Летопись 2. Черновики

Истари. Начало

…Тих и печален небольшой круглый зал, и мерцают в недоступной высоте под сводами прохладные звезды, и едва различимы лица тех, что лежат на простых ложах в смертном покое вечного сна…

Тот, что поднялся с ложа, пошатнувшись, прислоняется к стене — ноги не держат. Перед глазами все плывет — а может, дело в колдовском тумане, колышущемся в покое, отчего все вокруг — и ложа, и тела, распростертые на них, и самые стены зала — кажется призрачным. Держась за стену, он бредет куда-то сквозь неживое колыхание.

Он.

Кто — он?

Что-то замерцало в памяти — как неясный огонек в волнах тумана. Замерцало — и угасло. Он идет и идет по бесконечным коридорам и залам, бессмысленно вглядываясь в скользящие мимо него, сквозь него бесплотные фигуры.

Сотворенный вглядывается в сумрачную фигуру под аркой, облаченную в одеяния, черными показавшиеся после белесоватой прозрачности тумана — нет, фиолетовые и пурпурные, и цвета запекшейся крови.

— Кто ты? — беззвучным криком.

Первый шаг — как шаг ребенка к отцу, и тянутся руки — то ли обнять, то ли соприкоснуться — ладонь-к-ладони…

И — встречают густой туман. Туман, который можно ощутить, но нельзя обнять: рвется под живыми ладонями.

Губы шепчут слово, которое невозможно произнести — ты не знаешь, как оно звучит. Майя бросается вперед — но фигура уже меняется, тает, плывут клочья тумана, складываются в смутные призрачные образы, в которых нет ни смысла, ни сути… Он останавливается на мгновение — снова все поплыло, закачалось перед глазами, мертво колыхнулись в беззвучии туманные полотнища гобеленов, — и бредет дальше, как в бесконечном сне-пробуждении, пытаясь проснуться, вырваться из пелены не-яви на грани жизни и бесконечной смерти, с одной мыслью — выйти из безвременья этого туманного лабиринта.

Он не знает, что там, вне Чертогов. Не знает даже, существует ли это «вне». Но он должен выйти. Должен.

Он идет…

После вечного сумрака Чертогов свет, льющийся с небес, показался ему нестерпимым, приторно-ярким. Все, что видел вокруг, было ему знакомо — он узнавал все, всему находил имена. Кроме себя самого. Он пошел вперед без особой цели — просто чтобы хоть что-то делать, а может, думал, что это пробудит память. Но внутри была по-прежнему гулкая болезненная пустота.

Здесь не было никого — живые не любят приближаться к Чертогам Мертвых. И он пошел — не зная и не помня, куда.

…А озеро почему-то отражало звезды. Звезды, которые увидеть можно было только на побережье Валинора. Вечерние, полуночные, предутренние… всегда — звезды. Он не знал, почему ноги принесли его сюда — в сады Лориэна, пришло имя. Сел на берегу, обхватив колени руками, глядя в звездное черное зеркало воды. Зачем он здесь? Откуда знает — это место, вот именно этот берег, темнолистные деревья с серебряно-гладкой корой? Откуда эта тоска — словно потерял еще не найденное…

Он не заметил туманной фигуры — приглушенно, темным золотом, черненым серебром отливают складки свободного облачения, темно-пепельная волна волос, очерк узкого лица едва намечен в туманной изменчивости, и только глаза вдруг взглянули ясно — агатово-серые, огромные, миндалевидные…

Легкий вздох, колыхнулись одежды — рука неощутимо провела по волосам Сотворенного — и нет ничего, только тает туман над озером…

…Он не знает, есть ли ему место в земле Валинора. Ему некуда идти, и он возвращается в Чертоги.

Чертоги изменились: нависли над головой тяжелые мрачные своды, туман течет в русле сочащихся влагой стен, сложенных из грубо обработанного темного камня. Снова — бесплотное колыхание, и призрачные фигуры в бесконечном одиночестве посмертия скользят — сквозь него, друг сквозь друга, и все ищут кого-то слепыми от без-временной тоски глазами, протягивают друг другу руки, которым не дано соприкоснуться, и плачут, и молят, и шепчут, шепчут, шепчут, и ловят призрачными пальцами мерцающие огоньки — холодные искры воспоминаний…

Под низкой мрачной аркой впереди — неясная темная фигура; майя останавливается, не дойдя нескольких шагов

— Не уходи… ответь, кто ты? Кто я? Кто — мы?..

