупиками или вовсе путали и водили по кругу. Впрочем, в этом тоже был свой смысл и своя привлекательность.

Идти по изменившемуся городу, заново открывая для себя его красоту, разглядывать спешащих по делам прохожих, радостно замирая при виде повзрослевших, однако мало изменившихся лиц, было странно, но до невозможности приятно. Разум сообщал — более тридцати лет прошло. Память решительно отказывалась в это верить. Город, как оказалось, практически не изменился. Конечно, многого я все-таки не узнавал, но в своем посвежевшем виде Бухтарма понравилась мне гораздо больше той, прежней. Наверное, возвращаясь, я испытывал долю облегчения. Что ни говори, а жить на чужбине среди непохожих на тебя разумных с их непонятными традициями, с иным воспитанием и менталитетом, тяжко. А идти по узкой аллее Поцелуев к мосту Вздохов — все равно, что вновь прогуляться по той узенькой дорожке с девочкой, в которую вчера влюбился без памяти. Я даже провел рукой по ракушкам, образовавшим поверхность ограждения горбатого каменного мостика, и на мгновение почувствовал теплый вздох города. Он меня помнил, любил и приветствовал после долгой разлуки.

Главная улица Бухтармы — Рассветный проспект — самая длинная и самая широкая в городе, как прежде, вела к Дому памяти и скромно притулившейся сбоку от него низенькой костнице, год от года растущей вглубь горы. По проспекту, ни разу с него не свернув, можно было пройти общину от края до края. Ближе к месту погребения всех ллайто он раздавался в стороны, превращаясь в площадь Плача. Конечно, были другие улочки, ведущие в ту же сторону, на одну из них я даже свернул, желая пройти по памятным местам, но брат ненавязчиво подтолкнул меня обратно. Но и здесь мой взгляд то и дело цеплялся за мелочи, оживляющие память. Вот сбоку от меня вырос дом, под окнами которого я провел много часов, бывало, высматривая свою первую безответную любовь. На его двери, как прежде, висел молоточек в виде совы, сжимающей в лапах массивное кольцо. А напротив до сих пор продолжала сиять панорамными окнами цирюльня с неизменной кремовой шапкой пены на вывеске.

Вот по дороге попался другой — большой, трехэтажный, он располагался на углу Тихого бульвара и Папоротниковой улицы. В детстве мне казалось, что дом танцует: изгиб его выпуклой крыши с правой стороны полностью повторял линию вогнутой стены слева. Он неизменно восхищал и притягивал взгляды. Привыкнуть к его странной изогнутой форме, к контрастным, чересчур уж ярким цветам стен и крыши, не мог никто. В детстве я важничал перед друзьями, невозможно гордясь родством с хозяевами этого дома, задирал нос каждый раз, когда переступал его порог. В нем и сейчас жила младшая сестра матери с мужем и не то пятью, не то шестью детьми. Моего деда знали даже за пределами общины, он прославился на весь Варулфур как лучший мастер-витражник, часто надолго покидал Бухтарму, не раз бывал на парящих городах вранов, куда эти крылатые снобы очень редко допускали чужаков. В одной из таких поездок Мяун Таленка сгинул без следа. А бабушка не смогла без него, словно истаяла за несколько лет и тихо умерла во сне.

Я шел вперед, подмечая детали, позволяя памяти воскрешать для меня прошлое — дома и вывески, цветочные клумбы и уличные кашпо на фасадах, кованый ажур оград и рунные фонари вдоль тротуаров, потрескавшиеся камни булыжной мостовой и бело-черный храмовый комплекс, тучей зависший над городом.

Я дышал в унисон с этим местом. Я вновь стал его частью. Более того, меня теперь ничуть не коробило однообразное течение жизни соплеменников, их закоснелость и нежелание перестать цепляться за прошлое, не раздражали замшелые обычаи и страх выйти за пределы ограниченного мирка. Потребовалось свыше тридцати лет и тысячи верст, чтобы я сумел признаться в любви к собственному народу.

