Личное время

7. Розыскные мероприятия

Толкучка у «Демьяновской» была прежняя, как тогда, когда Рудаки встретился тут с Хиромантом. Он закурил, встал в сторонке у витрины «Макдональдса» и стал думать, как ему найти Чернецкого, и вспоминать о последней встрече с Хиромантом. Вспомнил, как стоял тот, неуместный здесь и жалкий в своем длинном черном пальто и косо надетой шляпе, как обтекала современная яркая толпа эту нелепую фигуру из прошлого, вспомнил его пророчества и советы, связанные с проникновением.

Почему-то был он сейчас уверен, что оба его проникновения происходили на самом деле, что действительно побывал он в прошлом, несмотря на всю нелепость и абсурдность этого в свете современного знания. Казалось ему, что встреть он сейчас Хироманта, тот объяснил бы все связанные с проникновением нелепости и противоречия: и откуда взялись сирийские лиры у него в кармане, и в каких джинсах он тушил троллейбус, и в каких – брел через пожарище, и почему не помнит он ничего из происходившего с ним в этом времени в тот период, когда уходил он в проникновение.

Впрочем, объяснить почти все это он мог бы и сам, стоило только поверить в проникновения или, наоборот, окончательно признать, что это были просто яркие сновидения, и Хиромант был нужен ему, чтобы укрепить в нем веру. Но Хироманта не было, а на том месте, где он стоял когда-то, появился бродяга в камуфляже и стал раскуривать вытащенный из урны окурок. Рудаки подошел к нему.

– Слышишь, дядя, – сказал он бодрым тоном, презирая себя и за этот тон, и за «дядю». – Тут один знакомый мой крутится, – он хотел сказать «обретается», но побоялся, что бродяга его не поймет, – такой бородатый, кудри у него буйные, густые, толстый такой. Не видел такого?

– Среди нашего брата, вагабондов, толстых немного, – сказал бродяга грустным, «интеллигентным» голосом. Рудаки еще сильнее устыдился своей фамильярности, – а в этом ареале, вокруг станции метро и рынка, и вообще один. Сержант вам, должно быть, нужен, правда, он такой же сержант, как я фельдмаршал, но не в этом дело. Кудрявый такой, с животом?

– Наверное, с животом, – ответил Рудаки, – я давно его не видел – лет тридцать, – и протянул бродяге пятерку. – А где он обретается?

– Обретается… – повторил бродяга, засовывая пятерку в карман, – давно я не слышал этого слова. Да вон там и обретается, в том переходе, – и он показал на новый подземный переход возле рынка.

– Спасибо, – сказал Рудаки и протянул бродяге сигареты. – Возьмите несколько.

– И вам спасибо, – бродяга вынул из пачки три сигареты. – Если что еще надо – я целый день тут… – он сделал многозначительную паузу, – обретаюсь.

Первое, что подумал Рудаки, когда увидел Чернецко-го, – это то, как мало тот был похож на Че Гевару.

«Берет, наверное, так внешность изменяет или ретушер постарался, – подумал он, – удивительно, что я вообще в том портрете Чернецкого углядел, правда, не сразу».

Ничуть не был похож Чернецкий в жизни на благородного революционера, а вообще, насколько помнил Рудаки, мало изменился – буйные кудри, как и прежде, закрывали его низкий лоб, и седины в них на первый взгляд не было совсем, так же смотрел он исподлобья маленькими, налитыми кровью глазками, так же, как тридцать лет назад, стоял он в привычной лениво-вызывающей позе, и казалось Рудаки, что скажет он сейчас, как, бывало, говорил тогда:

– Ну шо, Абгаша, как поживает твоя Сага?

Из-за этой фразы даже как-то подрался с ним Рудаки, правда, без особого успеха – поставил ему тогда Чернецкий «фонарь» под глазом, – но о той драке Рудаки и сейчас не жалел.

В общем, несимпатичной личностью был Чернецкий, и, несмотря на то что прошло столько лет, Рудаки и сейчас не хотелось иметь с ним дела. Однако Хироманта надо было попробовать разыскать или узнать о его судьбе, и, похоже, Чернецкий был единственной ниточкой.

– Здравствуй, Гена, – сказал Рудаки, подойдя к нему. Чернецкий прищурился и долго разглядывал Рудаки, потом ответил:

– Ну, здравствуй, коли не шутишь. А ты кто такой? Что-то не признаю я тебя – глаза у меня того, не очень.