…Я — сотворивший тебя, ты — сотворенный мною… — гулко отозвалось внутри: отзвук колокола, медь и черная бронза.

— Я знал тебя… знаю — давно… Скажи, кем я был — что во мне?

…ты — часть меня, потому тебе кажется, что ты помнишь давнее. Это не так. Ты есть только сейчас.

— Но я ведь — помню… — майя растерян. — Я был…

…ты сотворен мною. В тебе нет ничего, кроме того, что дал тебе я. Твоя память — отражение, отзвук, эхо моих мыслей…

— Нет же! Я помню! Скажи мне, почему…

Довольно, — гулко ударил колокол. — Молчи. Нет ничего, кроме сейчас. Видение. Наваждение. Ничего иного не было. Нет. Забудь.

Дрожит воздух — словно оборвалась медная струна. И вдруг:

Уходи, — шелестит бесцветно, как высохшие крылья мертвой бабочки; и снова, с мучительной настойчивостью, — Да уходи же!..

Но Сотворенный не уходит — стоит неподвижно, не опуская взгляда, и туман, похожий на разведенное до опаловой прозрачности молоко, медленно течет вокруг него, Темная фигура беззвучно отступает, скользит прочь по коридорам, не рождающим эха, в никуда — и призрачные тени отступают с пути Владыки Мертвых Намо Мандоса. Майя так и не сумел заглянуть ему в глаза.

…Башней Теней зовут ее, и Одинокой башней, ибо никто не живет в обители Той-что-в-Тени, кроме нее самой. И призрачной дымкой окутаны тонкие серебряные ветви плакучих ив над бесшумной туманной рекой, и шепчут что-то печальные травы…

Почему-то ему показалось, что там он может найти ответ. До обманчиво близкой туманной башни идти пришлось долго — но вот он почти у ее подножия, и зыбкие тени, блики и медленное течение туманной реки складываются в мерцающую тонкую фигуру.

— Кто я, Высокая?

Она молчала — в вечерних глубоких тенях растворялся облик; майя рванулся к ней, хотел схватить за руку, но тенью, колышущимся сумраком, туманным призраком она ускользала от него. И тогда отчаянно, всем своим существом он вскрикнул:

— Кто я?!

— Ты… тот, что уходил… — странно прошелестел голос Той-что-в-Тени.

Скорбные огромные глаза смотрели в глубины его души, недоступные ему самому:

— Тот… что уйдет… далеко… далеко….

Тенью в тень, только взгляд, и мерцают искрами отголоски:

…далеко…

— Постой… подожди, Высокая!.. — майя беспомощно уронил руки. — Куда же мне идти… — прошептал потерянно.

Постоял немного, еще надеясь, что эхо и туман ответят, а потом, развернувшись, медленно пошел. Куда? Не все ли равно. Вперед. Далеко…

…Он бродил по лесу без особой цели — просто затем, чтобы хоть чем-то занять себя, заполнить гулкую пустоту внутри.

Всадник на золотисто-рыжем коне подъехал к майя — тот не сразу заметил его.

— Эй… ты кто?

— Я? — майя поднял на всадника глаза. — Я… не знаю.

— Как так? — удивился всадник, спешиваясь. Был он широк в плечах, кожа его была золотисто-смуглой, золотом отливали темно-русые волосы, и золотистые искорки плясали в карих глазах. — Ты же из Западных Чертогов, сразу видно… Я Алатар, из майяр Великого Охотника.

Пригляделся; на его подвижном лице выразилась озадаченность:

— Странно… я всех здесь знаю — а тебя не видел никогда… Вообще, конечно, в Западных чертогах я не был…

— Я знаю, — после долгого молчания заговорил странный майя, сплетая и расплетая нервные пальцы, — что я — майя Намо. Что я — Сотворенный.

