Эстер Фризнер, Роберт Асприн Корпорация Богги

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Чудесным весенним утром, посреди гиперборейской первозданности Поукипси, штат Нью-Йорк, Эдвина Богги решила, что лучше бы ей умереть. Это решение далось ей без легкости. Оно далось ей именно так, как и должны даваться подобные решения, способные (в буквальном смысле этого слова) изменить всю жизнь человека. Короче говоря, это решение было принято после чашки хорошего чая.

Она вовсе не думала убивать себя. Просто захотела умереть.

К вышеупомянутому решению Эдвина пришла почти случайно, размышляя о плачевном состоянии собственного семейного фронта и пытаясь придумать, как вылечить одновременно головную боль, расстройство желудка и подавленное настроение, которое у нее всегда возникало, стоило ей только задуматься о своем семействе. Большинство женщин, столкнись они с такими проблемами, направились бы прямым курсом к кабинету врача, но Эдвина Богги свято верила в целительную силу лекарственных трав. Да, конечно, очень даже легко и просто облегчить себе жизнь, глотая «химию», но когда дело доходит до тех болячек, хворей и недугов, которые тебе подсыпает повседневное житье-бытье, такие болячки палкой, образно выражаясь, не выгонишь.

В особенности если речь идет о такой палке, как веточка ивы. Просто удивительно, как мало людей знают о том, что старый, добрый, надежный аспирин был некогда получен из ивовой коры.

Эдвина-то это прекрасно знала. На самом деле она была ходячей энциклопедией познаний о траволечении. Отчасти это являлось ее увлечением, отчасти — механизмом выживания. Невозможно было бы стать главой квазинационального конгломерата вроде «Э. Богги», не нажив нескольких весьма и весьма... скажем так — изобретательных врагов. Если ты самостоятельно выращиваешь свои лекарства, тебе нет нужды волноваться о том, что тебе на голову вдруг свалится FDA[1] и начнет трясти тебя на предмет проверки чистоты того или другого препарата, призванного помочь тебе от той или иной хворобы. Вероятно, это осталось в Эдвине от самодостаточного стиля мезозойских шестидесятых лет, но она умудрялась существовать, исходя из следующего мудрого постулата: хочешь прожить полной жизнью, без того, чтобы в нее не вторгались без конца другие люди, — тогда все взращивай для себя сам.

Без вопросов: Эдвина все взрастила для себя сама, и не только лекарственные растения на все случаи жизни. Однако в данный момент думала она именно о растениях.

А именно: какое из них следовало принять, дабы оно могло избавить Эдвину от ее теперешних страданий? Выбор предстоял отнюдь не легкий. От расстройства желудка превосходно помогал чай из перечной мяты, а еще лучше — имбирный чай. Валериана успокаивала разыгравшиеся нервишки, а ромашку следовало первым делом выбирать, если тебе трудно заснуть. Но с другой стороны, зеленый чай богат антиоксидантами и потому являлся поистине непревзойденным общеукрепляющим средством, а женьшень служил потрясающим источником всех видов энергии, а уж гинкго билоба...

Эдвина вздохнула и уставилась на разноцветное ассорти коробочек в заветном шкафчике, где у нее хранились всевозможные чаи. Шкафчик был встроен в стену рядом с камином в ее офисе, хотя слово «офис» не вполне подходило для описания той комнаты, где Эдвина осуществляла большую часть своего бизнеса. Говоря «офис», сразу представляешь себе гладкую, обтекаемую, стерильную мебель двадцать первого века, дорогущие вещицы с поверхностями из натурального дерева, нержавейки, полированного алюминия и фирменных пластиков, и повсюду — уйма прибамбасов в стиле «хай-тек».

Но при том, что Эдвина пользовалась вполне достаточным количеством чудодейственной техники, способной удовлетворить даже самого фанатичного техномана, она предпочитала не выставлять все эти штуковины напоказ. Главным лозунгом Эдвины было благоразумие — как в личной жизни, так и в бизнесе. Ей было достаточно радоваться тому, что она владеет очень и очень особенным факс-аппаратом (это еще мягко сказано), и вовсе не было обязательно воздвигать этот аппарат на мраморный пьедестал, чтобы посетители ее офиса охали и ахали, глядя на него, и исходили черной завистью.