– Аврам я, Рудаки. Помнишь?

– А… Абгаша, – дыхнул на него дешевой водкой Чернецкий. – А говорили, ты умер.

Рудаки захотелось дать ему в морду, как тогда в Кофейнике, но он сдержался – Хироманта надо было найти – и сказал:

– Жив, как видишь.

– Да я почти и не вижу уже. Катаракта проклятая – говорят, операцию делать надо, а где бабки взять, не говорят, – Чернецкий опять прищурился и стал разглядывать Рудаки. – А у тебя, видать, бабки есть. Прикид, и вообще. Пошли выпьем – вспомним молодость. Только по-быстрому – мне надолго покидать пост нельзя. Ашот заметит – точки лишит, и тогда мне совсем гаплык.

Когда они молча шли к заведению у метро, которое рекомендовал Чернецкий, и после, когда сели за столик со столешницей в грязных разводах, Рудаки думал о том, что нынешняя судьба Чернецкого определилась, пожалуй, уже тогда, в далекие семидесятые. Думал, что среди завсегдатаев Кофейника были такие, как он сам, – студенты и работающие где-нибудь люди: он, например, всю жизнь переводами занимался, Окунь актером, был и очень талантливым, В.К. диссертацию чуть ли не в институте защитил. И пили они тогда в основном, чтобы поговорить, поспорить, почувствовать себя в кругу друзей-единомышленников. Глупо это, конечно, было, но молодость вообще мудростью никогда не отличалась. Но были в Кофейнике и такие, как Чернецкий, – пившие ради выпивки и закуски, говорившие мало или о футболе, не то чтобы Рудаки был против футбола, но говорить об этом все время…

– Что тебе взять? – спросил он Чернецкого.

– Водки подешевле, – ответил тот, – и зажевать чего-нибудь.

Стоя в очереди у прилавка, он разглядывал Чернецкого. На нем был военный френч с сержантскими лычками и потускневшей медалью на груди и синие спортивные штаны с голубыми лампасами. Когда он стоял в переходе, на шее у него висела картонка с надписью «Подайте на лечение герою Афгана», которую он, покинув рабочее место, снял, и теперь она лежала на столе возле его вязаной шапочки.

– Ну, – сказал он, понюхав водку, которую принес Рудаки, – давай за встречу, что ли?!

– Я не пью, – Рудаки поднял свою чашку со светло-желтым напитком, который в этом заведении проходил как кофе, – а ты выпей, не стесняйся.

– Ага, – Чернецкий одним глотком выпил водку и, жуя бутерброд с какой-то страшненькой колбасой, спросил: – А ты что, совсем не пьешь? Закодировался что ли?

– Да нет, – Рудаки хотелось поскорее закрыть эту неизбежную тему, – просто лекция у меня скоро.

– Лекция, – изобразил удивление Чернецкий. – Так ты что, профессор?

– Вроде того, – сказал Рудаки, – но давай к делу, а то времени у меня мало, да и твое отсутствие на рабочем месте могут заметить. Как там его? Вахтанг?

– Ашот, – поправил Чернецкий и пожаловался: – Зверь, всю выручку забирает. А что до дела твоего – сначала возьми мне еще соточку, а потом и о деле можно.

Рудаки принес ему еще водки и сказал, что дело у него простое – надо ему Хироманта найти непременно.

– Хироманта?… – протянул Чернецкий, закуривая из пачки Рудаки. – Так умер он вроде.

– Ты уверен? – спросил Рудаки.

– Говорили ребята, что умер он и брата его в больницу забрали, а сам я не знаю – на похоронах не был.

– А кто тебе говорил, что он умер, не помнишь?

– Не-а, – ответил Чернецкий, – кто-то говорил, а кто, не помню, – и спросил, который час.

«Выходит, напрасно я встречался с Чернецким, ворошил неприятные воспоминания», – подумал Рудаки и хотел уже попрощаться и уйти, но потом спросил на всякий случай:

– А где жил Хиромант, ты не знаешь?

– Адреса не знаю, а так помню – на Коломенке, могу показать. Был я у него где-то полгода назад, почти трезвый, – ухмыльнулся Чернецкий.

