Личное время

14. Пророчество Хироманта

– И все-таки есть одна положительная сторона в моем пленении, – сказал Рудаки.

– Какая? – спросил В.К.

– Плаваю я теперь, как дельфин. Шутка ли, каждый день два часа тренировок в бассейне почти целый год?!

– Есть чем гордиться университетскому профессору, – засмеялся В.К., – а вообще-то, для здоровья полезно.

– Конечно, есть чем гордиться, – Рудаки тоже улыбнулся, – найди мне в универе второго профессора в такой спортивной форме, как сейчас у меня, – они все у нас жирные и с животиками.

Он замолчал. Замолчал и В.К. Они отвыкли друг от друга, с трудом находили общие темы, и паузы в их разговоре были частыми и долгими.

В сущности, это был их первый настоящий разговор после освобождения Рудаки – они виделись в первый день, когда Рудаки привезли в родные пенаты на полицейской машине, но поговорить им толком не удалось. В тот день дом Рудаки был полон людей – пришли, казалось, все его друзья, знакомые, коллеги, и телефон звонил, не переставая. Вечером о нем сообщили по городскому телевидению:

«Во время рейда спецназа Губернской службы безопасности на базу организованной преступной группировки, занимавшейся торговлей людьми, был освобожден профессор Университета Аврам Мельхедекович Рудаки, – захлебываясь скороговоркой и слюной, тараторила на языке Губернии девица-корреспондентка. – Бандиты держали его в заложниках больше года, требуя от семьи выкуп в два миллиона долларов».

– Действительно за тебя выкуп требовали? – спросил тогда В. К. – А почему Ива мне ничего не сказала?

– Неужто ты подумал, что я и впрямь так дорого стою? – усмехнулся Рудаки.

– Дороговато, конечно, для профессора, – согласился В.К. и опять спросил: – Так требовали выкуп?

– Да нет, – ответил Рудаки, – выдумка это борзописцев местных. Там совсем другая история.

Но что за история, рассказывать не стал, а В.К. не настаивал.

Сразу же после новостей позвонил ректор, поздравил с освобождением, сообщил, что уже подписал приказ о восстановлении Рудаки на работе, и тоже спросил о выкупе. Рудаки поблагодарил и сказал, что выкуп – это журналистское изобретение, что просто похитили его бандиты – вот и все, а зачем он был им нужен, он и сам не знает. Весь этот первый день он вообще только то и делал, что жал руки и благодарил, иногда отвлекаясь, чтобы дать капли Иве, которая то и дело принималась плакать. Не до разговора с В.К. было ему в этот безумный первый день.

Только через неделю Рудаки с Ивой выбрались к В.К. на традиционную бутылку водки, очищенную В.К. собственноручно, как он говорил, в соответствии с последними достижениями физической науки, что доказывает хотя бы относительную полезность этой науки для человечества.

Пока что до бутылки дело не дошло – жены накрывали на стол. Зная по опыту, что дело это затяжное, Рудаки с В.К. устроились с кофе на балконе. Рудаки казалось, что совсем недавно они сидели вот так же здесь, на этом балконе, и говорили о проникновении, и никак тогда В.К. не соглашался, что эти путешествия в прошлое действительно были, что действительно второй раз в своей жизни брел Рудаки по сожженным шиитским кварталам в сирийском городе Хама и пил «Жигулевское» пиво с молодым Сериковым из давно исчезнувших советских пивных автоматов. Сейчас он и сам стал относиться к этому иначе – уже не казались ему теперь эти путешествия несомненной реальностью, как иногда казались раньше. Переживания последнего года изменили его. В.К. будто прочитал его мысли.

– А как твои проникновения? – спросил он вдруг с усмешкой. – Не проникал в прошлое за это время?

– Не проникал, – печально улыбнулся Рудаки, – не до этого было. Вообще, ты, наверное, прав – приснились мне эти проникновения, не может такого быть.

