Лепрозорий

#11. Я — совершенство...

Зачем ты мне явил сперва великодушие и милость?

Твое лицо передо мной, как солнце, ласкою лучилось

Так что же этот свет померк, и в горе ты меня поверг?

Не знаю — в чем моя вина! Молю — ответь мне: что случилось?

 Люция торопливо шагала по краю огромного кратера-полигона на вершине горы. Заходящее солнце уже не попадало сюда, скрывая маршала и девочку в полумраке. Ева бежала следом, шугаясь от каждого шороха. Она хотела взять Люцию за руку, но та была слишком занята своими мыслями и выдергивала ладонь из тонких пальцев паучонка.

Маршал вспоминала Алису — мимолетные видения посещали ее, оставляя отпечаток детских криков и смеха, лязга мечей и глухих ударов сапог. Стоило лишь солнцу зайти, как сейчас, а толпа ангелов уже билась с будущими охотницами. И было здесь место и горю, и обидам, и торжеству силы. Охотниц травили жестоко — неудачные эксперименты, у которых не выросли крылья. «Будьте благодарны», — кричали им крылатые дети, — «что вас не убили». Еще бы тут не было вражды. Хотя на деле они были равны. Дети, собранные со всей империи, оторванные от родителей, которых заставили забыть. Они могли бы вырасти полузмеями, полубыками, полуоленями и даже полумедведями, но жизнь распорядилась иначе. И кому-то достались крылья, навсегда стерев иные животные признаки. А кому-то не повезло, не повезло настолько, что они выжили, но в своих краях уже стали чужими.

Каждый вечер Люция с Алисой хвастались мечами — кто какой украл. Настоящие! Стальные! Острые! Совсем не деревяшки для тренировок. Они дрались на клинках и кулаках. Под улюлюканье и крики, под охи, ахи, слезы. Они ненавидели друг друга, а толпа только распаляла.

Сколько было споров и ненужных слов, призванных раздраконить друг друга, похлеще уколоть, заставить встрепенуться и всерьез захотеть чужой крови и боли. Они наивно думали, что обманывают своих воспитателей, сбегая из казарм посреди ночи. Считали, что их крики и вопли не слышны. Полагали, что хмурые врачи в госпитале верили сказкам про упавших с кроватей детей. Но все Магистры прекрасно понимали, откуда берутся порезы, рваные раны, сотрясения и переломы. Они не смотрели сквозь пальцы — они именно этого и ждали от будущих ангелов и охотниц. И сами забывали мечи в столовой, сами оставляли на полигоне аптечки с бинтами и перекисью, а когда дети перегибали палку — просто разгоняли их, как строгие учителя. И ждали, что на рассвете те соберутся снова, чтобы выцарапать друг другу глаза и похвастаться новым украденным оружием.

Сейчас этот полигон был пуст, и Люция даже помрачнела. Их поколение — прыткое, ловкое, хитрое, озлобленное, сильное — уходило в прошлое. После войны детей больше так не воспитывали.

Они прошли весь полигон и свернули, не дойдя до выхода. Люция нырнула в щель между камнями, усмехнулась, вспоминая, как детьми они толпой забивались в туннель и бежали в казармы. О, как же громко кричали им вслед! Проклинали, обещали устроить взбучку, вот только догнать чертят не могли — для взрослых ангелов туннели были узковаты.

Люция знала каждый поворот на ощупь. Выйти можно было как в казармы, так и к столовой. Еву нужно было спрятать, и Люция выбрала второй путь, ей еще предстояло спускаться в тюрьму. Дорогу она помнила — они часто бегали подразнить заключенных, сомнений быть не могло — Химари с самого начала отправили туда по ее же приказу. Вся тюрьма была для одной лишь кошки, других узников перевели, чтобы исключить любую возможность побега. Люция свернула на первой развилке налево.