Как и многое другое в жизни Эдвины — от техноигрушек до чая, — факс-аппарат был надежно упрятан (с глаз долой, но не из сердца вон) в одно из многих и многих потайных местечек, которых хватало в кабинете у Эдвины: то ли за какой-нибудь панелью темного дерева — справа или слева от камина, то ли за стенами — с обоями псевдовосточного рисунка, то ли внутри одного из поистине уникальных предметов мебели, с бесподобным вкусом декорирующих пространство. Уж пусть люди, более незащищенные, нежели Эдвина, окружают себя ноутбуками, электронными записными книжками и карманными компьютерами. Офис Эдвины Богги больше всего походил на мягкую, уютную, гостеприимную гостиную в викторианском особняке.

Каковой, собственно, он и являлся.

Эдвина могла бы гордиться очень многим, однако все ее многочисленные познания ни капельки не могли помочь в том, чтобы решить, какой же именно травяной чаек заварить и выпить сейчас.

Если бы она заварила себе чашечку лечебного напитка, в состав которого входили бы все до одного лекарственные травки, потребные для излечения мучавших ее хворей, то в чайнике не осталось бы места для кипятка. Эдвина пожала плечами, закрыла дверцу чайного шкафчика и перешла к шкафчику со спиртными напитками, встроенному в стену по другую сторону от камина. Спору нет, гинкго билоба — прекрасное средство от ежедневных головных болей, но когда речь заходит о собственных детях, ничто не сравнится с порцией солодового скотча.

«Пшеница — это, между прочим, растение, — уговаривала себя Эдвина, — значит, и солод — это растительное сырье». Что же до торфа, который был на каком-то этапе вовлечен в процесс изготовления солода, то уж если бы кто отказался с помощью торфа стать ближе к матушке-земле, так тому осталось бы только встать на четвереньки и оную матушку лизнуть. Рассуждая примерно в таком духе, Эдвина поглотила первую порцию скотча и налила себе вторую, не отходя от шкафчика-бара и сохраняя такое свирепое выражение лица, что, пожалуй, сейчас на нее не рискнул бы наброситься самый злобный дикий хищник.

Правду сказать, теперь по обширным просторам Поукипси бегало без привязи не так уж много диких хищников (но это, конечно, если судить только внешнему виду, а вот ежели бы судить не по нему, тогда кое-кого из тех, кто разгуливал по бюрократическим саваннам близлежащего колледжа Васар[2], можно было бы вполне отнести к разряду... о, но это, безусловно, было исключительно личное мнение...). Дом-палаццо Эдвины Богги стоял в гордом и прекрасном одиночестве на берегу величественной реки Гудзон в том месте, откуда открывался зашибенный вид на один из самых прекрасных уголков природы всего Восточного побережья. Задний двор поместья Эдвины служил прибежищем для многочисленных семейств белок, бурундуков, енотов, опоссумов, оленей и время от времени наведывавшихся сюда лисиц. Своим считали поместье Эдвины и обитавшие здесь в немыслимом ассортименте птицы, но единственным представителем рода пернатых, которому позволено было преодолеть дубовые дверцы с витражами от «Тиффани» и поселиться в дальнем правом углу шкафчика-бара, была запыленная бутылка «Дикого индюка».

Эдвина прикончила вторую порцию скотча и подумала, не хлопнуть ли третью. Как правило, она помногу не пила, но бывали случаи, которые склоняли ее к этому и заводили, так сказать, алкоголический моторчик.

— Пф-ф-ф, — высказалась Эдвина, сжимая в руке пустой стакан с толстым дном. — Кто в доме хозяин, а?

Ответ на этот вопрос ей был прекрасно известен, и в подтверждение этого она с грохотом водрузила стакан на полку шкафчика. Расправив плечи, Эдвина закрыла дверцу бара, вернулась к чайному шкафчику и заварила себе полный чайничек смеси женьшеня с имбирем. Из-за сегодняшних переживаний у нее разболелся живот, и эта боль требовала применения имбиря, но для того, чтобы покончить с причиной всех физических и нервных болячек, которые разом навалились на Эдвину, ей нужна была бодрящая энергия женьшеня.