– Конечно, – согласился В.К. – конечно, это противоречит всем физическим законам, но идея интересная. Неординарный был человек твой Хиромант. Ведь куски прошлого действительно остаются в настоящем, настоящее съедает их постепенно. Вот возьми нашу квартиру. Были у нас книжные полки старые, годов этак восьмидесятых, а недавно Майна купила новый стеллаж и кусок прошлого исчез, книги старые, правда, остались, но это уже не цельный кусок.

– А наша квартира совсем не изменилась, наверное, с семидесятых. Ивка, правда, то и дело порывается сделать ремонт, но я твердо стою на позиции старика Тарковского. Помнишь, как он говорил: «После меня хоть ремонт»?

– Солидарен, – сказал В.К., – Майна тоже постоянно стремится к обновлению – то ванную задумает ремонтировать, то мойку новую на кухне завести. Борюсь из последних сил. Новое время очень агрессивно, ты заметил, особенно в обществе потребления?

– Конечно, – с энтузиазмом подхватил Рудаки, – в Империи покупка нового матраса и то была событием эпохальным! А что касается моих путешествий на машине времени, не все тут так просто объяснить. Вот скажи, откуда в моем кармане вдруг старые сирийские фунты появились? Я узнавал у нумизматов – это старая валюта, сирийцы с тех пор все купюры поменяли.

– Это действительно странно, – согласился В.К. и добавил, пытаясь найти хоть какое-то объяснение: – Может, ты спьяну, скажем, взял эти фунты у какого-нибудь нумизмата – Иве показать, вспомнить молодость, да и забыл начисто?

– Не пью я сейчас совсем почти и тем более не напиваюсь, – возразил Рудаки. – Разве что с тобой изредка. Но ты ведь мне фунты не давал, правда?

– Не давал, – признал В.К., и они опять надолго замолчали.

Солнце зашло, и в затененном большими старыми домами и деревьями дворе, куда выходил балкон, сразу же стемнело.

– Ну что, не пора ли нам присоединиться к дамам? – спросил Рудаки.

– Подождем, пока позовут, – предложил В.К., – закуски дело серьезное. Ты мне вот что скажи: как ты к этим бандитам попал? Они что, тебя прямо в метро схватили или когда ты от метро домой шел?

– Ты что? Какое метро?! – удивился Рудаки. – Они на даче меня захватили сонного или, скорее, без сознания.

– А Рудницкий где был?! – спросил В.К., чувствовалось, что он тоже удивлен. – Он тут приходил ко мне, рассказывал, как нашел тебя без сознания возле Балериной дачи, правда, потом ты вроде оклемался и вы вместе домой ехали. Он на «Театральной» вышел, а ты дальше поехал, – В.К. помолчал немного и добавил: – Утверждает Рудницкий, правда, что потом видел через окно вагона, как ты исчез, сидел-сидел, говорит, а потом исчез, как испарился. Предлагал даже свечку поставить, полковник называется – коммунистом, наверное, был. Так выходит, что он все врет?

– Не знаю, – сказал Рудаки задумчиво, – не знаю. Схватили-то меня на даче, в каком месте, я не знаю – без памяти был, но на даче точно. Я ведь с дачи в проникновение собирался, – он смущенно улыбнулся, – поэтому был одет в старинный костюм такой, я его в театре у Нестантюка специально для проникновения взял. Там еще этикетка была на подкладке «Театральный реквизит» – из-за нее в клинике меня Реквизитом прозвали. Хотел переодеться и не успел – заснул, а потом меня сонного и схватили.

– А мы этот костюм на даче искали с Рудницким и с Валерой и не нашли, – прервал его В.К., – а он, оказывается, на тебе был.

– На мне, – подтвердил Рудаки и продолжил, – но вообще все это странно, странная какая-то история выходит, потому что все, что ты сейчас рассказал, ну, то, что Рудницкий рассказывал, я во сне видел. Необычный такой сон – реальный, там еще потом собаки были. Ничего не понимаю. А Рудницкий не говорил, как я был одет? В клинику-то меня привезли в тройке, которую я у Нестантюка взял, а во сне был одет иначе – в куртку такую короткую. Я этот сон хорошо помню.