Как ни боялась Ева, но никто не напал на нее сзади и не задушил в темноте. Люции дорогу освещал необычный фонарь — лиловый, в изящной стеклянной коробочке и с кованым кольцом в виде крыльев. Мерур все твердил, что мечтает о таких же, но баловать себя дорогими лампами не рискнул, а тут они висели на каждом углу. Люция медленно кралась по коридору, вслушиваясь в шорохи. Дважды им пришлось столкнуться с дежурными сторожами, крылатые заменяли охотниц, и от этого фурии было гораздо проще с ними управиться. По крайней мере, Люция работала быстро — стреляла и оттаскивала трупы в темные углы.

Паучонок утерла нос рукавом большой, на вырост, куртки — Люция купила у конюха вместе с лошадью и сапожками. Обувь была впору, в куртке хотя бы тепло, а сама лошадь, вываренная в колбасу, хранилась в мешке на плече Люции. Еве было больно вспоминать об этом. Люцифера бросила ее у нодьи, а сама ушла. А когда вернулась, Ева устала рыдать и давно уснула. На утро ее ждали вещи и ультиматум – либо она едет верхом, либо остается в лесу одна. Ева бормотала, что передвигаться на лошадях не этично, но прекрасно понимала, что выбора у нее просто нет.

За неделю в дороге руки и ноги паучихи высохли и окрепли – их снова покрывал черный прочный панцирь. Но страх, что Люция действительно может бросить ее – окончательно поселился в душе.

Люция остановилась, когда узкий туннель, по которому они шли, закончился просторной залой с множеством ходов. Единственная дверь слева от узла дорог была украшена старыми потрескавшимися колоннами из дерева с вырезанными изображениями крылатых. Ева остановилась, чтобы разглядеть их, но Люция распахнула дверь и за плечо затянула паучонка внутрь.

Кристальная лампа осветила неуютное помещение с деревянной мебелью. Можно было различить стойку у стены, покрытую толстым слоем жирной пыли, ряды столов и стульев.

— Останешься здесь, — Люция кивнула Еве на стол в дальнем углу. И девочка молча пошла туда, осматриваясь в пахнущей старостью и ветхостью столовой.

По стенам были стенды для мечей — деревянные горизонтальные палки с выщербленными выемками под рукояти. Ева провела по одному из них рукой и почувствовала пальцами бугры неухоженной древесины. Больше ничего интересного не было. Только пустые лампы под потолком, пыльные столы, грязные, как будто мохнатые, плиты пола.

Люция захлопнула дверь и ушла, не сказав больше ни слова.

Ева осталась одна. Она жалела, что не осмелилась спросить Люцию, вернется ли та. Даже не набралась смелости вчера, чтобы наконец выяснить, куда они идут. И позавчера. И неделю назад. Все, что Еве удалось узнать, так то, что Люция была настоящей крылатой – из тех, что действительно умеют летать. До чего это взбудоражило паучонка! Она буквально засыпала фурию вопросами, как это — летать? Не страшно? А пегасы такие же жуткие, как лошади? Почему же Люция не улетела с острова? Но фурия отмахнулась тогда, мол, кроме острова ничего и нет в этом мире. Некуда лететь, да и запрещено. Совсем ничего нет? Почему нельзя? Кто запретил? Куда крылья делись? Но ответа не было, только щелбан по лбу и раздраженное «Отстань». Люция пугала Еву, и она чувствовала себя ненужной. Вроде та и не обижала, но в то же время игнорировала, словно паучонок для нее — пустое место. Может, даже бросит здесь?

 Ева села в угол и облокотилась на холодную стену, выщербленную в скале. Затем стала неспешно наматывать паутину между четырех пальцев — виток за витком, стараясь не сделать ни единой ошибки. Сперва ей хотелось спросить у паутины, вернется ли Люция за ней? Но поняла, что не готова к ответам. Ведь если увидит в паутине картину, то своими же глазами сделает ее более вероятной. И теперь, слыша даже в ушах, как колотится сердце, она плела и плела. Спрашивала про прошлое Люции. Ей было безумно страшно, но что может быть сильнее детского любопытства?