«С причинами». Вот как надо было сказать. Вот-вот — во множественном числе.

Эдвина удобно устроилась на диване и, прихлебывая чай, устремила взгляд на семейную фотографию в рамочке, стоящую на маленьком столике рядом с диваном. Из всех попыток Эдвины окружить себя идеалами американской домашней гармонии только эта фотография и оправдала себя.

— Улыбаемся, — проговорила Эдвина, разглядывая лица троих людей на фото. — Мы все улыбались. Ну, я-то улыбалась от души, но как только мне удалось заставить улыбаться Пиц и Дов? Что я им наобещала? Пряников или кнута?

Эдвина поставила чашку на столик и, взяв фотографию, принялась рассматривать ее более внимательно. Снимок был сделан лет десять назад, а пожалуй, немного раньше, чем десять, то есть — задолго до того, как Пиц и Дов оперились и покинули семейное гнездышко в поисках собственного счастья.

— И моего, — буркнула Эдвина, имея в виду не только и не столько собственное счастье, сколько собственное состояние, в смысле — денежки.

Ее дети пережили обычный период подросткового бунтарства, в процессе которого во всю глотку орали о том, что их никто не понимает и что они покажут Эдвине, как надо делать дела, как только их выпустят из этого дома и они смогут жить так, как им хочется. Им не было нужно, чтобы мать поучала их или делала что-то за них. О Господи, да им никто на свете не был нужен, если на то пошло! Они мечтали только об одном: дожить до законного совершеннолетия, а потом — ищи-свищи! Уж тогда-то они оставят в мире свой след, и сделают они это так, что никому мало не покажется — широкоэкранно, полномасштабно, грандиозно, по-бродвейски!

И что же, что же произошло тогда, когда он наконец забрезжил, этот день долгожданной независимости?

Они приступили работе в семейном бизнесе. Дов возглавил офис в Майами, а Пиц взяла на себя оборону твердыни в Нью-Йорке. И дочь, и сын по-прежнему обращались к Эдвине, когда речь шла о принятии по-настоящему серьезных решений в управлении компанией «Э. Богги, Инк.». С тех самых пор, как Эдвина вынашивала детишек в своей просторной утробе, они так не зависели от нее с утра до ночи, как теперь. Она командовала: «Пли!», а дети спешили выполнить ее приказ буквально. Они безраздельно доверяли ее чутью в бизнесе, и до сих пор это доверие окупалось сторицей. Эдвина не могла бы и мечтать о более дисциплинированных заместителях руководителя корпорации, не говоря уже о более послушных детях — хотя бы в этом аспекте их совместной жизни. Все это было так мило, так основательно пропитано удушающим мускусным ароматом семейных традиций, солидарности и сотрудничества, будто семейство Эдвины принадлежало к Мафии.

— Ха! — произнесла Эдвина вслух. — Мафиозным семействам хотя бы хватает ума воевать с настоящими врагами.

Но как ни горько у нее сейчас было на душе, она все же не смогла удержаться от улыбки, глядя на свое лицо на семейной фотографии. Здесь она была гораздо больше похожа на ту, юную Эдвину Богги, багряные волосы которой еще не были тронуты сединой. Теперь пышная грива Эдвины стала ослепительно серебряной, а тогда, в ту пору, когда был сделан этот снимок, серебряные нити еще только начали мелькать посреди багрянца, и это было очаровательно и красиво.

— И тогда у тебя это было, подружка, и теперь есть, — сочувственно сказала себе Эдвина и перевела взгляд с фотографии, которую держала в руках, на три более крупных снимка, висевших на стене над камином. В середине висел самый большой снимок — отретушированный сепией образчик фотографического искусства рубежа веков. Мужчина с усами, как у моржа, одетый в явно неудобный костюм, стоял за спиной у сидевшей на стуле дамы с прической а-ля девица Гибсон.[3] На даме было кружевное платье с высоким воротником-стойкой, заколотом посередине маленькой брошкой с камеей. На коленях у нее лежал большой букет флердоранжа. Она не была красавицей — если судить по строгим стандартам красоты, но все же, несмотря на все треволнения дня свадьбы, эта молодая женщина излучала уверенность и самообладание, в которых даже было нечто... эротичное.

