Личное время

13. Реквизит

«Солнце село за рекой, за приемный, за покой. Приходите, санитары, посмотрите, я какой!» Эта дурацкая песенка про московский сумасшедший дом – Канатчикову дачу, – которой давно когда-то научил его один приятель-москвич, все время звучала в голове Рудаки как постоянный фон происходивших с ним в последнее время событий. Песенка про сумасшедший дом была этим событиям очень кстати.

Заведение, в котором он сейчас пребывал, и было сумасшедшим домом, правда, как стали говорить в новом времени, «продвинутого типа»: не было тут смирительных рубашек, «палат номер шесть» и дебильно-бандитского вида санитаров со шприцами и полотенцами, но тем не менее был это самый настоящий сумасшедший дом или официально: «Психоневрологическая клиника доктора Кузьменко». И доктор Кузьменко собственной персоной как раз возник на пороге «апартаментов» Рудаки.

Палаты здесь называли «апартаментами», хотя этого названия большая комната с кроватью, шкафом, столиком и тумбочкой едва ли заслуживала, зато название было «шикарное», в стиле «гидроаналитического метода», с помощью которого лечил страждущих доктор Кузьменко. Метод этот заключался в том, что пациентов часто купали, хорошо кормили, а в остальном они были предоставлены самим себе, кроме ежедневных бесед с самим доктором. С этой терапевтической целью он и возник сейчас в «апартаментах» Рудаки. Если бы не глаза, доктор Илько Вакулович Кузьменко был бы поразительно похож на доброго Деда Мороза: окладистая борода, румяные, пухлые щечки, красный нос пуговкой – для полноты картины не хватало только красного колпака на лысине, своим цветом напоминавшей цвет этого самого колпака; возле глаз у него были лучики добрых морщинок, и только глаза – светло-серые, почти белые – смотрели холодно и подозрительно.

«Служба», – подумал Рудаки, когда увидел эти глаза впервые, и потом некоторое время продолжал думать, что доктор Кузьменко агент Службы, но сейчас уже окончательно убедился, что доктор – это мафия, та самая мафия работорговцев, ради которой Рудаки здесь находился.

– Но й як ми ото сьогодні почуваємось? – ритуально поинтересовался доктор Кузьменко на языке Независимой губернии.

– Не понимаю, – также в соответствии с ритуалом ответил по-английски Рудаки и стал слушать тоже ставшую уже своего рода ритуалом ежедневную проповедь доктора, которая, как обычно, сводилась к тому, что Рудаки с каждым днем становится все лучше, что все его анализы приходят в норму (никаких анализов он не сдавал), что еще немного водных процедур по методике доктора и можно будет говорить о выписке.

Повторяя время от времени «I don't understand» или «I don't speak Russian» – надо было делать вид, что он принимает язык Независимой губернии за русский, – Рудаки думал: «Когда же они наконец предложат контракт?». Но контракт и на этот раз ему не предложили, и добрый доктор ушел, сказав напоследок бодрым тенорком несколько слов по поводу того, что амнезия вылечивается – нужно только время и, может быть, скоро Рудаки вспомнит, кто он и откуда.

– До побачення, пане Реквизите, – сказал, прощаясь, доктор Кузьменко и покинул «апартаменты».

В психушке Рудаки называли Реквизитом. Этикетка на подкладке пиджака с надписью «Театральный реквизит, инв. № 105» была единственной информацией, которую им удалось о нем получить. Ни кто он, ни откуда, Рудаки не помнил (они считали сначала, что он притворяется, но потом поверили); ни по-русски, ни на языке Губернии он не говорил, но вел себя спокойно, не буянил, и персонал клиники относился к нему в общем неплохо.

Он говорил по-английски и иногда по-арабски, и это сбивало с толку Викентия Уманского – второго посетителя «апартаментов» Рудаки.

«Этот точно сотрудник Службы, – у Рудаки не оставалось на этот счет сомнений уже после первого визита г-на Уманского, – причем Службы местной, губернской». Об этом говорило все: и плохой, с ужасным прононсом английский, и наглость облеченного некоторой властью провинциального чиновника, и дорогие костюмы, и даже постоянно исходивший от него запах немытого тела, который в сочетании с дорогими костюмами и не менее дорогим одеколоном был особенно противным.

