Красный опричник

Глава 5

Фрау Зееман за две недели до рождества получила письмо от единственного сына, дорогого Альбрехта. Сын писал скупо, но с чувствами. «Милые мои родители! Обживаюсь на новом месте и привыкаю к своему новому положению. Я ведь теперь командир роты, но часть моя еще полностью не сформирована. От меня требуются все знания, что были вложены в мою голову и еще даже больше. Много занимаюсь самостоятельно, изучаю труды великих немецких полководцев прошлого. Очень скучаю по вас и по сестрам, хотел бы вас всех крепко обнять. Пиво здесь неплохое, но ни в какое сравнение с нашим не идет. Хотелось бы на Рождество получить отпуск, но это вряд ли. Шиллер говорит, что очень много работы и очень много предстоит сделать. С большим бы удовольствием скушал, мама, твои фирменные Weisswurst или коруонблянц «Шаргач». Здесь можно раздобыть неплохие Blutwurst, однако это все не то… Передавай привет папе и скажи ему, что его сын имеет все шансы стать великим человеком. Мой командир также передает привет всей нашей семье. До скорого!»

— Что-то мало наш Альбрехт написал! — вздохнула фрау Берта, — совсем не сказал, где он живет, в каком городе…

— Значит, нельзя было написать! — сказал Отто, примостившийся у окна на табурете и усердно вощивший дратву для ремонта ботинок, — не обо всем и напишешь. Тем более, он где-то в Судетах.

— Лучше бы он служил в Дрездене. Пусть и простым лейтенантом…

— Мать! Что за вздор ты несешь? У нашего мальчика все условия для прекрасной карьеры! Фюрер увеличивает армию, а это значит, что ей понадобятся, не только солдаты, но и офицеры. Офицеры, Берта!!! Ты понимаешь???

— Тише, девочек разбудишь! — шикнула на него супруга, — пусть поспят еще часок — рано еще. Если ты не забыл, Отто, то мой бедный брат тоже был офицером!

Херр Зееман фыркнул. «Либер брудер» Берты — упрямый парень по имени Михаэль погиб в семнадцатом году под Ипром. Он был одногодком Отто, то есть, сейчас бы ему исполнилось пятьдесят три. Нынче он, ясное дело, дожидался бы внуков и разводил породистых собак. К этому у него всегда была тяга.

— Берта, — произнес Отто, пыхнув трубкой, — Михаэль был фельдфебелем. Это, конечно, высокий чин, но до офицера ему, как мне до штурмбанфюрера. Если бы он был хотя бы капитаном, то возможно, что был бы жив и теперь.

— Все равно! — упрямо сказала супруга, — а если бы он вообще не пошел на войну, то…

— Хватит! — Отто пришил оторванный хлястик ботинка к голенищу и отрезал специальным ножом нитку, — вот и готово! Мика будет довольна — ботиночек, как новый.

Микой звали старшую из двух дочерей Отто и Берты. Ей было восемнадцать лет, а Микой ее назвала мать в честь погибшего на войне брата. Фрау Берта пробормотала, что не понимает, зачем людям убивать друг друга, и принялась вытаскивать из печи завтрак. Сегодня Отто завтракал отдельно — ему нужно было заступать на дежурство по штаб-квартире, и этим фактом он был весьма недоволен. В воскресенье народу будет мало, значит, сиди одинокий труппфюрер на стуле и глазей через замерзшее окно на улицу, где добрые бюргеры будут гулять от одного трактира до другого.

— Скажи Мике, чтобы сегодня продавала хлеб на два пфеннига дешевле, — отдал он последнее указание, затем вытер рот и принялся одеваться.

Жена спрятала руки под передником и смотрела на него. Отто зашнуровал ботинки, пользуясь специальной скамеечкой, затем смахнул с них пыль тряпочкой и немного натер ваксой. Он не любил гуталина и считал, что для натирания натуральной кожи нужно пользоваться натуральными средствами. А всякие там воско — и парафиновые основы портят хорошую кожу. Вакса, в отличие от гуталина, прилично воняет, поэтому всякий раз после ухода мужа Берта тщательно проветривала прихожую.