Она закончила плести и паутина задрожала, растянутая на пальцах.

Болезненная девочка рыдала в голос посреди сырой и грязной комнатушки. Протяжно звала на помощь, захлебываясь слезами, била по полу крохотными кулачками, разбивая в кровь. Стальная решетка, заменяющая одну из стен, открылась, и вошел ангел. Свет за его спиной рисовал белый ореол вокруг его силуэта. Он подошел к девочке и взял на руки.

— Тише, малышка, — прошептал он, поглаживая ее по хрупким плечам.

— Где Мур? — плакала она, руками цепляясь за нежные пепельные перья и ворот хлопкового халата. — Где Мур? Где?

— У тебя есть мы, Мерур больше не нужен, — он прижал ее к себе и стал покачивать, укрыв крыльями, как пологом.

И девочка вслушивалась, кто такие «мы» — бесконечные крики детей там, снаружи, бесконечный шорох крыльев, звон стекла и бульканье кипящей воды. И такой же бесконечный шепот на ухо. Безмятежная вечность. Приятный голос ангела убаюкивал и дарил такое необходимое спокойствие.

— Теперь тебя зовут Люцифера — светоносная, — он провел рукой по ее щеке, и девочка улыбнулась. Тогда он осторожно, как фарфоровую куклу, отнес ее на кушетку у дальней стены и уложил на прохладные простыни. — Все будет хорошо.

Она вздрогнула и, когда он отодвинулся, вдруг явственно ощутила голой кожей холод. Ангел перевернул ее на живот, подложил жесткую подушку под лоб. Тепло и трепетно погладил по нежной коже и вытащил из-под живота девочки стиснутые кулачки.

— Ну же, не бойся! Ап! — распрямил их в стороны, — и полетели!

И девчушка улыбнулась, с любопытством глядя, как он точно так же раскрывает роскошные крылья, как она — руки.

— И ножки, ножки вытяни! — продолжал он, поправляя просторное холщовое платьице на теле девочки. И она послушно тянула носочки, гордо показывая красивые и очень сильные для ребенка ноги.

— Ты почти летишь, Люцифера, — улыбался ангел. А она тянулась, руки в стороны, ножки в струнку, спина ровная. Ей нравился голос крылатого, ведь он не кричал, не требовал, а просто играл.

Но ангел вдруг накинул на лодыжки ремни, на запястья — тугие веревки. Девочка дернулась, вскрикнув, потянула руки к груди, но их силой распахнули, привязали к железным поручням. Ремни натянули, платье разрезали, оголив спину. Она выгнулась, задергала плечами, силясь порвать веревки. Но они только проскользили по запястьям, срывая кожу.

— Да ты и впрямь боли не чувствуешь, — раздраженно огрызнулся ангел. И девочка замерла, с ужасом глянула на него, не веря своим ушам. Не было в голосе крылатого ни ласки, ни доброты, только жесткая горечь и любопытство.

— Мур, Мур… Мур! Мур! Мур! — закричала она, выгибаясь всем телом. Ей даже удалось подтянуть одну ногу.

— Мерур не придет, он продал тебя, — усмехнулся ангел, подняв голову девочки за темные волосы, заглянул в янтарно-карие глаза в обрамлении густых черных ресниц. — Он не любит тебя, никто тебя не любит. И никогда не полюбит. Даже если ты сдохнешь, никто и горевать не станет.

— Мур, — всхлипнула она, глотая слезы. — Мур.

— Ты что, слов других не знаешь?! — закричал он, приложив ее лбом о жесткую, плотно набитую опилками подушку.

— Мур, — зашептала она и до крови закусила губу.

— Ты нужна только нам, слышишь? И только мы можем сделать тебя совершенством.

