Люди vs Боты (СИ)

Глава 19. Художник. Попойка у черных людей. Ночь перед возвращением Александра и Светы

Приняв душ, Художник одевался для похода в гости. Девчонки идти отказались, сказав, что пусть он с Ваней сначала разведает, что да как, а уж потом они примут решение. Художник был не против. После работы он тут же пошел домой и очень скоро был готов, Ваня же остался на кухне подкрепиться перед вечерней гулянкой и велел идти без него. "Я попозже подойду, поем, помоюсь не спеша и подойду, — заверил он".

Взяв фонарик и никого не дожидаясь, Художник вышел из дома. Он решил идти не через аккуратно подстриженные поля в низине, как они обычно ходили, а по дороге, ведущей через лес и проходящей по самому подножью ближайших холмов.

Никакого искусственного освещения в лагере не было, за исключением трех прожекторов, расположенных на шипе, на столовой и возле главных ворот. А в том районе, где жили русские, светили только окна окрестных домов, луна, звезды и фары периодически проезжающих мимо машин.

Он прошел мимо постоянно открытых деревянных ворот, непонятно для чего предназначавшихся, и оказался в глухом лесу. Даже когда глаза привыкли к темноте, он все равно не смог ничего разглядеть. Чернь вокруг расходилась белыми кругами и невозможно было различить очертание ни одного предмета. Лишь задрав голову к темно-фиолетовой полоске неба, извивающейся между верхушками деревьев, которые росли по обе стороны дороги, можно было хоть как-то сориентироваться в пространстве.

Художник включил фонарь. Как и положено в таких ситуациях, желтый конус света, с вершиной в маленькой лампочке, тут же возник впереди. Он поводил им по дороге, потом по кустам и уверенно зашагал вперед.

Миновав небольшой подъем, он добрался до развилки. Слева был крутой поворот, уводящий дорогу резко вниз прямо к центральному зданию лагеря — шипу. Справа — серпантин к верхним ярусам жилых домиков и полю для игры в лакрос. Фонарь Художника нащупал своим лучом забавную табличку: "Whoa! Watch out! Horses on the road!". Конюшня, на которой работал их сосед колумбиец, располагалась чуть ниже и здесь часто можно было встретить делающих "horse riding" детишек. Продолжив свой путь под горку, Художник задумался о предстоящем вечере. Зачем же он идет в дом черных? Конечно же, не длятого, чтобы выпить с ними виски или покурить гашиша. Ему интересно другое: кто они? Просто рабочие или посвященный во все тайны персонал? Тот же самый вопрос его интересовал и относительно русских коллег, но здесь было кое-что ясно. Александр, уехавший по партзаданию в Нью Йорк, явно не был простым мальчиком на побегушках. Видимо, его признали здесь за своего, либо же контакт с ним был налажен еще до прибытия в Штаты. Такое тоже могло быть.

"Почему же никто не пытается выяснить мою сущность? — сокрушался Художник. — Неужели им больше не нужны ценные кадры или они каждый раз подолгу присматриваются к человеку?" Конечно, он находился здесь еще совсем не мало времени, но за эти дни он извел огромное количество огнетушителей, пытаясь не сгореть от нетерпения. Кем он только себя не представлял за это время! И муравьем в жаркий день, очутившемся ровно на фокусном расстоянии от линзы в маленьких ручках любопытного мальчишки. И незадачливым, интересующимся всем на свете мотыльком, слишком близко подлетевшим к костру бойскаутов. И даже фитилем! Именно фитилем, который сгорев, передаст воспламенителю необходимый для детонации огонь. Но не простой бомбе предстоит взорваться этим летом, а той единственной, не первую тысячу лет пылящейся в кладовых человеческого разума, назначение которой есть разрушение необъятных барьеров самоограничений, скрывающих такие чудесные места, куда лишь раз в тысячу лет долетал случайный взор самого просветленного ума.

Его любимым огнетушителем против апогейного искуса всей своей жизни было напевание песенок. Ничто так не помогает отвлечься от мыслей, как монотонная физическая работа с одной стороны и автоматическое повторение когда-то заученных слов. Все это напоминало особого рода мантру.

Слева, из-за простенького деревянного забора загавкала собака.

— Хороший песик, хороший, — инстинктивно сказал Художник.

Псина заткнулась.

Сквозь деревья уже пробивался свет прожектора, расположенного на шипе. Значит, он уже близко.

Действительно, через пару минут Художник стоял под натянутыми стальными канатами "zip line" — аттракциона для детей, где на них надевали специальные крепления, пристегивали к канатам и спускали с высоты прямо в воду, главное было — удержать трусы, когда разогнавшееся колесо движущегося механизма по инерции десять метров тащит тебя по поверхности воды, не давая поставить ноги на дно.

Отсюда было уже рукой подать до столовой, а там, мимо огороженных сеткой теннисных кортов и волейбольных площадок до заветного домика с фанерными стенами.

Когда он проходил мимо столовой, свет внутри уже не горел, а прожектор на здании — наоборот, это свидетельствовало о том, что все русские уже ушли, приведя свое хозяйство в надлежащий перед ночью вид.

"Конечно же, они пошли по низу, — подумал Художника, — как всегда". Оно было и понятно, ведь девушки жили в шипе и парни провожали их по дороге к себе домой.