— Ну, дорогая, я пошел! — клюнул ее Отто в сухую щеку. Берту обдало запахом дешевого одеколона, что немногим лучше ваксы, — хайль, Гитлер!

— Береги себя! — сказала фрау Зееман, а когда за мужем плотно закрылась дверь, вполголоса добавила:

— В задницу твоего фюрера!

Забравшись на гору Снежка, несколько молодых лейтенантов отмечали Рождество. Неподалеку от вершины примостился небольшой трактирчик, в котором можно было закупиться всем необходимым, для покорения этой вершины. В понятие «все необходимое» входили: фляжка шнапса, несколько бутылок пива, небольшая жаровня с набором для приготовления мяса на открытом огне, кастрюля с мясом и вязанка дров. Альпинисты отправились покорять вершину налегке.

Пусть наш дорогой читатель при слове «вершина» не представляет собой грандиозные шапки Гималаев или коварные пики Памира. Даже прогулка по Монблану в сравнении с самой высшей точкой Судет имеет право назваться альпинизмом, тем более что само это слово произошло от Альп; вояж нескольких молодых балбесов на Снежку с альпинизмом не имеет ничего общего, так как эта гора больше всего похожа на гигантский холм. На вершину Снежки ведет довольно удобная тропа (почти дорога), и вообще, предусмотрительные чехи сделали все возможное, чтобы поднявшийся на эту вершину турист не чувствовал себя обделенным благами цивилизации.

Итак, наши «альпинисты» праздновали Рождество практически в одиночестве. В былые годы на вершине Снежки в такое время было полно народу, но в связи с осенней аннексией Судетской области ни о каком туристическом бизнесе говорить не приходилось. Четверка молодых энтузиастов из семьдесят шестого отдельного пехотного полка решила свой первый значительный праздник провести «на высоте». Лейтенант Альбрехт Зееман раздувал угли в жаровне и с улыбкой слушал, как его товарищ — бывший мюнхенский студент размышляет о своем месте под солнцем.

— Нет, что не говорите, господа, а если бы не приход фюрера к власти, то все мы до сих пор влачили жалкое существование. Бр-р! Подумать только, я — потомок великих полководцев Мольтке вынужден был бы проектировать какие-то дейдвудные валы!

— Фриц! — с веселым смехом перебил его еще один лейтенант, — вы забываете, что среди нас нет инженеров! Поэтому приберегите свои заумные термины для тех, кто их поймет. Например, для местных фройлян.

— Я бы рад, — серьезно сказал Фриц Мольтке, — да вот беда! Местные фройлян пока что предпочитают местных парнишек.

— Они просто не в курсе насчет превосходства белокурых арийцев, — скептически заметил четвертый участник пирушки.

Альбрехт наконец раздул из искры пламя и присел на искусственный пенек, выполняющий здесь функции табурета. В глазах рябило от гипервентиляции легких, поэтому он заговорил не сразу. А когда заговорил, обратился к недавнему скептику:

— Карл, вы не верите фюреру? И считаете, что немцы недостойны править миром?

Карл Густав Ромберг, лейтенант и командир роты связи при семьдесят шестом полке загасил подкованным каблуком цигарку. Он выделялся своей статью среди не самых мелких приятелей. Ростом под два метра и обладатель знаменитой косой сажени был гуманистом. На пламенную речь лейтенанта Зеемана он только хмыкнул:

— Счастье ли в том, чтобы править миром? Или в том, чтобы сеять несчастия?

— Наш Карл Густав оказался в армии случайно, не так ли? — засмеялся Мольтке, — случайно завалил молодую жену старого соседа и вынужден был свалить из Пруссии!

Третий, пока не представленный участник пиршества, мгновенно подскочил и на всякий случай встал между Ромбергом и Мольтке. Однако Карл Густав остался на своем месте, лишь криво улыбнулся. И тогда третий лейтенант повернулся к потомку знаменитых предков.

— Вам, херр Мольтке, не следует опускаться до уровня базарных торгашей. Как будто вы не знаете, как могут быть коварны женщины? Или не знаете, признайтесь?