Договорились встретиться вечером, часов в восемь, когда кончался у Чернецкого рабочий день.

Настроение у Рудаки после встречи с Чернецким испортилось окончательно. Он даже жалел уже, что затеял поиски Хироманта, и появилось у него предчувствие, даже не предчувствие, а почти уверенность, что Хиромант умер и поиски ни к чему не приведут, только придется опять общаться с Чернецким и совершать еще какие-то ненужные и утомительные действия.

Так и оказалось. Когда пришел он вечером в подземный переход, Чернецкого там не нашел, и только после долгих расспросов у торговцев, стоявших вместе с ним в переходе, удалось ему выяснить, что Чернецкий, скорее всего, в том кафе, где были они с ним утром.

В кафе Чернецкий сидел за столиком в такой компании, что и подходить было страшно, и уже издали можно было заметить, что пьян он, как говорится, «в драбадан». Рудаки все же подошел и тут же об этом пожалел – Чернецкий спьяну его не признал или сделал вид, что не признал, а компания сразу же настроилась враждебно. Еле удалось ему мирно оттуда ретироваться, и когда вырвался он оттуда и подошел к станции метро, настроение у него было еще хуже, чем утром после встречи с Чернецким.

У входа в метро, когда закуривал он трясущимися руками, стараясь привести нервы в порядок, подошел к нему давешний «интеллигентный» бродяга, Вагабонд, как он себя называл.

– Ну как, – спросил он, – нашли Сержанта?

– Лучше бы я его не нашел, – скривился Рудаки, протягивая Вагабонду сигареты, – одна морока получилась, еле ноги унес из его компании.

– Да уж, – согласился тот, – человек он несимпатичный, а компания в том кафе – вы ведь в том кафе были? – он показал на палатку с рекламой пива «Сармат», в которой побывал Рудаки, – компания там собирается такая, что постороннему туда лучше вечером не заходить, – одни уголовники.

– А я вот, дурак, зашел, – покачал головой Рудаки, сетуя на свою дурость, – и едва мне морду не набили – все пить заставляли, а я отказывался.

– Вы что, не пьете? – спросил Вагабонд с сочувствием в голосе.

– Пью, – ответил Рудаки, – но не в такой компании.

– Понятно, – протянул бродяга. – А что за дело у вас к Сержанту? Может, я смогу помочь?

– Человека мне надо одного найти, – сказал Рудаки, – а Чернецкий, Сержант то есть, знает, где он жил, показать может.

– Ну да, – задумчиво сказал Вагабонд, – в такое время он едва ли дорогу домой сможет найти, не то что показать что-нибудь. Надо утром его ловить, пока он еще что-то соображает.

– Не хочу я опять сюда приходить, – поморщился Рудаки.

– А вы деньги ему сможете какие-нибудь заплатить за услугу? – спросил Вагабонд. – Тогда я его завтра утром найду и стрелку с вами назначу, где скажете. За деньги он на край света побежит.

– Денег у меня немного, – сказал Рудаки, – но грошей сто могу ему выделить. Как вы думаете, хватит?

– Слишком жирно ему будет, – решительно сказал Вагабонд, – полтину ему дайте, ну и мне что-нибудь за услугу – я ведь, так сказать, мессенджер, передаю кому что надо передать, этим и пробавляюсь. Такса у меня пятерка. Так что скажите, куда ему прийти и во сколько, а я уж передам – будьте покойны.

– На Коломенке этот мой знакомый жил, где-то недалеко от Ханской горы, но я там никаких сейчас ориентиров не знаю – изменился город, как будто в другом городе живу – такое у меня сейчас ощущение.

– Да… – задумался Вагабонд, – я теперь тоже на Коломенке ничего не найду. Раньше там трамвай ходил – на какой-нибудь трамвайной остановке договориться можно было, а теперь троллейбус, от Стадиона, кажется. А знаете что? – оживился он. – Назначьте ему встречу в Полицейском садике, там остановка троллейбуса недалеко, того, который на Коломенку идет, – он Полицейский садик знает, его все наши знают – популярное место.

На том и порешили. Рудаки дал Вагабонду пятерку, попрощался с ним и нырнул в метро.

