Лишь тень

Часть 6

…того, сколько бессонных ночей провёл я под куполом бездонной морской ночи! Это были не считанные случаи, порой это были целые месяцы. Сотни часов одиночества и свободы, когда рядом с нами оставался только штурвал и безумное желание Полёта. С тех пор наша на двоих с Лионом яхта ничуть не изменилась, только мы стали взрослее, нам давно перестало хватать собственных грёз, нам стало недостаточно чувствовать локоть товарища, разделяющего с тобой этот мир, этот Полёт, это одиночество.

Подумать только. Сейчас у меня остался один только сплошной, бесконечный Полёт, я добился своего, да вот только одиночество сумело перерасти всё то, что раньше казалось стоящим большинства благ мира… Простите.

Аэрон донёс меня до пункта назначения в считанные часы, но никогда ранее полёт мне не казался таким тягостным, я не мог усидеть в кресле, пытаясь чуть не выкриками подгонять неторопливую машину. Эх, следовало вызвать служебный, тот не был ограничен гражданскими скоростными лимитами.

Наш «сарай» всё так же стоял неподалеку от линии прибоя. Сваи приподнимали его над песком с расчётом на приливы. Рядом с ангаром стояла обшарпанная палатка из старых хранилищ времён Освоения. Стояла давно. Оттуда на меня выглянул Лион.

Он, видимо, только что проснулся, так как выглядел совершенно потерянно. Мы пожали друг другу руки, не сговариваясь, сразу же пошли спускать яхту на волны.

Ничего не значащие разговоры о том, как Мари (и откуда он о ней знает?), о погоде, короткие фразы «подай на корму» — и вот мы уже наслаждаемся плаванием и тёплым весенним бризом. Лишь подспудно я чувствовал, что Лион ждал от этой встречи чего-то большего, чем просто дружеской болтовни. Как выяснилось позже, я был абсолютно прав.

Сияло ослепительное светило. Лион сидел на корме, прихлебывая что-то из фляжки, и неотрывно смотрел на меня, в поте лица подтягивающего рангоут на штирборте.

— Отправление скоро? — по его тону было невозможно не угадать, какое именно отправление имелось в виду.

Я поднял на него глаза и неожиданно для себя установил, что там, на берегу, никакое не сонное выражение было на его лице, а попросту самое обыкновенное. Ставшее обыкновенным. Неужели это тот самый Лион? Что-то тут не так, его внешность теперь мне говорила если не о регулярном принятии горячительных напитков, то, по крайней мере, о крайне неправильном образе жизни. И то, и другое — вещи для прежнего Лиона совершенно невозможные. Исключённые. И ещё фляжка эта, мне остро захотелось разом выбить её из его рук.

— Нет, не скоро… через полгода минимум, даже учитывая эту непонятную спешку.

Он усмехнулся.

— Кому как, а по мне почти что завтра.

— Что с тобой происходит, Лион? Что ты хотел мне сказать? Что ты хотел спросить? О чём поговорить? Неужели ты меня, ни с того ни с сего, после стольких лет поднял и позвал к себе только затем, чтоб сказать: «Когда отправление»?

Я нарочито медлительно и степенно уселся подле него, показывая, что никуда мы отсюда не поплывём, если он не расскажет хоть что-нибудь.

— Хм… настойчивый стал, с каких пор?.. Ладно, слушай.

Лион поморщился, словно ему в рот попало что-то горькое.

— Ты знаешь, что такое мы все?

— Мы двое? А причём тут?..

— «Мы» — значит все люди на этой планете. А есть мы ничто иное, как ничем не ограниченная, неуёмная жажда познания, помноженная на технику, фактически доставшуюся нам от предков. Куда мы летим, что мы там потеряли? Ты не пробовал задаться таким вопросом?

— Неправильно вопрос сформулирован, так нельзя говорить…

— Да ладно тебе, не старайся, — остановил он меня, — я сам всё понимаю. Ты просто послушай, раз уж нам обоим так это надо. Так вот, я оказался в слишком большой степени ребёнком нашей цивилизации. Ты знаешь, я успешно проходил подготовку в Центре… тебя там ещё и в помине не было, когда у меня что-то нашли в голове… не помню уже. И приговор: на переподготовку. И опять на переподготовку. И опять. Мне ничего не говорили прямо, мне просто давали понять, приглашали в этот проклятый Совет Образования… но, понимаешь, я тогда уже успел ощутить то самое, что нас всех губит. Ты знаешь, ты летал. Я уже познал тогда, что такое есть этот самый Полёт!