«К счастью, это не моя Служба, – тихо радовался Рудаки, – и хотя хрен редьки не слаще, все же лучше моя международная редька, чем этот доморощенный хрен». И иногда он с ужасом думал, что если Международная служба, которая, скажем так, завербовала его, сообщит о нем Службе местной, тогда конец операции, но не это было главное, не это его волновало, а собственный неизбежный провал, если хоть какая-нибудь информация о нем просочится в местную Службу, провал, после которого его непременно убьют, если не мафия, то товарищи из Органов.

«Пора бы уже и Викентию прийти», – подумал Рудаки, когда Кузьменко ушел. Обычно визиты доброго доктора и заботливого гэбэшника следовали друг за другом. И действительно, как только он раскрыл «Вопрос крови» Йена Ранкина, который принес ему для развлечения Уманский, как раздался стук в дверь и на пороге возник сам заботливый гэбэшник и спросил на школьном английском:

– May I come in?[40]

– Ахлейн ва сахлейн, йа сиди,[41] – ответил Рудаки для разнообразия по-арабски и быстро добавил на английском: – Обычно воспитанные люди ждут ответа на стук и только после этого входят.

Но Уманский то ли не понял, то ли решил не обращать внимания на строптивого «клиента». «Скорее всего, не понял», – подумал Рудаки, а Уманский изобразил на своем хмуром, скуластом крестьянском лице улыбку и спросил на том же школьном английском:

– Как вы себя чувствуете?

– Не хуже и не лучше, – ответил Рудаки, стараясь говорить неразборчиво, чтоб смутить сотрудника Органов Независимой губернии, но того смутить было трудно и он продолжил по давно уже сложившемуся сценарию.

Рудаки не слушал, так как хорошо уже знал, о чем будет говорить Уманский, а говорил тот обычно, что благотворительный фонд, который он якобы представляет, организация, конечно, не бедная, но платить бесконечно за лечение и содержание своих клиентов не в состоянии и потому рассчитывает на их понимание и поддержку.

Неплохо было бы, продолжал он, чтобы Рудаки вспомнил, кто он и откуда, тогда семья могла бы позаботиться о нем, оплатить хотя бы частично его содержание или забрать его домой. И ему было бы хорошо, и семье.

Эта часть сценария обычно злила Рудаки – он и сам больше всего на свете хотел бы вернуться домой, поэтому и на этот раз не сдержался и сказал зло, специально используя сложную форму английского сослагательного наклонения:

– Если бы я смог вспомнить, разве сидел бы я здесь – я бы уже давно был дома?!

– Что? – естественно, не понял «независимый» гэбэшник.

– Ничего, – грубо ответил Рудаки, и помаявшись еще немного, Викентий Уманский стал прощаться.

– Гуд бай, мистер Реквизит, – сказал он на своем губернского разлива английском.

– And fare thee well, my only luve,[42] – процитировал ему напоследок Бернса Рудаки, и когда дверь за ним захлопнулась, стал в сотый – да куда там в сотый! – в тысячный, наверное, раз думать о своем незавидном положении и искать выход.

Началось все с приятного и даже радостного, можно сказать, события – в городе неожиданно появился Толя Шитов. Рудаки потерял с ним связь лет тридцать назад, когда был Шитов молодым, смешливым, веснушчатым. На Специальных курсах был он зачинщиком всех курсантских проказ и потому постоянно находился в «черном списке» у майора Упырикова. Потом воинская судьба раскидала их по разным странам. Говорили, что Шитов служил где-то в Африке: то ли в Конго, то ли в Анголе, будто бы при отряде нигерийских наемников у ангольских повстанцев, потом был где-то в Европе в резидентуре, правда, где именно, никто не знал, а потом Рудаки перестал получать о нем какие-либо известия и почти забыл то время, когда их койки стояли рядом в курсантской казарме. И тут он неожиданно позвонил, сказал, что приехал в город ненадолго и надо бы встретиться.