Фриц слегка покраснел, но быстро сказал:

— Да знаю, знаю! Даже анекдот на эту тему есть. «Господин судья, изнасилование осуществлялось в такой позе: я — сверху, он — снизу». Господин Швебер, не волнуйтесь, наш громила не собирается на меня нападать!

Лейтенант Фридрих Швебер, с которым мы познакомились тремя минутами раньше, вынул из галифе серебряный портсигар, бывший его единственной ценной вещью. Достав папироску, он долго разминал ее своими музыкальными пальцами и подносил к носу, вдыхая терпкий аромат табака. Затем вынул зажигалку и прикурил.

— Нашему Карлу Ромбергу следовало бы служить в элитных частях. Но господь Бог любит равновесие и редко награждает подобных верзил агрессивностью. В то время, как петушки типа Мольтке — явление довольно частое.

— Ты назвал меня петушком! — подскочил со своего пенька Фриц.

— Ну, вот — пожалуйста вам! — заключил Швебер.

Все рассмеялись.

— Хотел бы я также оперировать словами, как и вы, Фридрих! — сказал Карл Густав, — а то иногда сидишь вот так, и не знаешь, как реагировать. Кулаком? Так ведь он вроде пока не заслужил…

— Пока! — произнес со смехом Альбрехт, — господа, а не выпить ли нам? Боюсь, как бы шнапс не прокис. Кстати, Карл, вам грешно говорить об отсутствии красноречия.

Карл Густав Ромберг, наследник баронского титула и замка в восточной Пруссии, с отвращением произнес:

— Или краснобайства? У меня есть другое предложение. Вот оно.

С этими словами он достал из внутреннего кармана очень плоскую длинную фляжку, засверкавшую на декабрьском солнце миллионами солнечных зайчиков. Один из них попал в глаз лейтенанту Швеберу, отчего тот пробормотал вполголоса:

— Пижонство!

— А вот и нет! — услышал его недовольный голос Ромберг, — это — вполне приличный коньяк. Пижонство — это пить его в одиночку.

Происходивший из малообеспеченной семьи, Фридрих Швебер скрипнул зубами, но стаканчик с коньяком принял и долго нюхал темную, янтарную жидкость.

— Шнапсом пахнет, — наконец выдал он, — а дядя меня уверял, что от хорошего коньяка должно нести клопами. Значит, это — плохой коньяк.

Радостное ржание было ему ответом. Больше всех радовался и катался по земле студент-недоучка Фриц Мольтке.

— Ой, не могу! — стонал он, — клопами! Да ты хоть знаешь, как пахнут клопы? Я, кстати, не знаю.

— Клоп в разных местах пахнет по разному, — серьезно сказал Карл Густав, — от подмышек клопа запах совсем иной, нежели от ног. А носоглотка клопа воняет так…

— Карл!!! — умоляюще прошипел уже начинающий зеленеть Альбрехт, — при чем тут коньяк и клопы! Все удовольствие от хорошей выпивки испортили!

— Это удовольствие немудрено и повторить! — заявил Ромберг, наливая всем еще по пятьдесят грамм.

На этот раз Швебер уже не нюхал, а сделал три раза по маленькому глотку. После того, как порции коньяка были уничтожены, лейтенант Зееман вплотную занялся жаровней. Обязанности по приготовлению мяса были возложены на него, так как он один со всего дружного квартета имел отношение к пищевой промышленности.

— Я, конечно, могу встать к мангалу, — рассудительно заметил Ромберг, — но тогда вам всем придется есть горелое мясо. Повар из меня, господа, никудышный.

— Я не хочу есть горелое мясо! — заявил Мольтке, — херр Зееман, пожалуйста, не дайте нам умереть с голодухи!

— Эксплуататоры! — проворчал Альбрехт, — когда мы будем править миром, у меня будет личный повар и три садовника. А своему отцу я куплю несколько кондитерских…

— Браво, херр Зееман, браво! — произнес раздобревший от коньяка Ромберг, — и четыре мускулистых еврея будут носить его портшез от одной кондитерской к другой. Не так ли?

— Скорее, четверка негров, — поправил приятеля Мольтке, — думаю, что к тому времени еврейский вопрос будет окончательно решен.

