«Если», 2002 № 01

Любомир Николов Лес

Влажную песчаную почву сотрясали близкие и далекие взрывы, сливаясь с ревом самолетов, бороздивших почерневшее небо. Где-то вдалеке полыхали танки и каркасы автомобилей, маленькие, почти игрушечные фигурки бежали к морю, а небо осыпало их воющим потоком бомб и снарядов. Без устали, будто соревнуясь друг с другом, лупили пулеметы и автоматы. У Дюнкерка погибали последние английские солдаты. Тяжелый, удушливый запах пороха сжимал горло. Больше всего на свете мне хотелось, зажав ладонями уши, швырнуть свое тело в самый укромный уголок свежевырытого окопа. Я уже собрался было так и сделать, но пальцы Глассермана вцепились мне в плечо. Боль, вызванная этой железной хваткой, отрезвила меня, даже страху как будто поубавилось.

— Не паникуй, дружок! — голос его едва угадывался сквозь адский шум. — Давай за мной, вдоль траншеи!

Глассерман развернулся и, низко пригибаясь, побежал вперед. Я последовал за ним, то и дело спотыкаясь о каски, вещмешки, винтовки, спутанные провода полевой связи, разбитые ящики, шинели… Слава Богу, трупов не было. И на том спасибо. Широкая спина Глассермана покачивалась в нескольких шагах передо мной. Было что-то покойное в его массивной фигуре. Он уже не пригибался и вышагивал в полный рост. И как его до сих пор не приметила какая-нибудь шальная пуля?..

Траншея кончилась, и мы вышли на открытое место, припустив по жухлой траве меж дюн. За песчаными насыпями я чувствовал себя увереннее, здесь можно было передвигаться не пригибаясь. Но главное, что я больше не видел картин безумной сечи. Хотя, возможно, я просто уже привык к этому зрелищу.

Глассерман остановился так резко, что я едва не впечатался в его спину. Из-за пробитой снарядом походной кухни выскочил низкорослый плечистый центурион в начищенной бронзовой броне. Оперенный шлем был надвинут до бровей. Короткая туника оставляла открытыми ноги, защищенные наколенниками из тонких бронзовых пластин. Одну сандалию он где-то потерял, из пореза на пятке сочилась кровь.

Закрыв меня своей могучей спиной, Глассерман медленно попятился назад. Центурион, хищно оскалившись, вскинул короткий широкий меч. Оказывается, меч можно держать за лезвие, как кинжал…

Против этого профессионального убийцы у Глассермана не было ни единого шанса, и я решил было броситься наутек, но воздух разрезала длинная автоматная очередь. Центурион рванулся вперед, пошатнулся и упал на колени.

Из-за ближайшей дюны вышел молоденький офицерик в черном эсэсовском мундире. На плече небрежно болтался «шмайссер». Русые кудри офицера были на редкость буйными, так что черная фуражка с серебряным черепом сдвинулась на затылок. Водянисто-голубые глаза безразлично остановились на окровавленной спине центуриона. Брезгливо поморщившись, парень ударил римлянина начищенным до блеска сапогом. Центурион, не проронив ни звука, рухнул на землю, дернулся и затих — уже навсегда.

Автоматное дуло уставилось на нас. Немец переводил взгляд с Глассермана на меня и снова на Глассермана.

— Доктор?..

— Г-хм-м… да, я доктор Глассерман. Позвольте спросить…

— Следуйте за мной, — оборвал его офицер. — У меня приказ доставить вас в императорский бункер. — Он перевел взгляд на меня: — А это кто?

— Мой ассистент.

— Насчет ассистента я никаких распоряжений не получал. — Черное отверстие ствола посмотрело мне прямо в глаза.