Встретились они в кафе «Легрос» – любимом заведении Рудаки – недалеко от Университета, и встреча их проходила так, как проходят все встречи старых друзей, не видевших друг друга почти тридцать лет.

– Встреча через триста лет, – сказал Шитов, вспомнив повесть любимого ими обоими Алексея Константиновича Толстого.

Совсем он не был теперь похож на того смешливого офицерика, с которым дружил Рудаки на Курсах, был он теперь сдержан, серьезен и значителен, пополнел и веснушки исчезли. Разговор у них шел сумбурный: вспоминали общих друзей-курсантов – кто где теперь, а кого уж нет. Империя рухнула, и ее солдаты остались не у дел.

– У нас теперь тоже вроде рынка, – сказал Шитов и выругался, – кто Независимой губернии служит, той или другой, а кто и за границы подался. Вон Байборода, помнишь Байбороду?

– Конечно, как можно Саню забыть?!

– Он теперь в Израиле, какая-то контора жутко секретная, – Шитов усмехнулся. – Кто бы мог подумать, если учесть, как Саня «любил» евреев?!

Они помолчали, потом Рудаки спросил:

– А чем ты занимаешься?

– Да так, контора одна международная, вроде Интерпола – работорговлей занимаемся.

– Как работорговлей?! – удивился Рудаки.

– А так. Ты думаешь рабами только пираты торговали? Как бы не так! Это и теперь очень доходное дело. По нашим данным, в мире сейчас несколько миллионов рабов и среди них много детей, женщин, подростков.

– И где же они работают? – спросил изумленный Рудаки.

– Эх, Аврам, – покачал головой Шитов, – совсем ты отстал от жизни в своем профессорском кабинете.

– Нет у меня кабинета, – усмехнулся Рудаки, – стол, и тот с коллегой делю. Наш универ – это тебе не Оксфорд какой-нибудь.

– Вот как? – Шитов изобразил удивление, хотя было видно, что удивился он не очень. – Ну, ладно. А где рабов используют, спрашиваешь? Да везде, на всех вредных тяжелых работах, во всех почти странах. Вот недавно мы раскрыли подпольную сеть работорговцев, поставлявшую рабов в одну восточную Независимую губернию, там золото мыли растворами цианидов высоко в горах: выше пяти тысяч – без спецкостюма в таких условиях можно выдержать не больше недели-двух, а в костюме и с респиратором работать неудобно, платить рабочим много надо, и желающих находилось не много. Так вот, рабы там работали без спецкостюмов и вскоре гибли, а на их место привозили других. Мы обнаружили там кладбище – больше тысячи безымянных могил, а во время рейда наши освободили полторы тысячи рабов. И на хлопковых полях там у них тоже рабы работают – женщины, но туда мы пока не добрались – местное правительство там куплено работорговцами. Нам и эту операцию на прииске удалось провести только по специальному мандату ООН. Ты хоть телевизор смотришь? – спросил он.

– Изредка, – ответил Рудаки, а Шитов улыбнулся как-то загадочно и сказал: – Ладно, еще поговорим, а сейчас мне спешить надо – дело еще одно срочное есть. Я тебе позвоню.

Шитов позвонил через пару дней, и они договорились опять встретиться в «Легросе».

– Уютный кабачок ты мне показал, тихий, – сказал Шитов по телефону, – как раз то, что надо для нашего дела.

– Какого дела? – не понял Рудаки.

– Встретимся – расскажу, – ответил Шитов.

Когда они встретились, Шитов вначале был молчалив, отделывался односложными репликами и об ужасах работорговли больше не рассказывал, а когда Рудаки его спросил:

– Ну что, поведаешь о славных делах своей Конторы, как обещал?

Он вдруг сказал:

– Зачем рассказывать – сам все узнаешь. Мы тебе работу хотим предложить, для этого я и приехал, если честно, – правда, он тут же поправился: – Ну и повидать тебя хотел тоже. Так как? Что ты на это скажешь?

– Староват я уже для таких дел, – засмеялся Рудаки, – и потом моя работа меня вполне устраивает: нагрузка небольшая, профессорская и платят нормально… по советским нормам.