Между Эдвиной и этой женщиной с фотографии можно было заметить безошибочное сходство.

— Готова побиться об заклад, — пробормотала Эдвина, — что если бы тебе, а не ему пришлось пройти через остров Эллис... — тут она перевела взгляд на мужчину с моржеобразными усищами, — ... то ты ни за что не позволила бы офицеру-таможеннику переврать твою фамилию. Неужели так трудно было произнести по буквам: «Б-ё-г-е»? Нет, даже если бы таможенник ошибся, ты бы сразу заставила его переписать фамилию правильно и не стала бы слушать никаких его возражений! Но с другой стороны, я, наверное, должна быть благодарна дедушке за то, что он не стал, как говорится, гнать волну и браниться с таможенником, который неверно записал его фамилию, Фамилия Богги куда как больше годится для моего бизнеса с точки зрения рынка.

Эдвина любовно разглядывала старый снимок, реликвию, сохранившуюся со дня свадьбы ее предков. Свадьба, брак... Такие зыбкие, устаревшие понятия. И все же какие-то сопутствующие браку аксессуары до сих пор выглядели заманчиво — с чисто эстетической точки зрения — даже для такого продукта шестидесятых, как Эдвина, юность которой пришлась на расцвет сексуальной революции. Затем Эдвина перевела взгляд с большого фотоснимка на два фото поменьше. Эти две фотографии, как и первая, были в рамках, но первую обрамлял багет в виде золотых листьев, а вторая и третья довольствовались обычными, безыскусными рамочками. То, что фотографии были цветными, также не слишком выгодно отличало их от центрального снимка.

Сходство Эдвины с теми людьми, которые были изображены на этих фотографиях, было еще более разительным. Мужчина на фотографии слева явно послужил для Эдвины основным источником генного материала, который женщина с правого снимка основательно и похвально отредактировала. В итоге острые, неуемные черты отца были смягчены чертами матери, и их дочь получилась не столько ястребом, сколько овечкой. За что Эдвина была своим родителям очень признательна.

— Папа, ты не думай, что я тебе не благодарна, — обратилась Эдвина к фотографии отца. — В конце концов, внешность — это еще не все. Особенно — в банке.

«Ты это хорошо усвоила, детка», — казалось, произнесло изображение на фотографии, и Эдвина убедила себя в том, что отец любовно подмигнул ей со снимка.

Вот точно так же он щурился и подмигивал, когда намеревался выиграть очередное «убийственное» дело, давным-давно играя роль высокооплачиваемого и необычайно талантливого и удачливого корпоративного юриста. Ведение судебных тяжб было у него в крови, но истинным его призванием было накопление капиталов. Он собирал свои доходы и укладывал их в такой портфельчик, который просто-таки разбухал и почти лопался от прибылей. Он мечтал скопить столько денег, чтобы их хватило на покупку одного из самых малюсеньких островков Гавайского архипелага, где можно было бы затем обосноваться и зажить жизнью независимого состоятельного сочинителя научной фантастики. Фантастика была первой настоящей любовью отца Эдвины.

Увы, этой мечте не суждено было осуществиться. (И, между прочим, хорошо, что она не осуществилась. Эдвина однажды наткнулась на кое-какие старые отцовские тетрадки — черновики его научно-фантастического романа, который должен был, по его понятиям, стать величайшим в истории этого жанра в Америке. Нет, ничего хорошего не вышло бы из книги, которая начиналась так: «Капитан Жеребчик Поулворти поднялся с кровати, где возлежала утомленная его страстью рабыня, стер с могучей груди эротогель с ароматом лайма и произнес: „Прости, что я то и дело покидаю тебя, милашка, но звезды зовут“.) Находясь на Гавайях, где они собирались изучить рынок недвижимости, родители Эдвины стали жертвами несчастного случая. Они были на экскурсии на фабрике по производству поэ[4], когда одна из цистерн вдруг взорвалась, и несчастные экскурсанты утонули в липкой жидкости.