— Ну вот что, лейтенант! — голос моего спутника прозвучал неожиданно жестко. — Если я правильно понял, то вас прислал лично Бонапарт…

— Как вы можете говорить о фюрере…

— Могу! — зло отрезал Глассерман. — Я, старый еврей, о Бонапарте буду говорить все, что захочу. И это сугубо личное дело, касающееся только нас, и никого кроме. Что же до моего ассистента, то соблаговолите не вмешиваться в дела, в коих ни черта не смыслите.

Надменность, облаченная в черный мундир, заметно подтаяла. В офицерских глазах скользнул страх, и руки инстинктивно вытянулись по швам широких галифе.

— Мне приказано обеспечить вашу безопасность, герр доктор. Прошу вас следовать за мной… И вашего ассистента, разумеется, тоже.

Несколько минут спустя мы вышли к разбитой проселочной дороге, за которой раскинулась просторная холмистая равнина, поросшая высокой травой. Всего в полукилометре от нас римские легионеры отражали атаку конницы варваров. Канонада со стороны Дюнкерка поутихла, и теперь мой слух раздражали звон мечей и яростные вопли нападающих.

— Не обращайте внимания, — подал голос лейтенант, — у римлян ни единого шанса. Наши прадеды скоро займут Рим… Прошу вас поторопиться, машина ждет.

На дороге нас и в самом деле поджидал черный мерседес. На капоте трепетал красный флажок со свастикой в белом круге. Шофер, откормленный ефрейтор в зеленой полевой форме и с автоматом наперевес, любезно придержал рукой открытую дверцу, пока мы усаживались.

Уже в салоне автомобиля я перевел взгляд на Глассермана. Он улыбался каким-то своим мыслям и был явно доволен творившимся кошмаром. Определенно, эта отвратительная зеленая униформа без знаков отличия (такая же была и на мне) ему не шла, я привык видеть его в белом халате. Еще больше меня удивляло и смущало отсутствие столь привычных мне огромных очков, занимавших почти половину его лица. Сейчас же на нем были маленькие круглые стеклышки в стальной оправе, которые придавали лицу Глассермана какой-то беззащитный вид.

Машина подпрыгивала на ухабах, за пыльными окнами проплывали (точнее — проскакивали) холмы, рощи и долины, повсюду шли ожесточенные бои. Все перемешались в этой кровавой бойне — египтяне, вавилоняне, крестоносцы, гунны, татары, росичи…

Пришлось изрядно поколесить вдоль одной из речушек, пока нашли брод (мост оказался взорван). «Партизаны», — пояснил лейтенант. Дорога расширялась, теперь стали встречаться мотоциклисты, грузовики, крытые маскировочными сетками, колонны пехоты. Солдаты с закатанными до локтей рукавами и пилотками набекрень двигались, не соблюдая строя — по всему было видно, что они еще не обожжены тяжелыми сражениями. Глядя на их самодовольные лица, я с невольным злорадством подумал о зиме 1941 года.

Водитель снизил скорость — дорога змеилась вверх по склону высокого холма. Вдоль дороги тянулись бетонные панцири пулеметных дзотов, из окопов выглядывали солдаты с фаустпатронами и огнеметами, то тут, то там зловеще щерились в небо дула орудий и минометов. Через каждые сто метров дорогу преграждали шлагбаумы, но пропуск лейтенанта неизменно заставлял мрачных офицеров вытягиваться во «фрунт».

Наконец мы выехали на широкую, пологую вершину холма. Лейтенант остался в машине, а мы в сопровождении четырех автоматчиков с бульдожьими мордами направились к массивному бетонному строению без окон. Это и был императорский бункер. У входа, возле огромного стола, заваленного картами, теснились генералы в мундирах едва ли не всех эпох. Но вдруг гомон стих и толпа рассеялась, будто в самый центр ее упала бомба. Одни кинулись вниз по склону, другие поспешно растворились за бронированной дверью бункера. Возле стола остался тишь невысокий человечек среднего возраста, облаченный в чересчур широкую для него серо-зеленую шинель и высокую фуражку.

Небрежным взмахом руки он отослал автоматчиков и, комично выпятив грудь, приблизился к нам.