– Рудницкий говорил, что сначала, когда вы с ним на даче вино пили, ты был одет в эту самую тройку из театра, – ответил В.К., – а когда он тебя без сознания нашел, то был ты одет уже иначе, но тоже странно, не по-современному, в курточку вроде замшевую и тенниску с воротничком. Рудницкий сказал, что похожа она была на те, что вам, военным, за рубежом предписывалось носить.

– Странно… Во сне я тоже так был одет, – задумчиво протянул Рудаки, тряхнул головой и продолжил бодрым тоном: – Ну, ладно, мало ли что может присниться, и Рудницкому, наверное, тоже приснилось – заснул он, должно быть, после бутылки у себя на даче, вот и приснилось. Ко мне на дачу ведь он так и не вернулся.

– А говорит, что приходил, – возразил В.К., – да ладно – все это, слава богу, уже в прошлом. Ты мне лучше скажи – костюм-то этот из реквизита сохранился? А то я Нестантюка встречал – очень он из-за костюма расстроился.

– У меня его отобрали, когда я в клинику попал, но я попросил полицейских, которые меня освободили, костюм поискать – может, и отыщется, – ответил Рудаки, и тут Майна позвала их к столу и разговор прервался.

Давно ожидаемый и предвкушаемый заранее ужин проходил как-то вяло. После первых тостов за счастливое избавление Рудаки от плена и, возможно, гибели, за верных его друзей и семью общая беседа не заладилась. Рудаки молчал, пил мало, и героические попытки В.К., который к роли хозяина относился серьезно, развлечь гостей и найти общую тему не увенчались успехом. Наконец, когда Майна с Ивой затеяли разговор о политике, В.К. сдался и предложил Рудаки пойти покурить на балкон.

– Мне друг твой московский звонил, Шитов, – сказал В.К., закуривая.

– А Шитов… – Рудаки поморщился. – Старый знакомый скорее, чем друг. И чего хотел?

– Сказал, что ты можешь быть где-нибудь за границей, что могли завербовать тебя, разведка какая-нибудь.

– И ты поверил?

– Пожалуй, нет.

– И правильно сделал, – решительно заявил Рудаки. – Кому я нужен теперь?! Вон сколько молодых и политически подкованных.

Разговор наедине тоже не клеился – они опять замолчали и вскоре вернулись к женам. Потом ели курицу, каким-то особым способом приготовленную Маиной, пили чай, но разговаривали по-прежнему мало, и через некоторое время Рудаки собрались домой.

– Что ты такой мрачный был весь вечер? – спросила Ива.

– Синдром заложника, – ответил Рудаки, стараясь, чтобы это прозвучало, как шутка, но Ива восприняла его слова серьезно.

– Отдохнуть тебе надо, – сказала она, – прийти в себя.

– Наверное, – без особой уверенности в голосе согласился Рудаки.

Той ночью ему опять приснился странный сон. Снился ему город после какой-то катастрофы. Что это за катастрофа, Рудаки не знал, но был уверен, что она произошла и город вот-вот исчезнет. Он смотрел на него с большой высоты, и казалось, что в городе ничего не изменилось: на холмах то выстраивались ровными прямоугольниками, то разбегались беспорядочной россыпью по склонам дома, большие и маленькие, старые – начала прошлого века и новые – уродливые коробки и башни, построенные недавно. Город делила пополам широкая блекло-синяя река с рукавами и протоками, которые вклинивались в городские кварталы и отделяли от города несколько островов. Зеленые острова были и на самой реке, а город просто тонул в зелени – обширные парки вдоль речных склонов, парки в центре и на окраинах. И со всех сторон к городу подступали леса, и лесные массивы так же, как и рукава реки, вклинивались в городские кварталы. Говорили, что это самый зеленый город в мире, и может быть, так оно и было на самом деле.