Их безвременная кончина пришлась как раз на самое начало Эры Водолея, когда их дочь только-только стала ощущать едва уловимые перемены, носившиеся в воздухе, слышать далекий бой иного барабана, вдыхать... свою судьбу. Единственный ребенок, у которого не осталось в живых никого из близких родственников, Эдвина горько сожалела об утрате своей маленькой семьи — потому что семья всегда была для нее очень важна. Но потом она расправилась со своим горем тем способом, который на ту пору был наилучшим из возможных. Став сиротой, она принялась, если можно так выразиться, проявлять горячую заботу о других сиротках. Независимая финансово благодаря крупному капиталу, скопленному отцом, и просто независимая в результате печального Великого «поэ-потопа» шестьдесят четвертого года Эдвина Богги стала пытаться найти замену утраченному семейству. То есть она присоединялась ко всем каким попало племенам, кланам и коммунам лохматых оборванцев или рок-группам, которые ей приглянулись.

Теперь, с высоты своего уютного и надежного среднего возраста, став состоятельной и уважаемой деловой женщиной, Эдвина нисколько не краснела, вспоминая о своей дикой, бесшабашной юности. А с какой стати она должна была стыдиться своей контркультурной одиссеи и множества любовников, с которыми она испытала радость на пути к Просвещению? За время своих амурных эскапад она никого не обидела, никому не причинила боли, и даже в ту эпоху, когда еще не свирепствовал СПИД, ей хватало благоразумия принимать определенные меры предосторожности, в результате чего она уберегла свое юное здоровье от того, что официальная медицина именует «заболеваниями, передающимися половым путем».

Кроме того, именно благодаря Лету Любви — которое как-то незаметно и плавно перешло в Осень Эроса и Зиму Восторга — Эдвина стала обладательницей не только своих возлюбленных деток, но и способа заработка таких капиталов, каких не видать бы днем с огнем ее дорогому покойному папочке, даже если бы он прожил столько, что успел бы вложиться в акции «Майкрософт».

Ее возлюбленные детки...

Эдвина отвела взгляд от семейных портретов над камином и снова воззрилась на фотографию, которую держала в руках. Она печально покачала головой. Улыбки, застывшие на губах в то мгновение, когда щелкнул затвор фотоаппарата, не значили ровным счетом ничего. Фотография была искусственно сохраненным мигом иллюзии. Реальность же ситуации относительно ее драгоценных отпрысков не имела ничего общего ни с какими улыбками.

— Ну почему, почему вы не можете жить дружно? — проговорила Эдвина, глядя на лица на глянцевой фотокарточке. — Я вовсе не прошу, чтобы вы друг дружку обожали. Я даже о том не прошу, чтобы вы помнили, когда у другого день рождения. Я хочу только одной маленькой малости: дайте мне понять, что вы умеете работать вместе. Я имею в виду не то, чтобы вы одновременно разрабатывали друг против друга планы профессионального разгрома. О милый Боже, если бы речь шла только о профессиональном разгроме, но в последнее время вы так стараетесь друг дружке глотки перегрызть, что... кто знает? Немножечко сотрудничества ради вашего общего блага, не говоря уже о благе компании, — разве я так много прошу?

В это мгновение за одной из стен гостиной вдруг послышалось: «Динь!» Затем раздался звук, который мог бы произвести отряд домашних кошек, взявшихся разом остервенело скрести когтями стенки ящиков для переноски, в которых они были заперты. Но когда Эдвина подошла к стене, откуда исходили эти звуки, и нажала на пружинящую кнопку, с помощью которой открылась соответствующая панель, стал виден источник этого странного шума — стайка авторучек, быстро снующих по бумаге, словно движимых невидимыми руками. Всего авторучек было двенадцать, но в данный момент работали всего две, и они записывали телефонный разговор между Довом Богги и его старшей сестрой Пиц. Каждая из дюжины авторучек была соединена соответствующим заклинанием с каким-нибудь офисным устройством, будь то телефон, факс или какой-то образчик компьютерной техники — от ноутбука до электронного ежедневника, — как в офисе в Майами, так и в Нью-Йоркском филиале «Э. Богги, Инк.».

То есть все эти устройства, которые Эдвина самолично подарила своим отпрыскам, представляли собой волшебную подслушивающую аппаратуру, тайные порталы, позволявшие Эдвине волшебным образом следить за каждым шагом детей.