Его речь сорвалась на крик. Как это было непохоже на рассудительного и нацеленного на единую цель Лиона, прежнего Лиона.

— И Полёт не отпускает, что бы ты ни делал. Я как идиот снова и снова возвращался в Центр, покуда меня окончательно не списали на периферию. Возможно, мне даже после этого ещё бы удалось спокойно сделать карьеру в Совете, набрать стажёров, и при этом числиться Пилотом в каком-нибудь Третьем Ангаре, так нет же…

Лион откашлялся.

— …полез наверх, шуметь. Нашумел так, что меня попёрли втихую из Пилотов насовсем.

Я молча ждал продолжения.

— А что ты смотришь? Да, я позвал тебя, я добрался сюда, я ждал целую треклятую неделю в треклятой сырости, я успел за это время возненавидеть долбаную яхту. Но цель для меня важнее неудобств, благо по ряду обстоятельств я к ним привык уже давным-давно…

Растрёпанная шевелюра тоскливым движением повелась в сторону, отчего-то его ладонь оказалась за пазухой, что-то там нащупывая.

— Это для меня важнее всего, что только может мне предложить он. Ему не понять… да и большинству простых смертных вроде тех парней из Совета тоже. Я пришёл сюда тебя просить.

«Он». Какой-то неведомы «он».

— Просить о чём?

— Деловой тон, понимаю… мы, кажется, только что не на шутку ожесточились друг на друга, и это, скорее всего, моя вина. Но ты послушай меня…

Его голос стал похож на всхлипывания, едва-едва доносящиеся до моего слуха.

— Проклятие!

Он вскочил и одним сильным движением швырнул что-то тускло блеснувшее под солнечными лучами. Раздался звонкий плеск. А Лион уже хохотал во всю глотку:

— Я даже прикончить тебя здесь, на месте, не могу! Ты же моя единственная надежда, пусть ты трижды скажешь «нет»! И я буду просить, буду умолять… а потом уж посмотрим. Или я лечу Пилотом или не лечу вовсе.

Я вот что сейчас думаю, а насколько на самом деле далеко доходила его осведомлённость о моих делах? Его гений мог прекрасно всё рассчитать, пусть он трижды находился в сумеречном состоянии. Он хотел уйти в Полёт, и он ушёл. Но он вовсе не хотел никуда прилетать, и…

И? Что? Я не знаю, я ничего не знаю…

Последнюю фразу Лион произнес вполне осмысленным тоном и, как-то очень по-своему, рассудительно. Мне на миг показалось, что вернулся тот, прежний Лион.

И тогда я пришёл к решению.

— Значит, так. Первое — ты мне предоставляешь копию своей медкарты, делай для этого что угодно, но достань. Второе — ты мне должен одно, скажем так, желание. Не трепыхайся, всё — в пределах разумного, я прекрасно осознаю наше с тобой положение. Взамен ты будешь на «Тьерноне» одним из Пилотов-навигаторов. Вакансию я организую. Идёт?

Домой я возвращался в удручённом состоянии. Пускай он на полном серьёзе планировал меня там убить, не следовало мне поддаваться словам Лиона, жечь нашу яхту — вообще было дуростью первой статьи. Мне до самого дома лез в нос солёный аромат топлёной смолы пополам с вонью горелого пластика. Вот, значит, как оно с людьми происходит в нашем-то положении…

Мысли о недоступной покуда моему пониманию несправедливости всё лезли и лезли в голову, не давая настроиться на нужный лад. День ещё не кончился, и лучше безуспешно рассчитывать на то, что Мари всё-таки вернётся, чем оказаться застигнутым врасплох.

Ещё мелькнула мысль, отчего бы это вдруг Лиону перед моим появлением, второпях, одеваться в свежую одежду, он же явно был с этими, вечно помятыми. Но мелькнула она и пропала, так как, несмотря на все мои потуги, я оказался к событиям того вечера всё-таки не готов. Ведь…

Первое, что встретило меня, сделавшего только шаг к собственному дому, было известие, что умер Учитель. Записка, исчёрканная торопливыми каракулями Мари, была насажена на колышек калитки. Я застыл и долго не мог прийти в себя.

Смерть старика…

[обрыв]

…я оторвал, наконец, ладони от этой проклятой калитки. Пальцы не гнулись, словно сведённые судорогой.