Наконец, Художник добрался до нужного ему места. Задний фасад дома был глухой, как настоящий брандмаузер. Третий в этом лагере прожектор, установленного около главных ворот, слабо обдавал его тусклым желтым светом. Пройдя вокруг домика по тропинке, парень оказался перед верандой, из-за двух огромных окон она была, напротив, сильно освещена. И через эти окна просматривалась вся центральная комната, в которой сейчас толпилось немало чернокожих людей.

Он выключил фонарик, провел ладонью по волосам и поднялся на веранду. Затем аккуратно отворил дверь и шагнул внутрь. Все тут же посмотрели на него.

— Привет, ребята!

— Заходи, садись, — сказал Дерелл.

Художник прошел в ближайший угол и оперся на дверной проем, ведущий в чью-то спальню. Он осмотрелся. Комната была просторной и, как это здесь принято, плавно переходящей в кухню. Зеленые стены вызывали удивление так же, как и кожаные диван и два кресла. Напротив них стоял телевизор, под ним на полу валялась игровая приставка. Посредине комнаты располагался стеклянный стол, в тот момент заставленный стаканами и бутылками. Но еще больше питейной посуды было на кухонном столе, издалека это было даже больше похоже на барную стойку.

— Налей себе что-нибудь выпить, — небрежно бросил Ланни, худощавый высокий мужчина с длинными, заплетенными в дреды волосами. Он всегда передвигался очень неспешно, говорили, что из-за проблем со спиной.

Как ни странно, вечером в более интимной обстановке эти люди не спрашивали тебя "как дела" и казались даже чуточку грубоватыми, но Художник не знал, где тут фальшь. Скорее он был склонен полагать, что именно на таких вот вечеринках, или как сказали бы в России, тусовках, черные ребята напускали на себя эту непривычную грубость и нарочитую небрежность, стараясь походить на стереотипные образы своих братьев из больших городов.

На кухне стоял Фидейл и выковыривал пальцами лед из формочек себе в стакан.

— А! — воскликнул он и хлопнул Художника по спине. — Угощайся, бери все, что тебе хочется. Вот лед, вот виски, вот ликер, вот водка, вот пиво. Дерелл, где еще пиво, мать твою?

— Я не знаю, я не знаю. Шерман взял последнюю банку.

Квадратный Шерман вальяжно развалился в кресле. В руках у него была литровая стеклянная бутылка, наполненная оранжевой жидкостью, он периодически подносил ее ко рту и наклонял.

— Дерелл, у меня свое пойло. Мне ваше пиво не нужно.

— А что он пьет? — поинтересовался Художник у Фидейла.

— Пиво. Только мы пьем его из банок, а он из больших бутылок.

— А где Блейк?

— Блейк уехал домой на три дня.

— А Гай?

— Гай у себя в комнате, ему завтра раньше всех вставать, — ответил Фидейл на очередной вопрос русского.

Куки действительно вставали очень рано, Шеф-повар приходил на кухню к 6 часам, его помощники чуть позже.

— Ну а Эрл где?

— Эрл болен, он в спальне.

Художник еще раз оглянул комнату: Дерелл, Шерман, Ланни, Фидейл. И он. Вполне достойная компания.

Он взял большой красный одноразовый стакан и налил туда немного виски.

— Кола в холодильнике, — крикнул Дерелл с дивана.

— Спасибо, я так.

Когда он вернулся в комнату, то все сидячие места были заняты, в креслах сидели Шерман и Ланни, а Фидейл и Дерелл делили диван. Все четверо смотрели баскетбольный матч и изредка восклицали что-нибудь нечленораздельное.

— Садись сюда! — Подскочил Фидейл, — садись, я тебе говорю.

Художник был решительно настроен не поддаваться, но уже через десять секунд его силком усадили на мягкую нагретую поверхность.

— Ты — гость, вот и сиди.

Где-то на кухне очередной цикл запустила стиральная машинка.

Все терпеливо смотрели матч, давая русскому попривыкнуть к обстановке и выпить хотя бы пару-тройку порций.

Когда он подошел к стойке, что сделать себе третий стакан виски, на этот раз, возможно, с содовой, к нему подошел Ланни. Художник обернулся в его сторону и мужчина расплылся в улыбке, он несколько раз кивнул головой, будто хотел сказать, знаю, я все знаю, все понимаю, успокойся.

— Я покажу тебе отличный коктейль.

— Хорошо.

— Берешь виски, — он плеснул немного в стакан Художника, — затем водка, немножко льда и ice tea. Попробуй.

Художник пригубил напиток, он был в точности таким, какой он пил у Боба, направившего его в этот лагерь.

— Ммм… совсем не чувствуется алкоголь.

— Это только кажется. Выпей парочку другую и тебе будет очень хорошо. Я знаю, о чем говорю.

— Но если ты с девушкой и ты хочешь, чтобы у тебя стоял всю ночь, то пей джин-тоник, — кричал с дивана Дерелл, — джин-тоник и у тебя стоит всю ночь.

— Успокойся, Ди, — буркнул сидящий рядом Шерман, — парень сам знает, что ему пить, когда он с девушкой.

Художник улыбнулся, поднял стакан в направлении сидящих, а потом протянул его к Ланни. Тот поднял свой, они чокнулись и выпили.

— Сделать тебе еще один? — спросил Ланни.

— Да, пожалуйста, а я пока налью тебе чистого виски, ты ведь его пьешь?

— Да.

— Что ты делаешь тут, Ланни, — спросил Художник, откручивая пробку с бутылки.

— Работаю.

— Кем?

— Помощником шеф-повара.

— И все?

Ланни помедлил и ответил:

— Нет, еще я спаиваю русских парней, приехавших сюда на заработки.