Ну, разве не глупо было владеть единственной в Америке клиринговой компанией в области волшебства, управлять ею и при этом не употребить хотя бы частичку этого волшебства для того, чтобы подглядеть за собственными детками?

Да-да, именно этим и занималось на самом деле, под прикрытием всего прочего, акционерное общество «Э. Богги». Волшебством.

Поначалу Эдвина не избирала эту карьеру для себя сознательно. Скорее это стало для нее побочным продуктом шестидесятых годов, когда она разъезжала по стране в разукрашенных цветочками фургонах, списанных школьных автобусах или, в самом лучшем случае, фольксвагенах-«жуках», размалеванных пострашнее любого ночного кошмара Питера Макса. Как многие из ее собратьев-хиппи, Эдвина обнаружила, что жизнь на объездных дорогах и запасных путях нации приводит человека к мыслям о том, а не существует ли на свете и духовных, не слишком торных и утоптанных дорог, по которым неплохо было бы побродить. Для нового стиля жизни Эдвины напрочь не годилась вера ее пращуров: пейот[5] напрочь не желал сочетаться с пресвитерианством.

Она была не одинока в этом поиске новых способов соприкосновения с мистической стороной жизни. Шестидесятые годы прославились тем, что в ту пору огромные орды молодых людей ушли из-под крова родительских церквей в лоно «земных» религий. Пришло распевание мантр, ушел христианский катехизис, а непрерывный бой ритуальных барабанов стал желаннее любой из глупых органных месс Баха. Жизнь протекала под лозунгом: «Да-здрав-ствует-все-что-только-есть-племенное-и-этничес-кое!» И в некоторых случаях это было совсем неплохим оправданием для того, чтобы в поисках Единственного Истинного Пути надрызгаться в стельку или в стельку же накуриться травки. Вот только ни в коем случае не следовало умничать и упоминать о том, что лозунг «цель оправдывает средства» уходит корнями в писания святого Иеронима.

Именно на этом этапе Единственный Истинный Путь Эдвины свернул с духовной магистрали и оставил далеко позади остальных ее современников. В то время, как они только принюхивались к маргинальным системам верований, она ныряла в эти системы с головой, с открытыми глазами и ясным разумом. Ее соплеменники отщипывали по кусочку то от одной, то от другой религии из разряда «назад, к Земле» только ради того, чтобы выбросить эти самые кусочки, когда новая игрушка тускнела и прискучивала (или когда становилось ясно, что с ее помощью не удается обрести вескую причину для раздора с родителями), а Эдвина подвергала каждую из религий, не укладывающуюся в урбанистические стандарты, серьезному и длительному изучению.

И тогда, когда Лунный-Свет-Коснувшийся-Солнца (урожденная Грета Брэдфорд-Смит) объявляла о том, что она — шаман, поскольку приобрела самый настоящий амулет под названием «ловец снов» и гору сушеного шалфея, которым можно было загрузить корабль, а Фродо-«Свободная Любовь» (он же — первенец мистера и миссис Каплан, Сэмми) истово твердил о том, что достиг самсары, поскольку тот чек, который он подписал для бара под вывеской «Веселый ашрам и салаты», в конце концов приняли в банке, Эдвина спокойно совершенствовала свое владение истинной силой, описанной в более Геецентрических религиях. Этой силой и этими верованиями можно было овладеть при определенном упорстве и искренности.

То ли она действительно была упорна и искренна, то ли ей попросту повезло. Но как бы то ни было, факт оставался фактом: Эдвина Богги завершила свои духовные искания, овладев не только волшебством, а кое-чем еще: пониманием того, что люди, следовавшие по множеству разрозненных дорог некоторых истинных стародавних религий, были напрочь лишены деловой жилки.

Это было печально. Вот и сидели на своих местах эти племена, секты, советы, сообщества, конгрегации, которым под силу было повелевать могуществом земных стихий, но при этом были не способны ни на что, кроме того, чтобы каждый год встречать матерщиной наступление дня подачи налоговых деклараций.