После его ответа Шитов надолго замолчал, поковырял вилкой в салате, добыл оттуда маслину, положил ее в рот, пожевал, выплюнул косточку и наконец сказал:

– Твое согласие не требуется – тебе придется выполнить наше задание в любом случае.

– Ну, знаешь, это уже ни в какие ворота! – возмутился Рудаки. – Как это, согласие не требуется?! Я свободный человек, гражданин демократической страны. Что ты несешь?! Твоя Контора слишком много на себя берет – времена уже давно не те.

– Как сказал когда-то Зиновий Гердт, времена всегда те, – произнес Шитов со значением, – задание тебе придется выполнить, иначе сам знаешь, что может быть.

Рудаки хорошо знал, на что способна Контора, а теперь, после развала Империи, и тем паче – никакие местные законы их не остановят: могут убить, но, скорее всего, убивать не станут – он им нужен, но могут сделать что-нибудь его семье: Иве, дочери. Эти сволочи на все способны.

– Не ожидал я от тебя, Толя, такой пакости, – зло отрезал Рудаки, – друг называется!

– Очень многое поставлено на карту, Аврам, – тихо произнес Шитов, – тысячи жизней – они отлавливают бомжей и переправляют куда-то, то ли в Ливию, то ли в Тунис, а оттуда на урановые рудники в Катангу. Отлавливают их здесь, в городе. Есть такой пансионат в Заспе Озерной, типа психушки, называется «Клиника доктора Кузьменко» – это их база, сборный пункт, там бомжам делают загранпаспорта и переправляют, скорее всего, в Тунис, а оттуда в Катангу на рудники.

– А какая моя роль? – спросил Рудаки и тут же уточнил: – Но ты не думай, я соглашаться не собираюсь, интересно просто.

– Твое согласие не требуется, – повторил Шитов, – я же сказал. А что касается роли, роль твоя обычная – внедрение в их организацию. Ты идеально для этого подходишь: знаешь арабский и по-французски кумекаешь – там у них тунисские арабы заправляют.

– А как я туда попаду? – поинтересовался Рудаки. – На бомжа я вроде не похож.

– Ну, это не проблема, – усмехнулся Шитов, – бомжа мы из тебя на раз изготовим.

– Не надо, – возразил Рудаки, – не хочу я бомжем становиться, и вообще, я же сказал, что на это никогда не соглашусь, прошли окончательно мои шпионские годы, достаточно тогда я всякого нахлебался, и вспоминать не хочется.

– Хорошо, – Шитов опять улыбнулся, – это не горит, подумай. Скоро с тобой свяжутся. Но не тяни особенно, – он встал. – Давай пойдем отсюда – мне еще тебе передать кое-что надо.

Они вышли из кафе и молча брели по улице.

– Сквер тут какой-нибудь есть или парк? – спросил Шитов.

– Есть недалеко, – ответил Рудаки, и они пошли в безлюдный в дневное время сквер неподалеку и сели там на скамью.

– Вот, – Шитов достал из своего модного черного портфеля листок тонкой бумаги, похожей на папиросную, и протянул Рудаки. – Прочти и уничтожь.

– Съесть перед прочтением? – усмехнулся Рудаки и взял листок.

То, что он прочел, его одновременно и развеселило, и испугало.

«Ну, Контора, вечная и бессмертная», – думал он, читая инструкцию. На листке было написано:

«Вас найдут в бессознательном состоянии санитары выездной бригады „Клиники доктора Кузьменко“, когда придете в себя, утверждайте следующее: а) ваш родной язык – английский, кроме этого языка, вы знаете также арабский; б) ни русского языка, ни языка Губернии вы не знаете; в) у вас тяжелый случай амнезии – вы не помните, ни кто вы такой, ни как вас зовут, ни из какой вы страны. Дальше действуйте по обстановке – с вами вскоре свяжутся. Пароль для связи: „Мы – не рабы“, отзыв: „Рабы – не мы“. Помните, что от успешного выполнения задания зависит ваша жизнь и жизнь ваших близких».