«Хороший город, жалко, что он исчезнет, – думал во сне Рудаки, – впрочем, мы этого не увидим – исчезнем вместе с ним, а может, и раньше».

Сон продолжался, и снилось ему теперь, что он идет по городу, пережившему катастрофу, – вокруг были покинутые жителями разрушенные дома и на замусоренном асфальте сидели дикари, которых в этом сне все называли аборигенами. Они сидели почти на каждом перекрестке, глядя прямо перед собой и никак не реагируя на редких прохожих. Некоторые разжигали костры и сидели вокруг них на корточках, пристально глядя в огонь, другие заводили бессмысленные песни или пускались в пляс под слышную только им музыку. Предметы и люди в этом сне не отбрасывали тени, потому что на небе светило одновременно четыре солнца.

Проснувшись, Рудаки еще какое-то время помнил сон.

«Аборигены, – думал он, – какие аборигены в наших широтах, даже во сне?!»

Вскоре сон забылся, началась реальность.

Как выяснилось, ректор приказ о его восстановлении на работе не подписал.

– Надо было согласовать с юристами, – говорил он, лучезарно улыбаясь, – сами понимаете, случай неординарный. Но вы не волнуйтесь – нужно просто уладить кое-какие формальности.

Рудаки сказал, что понимает и не волнуется. И начались его хождения по инстанциям.

Сначала надо было поехать к юристам в один из отдаленных университетских корпусов, расположенный возле Выставки, которая во времена Империи называлась Выставкой достижений народного хозяйства, а теперь, когда хозяйство вдруг перестало быть народным и достижений вроде как особых не наблюдалось, была переименована в Выставочный комплекс, но лучше от этого не стала, а осталась, как и прежде, памятником неуклюжему величию Империи, только теперь памятником полуразрушенным.

Рудаки шел по ее территории к университетскому корпусу, глядел на растрескавшиеся железобетонные символы рухнувшей Империи и вспоминал свой последний разговор с В.К., вспомнил, как тот сказал про новые полки со старыми книгами – мол, старые книги остались, но это уже не цельный кусок прошлого. На Выставке тоже прошлое смешалось с современностью, образовав какой-то нелепый конгломерат, уродливую мозаику из старого и нового.

Рядом с тяжеловесным имперским павильоном животноводства с его скульптурами жизнерадостных свинарок и пастухов и не менее жизнерадостных их подопечных – свиней, коров и овец, был построен новый супермаркет в форме огромного куба из прозрачного синего то ли стекла, то ли пластика. Было видно, как внутри куба двигались эскалаторы и лифты, а по этажам бродили синие тени людей. Рядом с кубом супермаркета находился типичный для Империи низкий длинный барак, где раньше явно гнездилось какое-то учреждение, Вторчермет какой-нибудь или Гипромаш. Теперь тут был косметический салон, и в подслеповатых окнах барака ослепительно улыбались с фотографий неуместные в этом антураже загорелые красотки. За салоном находилось вневременное и интернациональное пожарное депо – Рудаки вспомнил, что недавно видел такое же точно в Голландии, за ним – современное кафе, потом опять старый павильон, на этот раз коневодства, где были такие же жизнерадостные, как раньше пастухи, коневоды и их подопечные – кони.

«Страна меняет кожу, как змея, – думал Рудаки, – и много еще старой кожи осталось, немало еще пройдет времени, пока кожа прежней эпохи слезет окончательно».

Университетские корпуса открылись перед ним неожиданно. Он давно в этих зданиях не был и поначалу просто заново дивился их уродству, а потом подумал, что в них заложен интересный парадокс.

«С одной стороны, – думал он, – их архитектура вполне соответствует новому времени – вполне в таких бетонных коробках с узкими удлиненными окнами-бойницами может и сейчас находиться какое-нибудь ведомство: архив какой-нибудь секретный или лаборатория, но с другой – они объективно принадлежат времени старому, построены лет тридцать назад».