— Боюсь тут ты ошибся. Я, конечно, русский, и в общем-то, на заработках тут… но я думаю, ты имеешь ввиду сезонных работников, а я здесь уже не первый год.

— Да? — казалось, мужчина действительно удивлен. — Я не знал. Так значит, ты живешь тут?

— Ну можно и так сказать. Я работаю. Рисую картины, а мой агент продает их в Нью Йорке.

— Только там?

— Преимущественно

— И ты делаешь хорошие деньги на этом?

— Нет. Совсем нет. Мне только-только хватает на жизнь. А она у меня не такая уж и роскошная. Я катаюсь по вашей стране на велосипеде, смотрю разные места, людей, рисую.

— Вольный Художник.

— Именно. Еще можно сказать, ищущий художник.

— Интересно.

— О чем это вы там треплетесь? — перекрикивая телевизор, спросил Фидейл.

— Ни о чем, просто отдыхаем, — в своей манере, тихим голосом будто нараспев, ответил Ланни.

— А что ты делаешь после и до лагеря? — спросил Художник.

— Работаю, поднимаю детей.

— У тебя их много?

— Трое, хочешь посмотреть?

— Конечно.

Ланни достал из заднего кармана мешковатых клетчатых брюк кошелек, открыл его и извлек три маленькие фотографии, на первой был мальчишка лет 16, он широко улыбался белыми ровными зубами, на второй карточке точно так же улыбалась девушка, чуть постарше, а на последней фотографии был уже взрослый парень, ровесник Художника.

— Джейкоб, Энни и Эрик, — поочередно назвал детей мужчина.

Про себя Художник отметил интересную особенность этих фотографий. Задним фоном для каждой служила какая-нибудь фантастическая картинка. На первой это красивейший закат на пляже среди пальм, на второй — синий-синий океан, на третьей — тропический лес. От таких искусственных фонов, лица детей тоже казались слегка натянутыми и вычурными. В слух же он сказал:

— Замечательные ребята!

Ланни будто прочитал его мысли и фыркнул, а потом махнул рукой.

— Значит, именно их ты поднимаешь, да? — Продолжал допытываться Художник.

— Да, сэр.

— Зачем ты назвал меня "сэр"?

— А почему я не могу назвать тебя "сэр"?

— Я думал, "сэр" — это обращение к начальнику или кому-то важному, не знаю как сказать, но мне казалось, это что-то заискивающее.

— Нет, — улыбнулся Ланни, — это нормальное стандартное обращение, вроде "мужик", "чувак".

— Первый раз слышу об этом.

Ланни пожал плечами.

Больше книг на сайте - Knigolub.net

— А я еще одно знаю, очень забавное, — сказал Художник, — "dog", в смысле собака, животное.

— Да, да, — Ланни засмеялся и налил себе еще виски. — Эй, собака.

— В России если ты так скажешь кому-нибудь, то получишь по лицу.

— Правда? А у нас это вполне нормально. Так говорят в основном молодые, но ничего обидного в этом нету.

— Эй, собака, — сказал парень по-русски.

— Что?

— Так это звучит на моем языке.

— Понял.

Художник подумал, что он становится слишком болтливым и забывает о цели своего визита.

— Так все-таки, Ланни, чем ты занимаешься, когда не работаешь тут?

— Работаю, чем же я еще могу заниматься. Пойдем лучше сядем, стоять устал.

Как только они вернулись в комнату, Дерелл сразу же предложил покурить.

— Идем в туалет, — сказал он.

Художник, Дерелл и Ланни через дальнюю спальню, пустовавшую сейчас, прошли в просторную душевую. Дерелл открыл маленькое окошко, опустил крышку унитаза и сел сверху. Ланни, недолго думая, уселся прямо на пол, выложенный мелкой белой плиткой. Художник последовал его примеру.

— Кто-нибудь из русских еще придет?

— Не знаю, Иван обещал, но когда я уходил, его еще не было дома.

— А девчонки?

— Они сказали, что в следующий раз.

— Эх! — расстроился Дерелл.

— Ты куришь марихуану? — спросил Ланни.

— Да, — моментально по привычке ответил Художник, но тут же вспомнил, что завязал с наркотиками.

Дерелл достал из кармана пачку сигарет, открыл ее и внимательно осмотрел, потом извлек крайнюю, повертел в руках и, удостоверившись, что не ошибся, сунул в рот и прикурил. Пощелкивая и потрескивая, самокрутка издавала специфический запах. Сильно затянувшись, парень передал косяк Художнику.

— Отличная дрянь, — сказал он на выдохе.

Художник секунду помедлил, а потом сделал глубокую затяжку. Он сам удивился, когда не поперхнувшись с непривычки, спокойно выпустил дым наружу из легких.

Ланни тоже затянулся, но не один раз и глубоко, а сделал несколько маленьких коротких затяжек, отчего стал похож на какого-нибудь русского прощелыгу в сдвинутой на глаза кепке, бережливо докуривающего драгоценный хабарик.

Описав еще два круга, остаток самокрутки отправился в унитаз затем, Дерелл подошел к раковине и смачно сплюнул в нее, Художник же уселся на его место.

Ланни и Дерелл закурили свои любимые ментоловые сигареты, а он откинулся на сливной бачок и прикрыл глаза, душевая комната кружилась вокруг него в танце под музыку из балета Хачатуряна "Спартак".

— По пути, Ланни, твой коктейль просто чудо! Я буду звать его коктейль Ланни, если ты не против.