— Здравствуйте, Адольф, — улыбнулся Глассерман.

— Привет, — кивнул Бонапарт и хитро посмотрел на доктора. — М-да, доктор, наглости вам не занимать. В последнее время даже Геринг опасается обращаться ко мне иначе как «мой фюрер» или «сир». Поражаюсь, как вообще у вас хватило смелости оказаться здесь! Вы ведь теперь в моих руках, а, доктор? — он хихикнул, отчего его смешные усики вздернулись. — Одно мое слово, и вас тут же расстреляют… Или отправят в концлагерь. Знаете, я ведь построил несколько концлагерей, но учел прошлые ошибки, допущенные свиньей Гиммлером. Вот посидите там недельку-другую — глядишь, и раскаетесь в своем непочтительном отношении к Адольфу Бонапарту… Или нет! Придумал! — театральным жестом он хлопнул себя по лбу, пересеченному слипшейся прядью волос. — Сначала я отдам вас парням из гестапо. А концлагерь — потом.

Он не выглядел страшным. Он был просто нелеп, и я не сдержался.

— Вам не наскучило кривляться, Бонапарт?

Адольф ошалело уставился на меня, будто только теперь заметил.

— О-ба! А это еще кто такой?

— Мой новый ассистент, доктор Стоев. Прошу любить и жаловать. А вообще-то, Адольф, молодой человек прав. Давайте к делу.

— Ладно уж, — обиженно пробормотал Бонапарт. — Шучу. Не от хорошей жизни! Эх, да если бы я знал, сколько неприятностей свалится! Готы ни черта не смыслят в дисциплине… разбил в пух и прах англичан, а они успели улизнуть на кораблях… а для штурма Англии я еще не готов… Доннерветтер, доктор, в этом мире все не так, все наоборот! Возьмите, к примеру, Сталинград, — император неопределенно махнул куда-то в сторону от холма. — Уже три дня его атакую, а он не сдается! Я официально заявляю протест и настаиваю на санкциях против Сталинграда.

— Э-ге, — усмехнулся Глассерман. — Сами заварили кашу, а теперь пытаетесь свалить на нас. Ха, Сталинград! Так вы еще под Ватерлоо вздумаете драться!

Бонапарт презрительно хмыкнул.

— Ватерлоо! Недооцениваете, доктор. Я семь раз подряд раздолбал Веллингтона!.. Послушайте, доктор, давайте заключим сделку. Вы мне поможете со Сталинградом, а я обещаю… ну все, что хотите! Идет? А то… — голос его сорвался на фальцет: — А то — концлагерь, гестапо, расстрел!

— Опять за свое? — вкрадчиво произнес Глассерман.

— А что мне остается? — печально покачал головой Бонапарт. — Раз не везет… Ни генералов нормальных, ни приличной техники… Сейчас я обстреливаю Англию «Фау-1». Никакой эффективности, половина снарядов взрывается, не долетев до цели. Есть у меня, конечно, в запасе несколько ядерных ракет «Матадор», «Редстоун» и «Онест Джон»… Только какой смысл? Ну что это за удовольствие: одна-две ракеты — и все уничтожено?

— Это все мелочи, Адольф, — сказал Глассерман. — Насколько мне известно, вас ждут куда более крупные неприятности. Возьмите трубку — вам звонят.

Запищал далекий голос. Фюрер слушал молча, а потом раздраженно швырнул трубку на рычаг. Резко обернулся к Глассерману.

— Ну, и что все это значит, доктор? Звонит какой-то яйцеголовый из Берлина и талдычит что-то там про энтропию. Что-то с ней происходит. А что такое энтропия, спрашиваю вас, и какое отношение она имеет ко мне, а? Что, у меня проблем мало?! Сталинград должен быть моим, иначе вся кампания летит ко всем чертям!

Глассерман взглянул на меня и печально пожал плечами. Потом едва заметно кивнул. Я понял, и мы одновременно произнесли:

— Деконтакт!