Вдруг пришло ему в голову, что он хорошо помнит и то время, когда этих зданий не было, а было тут поле со стогами сена и он в одном из этих стогов лежал – с кем, уже забылось, но помнил, что глядел он тогда в небо и было оно высоким и синим – полное обещаний и надежд небо молодости.

От этих неожиданно пришедших воспоминаний он расстроился и потому не обратил особого внимания на молодых юристов, которые заставили его ждать почти час, а потом с хамским откровенным любопытством к чужой беде долго расспрашивали о том, что с ним произошло. Он вежливо и терпеливо отвечал на их бесцеремонные расспросы, и они, подивившись его равнодушному терпению и приняв, наверное, это равнодушие за естественное почтение к их профессии, нужную справку ему наконец выдали. И он поехал в центр, в отдел кадров ректората, не подозревая о том, что едет он не просто в центр города на автобусе номер двадцать, а опять, как бывало раньше, проникает в другое время.

Как только он открыл тяжелую дубовую дверь столетнего здания и вдохнул въевшийся в стены запах чернил, плесени и старой бумаги, двадцать первый век с его супермаркетами, дискотеками, компьютерами и мобильными телефонами остался за этой дверью, а внутри его встретило канцелярское ведомство старой доброй Империи.

Новыми были только таблички и объявления на языке Независимой губернии – все остальное было старым и сохраняло неповторимый колорит несокрушимой бюрократической твердыни прошлого века. Стиль того времени был выдержан идеально: в нужной мере косо висела возле кассы картонка с вечным призывом пересчитывать деньги, не отходя; в нужной мере слишком низко было прорезано окошко кассы, заставляя просителей сгибаться и искательно заглядывать; в нужной степени были темны узкие извилистые коридоры; в необходимой мере были мучительно неудобны, даже на вид, стоящие возле кабинетов шаткие стулья, и крутая лестница на второй этаж своими истертыми до блеска скрипучими деревянными ступенями и шаткими перилами недвусмысленно предупреждала посетителей об ожидающих их наверху неизбежных трудностях и призывала еще раз серьезно задуматься о своей малости перед тем, как начать восхождение к бюрократическим высотам.

Рудаки должным образом внял этому немому, но очевидному предупреждению и, задержавшись у первой ступеньки, подумал малодушно: «А не отложить ли до завтра?». Однако опрометчиво, как тысячи наивных до него, решив, что дело-то небольшое – всего лишь печать поставить, передумал откладывать и начал восхождение.

Конечно же, он обманулся в своих надеждах – дело оказалось нешуточное, об этом свидетельствовала довольно большая очередь просителей, толпившихся на узком пятачке у закрытой двери, и два объявления на двери почему-то на русском языке. Одно оповещало о том, что в канцелярии технический перерыв, а второе предупреждало несведущих о том, что «мокрая печать ставится владельцу документа лично», и слово «лично» было подчеркнуто двойной линией.

Всю свою жизнь он страдал от того, что язык официальных бумаг и объявлений был для него абсолютно непостижим – всегда он находил в нем множество скрытых смыслов, которые не находили другие. Вот и сейчас второе объявление показалось ему загадочным и чреватым множеством дополнительных действий. Дело было в том, что ему нужно было поставить именно мокрую печать.

«Как можно поставить куда-либо сухую печать, – думал он, – не говоря уже о том, чтобы поставить ее владельцу». Кроме того, и это было самое неприятное, не был он уверен, что его можно считать владельцем приказа о его восстановлении на работе, скорее, казалось ему, владельцем этого документа можно было счесть ректора, которого едва ли уговоришь подняться по этим роковым ступеням.

В полном смятении чувств обратился он за разъяснениями к товарищам по несчастью, и те его утешили.

– Не волнуйся, сынок, – сказала ему стоявшая у дверей уборщица, которую он иногда встречал по утрам на факультете, – покажи, что там у тебя, – и бросив беглый взгляд знатока на приказ, вынесла вердикт: – Сюда тебе, будешь за этой старушкой, технический перерыв скоро кончится.