— Спасибо, спасибо большое, я оценил, — в своем стиле поблагодарил мужчина.

Художнику резко захотелось сказать что-нибудь такое, что он уже давно подумывал сказать, но не решался.

— В России тоже пьют пиво из больших бутылок, только у нас они еще больше и не стеклянные, а пластиковые.

Дерелл и Ланни выразили очень деланное удивление на лицах.

"Чушь несу, — подумал русский про себя и рассмеялся."

— Что? — улыбаясь до ушей спросил Дерелл.

Вместо ответа, русский задал вопрос:

— А ты чем занимаешься, когда не работаешь в лагере?

Ланни рассмеялся.

— Чего ты так этим интересуешься?

— Просто хочу узнать получше, что вы за люди. Мне говорили, что тут работают очень замечательные личности.

Продолжая улыбаться, черные переглянулись.

— Ишь ты.

— А ты-то сам чем занимаешься? — спросил Дерелл.

— Он рисует картины и продает их. А рисует во время путешествий по Штатам.

— Здорово. И что же ты рисуешь?

— Картины, потом покажу, у меня в лептопе они.

— Круто.

— И как долго еще ты планируешь этим заниматься? — спросил Дерелл.

— Очень долго, всю жизнь или пока не надоест.

— Хм, то есть ты хотел бы заниматься этим всю жизнь?

— Да.

— Но в то же время ты считаешь, что в определенный момент тебе это может наскучить.

— Да.

— И ты бросишь это дело?

— Конечно, зачем же я буду заниматься чем-то против своей воли?

— Но ведь сейчас ты хотел бы заниматься этим всю жизнь?

— Да, но я же не знаю, чего я буду хотеть через год или хотя бы через месяц.

— Но сейчас, имея ввиду всю жизнь, ты имеешь ввиду и тот момент, когда тебе это, возможно наскучит?

— Да.

— Значит, если такое все же случится и тебе надоест рисовать, то в любом случае, тебе придется переступить через себя?

— Я понимаю к чему ты клонишь. Хочешь сказать, что если я брошу свое творчество, то я предам свое нынешнее желание, а если продолжу им заниматься, то это будет наперекор мне будущему?

— Эээ… что-то вроде этого.

— Что я могу сказать…, - Художник попробовал открыть глаза пошире, чтобы не казаться слишком вкуренным. — Тут все не очень сложно. Если выбирать, какому себе быть верным, то приоритет, конечно, следует отдать настоящему, потому что будущее, прошлое, они, знаешь ли, вещи очень абстрактные. На эти темы можно размышлять и разговаривать сутками. При моей кочевой жизни время подумать у меня есть и вот я тут подсчитал на досуге, что в среднем размышляю около трех часов в день, именно размышляю. То есть думаю о чем-то большом и глобальном, а не о том, где мне покушать или почему все бабы дуры, хотя последняя тема, будучи достаточно раскрыта, вполне может претендовать на такой статус. Итак, три часа в день это — девяносто часов в месяц и тысяча восемьдесят часов в год или сорок пять суток. Представляете! — воскликнул он, увлекшись рассказом, — сорок пять суток в год… чистых размышлений! Так что сейчас, на скорую руку, предлагаю не копать слишком далеко, а довольствоваться либо общими рассуждениями, либо говорить только об окончательно додуманных вещах, объяснение которых не требует поднимать гору мыслительных выкладок.

— Мы тут подумали, — после долгой паузы сказал Дерелл и посмотрел на Ланни, тот кивнул в ответ, — что ты очень хорошо говоришь по-английски.

— И еще мы подумали, — теперь наоборот, Ланни посмотрел на Дерелла и уже тот, в свою очередь, кивнул в ответ, — что ты, должно быть, очень специальный Бот, раз загоняешь такое дерьмо!

Оба чернокожих от души засмеялись, не до конца понявший их намек Художник легонько улыбался, а его собеседники в это время уже ржали как лошади.

Несколько минут продолжалась эта истерия, когда один из них успокаивался, то второй начинал с новой силой, а потом наоборот. Когда же они все в слезах, наконец, успокоились, Художнику показалось, что их черная кожа стала чуть бордовой, будто они раскраснелись.

— Мы, — начал Ланни, — я имею в виду всех куков — отдельная группа людей, мы работаем здесь уже не первое лето, далеко не первое, Гай здесь уже 30 лет, я меньше, Дерелл и Блейк совсем молодые, но дело не в этом. Когда начался весь этот замут с Личностями и Ботами, мы с Гаем работали тут, еще с прежним хозяином. Ну так вот, сначала новые хозяева сократили весь старый штат, но потом у них возникла проблема с куками, и они пригласили нас обратно. Через некоторое время нам предложили пройти тест, как-то они его объяснили, но я уже не помню. Короче, тогда в Личности мы не попали. Понимаешь ли, тут такое дело, у меня жизнь не сахар всегда была. Бедность, проблемы с родителями, потом я попал в автокатастрофу, долго лечился, повредил спину, как оказалось, на всю жизнь, женился, дети, бедность.

— Извините, — перебил Художник, — но в Америке грешно говорить про бедность. Вы же самая богатая страна в мире.

— Да, но если ты получаешь меньше сорока тысяч в год, то ты едва выживаешь здесь.

— Если ты получаешь сорок тысяч в год в России, — сказал Художник, — ты много себе можешь позволить!

— У вас другие цены.

— Да! Да! Да! Цены у нас действительно другие — выше, чем у вас.