Эдвина все это исправила. Эдвина вообще была мастерица все исправлять. То ли в этом ей помогала личная муза, то ли сказывалась на генетическом уровне отцовская орлиная юридическая прозорливость, которую Эдвина отточила и натренировала за время бесконечных церемоний, в которых ей доводилось принимать участие. А может быть, все дело было в озарении, засиявшем откуда ни возьмись среди ясного неба... Но как бы то ни было, результат оказался таков: Эдвина Богги увидела способ, с помощью которого она могла и последователям древних «земных» религий, как бы они сами себя ни именовали, помочь, и себя не обидеть. Шагая по собственным следам, оставленным во время духовных странствий, Эдвина к каждому из этих «следов» подходила со скромным предложением. Это предложение заключалось в демонстрации способов роста капиталов, преимуществ приобретения налоговых скидок за счет официальной регистрации религиозных организаций и важности овладения основами бухгалтерского учета в целях надзора за дальнейшей экономической безопасностью и процветанием.

И что, спрашивается, Эдвина могла поделать, если наилучшим методом помощи этим людям для нее стало основание собственной корпорации и включение в нее этих, ею же вдохновленных организаций на дочерних правах? Разве можно было винить ее в том, что представители этих дочерних фирм, будучи несказанно благодарны ей за оказанную поддержку, могли лишь робко вздыхать тогда, когда она забирала у них хорошенький, жирненький куш в виде акций в обмен на оказанную помощь? Разве хоть кто-то возражал против того, что она с пользой употребляла свои магические способности, отточенные за годы Исканий, в управлении «Э. Богги, Инк.»?

Конечно же, нет. Масла хватало, чтобы всем намазать на хлеб, и еще оставалось. Лодка не раскачивалась, ничто не разбивалось, все было тип-топ, путь был усеян сплошными розами.

Угу, розами. За исключением парочки шипов по имени Дов и Пиц. В идеальном мире дети Эдвины должны были бы благословлять то «золотое дно», которое для них сотворила их мамочка. А они вместо этого, похоже, только тем и занимались, что пытались сбросить друг дружку за борт. Как они не понимали, что если их распри по поводу разных точек зрения выйдут из-под контроля, то это жутким образом скажется на деятельности «Э. Богги, Инк.»! И где они тогда, спрашивается, окажутся? Разве они умели делать хоть что-нибудь другое? Разве они еще для чего-нибудь на свете годились?

И вновь прозвучало противное «динь!» — сигнал конца связи. Две авторучки тихонько улеглись, завершив свою работу. Держа в левой руке семейную фотографию, правой Эдвина вытащила из ниши в стене листки бумаги с записанным разговором. Просто чудо, как эти листки сразу же не воспламенились у нее в руке, учитывая уровень поистине вулканического жара, с которым протекало общение брата и сестры. Как и во всех предыдущих беседах, перехваченных матерью, Дов и Пиц ухитрились сообщить друг другу о том, что:

A. Он (она) терпеть не может ее (его).

Б. Он (она) не доверяет ей (ему).

B. Он (она) гораздо лучше разбирается в том, как вести семейный бизнес, чем она (он).

Г. Если во вселенной вообще существует справедливость, то настанет такой день, когда он (она) будет иметь власть, чтобы спихнуть ее (его) с насиженного, но напрочь незаслуженного местечка, и тогда наконец все будет так, как надо.

Д. И так далее.

— Я виновата, — пробормотала Эдвина, скомкав листки бумаги и бросив их. Корзинка для бумаг незамедлительно расправила херувимские крылышки, подлетела и поймала выброшенные Эдвиной листки, не дав им упасть на пол, после чего отправилась на место и задержалась только для того, чтобы потолковать по душам с каминной метелкой. — Немножко виновата. Но если подумать, ни в чем я не виновата. С какой стати я должна себя винить? Я всегда все делала так, как было лучше для них. Я отослала их из дома, как только для этого появилась возможность — как юридическая, так и финансовая. И поэтому я — Величайший на Земле Менеджер, а не Величайшая на Земле Мамочка, только за это меня и можно судить. Что хуже? Самой воспитывать собственных детей, пройти огонь и воду и при этом отлично знать, что в воспитании ты — полный ноль, или отправить их в самые что ни на есть прекрасные детские сады, школы, пансионаты и колледжи, которые только продаются за деньги? За деньги, которых, к слову сказать, у нас бы не было, если бы я была связана детьми по рукам и ногам и занималась бы только тем, что вытирала бы им сопли, чмокала в щечки и непрерывно пекла бы сладкие булочки к чаю, вместо того чтобы обрести свободу и заняться бизнесом. Нет, я так думаю, что с детьми я поступила очень даже правильно. И уж если кто и виноват в том, что они не могут поладить между собой, так это они сами.

