«Если», 2004 № 10

Экспертиза темы

Мы попросили писателей — представителей «Четвертой волны» — вспомнить то время и попытаться ответить на вопрос, ощущали ли они себя единой генерацией.

Отвечаю только за себя. Да, бытует миф, будто мы являли собой нечто монолитное. Может, в Москве и Ленинграде что-то подобное было (хотя ревнивое отношение двух этих «отрядов» друг к другу тоже не секрет), но провинциалы, подобные нам с Чадовичем, болтались, извините, как сопля на палочке. И что бы там ни говорили, входить в литературу друг другу мы не помогали, поскольку о вхождении в нее тогда и речи не было. Хотя, конечно, за творчеством товарищей следили, потому что на семинарах приходилось обсуждать произведения коллег.

Однако, оценивая наш «штурм» с высоты времени, я могу сказать, не лукавя: делов мы понаделали — тут не отнимешь. Действительно, как можно представить современную российскую фантастику без Лукина, Штерна, Столярова, Логинова, Лазарчука, Саломатова, Геворкяна, Покровского да и нас с Чадовичем, грешных!

Для начала следует уточнить понятия «поколение», «генерация». Если в общечеловеческом смысле смена поколений происходит в интервале 20–25 лет, то в смысле культурной парадигмы, моды, вкусов такая смена происходит в промежутке, не превышающем десятилетие. В этом смысле я отношу себя к поколению «семидесятников». Свой первый достаточно профессиональный рассказ (и единственный, созданный в соавторстве с Борисом Зеленским) я написал в 1973 году. Но именно в эти годы началось закручивание гаек в фантастике, и в течение многих лет в отечественной НФ не появилось ни одного нового имени. То есть я отношусь к поколению, которое загнобили, которого просто нет. Возможность печататься появилась лишь в конце 80-х (тот наш рассказ и был напечатан через 15 лет — в 1988-м). Таким образом, по времени первых публикаций мы, конечно, «восьмидесятники». А в итоге получилось, что в одно поколение искусственным образом были спрессованы два.

До 1982 года мы понятия не имели о том, существуют ли еще в этой стране люди, пишущие фантастику, кроме тех, кто успел войти в литературу раньше. О КЛФ тоже не слыхали. Варились в собственном соку.

После того, как начались Малеевские семинары, оказалось, что нас таких много, появилась роскошь общения. Однако единым поколением я бы поостерегся нас называть. Вот не было у меня такого чувства. Объединяло нас лишь то, что всех нас давили, всем не давали печататься. И пока наше дело было безнадежным, мы друг за друга держались и друг друга поддерживали. Когда пошли публикации, табачок оказался врозь и каждый стал сам за себя. Это вполне нормально и закономерно — литературу колхозом не делают. А пристрастия, ориентиры и вкусы у каждого были свои. Разумеется, за публикациями своих друзей и знакомых по семинарам и прочим тусовкам следили пристально, ревностно, испытывая белую зависть, но в общем радуясь за них. Первые такие публикации были сенсацией, долго обсуждались, журналы и сборники сохранялись. Сам их факт внушал надежду, что и тебя когда-нибудь напечатают. Потом уже стало привычно и особых эмоций не вызывало.

Что касается влияния творчества этого вымученного поколения на развитие нашей фантастики, то оно, конечно, есть, но какое-то неявное, подспудное. Я не могу назвать ни одной вещи, написанной и опубликованной в 80-х годах, которая стала бы вехой, коренным образом изменила бы литературную ситуацию. Все, что тогда писалось и печаталось, смотрится компромиссом между тем, что хотелось писать, и тем, что дозволялось. А когда пришло понимание, что действительно имеет место быть свобода и можно писать о чем угодно, то настали 90-е годы, и пришло новое поколение. Правда, очень многие из нас довольно спокойно в него влились и нормально работают.

На Малеевских семинарах мы обнаружили, что думаем примерно одинаково. Мы не были диссидентами — просто нормальными людьми, которым вполне достаточно свободы, когда она не идет в ущерб ближнему. Писали о том, что думали, о чем мечтали. Вот и все. Правда, даже такой свободы тогда было маловато. Оттого, наверное, и выбрали фантастику, маскируя возможностями жанра свои социальные мечты. Удавалось же это Стругацким! А они были абсолютными кумирами для нас. Влияние АБС на творчество «малеевцев» колоссально — никого оно не миновало.