Он передал листок Шитову и резко сказал:

– На, съешь! Не ожидал я от тебя такой пакости! – Рудаки встал со скамейки и добавил, уходя: – А хозяевам своим передай, что я в этом участвовать не буду, и пусть скажут спасибо, что я не иду в полицию.

Он покинул сквер быстрым шагом, не обращая внимания на Шитова, который что-то говорил ему вслед.

Рудаки вспоминал сейчас все эти уже достаточно давние события, сидя на балконе своих «апартаментов». Недалеко, на том берегу пруда, начинался смешанный лес, в спокойной воде отражались прогулочные лодки, стоящие у причала прямо напротив балкона. Было еще рано, и лодку никто не взял, но немного позже, когда закончатся процедуры, «гости» – так принято было называть пациентов клиники – потянутся к пруду, разберут лодки и начнется катанье с визгом и брызгами.

Режим в клинике был свободный – можно было гулять по огромной территории, бродить в ближнем лесу, где, правда, ты вскоре натыкался на забор с колючей проволокой по верху, плавать в пруду. Запрещалось только выходить за пределы территории клиники, но этот запрет часто нарушался^-не привыкшие к долгому воздержанию «гости» лазали через дырку в заборе за спиртным в ближайшую поселковую лавку. Администрация смотрела на это сквозь пальцы – они знали хорошо свой контингент, знали, что подобранные у заборов бродяги едва ли убегут от сытой жизни, а если и убегут, тоже не беда – на их место можно будет набрать новых, рыночная экономика, свирепствовавшая в городе и в стране, постоянно поставляла работорговцам новый «материал».

Правда, как вскоре выяснил Рудаки, к тем, кто уже подписал рабочий контракт с «фирмой», отношение было иное – они жили в отдельном корпусе под охраной и в столовую ходили группами в сопровождении надзирателей.

«Когда же мне предложат контракт?» – думал он.

Прошло уже около года, а к нему с предложением подписать контракт никто не обращался: ни сам «Дед Мороз» Илько Вакулович с глазами, по выражению Маяковского, как две жестянки в помойной яме, ни его подручные – мрачный санитар Коля с густыми сросшимися бровями и мини-лбом неандертальца и милейшая Елена Сергеевна – второй врач клиники и, как выяснил Рудаки, дама с богатым уголовным прошлым.

Все эти и другие сведения о персонале «Клиники доктора Кузьменко» Рудаки получил от связного, с которым встречался в лесу. Первый раз он появился неожиданно, вскоре после того, как Рудаки сюда привезли. Рудаки в отчаянии бродил тогда по лесу, пытаясь найти способ вырваться из этой западни, куда загнало его шпионское прошлое, и зол был как черт и на самого себя, так как недооценил коварство Конторы, забыл, что она никого и никогда не оставляет в покое, ну и, конечно, на Толю Шитова, который его так подло подставил под удар.

Когда связной вдруг появился из-за куста и назвал пароль, Рудаки молча сбил его с ног, казалось бы, давно забытым приемом. Парень упал, но потом, когда Рудаки принялся его душить, приговаривая: «Контора! Контора!» – больше он от злости не мог ни слова вымолвить, – вдруг вырвался, применив какой-то новый, не знакомый Рудаки прием, и, задыхаясь, прохрипел испуганно:

– Вы что, псих?!

Рудаки стало смешно.

– Ладно, – сказал он, улыбаясь, парню, который уже стал в боевую стойку, ожидая нападения. – Ладно, мы – не рабы, рабы – не мы. Ты не виноват. Служишь Конторе – служи. Я тоже когда-то служил верой и правдой царю и отечеству. Говори, что ты там должен мне передать. Кстати, как тебя зовут, коллега?

– Андрей, – ответил парень все еще охрипшим то ли от испуга, то ли от хватки Рудаки голосом и, запинаясь, передал инструкцию.

Рудаки предписывалось внедриться в группу контрактников и пройти с ними весь путь до Катанги. В Тунисе и Ливии пароль для связи будет тот же, только на английском. Освободят его вместе с остальными на месте во время рейда на руднике. Основная его задача – найти неопровержимые доказательства работорговли и передать по связи, только в этом случае местное правительство соглашается дать разрешение провести международную операцию на своей территории.

