Лисавета Иванна велела кланяться

Глава третья. Э…гэп!

Придя домой, Егор нашел среди газет записку от старухи, прочел ее, порвал и сжег, поспешно переоделся в вольное, взял пистолет, проверил, хорошо ли он заряжен, и положил в карман, а после выбежал на улицу — и сразу затерялся в праздничной толпе. Двенадцать с четвертью, ломбард, двенадцать с четвертью, ломбард…

— Ма—а—рожин! Ма—а—рожин! А вот леденцы! — кричал разносчик сладостей. — Ма—а—рожин!

Толпа: купчихи, подгулявшие мастеровые, мальчишки в форменных ремесленных шинелях, крестьяне из окрестных деревень… И снова крик:

— Ерш! Крепкий ерш! Пей, атаман! Хлебнешь, не устоишь!

И всюду семиколоры — на крышах, в окнах, на столбах и просто на веревках через улицу. Так и портреты Самого — он на коне, он возле пушки, он в семье… И там и сям в толпе — шинели ратников столичной стражи. Толпа. Толпа. Толпа. Кухмистерская, блинная, «копченые сиги», квасная, бакалейная, «здесь простокваша»…

А вот и ломбард. Часы над его дверью показывали ровно четверть первого. Егор остановился… и почувствовал, как кто—то осторожно взял его под локоть. Он резко вырвался…

И прошептал, смущаясь:

— Извините.

— Пустое, — с улыбкой сказала старуха.? Пойдем.

Они прошли в толпе до перекрестка и, обогнув трактир, свернули в тихий переулок.

— Взял? — тихо спросила старуха.

Егор кивнул.

— И хорошо. Давно бы так… Эй, желтоглазый!

Проезжавший мимо извозчик лихо осадил лошадь и важно спросил:

— Вам куда?

— На Поварскую, — приказала старуха, — и дальше, к прудам.

— Накладно будет.

— Мы не постоим.

— Тогда с великим удовольствием! — ощерился извозчик и с форсом подобрал вожжи.

Егор недоверчиво посмотрел на извозчика — ведь вот так же вчера…

— Не бойся, — шепнула старуха, — он свой.

Егор подал старухе руку, и они опустились в просторные сани.

— Э… гэп! — вскричал извозчик, щелкая вожжами.

Пегий рысак злобно оскалился и побежал. Слева мелькали корпуса мануфактур, справа — доходные дома, потом пошел пустырь — как справа, так и слева. Снег, снег кругом. Старуха поплотнее запахнулась в потертую беличью шубу и заговорила — тихо, с легкой грустью:

— Вот, помню как—то раз на масляной неделе я, маменька и ее старшая сестра поехали кататься. А выезд был у нас отменный — гнедые, как огонь! Отец призвал Матвея, кучера, и говорит…

Вдруг она замолчала, посмотрела на дорогу и приказала:

— Левее забирай, левее!

Извозчик придержал на повороте. Снег, только снег по сторонам. Молчание. Егор, не выдержал, напомнил:

— Вы говорили, как на масляной…

— Да—да, — насупилась старуха. — Тогда—то я его и встретила.

— Кого?

— Владимира Петровича, моего покойного супруга. Ну а потом… У нас были две дочери и сын. Сын — Александр. Сашенька. Его, надо признаться, в свете не жаловали. Однако же в седле он был хорош! Еще в корпусе Сашу не раз посылали на ординарцы к Великому Князю. И как—то осенью… последней осенью… он приезжает и говорит сестре: «Варюша, я привез тебе поклон». «Ах, от кого?» — она смеется. «Да так, товарищ передал». И началось. Визиты каждый день, записки. А после вдруг… в день Страшного Предвестия он, этот Сашин товарищ, исчез. Варюша… Только что тогда Варюша?! И что все мы тогда, когда… Ну, понимаешь, да? Да и тогда уже все понимали, все чуяли. Правда, Сенат, конечно, о Предвестии молчит, зато столица в ужасе; гадают, как тут быть. Основы ж рушатся — Предвестие!.. Ну а у нас своя беда. День, два, неделю, месяц нет его, товарища. Что было с Варей, можешь догадаться. Ну, и молва. Саша послал ему вызов. Молчание. Саша прождал весь день, а вечером поехал сам. Туда, в казармы. На ночь не вернулся. А утром… Утром все и началось. Саша… упал одним из первых. Вот его кровь меня теперь и бережет. А ведь не знал он ничего, он только там, в казармах, и узнал, там и остался, с ними и вышел, и первым…

Старуха замолчала, отвернулась. Егор немного подождал, потом спросил:

— А… что с товарищем?

Старуха медленно повернулась к Егору, недобро усмехнулась и сказала:

— К нему—то мы сейчас и едем.

— Как?!

— Так судьба распорядилась. Тот страшный человек и Варенькин жених — это одно лицо. Вот, кстати, посмотри, — и старуха подала Егору небольшой овальный медальон.

На медальоне был изображен молодой мужчина в мундире Той Поры. Гвардеец. Офицер. Едва заметная улыбка, настороженный взгляд.

— Так это он? — спросил Егор. — Тогда?

— Он и сейчас такой! — гневно ответила старуха. — Ничуть, совсем не изменился. — И, повернувшись, крикнула извозчику: — Гони!

Да только тот и без того нещадно нахлестывал лошадь, снег комьями летел из—под копыт. Как странно! Жених и страшный человек — одно лицо. Но если это так, то почему она об этом говорит только сейчас, в последний день? И вообще, а что, если все ее рассказы — сущий домысел? Ведь двадцать лет прошло…

Старуха вновь заговорила:

— Страшно? Научу. Ты станешь вперед правым боком, а локоть не прижимай, висок — вот так — прикроешь пистолетом. Да и потом, стрелок он никудышный, он в двадцати шагах не попадет, а ты… Ты ж брал призы. И… Кто еще решится на такое? Все, кто бы это мог, как говорят теперь, остались сзади. Все! Все… кроме тебя.

— Но… почему вы думаете, будто происшедшее — единственно из—за него?

— Я это видела сама. Тогда, на площади. Он крикнул… и все началось. В конце концов; да сколько раз тебе рассказывать?!

— И все—таки… Скажите мне напрямоту: мы едем мстить за вашу дочь или действительно…

— Ты что, не веришь мне?!

— Я…

— Помолчи! Приедем, все поймешь.

— Куда?

— Есть одно место тайное. Поблизости от Гдатска.

— Как? Гдатск? Да это ж где—то там, в Восточных округах! Три тыщи верст…

— Доедем. К вечеру. Гони!

— Э… гэп! Э… гэп!

И снег, и снег в лицо из—под копыт. Да это же безумие! А может, и обман… Тогда куда он едет и зачем? Егор схватил старуху за плечо, вскричал:

— Опомнитесь! Очнитесь! Нет Той Поры! Она ушла…

Старуха вздрогнула, скривила губы.

— А, я должна тебя еще упрашивать! — гневно воскликнула она и тут же приказала: — Заворачивай!

Извозчик резко рванул вожжи на себя.

— Держитесь! — крикнул он…

Но было поздно — сани швырнуло на повороте, небо скрылось за снежной пеленой, извозчик что—то дико закричал… И стало тихо. Совсем тихо. И совсем бело.