Лед небес

II. Узник

Час пришел тогда, когда Иммануил остановился в росте. Юным мужчиной он замер навечно, — весь дворец наблюдал за его взрослением! — и зрелость позволяла ему узнать правду об Аде.

Но Ад был не только там, куда везли поездами грешников. Истинный Ад был здесь, в сердце Рая. И он понял это, пока не пробил час.

Почему его пускают в один лишь сад, а обойти дворец вокруг ему не позволяет стража? Что за стенания приглушенным гулом раздаются из-под земли? Почему иногда его в спешке уводят с прогулки, будто пытаясь что-то — или кого-то, чей крик доносится с обратной стороны дворца, — скрыть? И почему так дрожит его душа, мертвым миром переполненная?

Поймав момент, он ускользнул от неусыпных надзирателей, не заподозривших о его побеге. Так он будет ускользать и впредь. Так он ускользнет тогда, когда порвет все узы, и до принятия этого решения оставались жалкие минуты, отсчитываемые незримыми часами в безумной голове отца.

Иммануил вернулся в сад, из которого его недавно увели. Как ни старайся скрыться, свидетель будет хоть один — а его уличили многие, но не из числа живых. Свидетели его терзаний и душевных мук, которых, как покажется некоторым после, у него быть не могло, и учителя, превзошедшие всех лучших. Не одобрявшие и не осуждавшие его порыва, статуи напомнили ему о том, к какому он облику стремился. Переняв их спокойствие и вечную, не поддающуюся страху силу, он сжал кулаки и обогнул дворец вдоль забора.

Крики издавали духи. Стражники вереницей их тащили к обнаружившейся здесь двери и толкали их, сопротивлявшихся, внутрь. Духам причиняли боль, — она отдавалась глубоко в Иммануиле, — но кричали они не от нее, а проклинали бога. Когда дверь, закрывшись, оборвала их возгласы, от них кожу, как и душу, заколол неведомый мороз.

Стражники, выполнив задачу, цепко осмотрелись, но наблюдатель, притаившийся в кустах, был ими не замечен. Убедившись, что никто не сунул в эту часть дворца свой нос, они ушли, и их напарники, встречавшие пленников внутри, покинули это место вслед за ними.

А духи всё стенали в унисон с его душой, но их было не услышать ухом.

Раздумьям Иммануил не предавался; незапертая дверь, скрипнув, поддалась. Его поглотила темнота, рассекаемая скудным светом, проникавшим сквозь решетки окон.

Эту часть дворца всю жизнь от него скрывали, и теперь, спускаясь в ее подземные проходы, он трепетал, а его душа, внимая неслышным стонам узников, к ним его влекла. Утешить. Поддержать. Объединиться. Защитить. Но, очутившись в коридоре с множеством дверей, он выбрал источавшую не стоны, а безмерный мрак, и на пути его замко́в не встало.

Что же это? Рассеянность всех стражников? Чей-то коварный план? Или же это мир заботливо распахивал перед властителем двери, расчищая ему дорогу?

А, может, нужды запирать камеры не было и вовсе, потому что клетки, расположенные у их дальних стен, сами надежно запирались. И потому что те, кто был в них заточен, не были в состоянии передвигаться.

Иммануил, сглотнув, подступил к решетке, заприметив в ее тенях неподвижный силуэт. Унимая проснувшуюся тревогу, он примерял личины статуй на свое лицо, — это всегда его спасало.

Он не знал наверняка, но сразу понял, что узники — души умерших на земле людей. Хоть это и для них существовал мир мертвый, Иммануил их прежде не встречал: все слуги были живыми подобно богу, который будто знал, что сын, наполовину мертвый, будет тянуться к мертвецам. И однажды уйдет с ними.

— О, и сразу посетитель? — Зычный голос духа, полный яда, пронесся по стенам из ледяного камня. — А как же трое суток, предоставленные на раскаяние? Впрочем, начинай. Все равно раскаяния не дождетесь.

Иммануил невольно дрогнул. Он не ожидал бесстрашия от узника, отчаяние которого его изводило.

— Я… — Он растерялся. О статуях всегда помни. — Не за раскаянием сюда пришел.

А за чем же он пришел? Чем он поможет несчастным духам, запертым по отцовской воле? И достойны ли они свободы? Но загробный мир, клокочущий в нем, не оставлял сомнениям и шанса. Он должен что-то для них сделать, потому что призрак — сущность его нутра.

Узник, по-прежнему сидевший неподвижно, сощурился, вглядываясь в навестившего его юнца, и полумрак расступился перед таким же долгим взглядом принца. И тому открылась ужасная картина правды: конечности пленного были сломаны.

— Полюбоваться пришел, что ли? — беззлобно, но устало фыркнул пленник. — Деянья бога, которому ты молишься, перед тобой во всей красе.

Иммануил вплотную приблизился к решетке.

— Я не молюсь и не верю в бога, пусть и наяву встречаю его. Я ведь знаю, что мир существовал до него и будет существовать без него.

— Хм-м-м… — протянул заинтригованно пленник. — Не встречал я прежде во дворце смельчака, вслух признававшего господа самозванцем. Кто же ты такой? И чего от меня хочешь?

Душа ныла о своем сородиче. Чем ближе муки призраков — тем громче оплакивал их мир и тем рьянее рвалась его мощь наружу, собранная в руках принца.

— Кто я — пока неважно, — отозвался Иммануил стонами всех мертвецов и в необъяснимом порыве приложил ладонь к изувеченному лицу заключенного. Вот, куда отчаянно рвалась сила. К чужой боли, которую унять стремилась. — Имя мне — Иммануил. Я хочу помочь тебе. Вам всем. Но я не знаю всей правды о боге — ее от меня скрывают. Расскажешь?..

И чужая боль развеялась под прикосновением Иммануила, его собственную облегчая. Дотянувшись через прутья до вывернутых рук, он и их избавил от неподвижности и мук.

Узник замер, широко распахнув глаза. Не дождавшись, когда он оправится от впечатлений, — и не дождавшись, пока оправится от пробудившейся силы сам, — Иммануил сказал:

— Пока — руки. А если согласишься все мне рассказать, то встанешь и на ноги.

Моргнув, узник рассмеялся. Никогда прежде не слышала тюрьма такого чистого, заливистого смеха, свободного от отчаянного безумства.

— А ты, парень, просто нечто, далеко пойдешь!.. Да и подкупить умеешь.

Иммануил, вжившийся в роль статуи, не смутился. А мир возликовал, наконец в нем воплотившись.

— Так и быть, малец, внимай. Для начала услышь мое имя, коль свое назвал. Когда-то Минкаром меня нарекли.