Ангел убрал черные пряди волос с ее шеи, осторожно оттянул тонкую кожу и медленно ввел иглу, еще две вошли под лопатки — для крыльев, еще две — тремя сантиметрами ниже — для второй пары крыльев, еще две — для третьей пары, последние две — в позвоночник на уровне поясницы, чтобы хребет смог выдержать непосильную ношу. От всех девяти медленно вились тонкие трубочки, уходили вверх, где на высоте метров двух висели стеклянные бутылки.

— Ты станешь шедевром, и нам позавидует сам Бог, — прошептал крылатый, затянул ремни посильнее и ушел.

Решетка захлопнулась за ним, и мир погрузился во тьму. Детские вопли туманили разум маленькой Люциферы, на нее накатывали жар и холод одновременно, места инъекций саднило так, что хотелось разорвать в клочья; тошнило, мутило, трухало, пугало, терзало. Она терпела, сжимая в ладонях железные поручни, и водила пальцем по выгравированному номеру — сто восемь. Обмякла. В ушах зазвенело. И так захотелось плакать. Мерур не придет. Никогда не придет. И никто не спасет.

Она чувствовала пульс в глазах, ощущала, как они высыхают и наполняются пылью. Таращилась на мечущихся между клеток ангелов. Искала взглядом других детей, чьи вопли боли и отчаяния, не утихающие ни на миг, перерастали в фоновый шум.

— Я — Люцифера, — шептала она. — Светоносная, — бормотала она. — Я стану шедевром, — бубнила, стуча зубами от холода.

Ева смяла паутину, и та распалась в ладонях. Паучиха глубоко вздохнула и начала по-новой. Теперь она знала, почему фурия пришла убить Мерура, но увидеть ее детство еще раз была не готова. Перелистнула на несколько лет позже. Люции должно было быть двенадцать, как и ей самой.

Провидица увидела, как Люцифера выросла. Бело-бурые крылья болтыхались за спиной, в пыли, в грязи, словно она лазила по горам. Глаза из карих стали изумрудно-зелеными. Вся перебинтованная, перемазанная йодом с ног до головы, распатланная, с короткими светлыми волосами, она казалась смешной разбойницей. Люция торопилась к ангелу, что сидел на камне и рассматривал пробегающие облака.

— Хоорс! — закричала она и вскинула вверх руку, привлекая его внимание.

Ангел опустил глаза, тряхнул белой челкой и улыбнулся. Раскрыл руки и сизые крылья, принимая ее в объятья. Она ловко запрыгнула ему на колени и прильнула. Провела рукой по карманам серой формы, серебряному нимбу, приколотому на груди, и крепко-крепко обняла.

— Что случилось, Люлю? — он поднял ее лицо за подбородок, осматривая почти сошедший фингал и разбитую скулу. – Опять что-то натворила?

— Голень рассекла, — Люция пожала плечами и отвернулась, отпуская Хоорса.

Ангел глубоко вздохнул и, бурча себе под нос, что бегать с рассеченной голенью нельзя, поднял ее на руки и неспешно понес в тень к камням. Люлю прижалась к нему щекой, вслушиваясь в размеренные удары сердца, улыбнулась. Он осторожно посадил ее на камень, ловко разорвал штанину над коленкой и стянул вместе с сапогом. Цокнул языком, осмотрев рану.

— Сколько можно тебе твердить, бестолковая ты голова, — пробурчал, вытаскивая из кармана нитки в ампуле и иглу, — береги себя! За чем на этот раз полезла?! — ссыпал в руки Люции горсть антибиотиков, всучил бутылек с перекисью и запаянную пробирку бутираля.

— За кровохлебкой, — пробурчала Люция. — Для бабушки.

Хоорс фыркнул:

— Да, кровь у тебя и впрямь остановилась, ничего не скажешь, — перетянул Люлю ногу чуть выше колена жгутом из рваных штанов. — Никому не говори, что ты ей помогаешь, поняла? Запрещать тебе бесполезно, все равно полезешь. Так хоть язык за зубами держи, ясно?!