— Простите, обмолвился. Но сперва нам надо крепко отомстить тем, кто заставил нашу нацию терпеть голод и унижения последние два десятка лет. И кто заставлял? Эти кретины даже не вякнули, когда наши войска занимали рейнскую область! Орлы Даладье отошли за свою «линию Мажино» и оттуда наблюдают за нами, точно посетители зоопарка за обезьянами.

Произнеся этот краткий спич, Карл Густав расстелил на замерзшей земле плащ-палатку и уселся, вытянув ноги к костру. В идеально надраенных сапогах отразилось беспокойство пламени, небо пронзительной синевы и даже тень от легких облаков. Он глянул по сторонам и пробормотал:

— Красота какая! Даже не верится, что всем этим великолепием владеет человек — самое кровожадное из ныне живущих существ.

— Нынче всем этим владеем мы! — гордо выдвинул нижнюю челюсть Альбрехт, — единственные потомки древней расы арий.

Карл Густав скептически ухмыльнулся, но промолчал. У него было свое мнение об ариях, атлантах, гипербореях и лемурийцах. Но спорить об этом с собеседником, который даже и не слыхал о трех последних — безумие. Карл даже не был уверен, что Альбрехт точно знал, кто такие — эти арии. Да что там! Будущий барон не был уверен даже в том, знает ли точно фюрер — кто такие арии. И подспудно подозревал, что от незнания фюрером истории и неверной ее интерпретации завязался узелок новой истории. В которой на долю его любимой страны могут выпасть неприятности, не сравнимые с Версальским договором от 28 июня 1919 года.

Получивший прекрасное и разностороннее образование лейтенант не мог принимать всерьез человека, не захотевшего окончить даже школу. Зато капрала Адольфа Гитлера всерьез принимало большинство населения страны, и это не могло не печалить Карла Густава Ромберга. Ему оставалось лишь поглубже запрятать свои диссидентские взгляды и служить в нейтральных войсках связи, что он с успехом и предпринял. Меж тем в беседу вступил «вечный студент» Мольтке.

— Единственное, что меня смущает, так к это тот факт, что о некогда могущественной цивилизации ариев сегодня почти никто не знает. Как так могло случиться?

— Обычное явление! — фыркнул со своего места Ромберг, — цивилизация подобна в своем развитии человеческому существу. Отчасти потому, что сама является продуктом развития общественной массы. Только, в отличие от отдельно взятой личности, она обладает громадной инертностью. Но существование любой цивилизации подчиняется божьим законам: рождение, юность, зрелость, старость… и, наконец, как неизбежное — смерть.

Мольтке ошарашено смотрел на здоровяка-философа.

— Господин лейтенант! Но ваши слова означают, что и наша цивилизация когда-нибудь…

— Безусловно, мой дорогой Фриц, безусловно!

— Хорошо, что мы до этого не доживем! — засмеялся Швебер.

— Но все равно, это — ужасно! — выдохнул Альбрехт.

Ромберг поднялся с плащ-палатки и глянул на окружающий мир. Прекрасный, между прочим, мир.

— Вспомните Ницше и Шопенгауэра. Во-первых, почему это мы должны бояться смерти? А во-вторых, почему вам не обидно за то, что вы не жили «до», а обидно за то, что вы не будете жить «после»?

Мольтке хмыкнул.

— Мне кажется, что Артур погорячился. Ведь у реки под названием «Время» есть течение, но нету омутов и отмелей. Поэтому и обидно, что безысходность.

— А вы точно уверены, что их нету? — прищурился Карл Густав, — и точно знаете, что нет существ, способных плыть в обратную сторону?

— В чем мы вообще можем быть уверены! — сварливо произнес Альбрехт, — разве что только в том, что пора готовить мясо! Иначе нам придется есть его сырым. Господа спорщики! Прошу вас помочь повару наполнить жаровню углями!

Ромберг сказал, что вот оно — занятие достойное благородного господина, и принялся наполнять жаровню маленьким совочком. Меж тем Швебер и Мольтке решили, что фляжку с коньяком следовало бы прикончить. Фриц разлил остатки коньяка по рюмкам, и собравшиеся произнесли тост за возрождение древней расы. Черный, как цыган, Швебер пил за белокурых сверхчеловеков, а остальные уверяли его, что в Персии были и смуглые арийцы.