– А как внедриться, твои начальники не сказали? – усмехнулся Рудаки.

– Надо ждать пока предложат контракт, – серьезно ответил связной и исчез в кустарнике.

– Вот и жду, – негромко сказал вслух Рудаки, – почти год уже.

Он вздохнул и подумал, что русский уже звучит для слуха непривычно – год почти прошел с тех пор, как говорит он на чужих наречиях.

На пруду стало оживленно, «гости» отвязывали лодки, громко кричали, смеялись, кое-кто уже бултыхался в пруду, поднимая со дна ил. Рудаки ушел с балкона в комнату и взял роман Ранкина, но, прочитав полстраницы, отложил – не читалось.

«Может быть, все-таки решиться позвонить, – думал он в который уже раз, – Иве или лучше В.К. Они уже давно, наверное, считают меня мертвым. И в Университете меня тоже уже числят в покойниках, может, березку в мою честь посадили, – усмехнулся он. Была у них такая традиция – садить деревья в парке в память почивших профессоров. – Хотя едва ли – не тяну я на березку. Жалко все-таки, – думал он, – жалко, что так вдруг переменилась моя спокойная, налаженная жизнь. Не волнуют уже меня, как в молодости, эти шпионские страсти, впрочем, – поправил он себя, – и в молодости тоже восторга не вызывали – во всех командировках главным моим чувством был страх и ничего больше, никакой тебе романтики».

Он вспомнил анекдот про старого джигита и улыбнулся. Шел старый джигит по горной дороге, видит – лужа. Он разгоняется, прыгает и… приземляется посреди лужи. «Эх, говорит он, – старый стал, молодой был – орел был, сокол был, высоко летал, – оглядывается, видит: вокруг никого нет, и продолжает: – Эх, и молодой тоже не сокол был!»

«Вот и я так, – Рудаки хмыкнул и опять подумал: – А звонить никак нельзя – ни Контора, ни мафия этого так не оставят, убьют или пакость какую семье учинят. Никак нельзя звонить. Кроме того, чтобы позвонить, в город надо ехать, карточку купить, а на какие деньги?»

Единственная надежда оставалась, что связной передаст Шитову его просьбу хотя бы намекнуть Иве, что жив он. Единственная надежда, но слабая – Контора такие нежности никогда не жаловала. Рудаки символически плюнул в ту сторону, где, по его разумению, должна была находиться Контора, и опять вышел на балкон выкурить сигарету.

Как-то он не вытерпел и все-таки решил позвонить. План у него был такой: дойти до конечной трамвая, который шел из Заспы Озерной в город. На остановке всегда было людно: дачники, отдыхающие из окрестных санаториев и пансионатов. Если не будет слежки, можно будет попросить «мобилку» у кого-нибудь поинтеллигентнее на вид, быстро набрать номер и сказать: «Это я – я жив!».

Но слежку он заметил сразу. Один – санитар из клиники шел за ним, не скрываясь, а когда Рудаки смотрел на него, изображал улыбку. Это и слежкой назвать было трудно, скорее, конвоем. Второй – паренек в бейсболке на велосипеде. «Это уже Контора», – подумал он. Паренек сначала обогнал его, а потом ждал на дороге – вроде с велосипедом у него что-то, а когда Рудаки, чтобы подразнить и проверить, зашел на почту, там тут же оказались оба.

Нет, никак нельзя было дать о себе знать. Приходилось ждать, пока предложат контракт, и надеяться, что у Шитова заговорит совесть и он хотя бы намекнет Иве, что ее муж жив.

Рудаки знал, что его проверяли, хотя что они там могли проверять, если у него не было никаких документов, а сам он ничего о себе не говорил. Пришел к нему с визитом как-то один вертлявый, по виду араб. Представился как сотрудник зарубежного отделения фонда, который содержал клинику.

– Спонсор, – пояснил Кузьменко, который его привел.