Если я ещё хотел попрощаться с Учителем, следовало спешить.

Хм. Как в тот вечер летело время… такой стремительностью оно обладало, на моей памяти, всего раз или два.

Здание Крематория, порой, будило во мне самые резкие эмоции, но я не боялся смерти, даже когда был маленьким. Чужую — уважал, наверное. Но боялся ли… скорее всего, нет. Первый опыт общения с этим бледным созданием с косой под мышкой фактически прошёл мимо меня стараниями родственников, так что выдержал я его достаточно достойно. Отец так же тихо исчез из моей детской жизни, как и существовал в ней до того. Он ведь, и вправду, был очень незаметным человеком, не любившим, да и не умевшим выставлять себя напоказ. Наше общество не требует от своих членов каких-либо обязательств, но и без наличия таковых ничего ему не даёт.

Я уже говорил вам, что помню отца крайне смутно, его смерть, соответственно, тоже, не то, что Учителя, да и остальных… быть может, это результат маминого воспитания… не знаю. Стоит ли жалеть о том, кого больше не существует?

В тот день же я невольно сравнивал свои ощущения на Прощании с отцом (то есть, какие отложились в моей памяти, естественно) с чувствами по отношению к человеку, чьё тело возлежало теперь передо мной в мертвенных лучах тусклых ламп. Он был мне больше, чем родителем, он был человеком, который понимал меня лучше меня самого, он был творцом, создавшим меня по образу и подобию идеала, что родился некогда в его мозгу. Он искренне хотел сделать из меня совершенного члена нашего общества. Стоит ли упрекать кого-то в том, что его представления о корнях и самой сути этого общества не совпали с действительностью. Все мы ошибаемся, даже такие гении своего дела, каким был он. Только вот цена этой ошибки оказалась… но тут уж, простите, я предпочитаю держать ответ сам.

Обнажённое тело Учителя возлежало на плите из полированной керамики, тускло отблескивающей в свете подслеповатых фонариков, расположенных над ним большим полукругом. Отчего-то очень отчётливо проскользнула мысль о том, как молодо оно выглядит, ни единой лишней складки, ни намёка на дряблость и увядание. Пышущий здоровьем организм. Как безнадёжно оттенял этот образ сокрытую под ним старость, залёгшую в глубоких провалах глазниц, устроившуюся подле ввалившихся щёк, выступивших скул, сухих острых морщин на лбу. Лицо древнего старца, оно стало таким за считанные месяцы, прошедшие с момента выхода Учителя из состава Совета.

Что привело его к смерти? Только не слабое здоровье, картина головоломки никак не складывалась.

Помню, случился как-то эпизод… я тогда был совсем мальчишка, лет, может быть, тринадцати, и только начинал задумываться о выборе будущей специальности. Учитель заставлял меня заниматься всякой, как мне тогда казалось, ерундой: бегать по утрам, подтягиваться, лазить заодно с товарищами по деревьям у нас в парке. А как вы знаете, физические усилия мне никакой радости не приносили и не приносят до сих пор, ссадины же и ушибы только ещё больше восстанавливали меня против всего этого. Некоторое время я просто выслушивал наставления Учителя, принимаясь за прописанные мне процедуры с сомнительным рвением больного, которого заставляют принимать горькое лекарство. Избавившись от досадной необходимости, я почти сразу о ней забывал, направляясь к своим корабликам, но постепенно недовольство этим порядком росло во мне, и вылилось, наконец, в гневную тираду, высказанную мною в запальчивости Учителю как-то утром.

Он молча, не перебивая, выслушал все мои излияния, даже про то, как мне и без того тяжело. И как я перенапрягаюсь. И как у меня все силы учёба отнимает, тоже выслушал. Когда же я дошёл до тезиса, означавшего примерно следующее: «а как же сам Учитель, да он, наверное, и помнить-то забыл, когда в последний раз прилагал физические усилия», он просто хитро усмехнулся.

Я попытался заткнуться, совершенно справедливо ожидая подвоха, но всё ещё не собирался сдавать с таким трудом завоёванные позиции. Учитель этим немедленно и воспользовался:

— Давай тогда так… я тебе покажу одну штуку, ма-аленький такой фокус. И, если после этого ты всё ещё будешь настаивать на отказе от физических упражнений, я разрешу тебе их не посещать вовсе.