Люция кивнула, шмыгнула носом и поправила под курткой связку трав.

— С твоей анальгезией нельзя так безалаберно относиться к телу! — твердил Хоорс, обрабатывая ссадину на колене и рану на голени. — А еще бежала! Небось до верха добралась и только потом — ко мне, — он отрезал кусок нитки об острый скол ампулы и принялся зашивать рассечение, подсыпая антибиотики. — Я не могу всегда быть с тобой рядом! И не всегда буду, понимаешь ты это или нет? Что ты будешь делать, если меня не станет? Если меня отстранят? Да просто когда тебя выпустят из Имагинем Деи? Я ведь перестану быть твоим хранителем! — он внимательно оглядел работу и залил рану тонким слоем бутираля.

— Я всегда буду с тобой, — прошептала Люция, насупившись.

— Нет, не будешь! Ты вырастешь, станешь настоящей ангелицей, а мне дадут новую ученицу. Мы, может, будем служить в разных концах империи!

— Не хочу, — Люлю поджала губы.

— Чего ты не хочешь? Чтобы мне поручили другую крылатую? Или служить далеко от меня? — фыркнул он, перебинтовывая голень. Осторожно натянул сапог и распустил жгут.

— Ничего не хочу! — крикнула она, оттолкнув его ногой. Вскочила, накинула капюшон и бросилась бежать.

— Люлю! Люлю, стой! — заорал он ей вслед, поднимаясь с земли. — Люлю!

Но она уже спрыгнула со скалы в пропасть.

— Люцифера! — Хоорс кинулся к обрыву, с ужасом глянул вниз. Но гарпия парила, распахнув черно-белые крылья. Тяжело взмахнула, подхватив поток, и взмыла в небо. — Что за несносная девчонка!

Ева поджала губы и притянула руки к груди, паутина рассыпалась снова. Паучонку вдруг стало легче, фурия, оставившая ее одну, больше не казалась чудовищем. Она улыбнулась кончиками губ, и заплела снова, отмотав лишь год вперед.

Люция заметно выросла и окрепла, волосы были собраны в хвост, а глаза горели — насмешливо, с издевкой. Крылья, плотно сложенные за спиной, подрагивали, переливались на солнце. Люция ждала, от нетерпения подпрыгивая на носочках. Вся — живая, обжигающая, реагирующая на каждый звук окружающей толпы, хохочущая и задиристая.

Молчаливые и словно неживые маленькие охотницы пропустили в толпу худенькую девчушку с жиденькой косичкой. Та посмотрела на Люцию зашуганным зверьком, ощерилась, пряча под злобой страх и ужас. И гарпия заметила фальшь — сморщила тонкий нос и фыркнула.

Крылатые дети загалдели и принялись подтрунивать над бескрылыми охотницами. Толкали их плечами, закрывали обзор крыльями, тюкали и дразнили. Люция прикрикнула на всех, в мгновение раскрыла большие бело-черные крылья и громко хлопнула ими, заставив толпу за спиной отскочить и притихнуть. Девчушка перед ней поджала губы и уставилась в пол. Никаких изменений не произошло. Ни злобы. Ни жажды сражения. «Так не пойдет!» — решила Люция.

— Ты боишься меня? — прошептала она, подойдя к маленькой охотнице вплотную, раскрыла огромные крылья, нависла над девочкой хищной птицей. — Бойся. Ненавидь. Презирай.

— Я не боюсь! — крикнула противница, сжав кулаки. Голос сорвался на визг.

Люция улыбнулась, сложила громадины-крылья и отошла к толпе.

— Алиса, — склонила голову на бок, разглядывая вытянувшуюся по струнке девчушку, ее хрупкое, тонкое тело, белую кожу с проступающими сосудами, янтарные глаза с узкими вертикальными зрачками.

Девчушка с опаской глядела на гарпию, шарахаясь от каждого движения — поворота головы, складывания крыльев, перебирания меж пальцев ремешка на больших — на вырост — штанах.