Когда стемнело и сготовилось мясо, его употребляли под шнапс и пиво. Выпивший немногим более обычной своей нормы, лейтенант Ромберг прочитал господам-товарищам небольшую лекцию о древнем мире: материке с красивым названием Пангея, что начал распадаться около двухсот миллионов лет назад на привычные нам континенты, и об исчезнувших материках-загадках — Гиперборее, Лемурии и Атлантиде. Его слушали, затаив дыхание, а Карл Густав без устали делился с ними сведениями, почерпнутыми из источников разной степени достоверности. Пламя костра освещало одухотворенные лица, потрясенные открывшимися им картинами из прошлого и перспективами на будущее. Сам того не желая, Ромберг подкинул дров в топку фанатизма.

Спускаясь с горы, Мольтке то и дело переспрашивал:

— Если мы потомки арийцев, то кто тогда потомки атлантов?

— У атлантов нету потомков, — отвечал Ромберг.

— А лемурийцы, с ними что?

— От лемурийцев остались только большеглазые обезьяны! — хихикал Швебер.

— А гипербореи?

— Так частенько называют русских, — ответил, не задумываясь, Карл Густав.

— Значит, остались лишь арийцы и гипербореи?

— Точно так! Но это еще ничего не значит!

— Это мы еще посмотрим!

Рождество — праздник, корнями и традициями ходящий в глубину веков, его можно назвать самым любимым и ежегодно отмечаемым праздником во всей Западной культуре. Не смотря на то, что Рождество отмечается во многих странах мира, пожалуй, самым значимым и любимым он остается в Центральной и Северной части Европы. Великое множество Рождественских песен, традиционные праздничные блюда и даже известная всем Рождественская Елка — все это древние традиции, которым мы следуем и по сей день. Немцы на Новый год и Рождество обязательно подают ярко раскрашенное блюдо с яблоками, орехами, изюмом и всеми пирогами, которые пеклись в эту неделю. Символика здесь особая: яблоко осталось от яблони познания добра и зла в раю, орехи означают тайны и трудности жизни как воплощение пословицы: «Бог дал орех, но человек должен расколоть его». Яблоки будут висеть на рождественском дереве, золотые и серебряные орехи тоже.

Первоначально Рождество отмечали только на Севере и на Юге Европы, но зародился этот праздник в той части Европы, которую теперь все мы называем Германией. Рождество 1938 года было последним мирным рождеством для немецких солдат. Оно праздновалось в обстановке беспечности и пьянящей вседозволенности. Трусливое Мюнхенское соглашение показало Германии, что ее боятся, и что ее готовы ублажать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Англия и Франция опасались нацизма, но еще больше они опасались коммунизма. Поэтому нежно взлелеяли немецкого волкодава, не задумываясь о том, что собачка то становится неуправляемой. А аппетит ее растет с каждым днем. Единственное, что требовалось Чемберлену и Даладье — это держать пса войны рылом к востоку. И это пока удавалось. Гитлер спал и видел, как бы это возвратить себе Данциг и ту часть Померании, что после войны отошла к Польше. Чуть попозже заботливо взращенный англичанами и французами немецкий волкодав обратит свой взор на Польшу, а капающая с его языка слюна ужаснет тех, кто подкармливал его чешским и австрийским мясом. Но станет уже поздно что-либо менять.

Рождественские праздники прошли на «ура». Судетские немцы праздновали вместе со своими «доблестными освободителями», зазывая их в свои дома и усаживая на почетные места. Последнее мирное рождество многим запомнилось этой беспечностью и легкомыслием, когда еще никто ни с кем не воевал, когда немцев встречали, как долгожданное избавление. Наши герои веселились вместе с личным составом, а Зееманы в Дрездене напрасно ждали сына — из формирующихся соединений пока никого не отпускали. Альбрехт немного скучал по родным, но ничего не мог поделать — должность командира роты оказалась весьма хлопотной.

Дома Альбрехт побывал только в середине января, когда все прогрессивное человечество отмечало праздник Крещения Господня. Господа католики (и некоторые протестанты) успели отметить это грандиозное событие две недели назад, но бюргеры Дрездена жили по новому календарю. Поэтому у семейства Зееманов было двойное торжество, а Альбрехт ненадолго заслонил Господа, ибо семья его ждала больше, нежели в свое время ожидали мессию.