Только теперь я понял: появись я здесь в своем истинном облике, все встречные жители станут оборачиваться, останавливаться, если не оступаться при виде меня. Не потому, что мне хватило характера — или дурости, как знать? — не вернуться в общину, остаться жить среди тех, кто когда-то лишил нас родины, и — о, ужас! — найти с ними общий язык, а с некоторыми вообще наладить вполне дружеские отношения. В конце концов, я был далеко не первым… Не потому, что я сын того, кто управляет общиной без малого семьдесят лет. Я вырос таким не похожим на отца, его честолюбие и хитрость были мне глубоко чужды. И не потому, что я — блудное дитя, вернувшееся на родину. Просто жизнь здесь текла слишком размеренно, неспешно, новости из внешнего мира доходили с заметной задержкой, а новые лица немного разнообразили бесконечную скуку.

Брат молча шел рядом, не одергивал меня, не мешал самому выбирать маршрут, изредка мягко указывал, если я сильно отклонялся от цели нашего движения. Со стороны, надо думать, казалось, что именно он — временно лишенный плотной повязкой обыкновенного зрения — ведет меня, показывая интересные места и рассказывая о городе.

До нужного дома мы добрались на удивление быстро, четверти часа не прошло. Увидев вывеску, я не удивился отцовскому выбору. Как таковых, постоялых дворов в Бухтарме не водилось. Всех пришлых, которым требовался ночлег, принимали на постой жители общины. Однако, среди всех любопытных, благодаря врожденной пытливости ума и, давно ставшей нарицательной, тяге ко всему необычному, выделялся дядька Венкелас. Только ему пришло в голову купить огромный пустующий дом, снести внутренние перегородки первого этажа, открыть внутри харчевню, а две спальни над обширным обеденным залом, большую часть года пустующие, отвести для редких забредших в Бухтарму гостей — не всех, о, далеко не всех! — лишь тех, кто приходился ему по душе.

Назывался этот оплот диковинок со всего мира «Тихая пристань», в чем крылась немалая доля самоиронии Венкеласа, поскольку вот уже без малого полвека, с самого дня открытия харчевни, тишины здесь не бывало никогда. Коротко простившись с братом, я отдал должное отцовской выдержке: на постой в свой дом пришлого чужака родители приглашать не стали — не по чину, но просьбу разделить с ними сегодняшний ужин передали. Да ужина, впрочем, оставалось еще полдня, а желудок уже настойчиво напоминал, что пора бы чего-нибудь перекусить. Готовили в «Тихой пристани» отменно. Многие жители общины, особенно стражники, с наступлением ночи патрулирующие городские улицы, частенько захаживали к Венкеласу на ужин за каким-нибудь излюбленным блюдом, приготовленным его руками. Вот и я собирался последовать их примеру.

Мельком оглядев приветливо распахнутые ворота, я шагнул на просторное, пустынное поутру подворье. У боковой стены дома, расположенной в дальней его части, глухо взрыкнул старый приятель хозяина — уутайский горный волк — и, проводив меня не по-звериному проницательным острым взглядом, с чувством выполненного долга вернулся в тень под окном едальни.

Время давно перевалило за полдень, а из-за приоткрытой двери слышался гомон посетителей и переливчатые звуки четырехструнной домры. Шагнув из вязкого тропического жара в приятную прохладу харчевни, я с удовольствием вдохнул умопомрачительные ароматы скворчащего на сковороде мяса и свежих кунжутных лепешек. Владелец бросил на меня один короткий взгляд, вновь возвращая свое внимание залетной птичке. Танцовщица в традиционном женском одеянии зигмар отплясывала в центре обеденного зала под негромкий пронзительный плач струн. Время от времени в мелодию вплетался мягкий, бархатный баритон певца, завораживающий теплыми переливами. По всем традициям и канонам, подобный голос должен был петь о вечной любви или восхвалять необыкновенные достоинства какой-нибудь жестокосердной красотки. Бард, однако, ничуть не собирался соответствовать чьим-то представлениям о том, к чему пригоден его голос, исполняя неизвестную мне печальную балладу о караване, сгинувшем в пустыне, и об оазисе, выросшем на месте гибели молодого гбайя[32].