— Не может быть.

— Вы уж поверьте. Хотя есть, конечно, нюансы… Ладно, Ланни, извини, что перебил, ты рассказывал о себе.

— Ну да, так вот…, - мужчина сморщил лоб и через секунду продолжил, — так получилось, что особых вершин я к тридцати годам не достиг. Ни карьеры, ни образования. Семья — вот все, что у меня было, да и то в последнее время были сильные нелады с женой. Но я всегда умел довольствоваться малым, ты вот когда про свое творчество говорил, ну про настоящие желания, будущие и прошлые, ты все верно сказал. Я всегда так жил… немного по киношному, без прошлого, без будущего. Часто задумывался, почему так вышло, вроде в каждый отдельный момент времени отдавал отчет тому, что я делаю, а когда все эти моменты сложились в тридцать лет…, - Ланни развел руками и прищелкнул языком, — короче никакого созидателя из меня не вышло. А с какого-то момента, теоретической основой всей этой дифференциации стало учение Ницше, ты читал?

Художник кивнул и быстро сказал:

— Но совсем недавно, то есть это никак не повлияло на мое мировоззрение, просто я с удовольствием отметил, что есть все-таки в этом мире мои единомышленники… то есть были…

— Ну так вот, и я, да как впрочем и кое-кто еще, — продолжил Ланни, — "творящим впереди себя" не являюсь, точнее, может и являюсь, но признать меня таковым отказались. Однако с работы нас не уволили и мы несколько лет подряд приезжали сюда каждое лето, особо не вникая в двудонную концепцию всего этого места.

Но как-то раз, было это после того, как наши боссы рассорились и разбежались в разные стороны, меня снова вызвали на собеседование. Проводил его тогда сам Джонни, ему в ту пору было не просто, сильный у них разлад вышел с Майклом и Бобом, и Джонни наш решил пересмотреть подход к разделению людей на Ботов и Личностей.

Художник вспомнил Боба — человека, который и рассказал ему про это место.

— Майкл тогда до одной очень хорошей мысли додумался, он решил, что все не так просто и люди типа меня, Фидейла и даже Шермана, хотя последнего тут тогда еще не было, тоже являются Личностями. То есть, показатель Бота это не то, что он очень простой и глупый, а Личность, в свою очередь, не обязательно должна быть активной, всем интересующейся и бесконечно талантливой, нет. Бот — это существо, не наделенное собственным разумом, типа робота. Он может только то, что ему разрешается кем-то сверху… или снизу, сейчас не об этом. А личность, какой бы жизненный выбор она не сделала, обладает автономным разумом, который более или менее адекватно реагирует на все происходящее и сам может принимать решения, развивать и всячески двигаться дальше. Но большая опасность для распознания тех и других кроется в том, что даже самый талантливый ученый, который, казалось бы, является образцом настоящей Личности, на деле может оказаться сущим Ботом.

Художник напрягся.

— Если считать, что есть некий то ли сверхразум, то ли еще какой-то стаф, который отвечает за все наше существование и именно он запихивает к нам в мир этих самых противных мерзких ботов, то он, сомнений нет, знает все, что только можно знать о нашем мире…

— Постой, постой, — перебил Художник, — ты хочешь сказать, что этому сверхразуму ничего не стоит запрограммировать какого-нибудь бота на то, чтобы в определенный момент своей жизни он сделал серьезное научное открытие?

— Именно! — воскликнул молчавший до этого Дерелл.

— А как же дело обстоит с произведениями искусства? Может ли Бот рисовать или писать музыку? А стихи? Книги?

— Никто точно тебе ответить не сможет. Да, были случаи, когда среди таких деятелей мы выявляли ботов… но понимаешь… скорее я бы сказал, что встречались среди них люди, которых мы не могли отнести к Личностям…, но ты же теперь знаешь, что и я не сразу попал в этот список.

— То есть, до сих пор неизвестно, понимает ли этот сверхразум наше искусство?

Мужчины кивнули.

— Так на какой главный критерий сейчас опираются, когда пытаются выявить Личность?

— Это вопрос не к нам…, с тобой же проводили специальное психологическое собеседование?

— Нет.

— Странно, обычно его проводят со всеми новичками.

— А может быть они ждут "сканер"? — спросил Дерелл и тут же осекся под пристальным взглядом Ланни.

Художник тоже дернулся.

— Так значит, он все же существует? — он вспомнил недавнюю сцену на лужайке, где в его руках очутился ноутбук… правда совсем не на долго, — Вы нашли этот диск?

Чернокожие переглянулись.

— Диск?

— Ну да, программу "сканер"! Можете не притворяться, я знаю о чем вы говорите, я же не просто так сюда приехал, меня послал Боб. Я однажды случайно встретился с ним и разговорился.

— Боб или Майкл?

— Он представился Бобом.

— А где ты с ним встретился?

— В его доме.

— А как ты там оказался?

— Не помню, мне что-то понадобилось и я заехал в первый попавшийся дом.

— А в каком городе это было?

— Ну, сейчас я уже и не вспомню, где-то в Вест Виржинии. А в чем дело?

— Боб — нейтральная сторона, — ответил Ланни, — он, как бы это сказали про Крестного Отца, отошел от дел. Сейчас живет в свое удовольствие, чем лишний раз подчеркивает, что такой тип мировосприятия присущ и Личностям тоже, а быть может, только Личностям.

Дерелл усмехнулся и вытащил из пачки еще одну ментоловую сигаретку.

— Пойду, принесу нам выпить, — сказал он, прикуривая.