— Альбрехт! — удивленно сказал отец, — армия сделала из тебя мужа! Где мой желторотый мальчик в коротких штанишках? Я тебя не узнаю, сынок!

— Полно тебе, Отто! — одернула мужа Берта, — ты смущаешь нашего Альбрехта. Садись сюда мой дорогой, сейчас мы будем кушать. Я не знала, что приготовить, поэтому у нас есть и Weisswurst, и твой любимый коруонблянц… представляешь, мне даже отец помогал!

— Да полно тебе, Берта! — хмыкнул херр Зееман, — вся моя помощь заключалась в том, что я подавал зелень и специи.

Не помнящий ничего подобного с самого раннего детства, Альбрехт едва не присвистнул. Максимум, на что хватало отца при посещении кухни, так это притащить из мясной лавки продукты. Он ставил пакеты на пол и гордо удалялся.

— Он очень гордится тобой! — шепнула ему мать, когда Отто вышел пыхнуть трубкой.

Особенно трогательной получилась встреча с сестрами. Мика рассказала ему, как пыталась поступить в «юнгфольк» по примеру старшего брата, но у нее ничего не вышло — чертова близорукость все испортила. Вторая сестра, Катрин, потешалась над Микой и придерживалась традиционных взглядов из трех литер «К» — киндер, кирха и кухня. Альбрехт проявил дипломатичность: успокоил и утешил Мику, а затем в чистосердечной беседе с Катрин признался ей, что свяжет свою судьбу только с девушкой, у которой будут такие же взгляды, как у его младшей сестренки.

Пятикилограммовый запеченный с яблоками и миндалем гусь благоухал на столе, а ему вторили остальные деликатесы: знаменитые белые колбаски «от фрау Берты», мясной пудинг из свинины, рыбный пирог и заливной язык; на десерт девочки приготовили кленовый мусс, а вездесущая фрау Берта вытянула из духовки пряник-коврижку с труднопроизносимым названием. Отто с сыном (как мужчины и самые взрослые) степенно тянули неплохое бельгийское бренди, а женщины довольствовались слабеньким мозельским вином. Альбрехт без устали шутил, подтрунивал над Катрин, щелкал по носу близорукую Мику, рассказывал матери о том, какие блюда считаются традиционными у чехов и судетских немцев, вкратце поведал о том, как отмечал Рождество.

— Как романтично! — хлопала ресницами Катрин.

— Будет, что вспомнить! — соглашался Отто, — лично у меня подобных воспоминаний нет.

Фрау Берта молча улыбалась.

После того, как праздничный стол был убран, а посуда перемыта, в кухне засели Отто с Альбрехтом. Приоткрыв окно, отец закурил трубку и принялся обстоятельно расспрашивать сына об особенностях его службы. Альбрехт некоторое время крепился, затем полез за портсигаром.

— Вот даже как? — удивился Отто.

— Да никаких нервов не хватает! — смущенно улыбнулся молодой человек, — оказывается, формирование новых частей — это только одна сторона монеты…

— Что хоть смалишь? — перебил его отец.

— «Кэмел», — скромно признался Альбрехт.

— Неплохой табак! — похвалил херр Зееман, — хоть и американский.

Сын при этих словах смутился. Табачок был хорош, чертовски хорош. Вот только достался он Альбрехту не совсем честным путем. В Пардубице орлами из гестапо был арестован склад одного еврейского торговца табаком и сигаретами. Хозяина отправили в гетто, табак отправили в войска, а сигаретками гестаповцы любезно поделились с дежурным офицером, выделившим для перетаскивания табака нескольких солдат. Этим офицером был, естественно Альбрехт Зееман.

— Хочешь, пару пачек могу подарить?

— Спасибо! Спасибо… но не нужно, — пыхнул трубкой отец, — ты ведь знаешь — я привык к своей трубке и к этой румынской дряни. В моем возрасте, сынок, привычки не меняют. Кури, чего уж там! Скажи, а действительно ли к немцам в Судетах так плохо относились. Слышал я краем уха кое-какие сомнения.