На Алатара он больше не смотрел — даже глаз не поднимал.

— Он что, не нарек тебя? — удивился Алатар.

— Нет.

— И ты совсем ничего о себе не знаешь? Не помнишь? — допытывался Алатар. Здесь была какая-то тайна, а тайны он любил совершенно по-детски: не так уж много их было в Валиноре, а этот вот сам пришел, это ж удача какая!

— Та-что-в-Тени сказала — ты тот, что уходил, ты — тот, что уйдет далеко.

— Ха! — возликовал Алатар. — Вот тебе и имя — Палландо! Нравится?

— Нравится, — неуверенно откликнулся странный майя. — Только… кажется, меня все-таки по-другому звали.

— Ну… — немного смутился Алатар, — не могу же я никак тебя не называть, верно?

— Пусть будет — Палландо, — согласился майя.

…Серебристая переливчатая мелодия, звонкие струны ветра… Палландо пошел на звук. Мальчишка-элда, и странная вещь в его руках — серебряные трубочки, как полые стебли, переплетенные между собой…

Мальчик перестал играть, увидев внезапно возникшую перед ним странную фигуру в густо-фиолетовых — слуга Намо Мандоса, — одеждах.

— Что это? — срывающимся глухим голосом спросил майя.

— Это я сам придумал, — с некоторой робостью ответил маленький элда. — Для Владыки Вод…

— Нет, — болезненно поморщился майя, — эта… вещь. Что это?

— Симпа, — удивленно ответил мальчик, — ты не знаешь разве?

— Симпа, — повторил майя; резким жестом отбросил назад непокорную прядь волос, потер висок, словно в усилии что-то вспомнить: — Нет, не то… не то… симпа… нет…

— …Давай думать вместе. Да? Вот смотри: новых Сотворенных нет со времен последней Великой Войны…

— Что?

— Ты что, и о Великой Войне не знаешь? — поразился Алатар. — Не может быть того! Я подумал было, что ты из тех, кто был там убит. Говорят, после Чертогов память не сразу возвращается… но чтобы все забыть!..

— Не знаю… Дагор — знакомое слово. Не знаю.

— Я, понимаешь, тоже позже других сотворен, — говорил между тем Алатар. — Говорят, один из майяр Великого Охотника к Врагу ушел — тогда Ороме меня и создал…

…Тих и печален небольшой зал, и мерцают в недоступной высоте под сводами прохладные звезды, и едва различимы лица тех, что лежат на простых ложах в смертном покое вечного сна…

Один из лежащих походит на Алатара — как старший брат на младшего; пробудившийся видит его лицо смутно — лицо это кажется ему очень спокойным, красивым и печальным, глаза закрыты; он в чем-то светлом, одежда распахнута на груди, и стынут там непонятные, влажно поблескивающие черные пятна…

— А кто он такой — Враг? — спросил Палландо; голос у него был странный, он словно бы пробовал новое слово на вкус.

— А! — беспечно махнул рукой Алатар. — Его уже и нет давно — изгнали его из мира после Великой Войны. Говорят, он хотел весь мир себе забрать и стать вместо Короля Сулимо. С самим Изначальным Отцом, говорят, посмел спорить. Когда Элдар пришли, была первая война — Война Могуществ; и Врага судили, и сковали цепью Ангайнор, и заточили в Западных Чертогах на три века…

Он осекся, осознав, что уже несколько мгновений Палландо смотрит на него. В первый раз у Алатара получилось разглядеть глаза странного майя — синие в черноту они были, а может, фиолетовые, как ночной сумрак. Алатар видел ночь на берегах Тол-Эрэссеа. Как ночь у него были глаза, у этого майя. Только ни одной звезды не горело в этой ночи.

— В Западных чертогах? — медленно переспросил Палландо.

— Да. Сам Владыка Судеб и заточил. В… как это?… в подземелье.

— Но в Мандосе нет никаких подземелий, — так же медленно проговорил Палландо. — Там только…

— …Но в Мандосе нет никаких подземелий! Почему же с тобой было так?..