В долю мгновения мир вокруг меня взорвался ярким сиянием, холм исчез, а я очнулся в командном зале перед пультом суггестоскопа. Глассерман тяжело поднялся из соседнего кресла, снял шлем и повернулся ко мне.

— Ну, что скажешь?

— Потрясающе! — честно признался я. — Впервые сталкиваюсь с таким совершенством.

— Вот именно, — улыбнулся доктор, довольный собой. — К нам поступает самая лучшая техника, ведь мы — центральная клиника. Все для пациента, все ради него… В мое время о подобной аппаратуре даже и не мечтали.

Он надавил кнопку, и на большом экране появилась просторная, обставленная с чрезмерной роскошью комната. Только мягкая обивка стен указывала на то, что обитатель ее — душевнобольной.

— Вот он. — Глассерман ткнул пальцем в экран, где я увидел низкорослого толстячка, вытянувшегося на кровати со шлемом суггестоскопа на голове. — Генерал Роджер Хилл. Впрочем, сам он предпочитает именовать себя Адольфом Бонапартом. Клинический случай.

И чем же ваши методы ему помогут? Дюнкерк, Сталинград… Это же отвратительно, доктор!

Глассерман усмехнулся.

— Не спеши, ты еще не заглядывал в головы других пациентов. В нашей клинике содержатся только безнадежные, те, у которых есть лишь два варианта выбора: или тотальная перекройка сознания, или наши методы лечения. Конечно, в их мозгах очень много грязи, а нам приходится в меру наших сил вычищать ее. При этом невозможно самим не запачкаться — такая работа, друг мой. Чистоплюям в нашей профессии делать нечего. — Он помолчал и уже мягче добавил: — Ты напрасно подумал, что я собираюсь позволить Хиллу утонуть в мире своих видений. Все, с чем ты столкнулся сегодня, лишь подготовка к шоковой терапии. Завтра сам увидишь.

Что-то переменилось, я почувствовал это сразу же, как только смог различать предметы. Мы стояли на вершине все того же холма возле императорского бункера, но равнина внизу выглядела иначе. Все ее пространство — еще вчера абсолютно голое — было усыпано тысячами и тысячами маленьких рощиц, между которыми сновали люди, гремели орудия, а в дымном небе все так же завывали пикирующие бомбардировщики.

— Глассерман, вот ты где!

Пронзительный визг заставил меня обернуться. Со стороны бункера, путаясь в длинной шинели, бежал Адольф Бонапарт. На этот раз он был без фуражки, и его растрепанные, свалявшиеся пряди спадали на глаза.

— Это твоих рук дело, да? — верещал фюрер. — Ты предал меня! Швайнехунд! Раздавлю, сгною!

Глассерман ловко увернулся от кулака и, в свою очередь, залепил фюреру звонкую пощечину. Бонапарт сел прямо на землю, громко всхлипывая и размазывая по грязной щеке слезы.

— Но это же нечестно, доктор!

— Что нечестно? — спросил я.

Низкорослый мужчина, называвший себя Адольфом Бонапартом, перестал всхлипывать и с надеждой посмотрел на меня.

— Лес, проклятый лес! Он повсюду! Еще вчера на равнине не было ни единого деревца, а сейчас… Вы только посмотрите! Я не понимаю… При каждом выстреле вырастает новое дерево! Это все махинации Глассермана, это все он!

— А я ведь вас предупреждал, — спокойно сказал Глассерман. — Помните звонок из Берлина?

— А что? — лицо Бонапарта страдальчески перекосилось. — Вы о той чепухе? Как ее там… энто… энтропия. Но чтоб мне сдохнуть, если я знаю, что означает это слово.