Уверенности в том, что Вагабонд уговорит Чернецкого прийти на встречу, у Рудаки не было, но он все-таки пришел в Полицейский садик к назначенному времени, сел на свободную скамейку и стал ждать. Стояла поздняя осень, сидеть скоро стало холодно – он встал и начал прохаживаться взад-вперед, не выпуская из вида вход в садик.

Весь его родной город изменился, и Полицейский садик не был исключением из этого печального для Рудаки правила. Когда-то уютный и обойденный заботами тогдашних городских властей о благоустройстве, был он одним из любимых мест Рудаки, особенно осенью, когда дорожки устилали опавшие листья и людей было мало. Хорошо было тогда сидеть там и лениво думать обо всем и ни о чем, слушая, как ветер шелестит остатками листьев и вороны переругиваются на заборе Школы КГБ, примыкавшей к садику.

Сейчас от прошлого осталась одна эта школа, сохранившая свой прежний забор и страшно таинственный вид, хотя называлась она сейчас наверняка иначе и, может быть, и не секретная школа там была теперь, а что-нибудь другое, банк какой-нибудь или игорное заведение – что там было теперь, он не знал, да и не интересовало его это совсем.

У забора школы, где в поздний период имперской истории построили общественный туалет, теперь был ресторан, и из громкоговорителя у его входа на весь садик разносилась разухабистая блатная песня. Народу было полно – садик стал проходным и по его когда-то засыпанным листьями, а теперь расчищенным, голым дорожкам мчались деловитые прохожие с «мобилками», едва не наступая на ноги сидящим на немногочисленных скамейках.

Очень неуютно стало в Полицейском садике, и Рудаки даже обрадовался, когда на лестнице, ведущей в садик с улицы, появился Чернецкий. Наряд свой по случаю выхода в люди Сержант не изменил, только медаль снял.

– Бард сказал, что ты бабки заплатишь, – сразу взял он быка за рога, – полтину грошей, если дом Хироманта покажу.

– Посмотрим, – сказал Рудаки, – ты сначала дом покажи.

«Так значит, этого Вагабонда у метро бардом кличут. Интересно, – рассеянно думал он, когда они с Чернецким шли к троллейбусной остановке, – интересно, как он бродягой стал, может, по идейным соображениям».

В троллейбусе Чернецкий затеял свару с кондуктором, перечисляя свои военные заслуги, которые будто бы давали ему право бесплатного проезда. Рудаки за него платить не хотел принципиально и стоял в стороне, наблюдая за скандалом. Так и доехали до Коломенской, где, по словам Чернецкого, жил Хиромант, и Чернецкий выскочил, так и не купив билет, и тут же потащил Рудаки в ближайшее кафе-палатку. Выпив там водки – Рудаки опять платить за него принципиально не стал, – он сказал:

– Ну пошли – тут близко.

Оказалось не так уж близко – не меньше получаса плутали они по каким-то задним дворам мимо помоек и детских площадок, которые случайно или по злому умыслу устроителей всегда находились рядом, перелазили по шатким мосткам через траншеи, в которых полыхала сварка и висел плотный мат копошащихся в них рабочих.

Наконец Чернецкий сказал:

– Кажись, пришли – вроде этот дом.

И они стали подниматься на шестой этаж по грязным лестницам – лифт, конечно же, не работал.

«Почему, когда нужно тебе что-нибудь в незнакомом доме, это всегда оказывается под самой крышей и лифт не работает? – думал Рудаки, вспоминая свой опыт подобных поисков. – И того, что тебе надо, там, как правило, не оказывается».

Он плелся за Чернецким, который был неожиданно бодр – видимо, перспектива получить полтину придавала ему силы, – и вспоминал, как недавно потеряли в фотоателье его отпускные фотографии, и надо было их искать в центральной лаборатории, и лаборатория эта мало того, что была у черта на куличиках, так и адрес он перепутал и несколько раз поднимался на высокие этажи, а искомая лаборатория в конце концов оказалась в подвале.

Наконец добрались они до шестого этажа, и начали воплощаться в жизнь мрачные предчувствия Рудаки.

– Не было у него бронированной двери, – заявил Чернецкий, оглядывая в своей обычной манере – исподлобья черные, явно металлические двери во все квартиры. – Не могло у него быть такой двери, – и добавил задумчиво: – Разве что действительно умер он и те, кто теперь там живет, новую дверь поставили.

– А в какой он квартире жил? – спросил Рудаки.