Я растерянно на него посмотрел, недоумевая, неужели мне удалось так легко победить? Уж в том, что я не уступлю, сомнений быть не могло, мне на его фокусы и смотреть-то неинтересно…

— Я — согласен, только, чур, слово не менять!

— А как же! — сказал Учитель.

Мы пришли в какой-то огромный зал, уставленный кучей непонятных предметов, состоявших из сложных по конструкции тяжеленных металлических деталей.

— Смотри! — сказал Учитель, подводя меня к одному предмету, похожему на лежанку на пляже, только с кучей стоек по бокам, на стойках были закреплены железные палки непонятного назначения. По бокам я заметил кучу дисков из такого же материала. Учитель, провожаемый моим недоверчивым взглядом, вдруг принялся с поразительной ловкостью нанизывать круглые железяки на одну из палок, получилась жуткого вида конструкция.

И вот этот тяжеленный ужас он взял в руки, с заметным напряжением выпрямившись, а потом одним резким движением вбросил его вверх, визуально — словно на нём повиснув.

Грохот приземлившейся штанги прозвучал одновременно с моей отвалившейся челюстью.

— А кто не сможет так делать, того не возьмут на «Тьернон». Ты же хочешь в Полёт?

Ответ тут мог быть только один.

И, хотя я и понимаю теперь, что Учитель слегка сжульничал, сыграв на самом сильном своем месте, но остаюсь ему благодарным до сих пор, так как без той физической подготовки, которую теперь уже устраивал я сам себе, мне никогда бы не стать Пилотом. Правда, любить я физические упражнения от этого не начал. Учитель же… он действительно был человеком сильным, здоровым и очень работоспособным. Болезнь ни в коем случае не могла стать причиной его смерти, тем более, что человек-то сейчас в среднем живет лет на десять дольше, чем ему исполнилось к тому году… Учитель ни за что не мог умереть просто так.

Неужели его дух, всегда поражавший меня своей мощью, смог так быстро угаснуть, дать себя сломить мелочным обстоятельствам? Не могу я в это поверить, значит, было ещё что-то. И это самое «что-то» позволило ему самому сделать непростой вывод — бороться не стоит. Учитель не сдался, он просто самоустранился в тень. В вечную, неизменную, бесформенную, неизбежную тень.

Я стоял, размышляя в сторонке, ждал, рассматривал собравшихся, иногда возвращался взглядом к телу Учителя. Никаких посторонних следов отсюда заметно не было. Он казался уснувшим.

Народу в Прощальном Зале стояло не то чтобы мало, но я ожидал большего, всё-таки Учитель был светилом планетарного масштаба. Вот по отдельности стоят люди примерно моего возраста, скорее всего, ученики, мы встретились тут впервые. Если не считать Мари, я никого из них не знал. А вот и сама Мари, склонила голову, к чему-то прислушивается. Поодаль стали, видимо, родственники, молчат, и выражения лиц у них странные, не поймёшь, что думают.

Ни одного представителя Совета я так и не заметил.

Церемония прощания меж тем началась, мерно проплывая бормотанием поминальной речи мимо моих ушей, я же ждал от этого мероприятия лишь одного. Огромный экран голопанели над нашими головами мерцал и искрился, но битых три часа оставался пустым.

Я даже в мыслях не стал произносить прощальных слов, как это делали остальные, попрощаться — случилось, но ведь случилось же! — мы успели с ним поговорить в тот раз, чего повторять пустые слова, которые ничего уже не изменят. Раньше перед нами обоими стоял вопрос — что ждёт нас впереди. Теперь же у него этой проблемы не осталось.

Вот, как говорится, и вся философия.

Мне было-то нужно от всего этого мероприятия — я ждал ответа на конкретный вопрос. Как он умер?

Когда свет в Зале начал гаснуть, провожая исчезающее во тьме под потолком тело шелестом одежд присутствующих, я стал пробираться к выходу. Вряд ли оттуда будет хуже видно, а покинуть помещение получится раньше всех. Мне, во что бы то ни стало, нужно было разбить все запоры, какие ещё оставались на моём пути.

Сегодня же, думал я, когда тело Учителя уже рассыпалось в прах, готовое бесследно исчезнуть в одном из Хранилищ. Сегодня же, продолжал думать я, когда свет угас насовсем.

Чуда не произошло. То есть, это было и осталось загадкой для остальных зрителей. Для них – для всех. Кроме Мари, она знала разгадку раньше, чем возникла загадка. Кроме меня, я тоже вполне мог бы и не дожидаться подтверждений со стороны.