Танцевала тоненькая плясунья несравненно, вкладывая душу в каждое движение. Вместе с ней звенели-пели, вплетаясь в мелодию, браслеты и подвески, колыхались, вторя стуку пробковых сандалий, бусины, цепочки и монетки, в невероятных количествах нашитые на яркое двуцветное одеяние. До сих пор мне ни разу не доводилось видеть танцовщиц зигмар, но все рассказы о них оказались правдой. Вместо привычной моим соплеменницам длинной рубахи, а поверх поневы, подпоясанной широким расшитым гашником, или распашного кафтана на костяных пуговицах по особым праздникам, песчаница по самую шею обернула вокруг тела сине-охряное полотнище тончайшей шелковой ткани. Волосы же и вовсе до последней прядки спрятала широким плотным алым платом, свисающим до самых щиколоток. В некоторых местах сквозь тончайшее покрывало время от времени проступало обнаженное девичье тело, но в целом слои ткани, наложенные друг на друга внахлест, пожалуй, выглядели вполне прилично, почти как обыкновенная шитая одежда. В халифате — если память мне не изменяла — подобный женский наряд назывался тамлхефт, использовался вот как сейчас… для танца, и имел какое-то обрядовое значение. Стоило признать, выглядела песчаница в своем крайне экзотичном наряде чарующе-притягательно. А уж движения ее гибкого тела, то стыдливо и робко прячущегося под многочисленными складками шелка, то на краткое мгновение развратно мелькающего из-под него во время танца, производили на всех мужчин странное, почти гипнотическое воздействие.

Разглядывая вторую встреченную мной на полуострове хвостатую, сравнивая эту смуглокожую халифатку с той, первой, я испытал жгучий стыд из-за того, что не знал ничего о ней, хоть она и оставила солидное подтверждение своего дальнейшего благополучия.

Я ничуть не удивился утонченной красоте плясуньи, правильным чертам ее лица, почти черным выразительным глазам, в самой глубине которых время от времени чудилась янтарная искра. Не удивился властному взгляду, похожему на змеиный. А вот ритуальные узоры-обереги и на ее подбородке, и на щеках, и на переносице, а слева у виска — и на узком выбритом клине кожи, меня несколько насторожили. Танцующие жрицы Схиеф Хефнистан[33] считались редкостью даже для жителей халифата. Бесконечное одиночество и скитания, в религии песчаников олицетворяющие земной путь их богини, жрицы выбирали не так уж и часто, несмотря на то, именно этот вид служения считался самым почетным.

Встретить дочь пустыни, отказавшуюся от возможности создать семью, завести детей, на другом материке, в тысячах верст пути от родины, увидеть ее танец… Нереальное, невозможное чудо! Как бы то ни было, сомнений в том, что передо мной и парой десятков подвыпивших посетителей корчмы разного возраста и достатка танцевала истинная жрица-скиталица, не возникало. Боги вообще не терпят подобного рода обман, и частенько карают за него весьма и весьма сурово.

А пару мгновений спустя, зачарованный танцем, я вообще позабыл обо всем. Казалось, оторву взгляд от стройного тела, по-змеиному извивающегося в центре зала, от гибких рук, по самые плечи оплетенных браслетами, от ладоней, звонко отбивающих ритм мелодии, и тотчас же упаду бездыханным. В танце песчаницы не осталось ни капли разума, она не просчитывала движений, она — я мог бы поклясться — отдалась музыке, следовала за перебором струн, словно пропускала сквозь собственное тело текущую реку мелодии, позволяя звукам подхватывать его и кружить. От этого в каждом движении ощущалась магия.