– Вроде в этой, – сказал Чернецкий без особой уверенности и указал на одну из квартир.

Дальше все пошло по сценарию, который нетрудно было предвидеть: в первой квартире, в той, на которую указал Чернецкий, им открыла старушка-«божий одуванчик» и поведала, что живет тут тридцать лет и никакого одинокого мужчины с больным братом тут никогда не было и вообще в их подъезде она знает всех и таких тут нет. Во второй квартире пригрозили через дверь, что вызовут милицию, в третьей пообещали спустить на них собаку, а в четвертую они уже не совались.

У подъезда Чернецкий сказал:

– Уверен я, что в этом доме жил Хиромант, – и добавил как веский довод: – Я трезвый тогда был – точно помню.

– А подъезд этот? – спросил Рудаки.

– Вроде этот.

– Вроде или точно?

– Дом точно этот, – уклонился от прямого ответа Чернецкий, – тут еще магазин был такой сбоку. Да вот он! – и он показал на лестницу в торце дома.

– Вот в магазин нам и надо, – сказал Рудаки, так как появилась у него идея.

Чернецкий удивленно на него посмотрел, но ничего не сказал, и они отправились в магазин.

Магазином это заведение было назвать трудно – скорее была эта продуктовая лавка с буфетом, чудом сохранившаяся в этом веке роскошных супермаркетов. Стоял там дух конца или даже середины прошлого века: пахло там рыбой и чем-то еще кислым – то ли пивом, то ли чем похуже, и публика была тоже из прошлого – за высоким столиком с мраморной столешницей пили пиво личности в тренировочных штанах с пузырями на коленках – отверженные общества потребления.

Под удивленным взглядом Чернецкого Рудаки купил бутылку водки и колбасы на закуску и подошел к «осколкам прошлого». Чернецкий не отставал от него ни на шаг – все это время он молчал и настороженно наблюдал за действиями Рудаки – видимо, не давал ему покоя вопрос, заплатит или не заплатит Рудаки обещанный полтинник, но спросить прямо он пока не решался.

Рудаки поздоровался с компанией, попросил разрешения присоединиться, те не возражали, но смотрели настороженно, зато оживился Чернецкий и развил бурную деятельность: взял у буфетчицы стаканы и тарелку, разложил на тарелке колбасу и профессиональным жестом разлил водку.

После первой Рудаки предложил компании разделить с ними трапезу, те не возражали, так как допивали жидкое пиво и перспективы продолжения этого занятия были туманны. Он отрядил Чернецкого купить еще бутылку, и скоро завязался общий разговор. Рудаки – в этом и заключалась неожиданно осенившая его идея – стал расспрашивать о Хироманте.

Выяснилось, что Хироманта помнили все – помнили такого вежливого молчаливого Юру.

– Всегда здоровался, – сказал сухонький старичок в лыжной шапочке с помпоном.

Выяснилось, что жил Хиромант действительно в этом доме и подъезд Чернецкий нашел нужный, но умер давно, а брата больного «скорая» забрала и теперь в этой квартире другие люди живут.

– Черты из села, – зло заметил тот же сухонький старичок.

Однако фамилии Хироманта никто не знал, и выяснилось, что и в жилищной конторе спрашивать бесполезно, потому что квартира это принадлежала отчиму Хироманта, а сам Юра с братом там жил из милости, а где был прописан, неизвестно. Эту информацию сообщил парень без руки, все время косившийся на сержантские нашивки Чернецкого – у этого парня сестра паспортисткой работала в конторе и все про прописку знала, и разговор у этого парня был с ней как-то, и сказала она тогда, что Юра без прописки живет.

После второй бутылки пошли к сестре-паспортистке. Пошли всей компанией, и это было ошибкой. Сестра-паспортистка их на порог не пустила и заявила, что, во-первых, она никакого Юру не знает, а во-вторых, он уже умер и, в-третьих, прописка – это дело государственное и с кем попало его обсуждать не следует.

В общем, ничего нового общение с аборигенами Рудаки не дало, более того, создало новые проблемы, так как компания намеревалась продолжить неожиданное застолье и не мыслила его без участия Рудаки. Еле удалось ему сбежать, сославшись на неотложные дела и оставив своим представителем Чернецкого, которому он потихоньку дал заработанную полтину.