Потом встал с пола и вышел из ванной.

— Майкл же, — продолжал Ланни, — основал свое… дело или, лучше сказать, учение. Он прикрывает это какой-то религиозной сектой. В чем его теория, мне не известно, лучше поговори с кем-нибудь более компетентным в этом вопросе.

— Хорошо, Ланни, так что там насчет сканера?

— Я не могу разглашать эту информацию людям, не принятым в наш лагерь.

— Но я работаю тут!

— Я имею в виду другой лагерь…

— Но вы же сами сказали, что я, должно быть, чертовски хитрый Бот, я подумал, что вы посчитали меня Личностью или как там…

— Все верно, но мы не вправе выносить окончательный вердикт.

— А кто вправе?

— Нет, для себя мы все решили, иначе я не сидел бы сейчас здесь с тобой, но формально, тебе надо пройти этот чертов тест.

— А почему никто не предлагает мне его пройти?

— Я думаю, они хотят испытать на тебе "сканер".

— Это я и хотел услышать, вы нашли диск… а ты говоришь, что не можешь делиться этой информацией со мной.

— А! — махнул рукой Ланни, подался всем телом чуть вперед и заговорил шепотом, — "сканер" — это не диск и не программа, это — человек, женщина. Остальное узнаешь, когда ее привезут. Если все пройдет нормально, конечно.

Художник кивнул головой и в очередной раз откинулся на сливной бачок. Да… человек… это выглядит гораздо логичнее, как он сам не догадался.

— Так это за ней поехал наш Александр? — воскликнул он.

— Да, только тише. Она — русская ведущая, раз уж ты все равно догадался.

— Ничего себе. Вот круто. С нетерпением жду встречи.

— Они должны прибыть завтра. Больше я ничего не знаю. Я же здесь далеко не первая шишка, а так… почти шестерка.

Художник молчал. Ланни достал сигаретку и закурил. Его глаза, которые еще секунду назад горели искренней заинтересованностью, теперь безразлично смотрели в маленькое открытое окошко чуть повыше головы Художника, а уголки губ были слегка приподняты в улыбке. Можно было подумать, что человек рассказывал что-то очень веселое, но потом вдруг отвлекся и о чем-то сильно задумался.

— Ланни, а ведь она вас тоже проверит, да?

— О да, в этом можешь не сомневаться.

— Не страшно?

— А с чего мне вдруг должно стать страшно?

— Ну мало ли, что она скажет.

— Я-то по поводу себя уверен. Я знаю, кто я такой.

Художнику захотелось было уточнить, но он передумал и спросил другое:

— А вдруг она ошибется?

— Я не думаю, что ее слова будут восприняты как абсолютная истина, не поддающаяся никаким сомнениям, скорее всего, начнется долгая совместная работа, направленная на достижение наиболее оптимального результата.

— Ох, ох! Ланни, полегче, я не успеваю понимать твои слова. Английский, все-таки, не мой родной язык.

Чернокожий мужчина рассмеялся.

— А что, если она не захочет заниматься этой, как ты сказал, совместной работой. Ей-то это все с какого перепуга надо?

— Ну, если она Личность, то должна заинтересоваться. Обычно наш брат годам к двадцати пяти или тридцати на такую стенку лезет, что готов все сокровища мира кинуть к ногам человека, который его с этой стенки снять сможет. Немного утрирую конечно, но все же.

— А разве ты лез?

— Было немножко. Только у меня все не так остро выражено получилось. У меня образ жизни размеренный был. Работал, детей воспитывал.

— А ты все время поваром работал?

— Нет, но довольно долго.

— А кем еще работал?

— Да какая разница, ничего интересного. Если ты хочешь услышать драматический жизненный путь настоящего черного парня, то иди поговори с Шерманом, пока он вдрызг не напился.

— Правда? Ну что же, так и сделаю, будет очень интересно послушать, ну а пока, все же, я хотел бы кое-что еще узнать о тебе.

— Слушаю тебя.

— Почему ты стал именно поваром?

— Не знаю.

— Почему не стал адвокатом каким-нибудь или дантистом?

— А какая разница? Просто не было у меня возможности образование получить да и честно говоря, глубоко безразлично мне было, кем становиться, все едино.

— Почему? — Художник заерзал на унитазе.

— Ну как почему… потому. Я вообще в жизни ничем не хотел заниматься и долгое время мне это удавалось. В определенный момент я даже считал делом чести продержаться без работы как можно дольше. Не в смысле, что мне было принципиально противно ходить работать, просто я не хотел этой рутины. Периодически у меня случались заработки, на которые я питался и одевался, все остальное время же я тратил только на себя. Но вскоре я столкнулся с двумя проблемами. Первая подкралась незаметно, прикрываясь моим другом — мозгом, а точнее — разумом.

Художник даже рот слегка приоткрыл от удовольствия, так интересно ему было послушать.

— Ну-ка, ну-ка, давай рассказывай!

— Короче говоря. Жил я себе поживал, разглядывал мир со всех сторон, но при этом старался как можно спокойнее к нему относиться, суета его меня почти не задевала… то есть был я почти блаженный.

— Как Будда?