— Чертоги… наши чертоги — часть нас самих, — негромко заговорил Вала. — Чертоги Мертвых не приемлют живого. Они похожи на раковину жемчужницы, в которую попала песчинка: обволакивают… перламутром. Или — слизью. Живое причиняет им боль. Мне кажется иногда, что и души фааэй ранят ткань Чертогов немногим меньше, потому вернувшиеся оттуда и не могут вспомнить своей прошлой жизни — только отголоски, обрывки видений… Мандос — раковина, которая вбирает в себя воспоминания, чтобы расти: чертоги эти сложены из воспоминаний…

Даже при желании трудно было бы измыслить противоположность большую, чем Алатар и Палландо. Алатар был шумен, весел и ребячлив, Палландо — молчалив и замкнут; Алатар — ладный, широкоплечий, лучащийся каким-то радостным светом, похожий на раскидистое дерево с золотой кроной и стволом, у Палландо черты острые, тонкие руки книжника, черные прямые волосы до плеч — а густо-фиолетовые одежды как-то неловко сидят на нем, будто слишком тяжела ему эта хламида, а может, не по росту.

Алатар за века успел побывать во всех уголках Благословенной земли и знал ее лучше, чем линии на своей собственной ладони. Палландо то ли никогда не покидал Западных Чертогов, то ли все позабыл. Одно роднило их: непокой. Алатар отчаянно скучал в Валимаре. Понимаешь, говорил он, здесь все всегда одно и то же. Я с Элдар люблю разговаривать — с теми, кто пришел из Сирых Земель. Говорят, там все по-другому. Говорят, там земля иногда становится золотой, а иногда — белой, как крылья лебедя…

— Да, — неожиданно заговорил Палландо. — Когда листва опадает с деревьев, вся земля словно огнем охвачена, и деревья стоят, как факелы — золотые, и алые, и червонные, и пурпурные, а небо лазурное, холодное, высокое, чистое, как родниковая вода — кажется, его можно зачерпнуть горстью и пить…

Алатар так и застыл с открытым ртом.

— А потом с неба начинает падать холодный белый пух и ложится на землю. Деревья стоят голые, черные, как будто нарисованные тонкой кистью на белой бумаге, и ветви звенят, если за них заденешь рукой… ночью в небе поднимается диск, словно выточенный из хрупкого льда, ломко-белый и звенящий, как листовое серебро…

— Так ты это видел! Ты все-таки был там! — восторженно воскликнул Алатар. — Я был прав!

Странный майя вздрогнул, зябко поежился, лицо его, еще мгновение назад вдохновенно-мечтательное, как-то потускнело, на нем появилось выражение почти болезненной растерянности:

— Где я был? — совсем другим, глуховатым голосом спросил он.

— В Сирых Землях!

По лицу Палландо прошла короткая судорога.

— Не помню. Ничего не помню.

…Снова ему грезились Чертоги — призрачное колыхание тумана, и туман этот тянулся к нему, обволакивал, впитывая воспоминания, душу — его «я»… Он лежал на ложе, беспомощный, не в силах пошевелиться, не ощущая своего тела; он был как чаша прозрачного тончайшего хрусталя, и туман тек в него, заполняя его существо призрачным мерцанием — густой, невесомый молочный туман… Ему хотелось крикнуть, вырваться из этих неощутимых объятий — а он не мог даже шевельнуть губами, и туман медленно выпивал, впитывал его — Мандос — раковина, которая вбирает в себя воспоминания…