На огромном экране вспыхнул и снова угас образ.

То было последнее, что видел Учитель перед смертью, простейшая манипуляция над мёртвым, но ещё кое на что способным мозгом.

Огромная полосатая кошка. Тигр, бросающийся на Учителя из густых зарослей. Только и всего. Учитель ушёл из моей жизни такой же загадкой, какой был все эти годы.

Я сделал несколько шагов назад и очутился на свежем воздухе.

— Мари!

Она поглядела на меня, вроде обычный для последнего времени её взгляд, да только было в нём… немного больше обречённости, что ли. И ещё — её глаза были абсолютно сухими. Мне почему-то именно эта деталь показалась особенно важной. Мне Мари всегда казалась девушкой, способной пуститься в слёзы, увидев на улице потерявшегося котенка. Смерть же Учителя для неё, видимо, оказалась настолько… значимой, что никаких слёз бы не хватило.

— Ты идёшь… домой?

Я постарался вложить в этот простой вопрос все свои метания последних дней, свою решимость и кое-какие обещания, но я был отнюдь не настолько уверен в своих способностях. Пожатие рук должно было сказать ей то, что не сказал голос.

— Да, милый, я иду к нам домой.

Ласковый ветерок овевал наши лица, а мы шли под руку по притихшим улочкам, наши сердца мерно бились, пока разговаривали.

Тихие голоса, словно опасающиеся нарушить очарование начала одной из наших последних ночей на этой планете. Голоса, исполненные небесного величия и подспудных мелочных страстей. Голоса людей, которым кажется, что это они управляют собственными поступками.

Выдуманный фарс так часто кажется реальнее настоящей действительности…

— Мари, как угадать на этой несчастной планете, кто прав, а кто — нет?

— Ты меня спрашиваешь?

— На самом деле мне попросту надоело задавать этот вопрос самому себе… ты считаешь его бессмысленным?

— Нет, отчего же… я до сегодняшнего дня даже знала на него ответ.

— Любопытно… Это Учитель изменил твоё мнение на этот счёт?

— Учитель… в вопросах образования он был величиной планетарного масштаба, но людей он не понимал. Именно вследствие грандиозной широты своего мышления, он не мог отличить, порой, живого человека, не подчиняющегося никаким закономерностям, от соразмерной ему статистической величины. Нет, это не Учитель, всё гораздо сложнее… я просто очень сильно поменяла сегодня своё отношение к жизни вообще, и знаешь почему?

— Нет. То есть я могу предполагать, но… не стану.

— Ты действительно изменился, милый.

— Ты тоже.

— Я тоже… Но это так, к слову. Я просто, наконец, поняла, чего мне не хватало эти полгода. Мне не хватало твоего тепла.

Она прижалась ко мне, ткнулась носом мне куда-то под мышку, а я недоумевал. Ничего же не изменилось, мы относимся друг к другу ровно так же, как вчера, как позавчера, между нами всё те же проблемы, всё те же вопросы, недосказанности… она что-то для себя решила?

— Мари… я тебя не понимаю.

— Всё просто. Ты осознаёшь, что происходило между нами все эти полгода?

— Мы… молчали. Я просто по-другому не могу сформулировать.

Она кивнула.

— И теперь я хочу это прекратить. Мы взрослые люди, которые не только любят друг друга, но и женаты, к тому же. Мне показалось, что мы стали похожи на двух нашкодивших детишек, которые прячутся друг от друга в страхе, что другой расскажет обо всём маме. Разве не так?

Я промолчал, мне в этом виделись совсем другие вещи. Вдруг отчего-то резко кольнуло сердце. Да что же это такое?!

— Наши проблемы не так уж неразрешимы, как ты…

— Мари!

— Да? — с готовностью откликнулась она.

— Ты хочешь меня убедить, что это всё была одна такая длинная-предлинная игра в размолвку, а сейчас мы её разом закончим. Фишки в стол, конспекты порвать, выпить вечерком чашку кофе и всё забыть? Никто не выиграл, никто не проиграл? Так?

— Не знаю… к чему ты клонишь?

— Так не бывает, Мари! Ты знаешь, что меня особенно гложет последние недели? Не знаешь. Отчего мы всё ещё вместе?!! Так не бывает, любовь проходит или решает хоть часть проблем одним своим существованием! Полный бред…

— Погоди.