— Ну Будда, ни Будда, но такой, спокойный парень был. Радовался всему, как ребенок, но сущность вещей видел издалека. И тут случился облом. Стало мне скучно. Да так, что терпеть невозможно было. Ну думаю, что за хрень! И давай искать выход из этой ситуации. На ум пришло несколько способов с хандрой такой бороться. Ты, надеюсь, понимаешь, что я говорю не просто про скуку, а про такую скуку, которая все внутри переворачивает и сама из твоих самых лучших и самых достойных мыслей веревочку плетет и чем больше ты думаешь, тем быстрее у нее работа спорится и вот смотришь — она уже петлю через крюк пробросила и табуреточку приготовила — вставай, мол. Тут уж, само собой, никакой бейсбол или баскетбол не поможет, никакое ЭйБиСи и СиБиЭс вместе взятые.

Я тогда к рюмке потянулся. Сука ты эдакая, сейчас я тебе покажу, как меня изнутри доканывать, когда я только к безмятежности приближаться начал. И что ты думаешь? Выпил я так, что ноги отказали. Лежу себе… хорошее дерьмо, думаю, получается. Вроде как справился. Отпустила. Но вот петелька под потолком висит. Я беру нож, встаю на табуретку, сейчас, думаю, перережу веревку и конец моей хандре. И что ты думаешь? Вместо того, чтобы сдохнуть, эта сука скука такой хитрющий шаг предприняла: она схватила меня за руку, за ту, в которой нож был, и подвела прямо к горлу — все, говорит, конец твой, Ланни, пришел. И я понимаю, что сильна она в тот момент, как никогда, что действительно, никуда мне от нее не деться, что и бороться-то с ней нет сил и желания, что не зла она мне хочет, а добра. Ну это тогда мне так подумалось.

Ланни остановил повествование, чтобы прочистить горло. Художник сидел на своем месте не двигаясь.

— Тут я себе, наверное, и конец бы устроил, да постучал ко мне в комнату друг мой тогдашний, принес он мне дряни от болезни мозга. Ну я ему и открыл, подарок принял… и пришла ко мне думка. Такая думка пришла, что, дескать, слабак ты, Ланни, а не умник, как всегда надеялся. Не знаю, почему мне тогда показалось, что умник не может быть слабаком и наоборот, кажется, что это не взаимоисключающие понятия, но тогда это на меня подействовало. Да так подействовало, что подскочил я против всех законов опьянения и против всего опыта растаманского подскочил… и побежал. Ну не в прямом смысле, а в умственном. Подумал я, что мир приподниму, переверну, перетяну…, пересилю…, - Ланни засмеялся, — но ничего не вышло. Через месяц я познакомился с женой своею будущей, влюбился…, а потом… семья, дети, развод. Не вышло счастья.

Его глаза по-прежнему ничего не выражали, а губы все так же были слегка приподняты. Плечи Ланни были выставлены вперед и он казался очень сгорбленным, то ли Художник не замечал этого раньше, толи эта перемена произошла совсем недавно.

— Сам понимаешь, — продолжил мужчина, — что пришлось мне идти работать. Ну вот и стал я поваром. Хотя зачем это все….

— Нравится?

— Да чему тут нравится. Гай, конечно, говорит, что любит готовить, но я этого не понимаю. Разве человек рождается для этого? Для того, чтобы научиться вкусно готовить пищу или хорошо защищать других в суде? А может для того, чтобы хорошо и бессмысленно водить гоночный болид по кругу? Да или даже руководить страной? Как может нравиться такое занятие?

Художник нахмурился.

— То есть да, конечно, нравиться оно может… но… короче все это не верно, не правильно. От слабости ума человеческого, от неспособности понять природу свою и окружающих, от бессилия терпеть нападки своего разума, терзающего тебя за бездействие и бесполезность. Ладно бы люди просто работали и помалкивали. Деньги всем нужны, что тут скажешь, нет ведь, найдется такой лицемерный кретин, который будет с пеной у рта доказывать, что ему все эти прибамбасы по душе. Что у него сердце нарадоваться не может, когда он кому-нибудь новую машину из своего салона продает. Нет бы сказать, что я просто очень деньги люблю, так ведь начнет заливать, что именно работа такая ему мила, что командировки в дальние страны его интересуют очень и вообще, помогать людям выбрать их новое средство передвижения — это для него очень приятно и даже гордость он испытывает и глубокое чувство самоудовлетворения, когда человеку поможет.

— И?

— Срать я хотел на такого мудака!

При кажущейся напряженности речи Ланни был совершенно расслаблен и говорил без особой интонации, так, будто рассказывал это уже в миллионный раз и вообще, давным-давно понял все это и теперь ему даже неприятно возвращаться и осквернять свою речь такими простыми вещами.

— Скажи, кому станет легче, что этот хмырь продаст за свою жизнь три тысячи машин?

— Может быть людям, которым он их продаст?

— Да чем же им легче-то будет?

— Ну хотя бы тем, что им больше не придется ходить пешком или ездить на своих старых, быть может, разваливающихся машинах.

— А что миру до людей этих?

— Как знать, может кто-нибудь из них…

— Что? — перебил Ланни, — кто-нибудь из них что?

— Сделает что-нибудь хорошее в мире.

— Да как же он что-нибудь хорошее может сделать, если никто и понять не может, что в этом мире хорошее, а что плохое… или лучше, что для этого мира хорошее, а что — плохое.

— А вдруг, как раз эти люди и догадаются до этого, когда будут ехать на той машине, которую он им продал в свое время?

— Или может быть, эти люди, которым предстоит додуматься до столь важных нам вещей, разобьются насмерть на этих машинах… не о том речь. Ты хочешь выстроить тут причинно-следственную связь… но это слишком наивно и идеалистично. Только если ты не пытаешься сказать, что все шесть миллиардов людей служат той небольшой группке, которой и предстоит в этом мире вершить дела. Одни посредством изготовления автомобилей, другие — одежды, третьи — электричество для них производят, четвертые — воюют для них, пятые — играют в гольф на полях своих многоденежных особняков. Да?