— Попробую объяснить. — Глассерман откашлялся. — Постараюсь сделать это в максимально понятной форме. Здесь, в вашем мире, это имеет особое значение. Так вот, энтропия — стремление материи к первичному хаосу… Хотя, конечно, это весьма условное определение…

— О, да! — с жаром закивал Бонапарт. — Хаос! Всеобщий хаос! Вот чего я добиваюсь. Хаос для всего мира. Если это и есть энтропия, то я целиком и полностью за нее!

— Не перебивайте меня! Вы не поняли. В вашем мире случилось нечто необычное. Энтропия, хаос, который вы творите, вдруг поменял знак на противоположный. Минус стал плюсом. И теперь получается, что любая попытка разрушения дает радикально противоположный результат — организацию, усложнение структуры материи. А поскольку живая материя именно такова, то…

Император с ревом вскочил на ноги и бросился к бункеру. Он что-то кричал, но я смог уловить только отдельные слова: «Стойте!.. Не стрелять!.. Привести в действие „Матадор“!..»

Глассерман ухватил меня за шиворот и с неожиданной силой швырнул в ближайший окоп. Прежде чем я понял, что происходит, его гигантское тело рухнуло рядом, и в то же мгновение яркая вспышка ослепила небо. Земля дрогнула, гулкий раскат прокатился над холмом.

И вдруг все стихло. Глассерман встал и помог мне выбраться из окопа.

Степь исчезла. До самого горизонта простирался бескрайний вековой лес.

— Твое мнение? — спросил Глассерман.

— Недурно. Но, по правде говоря, доктор, вся эта чушь про энтропию… Не обижайтесь, но в физике вы ни бельмеса не смыслите.

— Ну и что? — невозмутимо ответил Глассерман. — Это не имеет значения, тем более, что Хилл понимает еще меньше меня. Главное — результат. Медицинский. Мы ввели в игру новую составляющую — и вот…

Хромая, подошел мрачный Бонапарт.

— Я вам скажу по секрету, Глассерман: вы самый сволочной из евреев. Чудовищный хам, вот вы кто! Насмехаетесь над несчастным императором лишь потому, что по воле злой судьбы он оказался вашим пациентом. Нехорошо, доктор! Ну и что мне теперь делать? Я думал уничтожить этот чертов лес ядерным взрывом — а что получилось?

— А вы попробуйте наоборот, — мягко посоветовал Глассерман. — Попытайтесь усложнить материю, начните строить, созидать. Раз уж энтропия поменяла знак, то, соответственно, каждое воздвигнутое вами здание превратится в бомбу.

Бонапарт вскочил.

— Телефон! Телефон, химмельдоннерветтер! Ну, теперь я ей покажу!

— Кому? — удивился я.

— Этой вашей энтропии! Я заткну ее за пояс!

Подбежал солдат с полевым телефоном, и возбужденный фюрер с нетерпением схватил трубку:

— Берлин! Дайте срочно Берлин! Приказываю мобилизовать всех архитекторов и строителей!.. Что?.. Как так?.. Да это же саботаж! Расстреливать на месте!

— Не нужно никого расстреливать, Адольф, — тихо сказал Глассерман. — Вам ответили, что нет архитекторов? Но ведь это так. Вам самому придется стать архитектором. Единственный вариант, если вы хотите выиграть войну. Не забывайте: каждое новое здание будет взрываться не хуже бомбы.

…Уже перед пультом суггестоскопа Глассерман снял очки, потер воспаленные глаза и пробормотал:

— Будем надеяться…

Эти слова стали моим первым серьезным уроком, но не тогда, а позже — уже ночью, когда, все еще сонный, я выскочил из аэротакси, и мрачный, осунувшийся и вдруг постаревший Глассерман повел меня по лабиринтам коридоров клиники к палате мертвого Хилла.

Ноги сами привели меня к суггестоскопу. Не помню, что руководило мною — простое любопытство или профессиональный долг.