В нем не было радостного узнавания пробуждающейся памяти, которое сияло в глазах вновь рожденных — нет, временами какие-то слова, образы, что-то увиденное вызывало короткую болезненную судорогу, искажавшую лицо странного майя. Он не помнил. И только иногда начинал говорить — тогда его лицо озарялось изнутри мерцающим отблеском, смягчались черты, теплели сумрачные глаза, заволакиваясь мечтательной дымкой, и начинало казаться, что было в забытой его жизни что-то удивительное, прекрасное, какое-то трепетное звездное чудо… он мог говорить долго — он умел ткать видения, как и все Сотворенные Сумеречных Властителей, и Алатар завороженно слушал его — а потом темноглазый майя умолкал, лицо его тускнело, глаза тонули в горькой тени, и невозможно было добиться от него продолжения рассказа; казалось, в нем живет кто-то иной, восторженно-юный, как певучая солнечная птица в занавешенной тяжелой тканью клетке — кто-то, кем был майя Палландо, кого сам он не помнил. В нем была бесприютность, горькая неприкаянность, и самому Алатару зачастую становилось неуютно рядом с ним, неловко за свою беспечность и солнечную силу жизни. Годы спустя, вспоминая об этом, он найдет, наконец, подходящее сравнение: так чувствует себя беспричинно виноватым здоровый и сильный человек рядом с калекой или обреченным смерти.

— Вот бы нам как-нибудь отправиться в Эндорэ… — мечтательно говорил Алатар, растянувшись в шелковой душистой траве. — Посмотреть бы на это все! А может, и ты бы там вспомнил, кто ты…

— А разве нельзя? — приподнял бровь Палландо.

Алатар тяжко вздохнул:

— Не. Как потопили Андор, так и стало — сюда Элдар доплывают, а отсюда никто ни-ни. Я, правду сказать, пробовал — знал бы ты, чего стоит у Тэлери выпросить хоть какую лодчонку! я даже Феанаро с его ребятами посочувствовал! Да толку… Кажется, что вперед плывешь, прямо, а возвращаешься туда же. Как веревкой привязали.

Палландо не знал, что такое Андор, и только смутно припоминал Феанаро, но спросил только:

— Почему?

— А кто его знает! — досадливо поморщился Алатар; перевернулся на живот, подпер кулаками подбородок: — Говорят, Единый и Изначальные повелели…

Палландо сорвал стебелек, прикусил зубами рассеянно, глядя куда-то мимо друга. На языке была медвяная сладость.

— Знаешь, — сказал тихо, — а там травы горькие…

И настал час, когда Манве, волей Единого Король Мира, призвал Изначальных и Сотворенных на великий совет…

Он один знал, о чем пойдет речь на Совете, и шел без колебаний, зная, что все будет по воле его.

Ты унижался перед ними, ты стоял пред ними на коленях, ты молил их — а они не слышали тебя. Смотри же: ныне я буду говорить запретное; за это казнили тебя, меня же — благословят…

И, быть может, после еще пожалеют об этом.

Но это будет — после.

Он спокоен и уверен; он знает — то, что не удалось Учителю, удастся — ему, Курумо. И никто не в силах будет противостоять ему — ибо не дано им, пребывающим в Валиноре, ведать суть Арты — меня же ты научил этому; и не дано им видеть суть за словами, которые произнесу в лицо им. Я вернусь в Арту, и тогда завершится ученичество мое, и не буду более учеником, но Учителем и Наставником для всех живущих в Эндорэ. Я навсегда покидаю Валинор, покидаю Землю Благословенную — никто не нужен мне здесь, нет мне здесь учителей. Но там я обрету силу быть собой, сознание того, что я — есть; там я стану — Единым.

Четырнадцать тронов в Круге, четырнадцать Изначальных на тронах, и сонм Сотворенных в молчании ждет слова Короля Мира.

И бархатный голос Владыки Сулимо, исполненный печали и отеческой заботы, звучит, проникая в душу:

— Ведомо стало Нам, что вновь пробудилось в Сирых Землях зло. Хотя ниспровергнут был Враг Мира, но, как изречено, ложь Мелькора могущественного и проклятого, Моргота Бауглира, Владыки Ужаса и Ненависти, посеянная им в сердцах эльфов и людей, суть семя дурное, кое не умирает, и невозможно уничтожить его; вновь и вновь дает оно ростки, и до последних дней мира будет приносить всходы недобрые…

Молчание повисает в Круге, не смея шелохнуться, ждут Сотворенные…

— Ныне говорю к вам, о Великие: не должно тем, чьи помыслы и заботы лишь о благе Детей Единого, отвращаться от Сирых Земель в час беды. Но таково веление Единого Всеотца: нет Валар места в Арде, а лишь в Земле Аман, ибо мир сей суть обитель Детей Единого — потому более никто из Изначальных не ступит в Сирые Земли…

— Истину изрек Величайший, — шепотный шелк и бархат слов, и голос почти не слышен — будто и не слова произнесенные, а мысли Изначальных; и сам Король Мира не успевает осознать, что случилось небывалое: Сотворенный перебил Изначального…

Или — не перебивал вовсе?