— Как знать.

— Мы с тобой, кстати, нечаянно пришли к Личностям и Ботам. Вот те самые люди, которые всем этим занимаются для нашей небольшой группы — это Боты, а мы в свою очередь…

— Понял я, понял, — улыбнулся Художник. — Но в этот раз мы сюда как-то с другой стороны подошли.

— Правильно. Если вернуться чуть назад, то я говорил, что никогда терпеть не мог таких лицемеров, которые от своей нелепой работы кипятком писали…, а потом… потом я встал рядом с ними… нет, работу я никогда не любил, но вот уже двадцать пять лет делаю еду и ничего… жив здоров. Правда, слава Богу, мне хватало ума никогда не рассказывать о том, как мне это нравится. Да… я знаю, что так я спасаю свой мозг, неспособный, как оказалось, больше ни на что… моя должность добавляет мне какой-никакой важности, я не чувствую себя ленивым отбросом общества, я — достойный гражданин своей страны… и больше ничего. Ничего.

Пойми, я не против честных трудяг или не трудяг или не честных, не важно, я вообще не против людей, просто не надо заливать. Имейте силу признать свое место в жизни.

— А можно на примере? — спросил Художник и прищурился, вспоминая что-то.

— На моем или твоем?

— Моем.

— Давай вперед.

— Вот допустим, есть человек, который в России занимается научной деятельностью…

— Допустим или есть?

— Это будет чуточку собирательный образ на тот случай, если ты начнешь шибко критиковать его, ну чтобы мне не было обидно, ты понимаешь?

— Да, конечно, продолжай.

— Итак. Этот человек уже лет десять занимается наукой, а денег у него совсем нет… потому что не платят в Российской науке больших денег. Ну там на патентах можно кое-что заработать… но если тебе особо не свезло, то вряд ли ты будешь иметь много. Короче, среднестатистический ученый у нас получает очень мало. По вашим меркам так вообще центы.

Но получилось так, что он все занимается этим делом и занимается. Ну вот нравится ему заниматься своими катализаторами, к примеру, или еще чем-нибудь, и вот совсем уже зарплата маленькая да и ту задерживают, а он все равно занимается и занимается, будто бы от этого жизни чьи-то зависят, самозабвенно, короче, так занимается.

— Бывают такие, — кивнул головой Ланни и с гримасой боли на лице разогнул сгорбленную спину.

— Не знаю, бывают ли такие у вас в Штатах…

— Да какая разница где, просто говорю, что понятен мне твой случай.

— Ну и что ты мне на это скажешь?

— Сразу замечу, что до конца мы с тобой в этом вряд ли разберемся, скорее, я тут помру на полу около стены со своей больной спиной, ты должен сам для себя решить, как относиться к таким персонажам. Я решил. Может быть резко слишком… но…

— Ты мне лучше сначала ответь прямо на вопрос, а потом еще немножко порассуждаем.

— Ответ тут прост. Синдром Ван Гога.

Художник нахмурил лоб лишь на очень короткое мгновение, меньшее, чем требуется мечущейся в литровой банке мухе для того, чтобы сменить направление.

— Думаю, ты понимаешь, что здесь имеется ввиду не только душевное и психическое состояние описанного тобой человека, но и все психологические выкладки, которые можно вывести из этого случая. Разумеется, доля сходства может быть и не очень велика, но так или иначе, направление общего вектора ясно.

— И что же это дает? Куда бы вы отнесли Ван Гога и подверженных одноименному синдрому людей?

— Я уже говорил, что не смогу дать тебе ответ. Может быть, в скором времени мы разберемся с этим, может быть, это сделаешь ты, ну или кто-то другой, нет принципиальной разницы.

— Ах, как хотел бы я узнать все этим нюансы, — воскликнул Художник и поднялся с закрытого стульчаком унитаза. — Это, если можно так сказать по-английски, мой апогейный искус.

— Что именно, позволь узнать?

— Да все, все это, о чем ты только что говорил. Бесспорно, много истины в твоих словах и еще больше заявок на нее, но… существует и очень большой момент допуска. Конечно, я всегда интуитивно чувствовал Людей и Ботов, но часто мне встречались такие, которых трудно было классифицировать. И до Личностей они не тянут, и к Ботам отнести рука не поднимается…

— С такими труднее всего… они, обычно, честные, добрые… а еще хуже, если веселые и довольные жизнью…, но не эдакие счастливые дурачки, а вполне адекватные по общественным меркам люди.

— Да, с такими действительно не знаешь, что и делать.

— Еще одна загадка, — легонько кивнул головой Ланни.

— И неужели некому дать на нее ответ? Неужели даже Джонни, ваш духовный лидер не может рассказать что-нибудь по этому поводу?

— Эх, парень, парень. Да разве важно, кто тебе что расскажет, важна лишь правда… и вот что я тебе скажу напоследок: разберись в своей голове с серединными людьми, лишь это важно ввиду грядущих событий.

Художник не придал последним словам особого смысла и перед тем как выйти из душевой сказал, упираясь рукой в стенку рядом с дверью:

— Может быть, на фоне этого унитаза мой апогейный искус выглядит не слишком солидно, но поверь мне, Ланни, этот вопрос волнует меня не первый грамм.