Старушка, оказавшаяся молодящейся профессоршей с кафедры истории, которую он немного знал, бросила на уборщицу-эксперта гневный взгляд, а Рудаки обрел свое место в очереди и, успокоившись, отпросился покурить на улицу.

Воистину, никогда не знаешь, где подстерегают тебя всякие неожиданности! Рудаки спустился на первый этаж и подходил уже ко входной двери, когда слева, около поста вахтера, в неглубокой нише вдруг увидел Дверь.

Хотя и прошло уже больше года с тех пор, как видел он Дверь в последний раз, он сразу ее узнал. Ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, чистого светло-серого цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже, – это была она, Дверь, через которую он несколько раз уходил в прошлое или в сон о прошлом. Не был он сейчас уверен, что действительно уходил в проникновение, и не было у него желания, если честно, уходить в прошлое опять. Устал он от хождений по бюрократическим бастионам, и хотелось только одного – поскорее покончить с мокрой печатью и домой.

«Да и как проникнуть через Дверь? – подумал он. – Разве позволит мне это сделать бдительный страж у входной двери?»

Ветеран вневедомственной охраны, сидевший у входа, подозрительно смотрел на него, подрагивая верхней губой с редкими усами, как осторожная мышь, оценивающая привлекательность приманки в мышеловке.

– А куда эта дверь? – спросил Рудаки и подумал: «Сейчас начнет спрашивать, зачем мне это».

Но ветеран неожиданно расцвел любезной улыбкой и спросил:

– А вам в бойлерную?

Рудаки растерялся и промолчал, а страж продолжил:

– Так бойлерная не тут – тут щитовая.

– А… – сказал Рудаки и вышел.

Эпопея с мокрой печатью закончилась быстрее, чем он ожидал, – не прошло и часа, как поставили ему ее «лично», так как оказался он, очевидно, в глазах злющей тетки, распоряжавшейся печатью, несомненным владельцем документа. Уходя окончательно из отдела кадров, он бросил последний взгляд на Дверь, и не показалась она в этот раз ему той магической Дверью, которую придумал Хиромант, а выглядела, как простая дверь с маленькой буквы, ведущая, если не в бойлерную, то в щитовую.

Рудаки решил пойти домой пешком – проветриться после штурма бюрократических крепостей. Он шел по Кресту, смотрел на опасно склонившиеся над роскошными витринами бутиков тортоподобные башенки и завитушки старых домов, у стен которых прошла его молодость, и вспоминал, как он шел здесь с Хиромантом, как рассказывал тот ему про Дверь, и про код, и про опасности путешествий во времени.

Он шел и думал, что, как ни жаль, а никаких путешествий во времени нет и не может быть, потому что противоречат они всем законам, которым только можно противоречить, что прав, как всегда, В.К. в своем рациональном отношении к жизни и Хиромант всего лишь бедный безумец, жалкий символ исключительности и непохожести в своем черном пальто и шляпе огородного пугала, что никаких чудес нет, а есть работа, и футбол после нее, и пиво, что все вокруг плоско и одномерно, несмотря на яркие краски и мнимое разнообразие современной жизни.

В таком настроении он лег спать, собираясь завтра идти в Университет относить скрепленный официальной печатью приказ о своем восстановлении в должности, спал крепко и не видел снов, а утром встал поздно, вышел на балкон и сначала просто удивился ослепительно яркому свету, а потом, когда увидел над крышей дома напротив сразу два солнца, вдруг все понял и отчетливо услышал голос Хироманта:

– Катастрофа одна будет – четыре солнца взойдут и испугаются все сначала, а потом привыкнут.

Рудаки послушал, как вдруг на разные голоса завыли собаки в округе, и пошел будить Иву.

2006 год, июнь

о. Ялпуг – Киев – Порт Эль Кантауи, Тунис