Или — все и так ясно, потому что было уже изречено слово мудрости, внятное любому, идущее от Всеотца, и изрек его — он, Манве Сулимо?

— …и весть благая — слова Его: должно быть посланнику в Сирых Землях, и должно стать ему не царем, но наставником; не первым, но мудрым. Не для того придет он, чтобы стать властителем малых сих, но дабы стать одним из них, и делить с ними тяготы и беды, и быть для них светочем мудрости, милосердия и истины; не вести должно ему, но исподволь направлять деяния Элдар и Атани и помыслы их к той цели, которую предопределил им Творец их…

Тот, кто взглянул бы сейчас на Курумо, заметил бы — не смог не заметить — как при последних словах странное темное пламя вспыхнуло в его глазах.

И — погасло.

— …И должно посланнику Великих не в силе идти, но в мудрости; не сражаться, но вдохновлять; не призывать, но возрождать в душах Элдар и Атани осознание предназначения их, определенного Создателем…

Снова — вспышка ледяного темного пламени из-под ресниц; он делает шаг в сторону — и вот уже пусты белые плиты круга, словно сказанное было словами самих Изначальных. Был — и нет его: воплощение мыслей Великих.

…а эхо и тень ответят лишь когда спросишь их…

— Кто же отправится туда? — вопросил Король Мира. — Ибо могуч должен быть посланник, равным наместнику Моргота, но должно ему отринуть могущество и облачиться в одежды плоти, дабы стать подобным эльфам и людям и завоевать доверие их. Однако же это подвергнет его великой опасности, ибо померкнет мудрость его, и знания его умалятся, и будут смущать дух его страхи, и заботы, и усталость, ведомые существам плотским… Кто из вас, о народ Валар, отважится на это?

И опять, теперь — не таясь, так, чтобы видели все, медленно вышел вперед майя в бело-ало-золотых одеждах:

— Я приму бремя это на плечи свои, о Величайший, дабы свет Истины озарил Сирые земли, дабы воплощение свое обрели замыслы Творца.

И, гася жгучее пламя взгляда, склонился перед Королем Мира.

— Да будет так, — молвил Манве и уже собрался было подняться с престола, чтобы огласить волю Изначальных, когда юный и звонкий голос нарушил благоговейную тишину:

— Я пойду! — шагнул вперед Алатар; глаза его сияли — не о Враге были его мысли, он видел, что это едва ли не единственная для него возможность покинуть пределы Валимара, и упускать ее не собирался.

— Мне радостно видеть рвение твое, — ласково улыбнулся Манве горячности Сотворенного, — Да будет так.

Задумался, вспоминая:

— Но где же Олорин?

Странник в дымчато-серых и серебристых одеждах с темно-пепельными, падающими на плечи волосами пробрался вперед и склонился в глубоком поклоне:

— Какова воля Короля Мира? — с почтением и немалой робостью спросил он.

— Мы желаем, чтобы стал ты, Олорин из Сотворенных Ирмо Лориэна, третьим из тех, кто отправится в Сирые Земли.

Олорин заметно побледнел и впервые отважился поднять халцедоновые, серые с неуловимой голубизной, глаза на царственную чету:

— Не знает границ милость Великих; воистину, и помыслы, таящиеся в глубине души, не укроются от них. Близки моему сердцу Элдар, и печалюсь я о тех из них, что до времени обречены скитаться в Сирых Землях; и об Уманъар, лишенных благословенного света… Но я слишком слаб, Великие — я страшусь мощи Тьмы, и мне не по силам то, о чем говорил… — он запнулся, — Король Мира, то, для чего избраны посланники. Я прошу Светлых Властителей снизойти к моей просьбе и избрать более достойного для сего великого дела.