Впрочем, маскировка помогала мало. Фантастика в стране считалась идеологически опасным течением. Путь в единственное издательство, публиковавшее фантастику, — «Молодую гвардию» — всем нам был заказан, и мы прекрасно понимали это. Поле для публикаций не превышало огородных шести соток: два центральных периодических сборника, три журнала да единичные издания на периферии. Потому-то каждую публикацию кого-либо из нас мы воспринимали как общую победу. Конечно, завидовали автору! А как не завидовать настоящей удаче!

Творческая зависть — для пишущего дело полезное, помогает держать «творческий кураж». И это вовсе не та зависть, которой следует стыдиться. Напротив, помочь товарищу опубликовать отличный рассказ — это твое личное участие в маленьком движении вперед. Увы, удавалось это крайне редко. Мы в повседневной жизни в основном инженерами служили да научными сотрудниками. Иногда — милиционерами, которые тоже в издательских делах погоды не делали.

И все же мы что-то сотворили для нашей фантастики. Так мне кажется. Российская фантастика сегодня не хуже американской, которая много лет была для нашего читателя едва ли не главным ориентиром жанра. У нас сегодня — Михаил Успенский, Сергей Лукьяненко, Евгений Лукин, Вячеслав Рыбаков и многие другие. И в том, что фантастика в нашей литературе процветает, хочется надеется, есть и наша скромная заслуга.

Ощущали ли мы себя единым целым? Писатель — существо сугубо индивидуальное. Коллективные решения ему, как правило, только вредят. Таких решений на семинарах в Малеевке и Дубултах мы никогда и не принимали. Но всегда чувствовали себя сплоченным коллективом единомышленников. Поэтому-то и постоянно помогали друг другу творчески. И не только творчески.

«Четвертой волной» стали называть поколение фантастов, проявивших себя в промежутке между двумя сакральными группами цифр: 1984-м и 2000-м (литературоведческую хронологию сейчас оставим в покое). То, что для России эти пятнадцать лет стали геологической эрой, когда не просто вымерли динозавры, но и переменился самый воздух, можно не объяснять. Такой хроноклазм не мог не дать по мозгам…

Каково было ощущение времени? Каждый год — эпоха. 84-й — ясное понимание, что глобальная катастрофа уже произошла, только этого никто еще не знает. И не удается никому ничего объяснить. Наверное, что-то подобное чувствуют собаки накануне землетрясения… Должен сказать, что я и сейчас не понимаю сущности и сути той катастрофы. Иногда мне кажется, что распад СССР и все последующее — это лишь видимая часть ее последствий, и что атомная война была бы не самой худшей альтернативой.

2000-й… Подведение итогов и констатация факта: из всех предложенных судьбой вариантов реализовался не самый худший (и, разумеется, не самый лучший), а самый скучный.

Да. И все то, что было между.

«Четвертая волна» прокатилась по этому невероятно спрессованному времени и ушла в песок.

Чувствовали мы некую общность? Еще как! И хотя все мы прекрасно понимали, что притиснуты друг к другу всякими там внешними обстоятельствами, чувство локтя само по себе было прекрасно. И благодаря этому чувству локтя выработалось правило: писать плохо — стыдно перед друзьями.

У многих из наших эта привычка осталась.

Отсюда же, из ощущения, что нас мало и все мы притиснуты друг к другу, друг от друга странным образом зависим и в то же время соседа не объедаем, возникла и взаимная доброжелательность, в которую почти никто из посторонних не верит. Принято считать, что люди творческие — это пауки в банке, хорьки в курятнике, змеи за пазухой… и так далее. Нет, я не скажу, что у нас не было моральных уродов. Они были. Но мало. И погоды долгое время не делали. Пока волна держалась, они погоды не делали.

И еще. Те самые неблагоприятные обстоятельства. Сначала это было тупое противодействие агонизирующей советской системы (не печатали, ну, почти не печатали — на всякий случай в чем-то подозревая), а потом пошел массированный натиск с Запада. Об этом периоде можно рассуждать долго, припоминая, «где стоял, и кто толкал, и кто держал», много было как честных ошибок, так и откровенного жлобства («Отечественных не печатаем, сначала научитесь писать, как люди… да не научитесь вы никогда, «совок» ни к чему не способен»).

Важен результат: мы этот натиск сдержали. Нас было вряд ли больше пехотного взвода — в России, на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике. И мы каким-то чудом выстояли: что-то писали, что-то печатали, шумели друг о друге при малейшей возможности — и вот в результате русская фантастика уцелела. Сохранила своего читателя. И теперь намерена жить дальше.

Единственная из всех, испытавших это «культурное вторжение». Нам есть чем гордиться.

Доволен ли я результатом? Конечно, нет. Как и раньше, читать нечего. «Закон Старджона» свирепствует. Но это другая проблема, и решать ее будут, наверное, уже другие люди.