Продлился танец-молитва не долго. Затухающий печальный плач домры кружил плясунью все медленнее и медленнее, все тише и тише, пока наконец, танцовщица не стекла бескостно вниз, почти распластавшись у ног спутника. В пестром своем одеянии на темных досках пола она напоминала диковинный распустившийся цветок.

Еще некоторое время зачарованные представлением зрители молчали, но затем, сообразив, что продолжения не будет, загомонили, захлопали разом, выказывая поднявшейся с пола плясунье свой искренний восторг. Я же, зная, что сегодня жрица вряд ли будет еще танцевать — после воззвания к богине, наверняка, с трудом найдет силы даже на простые и привычные движения: независимо от конфессии, любые жреческие ритуалы чрезвычайно энергозатратны — шагнул к стойке, отрезавшей зал едальни от кухонного царства.

Венкелас повернулся ко мне лицом и подался вперед, разглядев типичный наряд ловцов и трапперов. Казалось, даже взгляд его изменился, стал острее, внимательнее. И было отчего: и охотники, и следопыты считались знатными перекати поле. Таким всегда было что рассказать о собственных странствиях. Проницательность пожившего на свете хозяина харчевни и то, сколь быстро он оценил ступившего на порог гостя, висящее на поясе оружие, сноровку и воинские умения, могли принести мне немало неприятностей, но вызвали лишь улыбку. Венкелас, судя по возникшему на его лице и в глазах воодушевлению, уже готов был усадить меня за ближайший столик и забросать парой-тройкой миллиардов вопросов. Подобная бесхитростная искренность вызывала уважение. За все годы странствий — самостоятельно и на службе — я повидал немало трактиров, постоялых домов и их владельцев. Венкелас выделялся из их числа. Не расхваливал свое заведение без меры, стараясь во всем угодить дорогим гостям, но и губы не поджимал от излишней скаредности, пытаясь с каждого постояльца урвать побольше золотых.

— Мир вашей земле и вашему небу, — поклонился я, выказывая свое уважение хозяину корчмы. Мужчина вежливо склонил голову мне в ответ:

— Попутного ветра в твои крылья.

Так на приветствие отвечали только враны, но не мои соплеменники. И такой ответ сказал мне о том, что Венкелас наверняка в курсе и о том, кто я на самом деле такой, и о том, с какой целью отец хотел видеть меня в Бухтарме.

— Надолго ли задержишься в нашем городе, исав…

— Свир Горчень, — правильно понял я заминку харчевника и назвался именем того, чью внешность присвоил на этот раз.

— Подготовить ли тебе спальню на втором этаже моего скромного дома, исав Горчень? — поинтересовался Венкелас?

За его участливой интонацией мне слышалась спокойная сила — в молодости Венкелас, как и я сам, побывал в числе откупных, отдав десять лет своей жизни на службе во дворце ллаэрла. Так что я не был склонен считать этого мужчину безобидным корчмарем, с образом которого он, надо полагать, за долгий срок сжился. Недаром же хитрый прохиндей — мой папаша — выбрал именно его едальню в качестве места моего проживания.

Я бросил мимолетный задумчивый взгляд вокруг, словно размышляя над ответом или обдумывая дальнейшие планы, а на самом деле оценивал реакцию посетителей на свои слова:

— Думаю, на пару дней задержусь, упакую как следует добытое, встречусь с главой общины, раз уж он так настойчиво меня зазывал, да отправлюсь обратно в цивилизацию, — с вальяжной неспешностью и некоторым столичным ханжеством ответил я, будучи твердо уверен, что каждое слово и даже интонация уже к вечеру будут известны, пожалуй, всем заинтересовавшимся моим появлением. А я подожду и понаблюдаю, кто же клюнет на эту немудреную наживку. Сколько понадобится, столько и подожду. В Бухтарме у меня имелось лишь одно важное дело — встреча с отцом, а терпения мне было не занимать. У ловцов и трапперов это, в принципе, нужное для сохранения жизни и здоровья качество.