— Достойный найден. Нам отрадно видеть твое смирение, Олорин, и ведомо нам, что близки твоей душе Старшие Дети, и что скорбишь ты об участи тех из них, кто лишен благодати Света. Ведомый милосердием и состраданием, станешь ты водителем и наставником их; страшась зла, будешь ты тверд в борьбе с ним, и благословение Валар да пребудет с тобой. Да станешь ты — третьим из посланников Великих…

— Но не третьим по силе, — молвила Варда. Изумленный, Олорин поднял глаза…

…и встретился взглядом с Королевой Мира.

— Вы избраны из Валинора, дабы покинуть Благословенную землю, — говорил Манве, и голос его был как полнозвучный колокол, — дабы сразить зло, поднявшее голову в Эндорэ. И имя наречется вам отныне — Ведающие, Истари…

Затуманилось тревогой мальчишески открытое лицо Алатара — чья-то мысль коснулась его, и в мысли этой была тоска — невероятная тоска одиночества и утраты. Он оглянулся, скользнул взглядом по лицам майяр — и встретился с темным горьким взглядом майя из Западного Чертога, мгновенно задохнувшись от жгучего стыда — как же он мог забыть!.. и — как заговорить без позволения Короля Сулимо…

— О Король Мира, дозволь мне просить тебя! — отчаянно и горячо воскликнул Сотворенный, — Прошу, пусть моим спутником будет Палландо, друг мой, посланник Властителя Судеб!

И Манве благосклонно кивнул, когда вышел в круг и встал подле Алатара майя с узким бледным лицом в густо-фиолетовых одеждах. Он не поднимал глаз — только во взгляде, брошенном на Алатара, теплилась благодарность.

— И пусть спутником Курумо, — поднялась с престола своего Дарительница Жизни Кементари, — станет мой майя, Айвендил, дабы все звери и птицы служили Истари и были помощниками им.

— Да станет так, — и Манве поднялся со своего престола. — Пусть же слышит Валинор и пусть запомнит имена тех, что вызвались быть вершителями воли Всеотца в Эндорэ: Курумо, посланник Ауле…

Курумо изящно поклонился и улыбнулся, не разжимая губ; доля мгновения — незаметная другим заминка перед этими словами — не майя, посланник Ауле.

— Алатар, майя Ороме Охотника…

Алатар сиял как весеннее солнышко; поклонился глубоко, с искренней благодарностью, совершенно счастливый, и выпрямился, гордо озирая прочих Сотворенных: вольно вам киснуть, как медуза на берегу — ведь столько же всего еще можно увидеть! трудно, что ли, было сказать — я тоже пойду? Я-то вот сказал!

— И Олорин, майя Ирмо Лориэна… посланник Наш.

Пепельноволосый склонился чуть не до земли, прижав обе руки к груди.

— Палландо, майя Намо Мандоса, Властителя Судеб, да будет спутником Алатара…

Странный майя словно бы и не услышал — так и остался стоять, низко склонив голову.

— Айвендил же, майя Йаванны Кементари, да будет спутником и помощником Курумо.

Донельзя смущенный майя в коричневых с тонким лиственным узором одеждах опустил золото-коричные глаза, ласковые и теплые, как у олененка, и неловко поклонился, улыбаясь растеряно — надо же, как оно обернулось… жил себе, жил, и вдруг оказался посланником, избранным для важного и опасного дела!..

— Славьте их, ибо воистину восславлений достойны они, решившиеся выступить против врага, покинув Землю Благословенную. Идите, о Истари; и пусть ныне Великие дадут вам наставления, дабы укрепить ваш дух и подготовить его к тяготам и испытаниям Эндорэ. О Варда Элберет, мед и молоко — речи твои: усладой слуху, успокоением душе…

Олорин подошел к Ткущему-Видения, поклонился ему, после — Дарующей Покой и Той-что-в-Тени.

Посмотри на меня, шелестит голос Изначального.

Олорин поднимает взгляд. Глаза его сейчас сияют ровной ослепительной лазурью — отблеск небес Валинора, отсвет взгляда Властительницы Элберет.