Вековые деревья покрывали холм до самой вершины. Повсюду в их зеленой тени топорщились уродливые, кривые, недостроенные стены, валялись перевернутые бетономешалки, рухнувшие, кое-как сколоченные строительные леса. На самой вершине холма стояли орудия с поникшими стволами, которые нежно обвивал дикий плющ. Да, нетрудно было представить эту душераздирающую картину: Бонапарт пытается выстроить хотя бы одну мало-мальски приличную стену, а потом, обезумев от неудач, решает дать последний отпор зеленой экспансии старым, понятным и близким ему способом. Бог ты мой, это сколько ж времени он тут воевал, рождая каждым выстрелом новое дерево?!

Я нашел его у входа в бункер. Он лежал на спине. Казалось, он стал еще меньше — уродливая куколка в не по размеру широкой серо-зеленой шинели. Окоченевшая рука сжимала пистолет. Но ему все-таки не хватило духу застрелиться — на посиневших губах поблескивали осколки сломанной ампулы.

Перевел с болгарского Евгений Харитонов

Люди могут ошибаться. Они забывчивы, путаются в своих показаниях, зачастую лгут. Поэтому детективы гораздо больше доверяют «бессловесным свидетелям», и самой классической уликой являются пресловутые отпечатки пальцев. Как свидетельствует статистика, большинство совершающих противоправные деяния по-прежнему забывают — или не заботятся — надеть перчатки и оставляют свои «пальчики» на месте преступления. Как водится, преступники берут тряпку и тщательно протирают предметы, которых касались, в приятной уверенности, что уж теперь-то не осталось никаких улик. Но, увы, это печальное заблуждение! Вывести отпечатки пальцев нипочем не удастся, сколько ни надраивай нож, пистолет или дверную ручку. Правда, пудра и клеевая пленка в подобных случаях бессильны, однако нынче в арсенале криминалистов числится химия красителей.

Если «пальчики» остались на гладкой поверхности (стекло, полимер, металл и т. д.), на нее напыляют моментально действующий клей — циановый акрилат, который откладывается в бороздках отпечатков. И теперь они прекрасно видны в косо падающем свете! Если полученный результат по какой-то причине не удовлетворяет криминалистов, отпечатки пальцев обрабатывают в высоком вакууме, напыляя на них золото и цинк. Молекулы золота, диффундируя, проникают сквозь влажную среду отпечатка и равномерно оседают на поверхности исследуемого предмета, а молекулы цинка налипают на слой золота. Однако в бороздки отпечатков они не попадают! Таким способом можно проявить следы пальцев, оставленные на пористой коже или бумажных салфетках.

Бумагу можно также обработать определенными красителями, скажем, нингидрином: в результате отпечаток приобретает яркий пурпурный цвет. Этот метод срабатывает даже на еврочеках, которые долгое время были пугалом для дактилоскопистов: фон у них пестрый, очень контрастный, и работать с таким материалом необычайно трудно. Усилить линии отпечатков помогают также флюоресцирующие вещества, к примеру, необычайно яркий красновато-коричневый шафранин.

В Великобритании разработан очень дорогостоящий метод с применением флюоресцирующего вещества диазафлюоренона. Исследуемый материал окунают в раствор флюоресцента, высушивают, нагревают до 110 градусов по Цельсию и обрабатывают нингидрином. Теперь объект можно рассматривать под лучом аргонового ионного лазера: последний стимулирует флюоресценцию, и бороздки отпечатков начинают светиться. С помощью системы электронной обработки сигнала можно ослабить нежелательную контрастность изображения или, напротив, усилить. Специальный программный пакет аккуратно корректирует полутона, подавляет фон и отчетливо выделяет отпечаток. Но лучше всего иметь под рукой прибор Polylight, диапазон которого простирается от ультрафиолетовой области спектра до инфракрасной. При необходимости универсальный источник света либо стимулирует флюоресценцию, чтобы усилить отпечатки пальцев, либо выслеживает — прямо на месте преступления! — разнообразные волокна, остатки спермы, крупицы лакокрасочного покрытия и т. п. Но это уже совсем другая история…

Подготовила Людмила Щекотова