Альбрехт глубоко затянулся и выпустил струю дыма в направлении окна. Отец, конечно, товарищ проверенный, но стоит ли подвергать сомнению приказы фюрера и действия командования. Поэтому он очень осторожно сказал:

— Некоторые… перегибы были, несомненно. К тому же, я провел там слишком мало времени, чтобы об этом судить. Но думаю, отец, что фюреру все-таки видней.

— Очень рад, что ты так считаешь, мой мальчик! — раскрыл объятия Отто, — когда армия начинает сомневаться в своем командующем, то ничего хорошего ждать от такой армии не приходится. Эх, молодость моя, молодость! Где ты?

— Папа, я — твоя вторая молодость! — произнес Альбрехт, обнимая отца.

Отто смахнул внезапно выступившие слезы и произнес:

— Сынок, а не сходить ли нам по такому поводу в «Der leichte Schaum»? Он недавно открылся, и его хозяин — мой старинный приятель. А затем… а затем я приготовил еще один сюрприз. Тебе понравится.

— Отчего же, — согласился Альбрехт, — только мне, наверное, стоит переодеться в гражданское платье.

— Зачем? Ведь тебе так идет военная форма…

Сын смущенно улыбнулся, но сказал, что краем уха слышал о строгости военных патрулей. Одним словом, если херр Зееман мечтал продемонстрировать приятелям отпрыска в полной парадной форме, то следует выбрать более удачное время и место. Отто горестно вздохнул и признал справедливость слов сына. Черную шинель от «Schutzstaffeln» со знаками отличия труппфюрера пришлось оставить висеть на вешалке; ее сменило демисезонное пальто с тяжелым каракулевым воротником — середина января в Саксонии выдалась на редкость студеной. Альбрехт надел утепленный плащ и фетровую шляпу, которую когда-то ему подарила мать на двадцатилетие. Отто взял в руки свою любимую трость, больше походившую на альпеншток, и объявил, что он готов к выходу. Этой тростью в случае нужды можно было отбиться от злой собаки или даже чувствительно перетянуть кого-нибудь по спине — набалдашник у нее был выточен из слоновой кости.

«Легкая Пена» располагалась на соседней улице и оказалась небольшим трактиром, где чудаковатого вида хозяин предлагал своим гостям около двадцати сортов пива. Десять из них являлись его «ноу-хау» и были получены от лежащего на смертном одре отца. Причем три из этих десяти рецептов старый кретин твердо намеревался унести с собой в могилу. Но нынешний хозяин трактира оказался очень настойчивым.

— Брешет, как старый еврей! — фыркнул Отто, сдувая с литровой кружки тяжелую шапку пены, — и трактир он свой неправильно назвал. Ну, какая же она «легкая»? Третий раз дую — хотя бы на дюйм сдвинулась!

— Мой командир говорит, что чем тяжелее пенная шапка, тем пиво лучше! — наставительно произнес Альбрехт.

— Твой командир может быть асом в работе с солдатами, но в пиве он ни черта не смыслит! — заявил Отто, отхлебывая темный, почти черный напиток, — пена у настоящего пива должна стоять ровно две минуты! А не полчаса… Руфус! Да ты притащишь эти проклятые колбаски, или мы будем пить на пустой желудок?!?

— Сию минуту, херр труппфюрер! — отозвался из-за стойки хозяин, — Отто, да потерпи ты немного! Не видишь — у меня сегодня много посетителей!

— У тебя всегда до черта посетителей! — громко проворчал херр Зееман, — а у меня сын не каждый день бывает!

Трактирщик краем уха уловил недовольное ворчание и отправил к Зееманам помощника с подносом. Помимо традиционной кислой капусты и сосисок, употребляемых обычно бюргерами, в «Легкой Пене» подавали тонкие соленые охотничьи колбаски. Они пользовались повышенным спросом у посетителей, поедались килограммами и запивались бочонками пива. Старина Руфус Обергаус знал свое ремесло на «отлично», и заведение его процветало. Несмотря на тяжеленные пивные шапки, что свисали с каждой пивной кружки и занимали до четверти полезного места.