Говорили они сначала по-арабски, причем вертлявый говорил на диалекте, который Рудаки плохо понимал, а тот плохо понимал арабский Рудаки. Тогда перешли на английский – он у вертлявого был бойкий, но явно не родной. Говорили обо всем: о погоде, об условиях в клинике (Рудаки условия похвалил), о методе доктора Кузьменко (Рудаки похвалил и метод). Потом вертлявый ушел, так и не назвавшись. Рудаки не настаивал.

Связной Андрей при очередной встрече (пришел он в клинику как представитель пожарного надзора, пробыл в «апартаментах» долго под видом проверки сигнализации, проверил «апартаменты» на предмет прослушивания – ничего не нашел) успел рассказать, что вертлявый организует пересылку со стороны Ливии, и персона он в банде очень важная, и от его мнения о Рудаки зависит, предложат ли контракт. Но контракта не предлагали.

Пронзительно громкий звонок вывел Рудаки из задумчивости. Он взял плавки и полотенце и побрел в закрытый бассейн на прописанные ему доктором Кузьменко водные процедуры. По дороге он рассеянно размышлял о том, почему звонок, оповещавший об открытии бассейна и зала тренажеров, был таким оглушительно громким, как «колокола громкого боя» на каком-нибудь эсминце. Он перебрал возможные объяснения этого загадочного явления, от шоковой шумоте-рапии до отсутствия электрика, способного отрегулировать звонок, и остановился на последнем варианте – обычном советском неумении сделать что-нибудь как следует, кроме автомата Калашникова.

В бассейне он переоделся и стал плавать по широкой водной дорожке. Он почти всегда плавал один – бомжи не жаловали панские развлечения, предпочитая пруд и веселую компанию. Плавать он любил, кроме того, надо было сохранять форму, и преодолевая то брассом, то кролем метры короткой дорожки, старался ни о чем не думать, но почему-то именно в бассейне приходили к нему воспоминания о том, как он попал в эту психушку, где живет под обидной кличкой Реквизит.

Началось все точно по инструкции Конторы – его нашли в бессознательном состоянии санитары клиники, собиравшие клиентов для своего заведения. Нашли его возле забора в дачном поселке.

«Странная какая-то тяга появляется у людей и собак к заборам, как только им становится плохо», – думал он иногда.

Он был уверен, что бессознательное состояние ему устроила Контора, они же навели на него людей из клиники. Был он тогда к таким пакостям совсем не готов – прошло уже около месяца после его разговора с Шитовым и он думал, что Контора о нем забыла, ну, не забыла, конечно, они ничего не забывают, а сочла нецелесообразным его участие в операции.

Он тогда совсем успокоился, не думал об этом вообще, и занимали его тогда совсем другие дела. Готовился он к проникновению в прошлое, хотел попытаться встретиться там с Хиромантом и все разузнать у него о проникновениях: сны это были или нет, и если сны, то почему он находил у себя деньги из того времени – то сирийские фунты, то монетки исчезнувшей Империи. Многое надо было ему узнать у Хироманта, очень хотел он с ним поговорить, поэтому и к проникновению готовился тщательно: ретро-костюм выпросил у Нестантюка из театрального реквизита (вот, небось, проклинает его теперь надежда губернского искусства – костюмчик-то тю-тю!) и на дачу к приятелю приехал специально, чтобы оттуда в прошлое отправиться в этом костюме.

Правда, первоначальный план ему подпортил Рудницкий – явился отставной полковник на дачу с бутылкой какого-то самодельного вина. Они эту бутылку распили, разговоры разговаривали, потом Рудницкий ушел, а он отправляться в прошлое передумал, решил переодеться, дождаться Рудницкого и вместе ехать домой. Сел он на скамейку перед дачей да и задремал, а очнулся уже в клинике.

«Почему они говорят, что нашли меня под забором? Может, это метафора такая? – думал он. – Впрочем, это ведь Викентий говорит, а он мог и придумать или английского выражения более подходящего не нашел».

Первое, что увидел Рудаки, когда пришел в себя, была улыбающаяся физиономия доброго доктора Кузьменко.

– Як ви себе почуваєте? – спросил он на языке Губернии.