— Погоди? Сколько ещё лет мы могли бы вот так существовать, — мне показалось, что, произнося это слово, я сумел различить на вкус тот яд, который был в нём разлит, — законсервированные в собственной глупости? Я так устал, Мари, любить тебя только там, посреди Промзоны, вдали от тебя самой…

Задумчивое её молчание продолжалось несколько долгих минут, я же всё это время мучился одним — собраться с мыслями, вернуть ускользающую линию диалога в нужное русло.

Она знала причины моих терзаний, на большинство вопросов — знала ответ, так зачем же?!! Хотя… она же и ответила на этот вопрос.

— Хорошо. Слушай.

И я стал слушать.

— Скоро на всем предстоит пережить важнейшее событие в нашей жизни. Каждому предстоит, без исключений и скидок на душевное состояние. Ты знаешь, что я имею в виду, кому, как не тебе — в первую очередь. Для многих проблематики-то такой не существует, но для меня этот… Последний Полёт, я ещё не определилась в своём к нему отношении. От этого, с моей стороны, всё и происходит. Я много думала над этим, наблюдая со стороны за твоим рвением, за твоей горячностью, с которой ты доказываешь свою правоту. И всё не могла понять, что же такое есть в этом Полёте, что заставляет людей забывать обо всём на свете, заставляет отринуть все другие императивы, оставить в душе только жажду этого Полёта. Стремление к неведомому… если бы это хоть раз промелькнуло в твоих словах, я бы ещё сто раз пересмотрела свои взгляды на всё это, но такого не было! Я люблю тебя, ты — мой, по-настоящему, единственный мужчина, но я не могу отделить тебя от твоих взглядов на жизнь, они чересчур важны для остальных жителей этого маленького мирка, ты сам чересчур важен для своих собственных целей. Ты — Действительный Пилот, я не могу забыть этого, но вместе с тем не могу и не хочу разбивать нашу любовь.

Наша любовь… я и сам задавался порой вопросом, что же она такое.

— Твоя боль, я чувствую её каждую секунду, она для меня как нож по и без того кровоточащему сердцу. Боль от сожалений, боль от страхов, боль от непонимания, что же происходит. Но я однажды согласилась с ним, когда он предложил мне с тобой пока не поговорить… не знала, что это продлится так долго, но теперь уж ничего не поделаешь.

Боль… если она и вправду чувствовала то же, что и я, то отчего эти намёки? Отчего монолог, который хотел стать если не покаянием, то уж признанием — точно, превратился в очередную цепь загадок? При слове он у меня задрожали колени и невыносимо заныло в затылке.

— Не спрашивай, кто такой он, ты знаешь ответ на этот вопрос, поверь мне, стоит лишь заглянуть поглубже в собственное «я», ты сразу его там обнаружишь… мои же слова — это только мои слова, для любого другого человека они так и останутся бессмысленным набором звуков, даже для тебя… это нужно чувствовать, так как это нельзя познать.

Я был готов согласиться на что угодно, лишь бы она не останавливалась, продолжала говорить.

— Вот я и следую старому уговору, чувствуя, что по-другому нельзя. Просто просыпаюсь утром, когда тебя уже нет, и напоминаю себе, что другого пути не будет, времени ведь без того осталось так мало…

«Уговор». Вот слово, которое я хотел услышать. Насколько же должна быть сильной уверенность в необходимости этого уговора, чтобы жить вот так… Мне было легче все эти полгода, гораздо легче. Я плыл по течению, лишь изредка прилагая усилия против несущего меня куда-то потока. Мари же не могла и этого, не имела, в её понимании, права. И, к тому же, она сама и была тем добровольным спусковым механизмом, который всё и начал. На её месте, как бы я смог так жить? И смог бы вообще?!

— Нужно идти до конца, иначе мы так и расстанемся, чужие, скорбящие… как те гости на Церемонии Прощания. Я не хочу этого, слышишь, да уже и не только просто не хочу…

Что-то ещё. Тот непонятный мне третий фактор в наших взаимоотношениях, не загадочный он, тот был, в моём тогдашнем, да и остался в теперешнем понимании лишь посредником между реальностью и нашими мыслями. Это помимо всего остального, но и того — уже не мало.

Нет. Так не получится. Требовался фактор более реальный, физически ощутимый, как она или я. Наитие, по-другому и не назовёшь.

Что бы там ни было, её следующие слова я угадал.