— Ты же охотница. Таких, как вы, никто не любит. Вы ничтожества, настолько слабые и бездарные, что Бог не одарил вас крыльями! Рожденный ползать летать не должен! — Люция цедила слова сквозь зубы. — А тебя я ненавижу. Слабачка. Трусиха. Плакса. Ящерка, которой я вот-вот оторву хвост. О да! Ты, как и все ящерицы, предпочтешь отбросить ненужный хвостик! Уступишь мне! Поддашься!

Алиса встрепенулась, замерла, лишь смерила крылатую чайными глазами с мгновенно сузившимися в точку зрачками. Но та продолжала, театрально маша рукой:

— Бестолковая Алиса. Мелкая, глупая, наивная. Дохлячка! Коротышка! Бездарность! — она выкрикивала слова, и ее голос, звонкий, сочный, разлетался по пустому горному полигону и обрушивался на ящерку. Каждый вскрик — как обжигающая пощечина. — Трусиха! Рева! Ябеда!

Алиса поджала губы, в янтарных глазах блеснуло море. А крылатая все говорила:

— Тебе никогда не стать главой охотниц! Ты — никто! — как громом среди ясного неба. Под дых.

— Ненавижу! — ящерка сорвалась с места. Метнулась к Люции. Увидела округлившиеся от удивления глаза, поднятые вверх руки, открывающие под удар живот и грудь.

Все смолкло. Алиса со скрипом сапог провернулась на носочке и занесла ногу для удара — в солнце меж ребер. Губы сжала в тонкую линию, глаза, полные слез, сощурила. Все тело — струна, натянутая тетива. Вся ярость, вся боль — в одном ударе.

Люция сделала лишь крохотный шажок назад и в считанные мгновения до удара точечно, резко, засадила локтем в голень Алисы.

Раздался треск. И нечеловеческий вопль, снисходящий на хрип, пронзил сами горы. Алиса упала возле Люции и вцепилась в сломанную ногу. Просипела севшим голосом. Закатанные глаза слились с белым, как мел, лицом. Все молчали.

«Ей оставалось совсем чуть-чуть. Она почти попала», — Люция коснулась ладонью ребер, чувствуя еще прикосновение ботинка. Ощущая распирающее ее удовлетворение.

Ящерица смолкла и только плакала, обняв колено. Тихо. Совсем неслышно. Уставившись в сапоги охотниц и ангелов. Она видела, что Люция отходит от нее. Чувствовала, как та становится за спиной. Ожидала удара, но даже не могла пошевелиться, защитить себя от боли, сберечь внутренности. Оцепенела.

Люция присела над Алисой, осторожно развернула за плечо и подняла. Подперев снизу коленкой, перекинула руку ящерки через плечо, уложила ноги ровнее, стараясь не потревожить голень, наливающуюся изнутри кровью. И медленно пошла сквозь толпу крылатых.

— Куда ты несешь меня? — просипела Алиса, чувствуя под пальцами плотные мышцы Люции, ощущая, как они плавно тянулись под курткой, когда крылатая перехватывала ее поудобнее.

— В госпиталь, — Люция не смотрела на ошарашенных ангелов, вдруг забывших о своей ненависти к охотницам. И они расступались перед ней, трусливо прятали глаза, шептались за спиной. Никто не посмел упрекнуть или обвинить гарпию, никому не хотелось на место Алисы.

— Но почему? — прошептала Алиса, прижимаясь щекой к плечу крылатой. Чувствуя исходящую от нее силу, уверенность и спокойствие.

— Потому, что ты впервые ударила меня.

Паутина рассыпалась, и Ева удивленно посмотрела на черные пальцы, тонущие в полумраке столовой. В голове словно щелкнуло. Крохотное сомнение устроилось поудобнее в мыслях и прошептало — «Люцифера человечнее всех, кого ты встречала». И Ева поверила.