Рудаки молчал, и в памяти постепенно проявлялись обстоятельства, приведшие его сюда – правда, куда, он еще не знал: прошлое его проклятое, шпионское, встреча с Шитовым и инструкция, которую ему передал Шитов, и прежде всего инструкция. Их учили на Курсах, буквально вдалбливали им в головы: «В трудной ситуации действуйте только по инструкции – ее писали для вас умные люди в спокойной обстановке. Ни в коем случае нельзя думать самому, искать выход – выход подскажет инструкция, действуйте строго по ней!».

Рудаки молчал, слушал ласковую скороговорку Илько Вакуловича, и перед его мысленным взором возникала инструкция – он отчетливо видел перед собой мелкий шрифт: «Ваш родной язык – английский, кроме него, вы знаете арабский». И он наконец сказал доброму доктору:

– I don't understand.

Потом начались долгие допросы, но он постоянно видел перед собой текст инструкции: «Вы не помните, ни кто вы такой, ни откуда вы родом». И он действовал так, как было там написано. Допрашивали его двое: сам Кузьменко и еще один – Рудаки так и не узнал его имени, – говоривший на вполне приличном английском. Рудаки ни на йоту не отступал от легенды, и скоро допросы кончились и началось долгое ожидание с водными процедурами.

«Интересно, сколько еще ждать, – гадал он, переодеваясь, – визит араба должен ведь что-то означать. Может быть, скоро предложат контракт. А какую мне планируют дать роль? Едва ли чернорабочего – я на этом руднике и сутки не протяну. Нет, как раб я им не нужен – для этого есть молодые, относительно здоровые бомжи. Мне они, скорее всего, готовят роль капо, хотя тоже вряд ли, я ведь ни русского, ни языка Губернии не знаю. Может быть, роль сопровождающего, вроде того барана, который ведет овец на бойню? Только зачем им это? Там дюжих баранов хватает, чтобы гнать людей в забой. А может, хотят предложить мне долю в бизнесе? Но для этого они должны быть заинтересованы во мне. А какой интерес я для них представляю, не молодой и явный интеллигент?»

Он посмотрел на часы, висевшие на стене в раздевалке – приближалось время обеда, – и пошел к себе в «апартаменты», чтобы сменить спортивный костюм на своего рода униформу «гостей» клиники – джинсы и футболку с надписью «British Council». Интересно, знала ли эта уважаемая организация, на какие цели пошли пожертвованные ею футболки?

Переодеться Рудаки не дали. Только он вышел на балкон, чтобы повесить сушиться плавки, как туда ворвался дюжий молодец в маске и с АКМ. Он приказал ему стать к стене, обыскал и повел в главный корпус, где в вестибюле другие молодцы в камуфляже уже собрали остальных «гостей» клиники. Туда же вскоре привели и «главных действующих лиц»: «Деда Мороза» Кузьменко, его подручных и того безымянного, который допрашивал его по-английски.

Потом в сопровождении двух полицейских чинов в форме вошел Викентий Уманский и держал перед собравшимися речь на языке Губернии. Из речи явствовало, что доблестная Губернская служба разоблачила преступную организацию работорговцев.

– Не маете доказів! – взвизгнул доктор.

Но Уманский проигнорировал его и продолжил свою речь, сообщив собравшимся, что все узники этой так называемой клиники будут освобождены, как только дадут показания. Бомжи восприняли новость сдержанно.

«Так вот оно что, – думал Рудаки, – так это местная Служба подсуетилась и сорвала операцию Конторе Шитова. Ну что ж – мне все равно. Вот и кончилась моя последняя операция». Все это было так неожиданно, что он даже особой радости не испытывал.

Он шагнул в сторону полицейских, но охранявший его спецназовец схватил его за руку.

– Пусть подойдет, – приказал спецназовцу Уманский и, обращаясь к Рудаки, сказал по-английски: – Вы свободны, мистер Реквизит.

– Сам ты реквизит, – ответил ему Рудаки по-русски и сказал полицейскому: – Моя фамилия Рудаки, профессор Рудаки. Надо сообщить моей семье.

– А как же… – от удивления Уманский перешел на язык Империи. – Так вы что, по-русски говорите?!

– So much for your Province Intelligence![43] – сказал Рудаки и попросил у полицейского мобильный телефон.