— Милый, тогда, когда вы двое устроили безобразную сцену у нас дома, я размышляла, не бросить ли всё, не ответить ли взаимностью другому человеку, с которым мне было бы настолько проще… Но нет, я не имею такого права, так как это тоже одно из моих старых соглашений, пускай с самой собой. Я беременна.

Мир пошатнулся и рухнул, я никак не мог прийти в себя, стоял и хватал горлом воздух, ставший в одночасье мёртвым и густым, как кисель. Дышать им было невозможно.

А перед глазами всё плыли картины из того видения, пришедшего ко мне посреди густого первозданного леса. Она и я, сплавленные воедино взаимной нежностью, лаской, неугасимой жаждой обладания любимым человеком. Вот так должно быть зачато наше дитя! И другое, совсем другое воспоминание… та, последовавшая за моим возвращением ночь вызывала во мне теперь столько омерзения, горечи, обиды…

— Всё настолько не так, как того хотелось… Мари… отчего так плохо? Кругом одна безобразная пелена отвращения…

Удивительно, но в её глазах засветилось понимание.

— Ты тоже видел этот сон? Где мы вдвоём?!

Значит, я опять не одинок. Всё-таки.

— Да, Мари, да, милая моя… теперь мне всё кажется таким… горьким. Давай считать нашего ребёнка плодом той ночи, я не хочу думать иначе.

— Конечно! А других у нас и не было, так ведь?

Мы шли, обнявшись, по тихим улочкам, сопровождаемые только лёгким эхом собственных шагов, два человека, которым осталось провести ещё целых полгода вдвоём на этой планете, два человека, которые раз и навсегда договорились, что их собственные тайны больше не должны касаться взаимоотношений, в которых теперь появился третий человек. К моей нежданной радости этот третий был совсем не тем, кого я до того времени подозревал.

Мари, я обращаюсь к тебе сквозь годы, что нас разделяют, прошу тебя, ласковая моя, сильная моя, мудрая моя…. Прошу одного — прости меня.

За то, что я не видел твоей слепоты, наивно почитая лишь себя живущим во тьме. За то, что не видел твоего одиночества, какое бывает только у пророков из старых легенд, отправленных торить свою тяжкую тропу под палящим светилом, пускай твои пророчества и оказались всего лишь мистерией миража, сильно поблекшего от беспрестанного использования. Ты казалась мне такой сильной, такой мудрой, такой… взрослой, я не мог усомниться в том, что всё это — твоё, я слишком сильно любил тебя.

Мари, девочка моя, нас разделяет море слёз и пустыня несбывшихся надежд, но, прошу, не отказывай в прощении тому, кто тяжкой пружиной ворочается сейчас посреди кромешной ночи.

Я не сумел перейти треклятую черту, за которой держало меня наше общество, я не смог понять, с чем на самом деле играю, с какими силами идёт борьба у меня в душе, я недооценил себя, я недооценил тебя… Я не понял ничего. В этом мой грех, в этом моё поражение. Никак не в тебе.

Сколько ни твердил я тогда, что нет ничего во всём этом сумасшествии более важного, чем твои цели, твои мысли, твои метания… я слишком увлёкся идеей о собственной беспомощности. И — в результате — опоздал.

Именно слабость, именно слепота и именно усталость, породившие всё то, что случилось потом… они же и позволяют мне надеяться, что ты и в самом деле меня простишь… там. Далеко. Где мы будем вдвоём.

Почти как в тот невероятно скорбный для меня день.

Мир рвался в бездну.

Мы — нет.

Это действительно было похоже на абсолютную идиллию. Вместе мы становились счастливой парой, без задних мыслей наслаждающейся обществом друг друга, улыбающихся, считающих каждый поцелуй даром небес. Мой дом был средоточием уюта, радости и любви, самым фокусом которой стало наше будущее дитя. Я запретил себе прикасаться к терминалу, она же отныне и всегда на моей памяти встречала меня на пороге, сложив ладони на животе в особом, понятном лишь нам одним жесте. Её непередаваемый жест.

К добру ли всё это было… не знаю, ибо невозможно просчитать, что произошло бы в ином случае. Абсолютно верно лишь одно — мы прожили эти шесть месяцев так, чтобы потом Мари было что рассказать нашей дочери. К сожалению, больше я ничего не смог ей подарить. Я даже не знаю, какое имя ей дала моя жена при рождении.

[обрыв]