Когда Рудаки уходил из магазина, вслед ему лилась выводимая нестройными голосами мрачно-мужественная застольная, где предлагалось пить «за нас и за Кавказ». Она продолжала звучать у него в голове, когда вышел он из магазина, вдохнул прозрачный осенний воздух – погода после утреннего тумана неожиданно разгулялась – и пошел назад мимо помоек и детских площадок к остановке троллейбуса.

Шел он так довольно долго, шагая в ритме застрявшей у него в голове песни: «Да-вай за нас и за Кавказ!» – пока наконец не понял, что идет совсем не к остановке, а в другую сторону, пока не узнал улицу Урицкого, с которой были у него связаны воспоминания молодости, узнал, хотя изменилась она почти до неузнаваемости.

В сущности, старого не осталось на ней почти ничего, кроме названия – его новая власть почему-то не изменила, хотя было не понятно, как остался большевик Моисей Урицкий среди героев нового режима, если и имперская власть его не очень жаловала, видимо, из-за неподходящего имени. Рудаки не поленился подойти к одному из домов, где была табличка с названием улицы – имя героя и сейчас на ней отсутствовало, как и тридцать лет назад, – «улица Урицкого» и все. Он и сам узнал имя этого революционера благодаря Маяковскому – «где-то там (где, Рудаки не помнил) убит Моисей Урицкий», – писал поэт, вот и застряло в памяти со школьных дней. Он усмехнулся, вспомнив одну историю, связанную с Урицким. А история была такая.

Жил на этой улице когда-то его приятель и сослуживец Ромка Кауфман, который был не только евреем, но и достаточно откровенным сионистом, что и привело его в конце концов в Израиль. Как-то начальник отдела кадров поинтересовался, на какой улице Ромка живет, и тот с гордостью ответил:

– На улице Моисея Урицкого.

Кадровик строго на него посмотрел и заметил:

– На улице товарища Урицкого, а всяких Моисеев сюда приплетать не надо.

«Изменилась улица товарища Урицкого, – думал Рудаки, идя вверх в сторону Ханской горы, – башни понастроили, магазины какие-то роскошные, банки, а была это когда-то тихая улица, „спальный квартал“ на задворках городского вокзала».

Многие его приятели и друзья жили когда-то здесь: и Окунь-актер, и сионист Кауфман, и В. К. недолгое время жил в конце этой улицы, на Ханской горе.

«И Хиромант тут жил недалеко, – продолжал вспоминать Рудаки, – правда, я тогда об этом не знал. Или знал?» – засомневался он и решил наконец, что знал – кто-то тогда сказал ему об этом, – не знал только, где именно, да и не интересовало его это тогда.

«И Сериков тут жил, – он вспомнил, что даже был тут однажды у Серикова на дне рождения, хотя подробностей этого дня рождения по понятной причине не помнил. – Хорошая была улица, тихая, правда, трамвай тут ходил и дребезжал немилосердно, но было в этом дребезжании что-то уютное, часть какая-то родного города, не то, что нынешний рев автомобильного стада, чужой и враждебный».

Он увидел кофейное заведение, которое показалось ему симпатичным, и решил зайти перебить вкус водки – хотя и выпил он совсем чуть-чуть, вкус остался, и довольно противный.

Заведение и впрямь оказалось приятным – чистый такой зал в голубоватых пастельных тонах – и курить было можно, что в свете разразившейся в этом веке жестокой борьбы с курением уже само по себе было ценностью редкой. Зато неприятными оказались и официантка, и посетители, сидевшие вместе с ней за столиком уютной компанией, – все они с неприкрытой враждебностью уставились на Рудаки, едва он открыл дверь. Он даже подумал, что заведение закрыто, и спросил:

– У вас открыто?

– Ну, – ответила сидевшая за столиком официантка, а двое парней сидевшие с ней заржали.

После такого приема следовало бы хлопнуть дверью и уйти, но вкус водки во рту был уж очень противным. И Рудаки решил враждебный прием игнорировать и заказал чашку эспрессо. Он сел подальше от компании у окна, и скоро принесли кофе, неожиданно оказавшийся крепким и ароматным. Он сразу расплатился, чтобы больше не общаться, закурил, отхлебнул кофе, посмотрел в окно и едва не выронил чашку – по улице, поднимая за собой вихрь пыли и опавших листьев, с грохотом промчался трамвай.