— Ну, чтобы издох этот проклятый Оуэнс! — произнес тост Отто.

— Дался тебе этот ниггер! — покачал головой Альбрехт, — и что ты про него вспомнил?

Со времени Одиннадцатых Олимпийских игр прошло уже два года, но старый Отто Зееман без устали выказывал ненависть к американскому чернокожему легкоатлету, признанному лучшим спортсменом Берлинской Олимпиады. Альбрехт подозревал, что отец колеблется «вместе с генеральной линией партии», и ненависть к Джесси Оуэнсу была чувством подданного Адольфа Гитлера. А уж о ненависти Адольфа к разрушителю арийского образа ходили легенды. После того, как МОК признал Оуэнса самым лучшим спортсменом Олимпийских игр, фюрер полчаса бесился в своем кабинете: брызгал слюной, крушил мебель и катался по ковру, время от времени кусая его за углы. За это среди членов НСДАП он заработал нелегальную кличку «Ковроед», но официальные исследователи Великого и Ужасного Фюрера выделяют несколько событий, в результате которых за Адольфом Алоизовичем закрепилось такое обидное прозвище. Это Берлинская Олимпиада, нервные события в Чехословакии и провал осеннего наступления под Москвой.

С другой стороны, возможно, что все это — обычная скверно приготовленная утка. На данный момент нас заботят лишь чувства Зеемана-старшего, который собирался пригласить сына в синематограф на просмотр титанического труда тридцатишестилетней Лени Рифеншталь — документального фильма «Олимпия». За этот фильм Лени Рифеншталь, так же как и Джесси Оуэнс, получила награду от Международного Олимпийского комитета. Гонорар в четыреста тысяч рейхсмарок стал достойной наградой талантливой женщине-режиссеру за два с лишним года работы. Свой документальный фильм Лени Рифеншталь посвятила красоте и гармоничности человеческого тела, а Адольф Алоизович был от «Олимпии» в полном восторге, ровно как и миллионы зрителей во всем мире.

Альбрехт по настоянию отца посетил синематограф и потратил три часа собственного времени на просмотр этого шедевра. Он уже был знаком с творчеством Лени — ее фильмы «Триумф воли» и «Наш Вермахт» им показывали во время учебы в офицерском училище. Вопреки устоявшемуся мнению, молодой Альбрехт не чувствовал никакого душевного подъема после просмотра этой «ненаглядной агитации». Во всяком случае, относился к творчеству Лени именно, как к агитации и пропаганде. Возникновению подобных взглядов способствовало сближение его с Карлом Ромбергом; тот, получивший прекрасное образование, стремился по мере сил просвещать своего молодого друга. Поэтому Альбрехт честно проспал где-то около половины фильма, а на вопрос отца о своих впечатлениях, честно ответил:

— Если откровенно, то я бы посмотрел что-нибудь с Марлен Дитрих.

— Что-о? — с головы Отто слетел котелок.

Альбрехт устало улыбнулся:

— Пап, ну хватит! Ты представляешь, сколько раз мы показывали подобное искусство солдатам в целях формирования и укрепления воинского духа?

— Хм! Ну, если с этой позиции, — протянул Отто, — а то я смотрю — ты какой-то поникший.

— Устал сильно. Это и был тот сюрприз, о котором ты упоминал дома?

— Да…

— Папа, ну что же ты, честное слово! Бюргера бокалом пива удивить хотел! Лучше бы в оперный театр сходили… сколько ты отдал за билеты?

— Сколько надо, столько и отдал! — буркнул Отто, до крайности разочарованный тем фактом, что Альбрехт не обрадовался сюрпризу, — а вот до оперы я не охотник. Но если ты так настаиваешь — сходим!

— Да что ты, отец, я же пошутил! Где ты слыхал, чтобы офицеры ходили в оперу?

— Раньше ходили! Мне мать рассказывала — твоя бабушка. Ты помнишь, она ведь в услужении у одной оперной певички была. Так вот, к этой певичке после представления офицеры ходили толпами, представляешь?

— Представляю! — рассмеялся Альбрехт, — просили спеть «на бис»! Пошли, выпьем перед сном за великую силу искусства. Прозит, папочка!