Иди… Странен жест Изначального — то ли благословляет, то ли отстраняет посланника Манве и Варды. И вдруг — горьким эхом трех певучих шепотных голосов — ветер в тростниках:

Иди в сумерках — между Светом и Тьмой…

…в тени и бликах — по грани…

Смотри своими глазами, Олорин…

…своими….

…и помни — милосердие и сострадание…

…не забывай…

…никогда…

…никогда…

…никогда…

Смотри — постигай — понимай — помни…

…помни: истина хрустальная чаша в руках идущего…

…по грани между Тьмой и Светом…

— Я благодарю вас, Великие, — снова поклонился Олорин. — Я не забуду. Я исполню веление тех, кто послал меня. Пусть милосердие и сострадание ведут меня: я буду помнить.

… — Не ради Элдар, не ради Атани, но ради всех, рожденных Кемен, ради всего, что живет… — нежен голос Дарящей Жизнь как молодая листва под весенним солнцем, и лучистые глаза заглядывают в глубины души. — Пусть никто не причинит им горя, Айвендил… пусть в той земле, куда придешь ты, воцарится мир…

— Я запомню, — тихо и твердо, с непривычной решимостью, отвечает майя.

— …Ну, Охотник мне и говорит: ладно, говорит, благословляю тебя — иди, все равно пользы от тебя с олений хвост… А Западный Владыка тебе что сказал?

— Сказал — прощай, — тихо ответил Палландо.

— И больше ничего? — удивился Алатар.

Палландо промолчал.

…Та-что-в-Тени смотрела на майя. Молча. На этот раз она была не одна: рядом с ней возвышалась сумрачная фигура Владыки Судеб, а чуть позади в туманной мантии стоял Ткущий-Видения.

Но, поклонившись старшему из Феантури, обратился он к Той-что-в-Тени.

— Я пришел проститься, Высокая. Я ухожу… далеко, — он неловко, кривовато усмехнулся.

Странные глаза затуманились на миг, потом Одинокая протянула руку — на просвечивающей, как хрупкая белая раковина, ладони сидела — ящерка. Йуилли…

— Что? — не понял майя.

Струйкой живого серебра ящерка перетекла по ладони, положив большеглазую точеную головку на тонкие пальцы Той-что-в-Тени. Глаза были темными, ночными — бездонными. А по серебряной спинке бежала полоска цвета старого золота с черным узором. Голова ящерицы тоже была покрыта золото-черной чешуей: маленькая стрела.

— Она — йуилли, — шорохом ветра в листве: Ирмо.

— Она поведет тебя, — промолвила Та-что-в-Тени.

А куда поведет — не сказала.

Майя протянул руку, и йуилли скользнула ему на ладонь, царапнув кожу крохотными коготками. А Та-что-в-Тени подняла руку и коснулась невесомыми прохладными пальцами лба майя. Молча.

Легкий теплый покров одел плечи майя; Ирмо стоял рядом, протягивая ему еще один плащ, и, кажется, улыбался. И снова майя ощутил прикосновение руки ко лбу — как благословение.

— Вы будете не рядом — но вместе…

А ты, — неслышно шепнула Одинокая, повернувшись к Владыке Судеб, — ты — ничего не скажешь ему?..

Владыка Судеб не пошевелился — только поднял тяжелые веки. Их глаза встретились. И майя не отвел взгляда.

— Прощай, — глухо молвил Намо.

… — Вот, возьми. Ткущий-Видения передал это для тебя.

Плащ был невесомым, тонким — и при этом, как предстояло еще выяснить Алатару и Палландо, чрезвычайно прочным, теплым в холодные ночи, а в жару спасающим от лучей солнца, как самая густая и прохладная тень. Серебристый, отливающий серовато-голубым, как редкий «вечерний» жемчуг, в складках мерцающий густой синевой. Такой же плащ одевал и плечи Палландо.

— И еще он сказал — будете не рядом, но вместе.

— Как это? — удивленно взглянул Алатар. — Мы ведь не собирались расставаться — разве нет?

— Не знаю… Идем; корабль ждет.

Так говорят летописи Элдар о приходе Истари.