Эдвина поставила семейную фотокарточку на столик и заварила себе свежего чая. Однако, несмотря на то, что на сей раз она не пожалела зверобоя и всыпала его в заварочный чайник столько, что хватило бы, чтобы превратить вождя гуннов Аттилу в трехпалого ленивца, Эдвина все же не смогла отрешиться от своих невзгод и поплыть по космическим потокам.

У космических потоков не было детей.

Эдвина раздраженно цокнула языком и вдруг резко выпрямилась. Она приняла решение.

— Пусть это не мое дело, если Дов и Пиц жаждут выпустить друг дружке кишки, но если я не хочу, чтобы «Э. Богги, Инк.», мое детище, оказалось, грубо говоря, спущенным в канализацию, то уж лучше бы мне навести в этом деле порядок, — произнесла она. — Весь вопрос в том — как?

Эдвина снова удобно устроилась посреди диванных подушек, основательно заправилась чаем, закрыла глаза и призвала на помощь для решения мучившей ее задачи все силы своего разума, могуществу которого мог бы позавидовать сам Макиавелли. Лившаяся неведомо откуда музыка наполнила гостиную. Это был сборник произведений в стиле «нью-эйдж», составленный Эдвиной специально — потому что такая музыка помогала ей мыслить. И вот наконец, когда она уже была готова выскочить из собственного дома в чем мать родила и с пеной на губах, если бы ей пришлось выслушать еще одну флейтовую трель, Эдвина вдруг открыла глаза, и они излучили свет озарения.

— Ну конечно, — проговорила она. — Это замечательный план: простой, изящный и практичный. Восхитительно. — Ее губы разъехались в акульей улыбке, унаследованной от папы, прожженного юрисконсульта, и Эдвина произнесла: — Я продиктую письмо.

Три заколдованные авторучки вылетели из стоявшей на письменном столе кожаной шкатулки, изнутри оклеенной зеленой замшей. Левый верхний ящик стола выдвинулся сам по себе. Три чистых листка бумаги, будто миниатюрные ковры-самолеты, взмыли вверх и улеглись подле застывших в ожидании господ-авторучек. Затем выдвинулся верхний правый ящик, и оттуда выскользнули и повисли в воздухе два конверта. Нарисовался рядом со столом, но пока окончательно не материализовался шкафчик с папками-скоросшивателями, и застыл в ожидании новых поступлений. Эдвина, никогда не забывавшая об обязанностях деловой женщины, всегда хранила у себя, в личном архиве, копии любой корреспонденции.

Мои дорогие дети, — начала он диктовать под аккомпанемент ритмичного поскрипывания трех оживших авторучек. — С нелегким сердцем я пишу это послание, находясь на том месте, которое, с неизбежным течением времени, станет моим смертным одром. От той болезни, которая столь неожиданно поразила меня, лечения не существует, и мой доктор говорит, что мне осталось жить в лучшем случае несколько месяцев. Признаться, я и прежде подумывала о том, чтобы отойти от дел, но эта печальная новость подтолкнула меня к этому решению.

И вот теперь я вынуждена принять решение, которое долго откладывала, а именно: кто сменит меняна посту генерального директора «Э. Богги, Инк.». Мной всегда владело глубочайшее желание передать совместное управление компанией вам обоим, но я понимаю, что это невозможно. Вы не сумеете найти в словаре слово «совместный», даже если я наложу на словарь заклятие и велю ему укусить вас за задницу. Как можно описать ваши отношения? Кошки против собак? Хэтфилды против Мак-Коев? «Пепси-Кола» против «Кока-Колы»? Как?

Если я поручу вам объединенное управление «Э. Богги, Инк.», со временем ваши непрерывные ссоры, взаимные упреки и издевки непременно отвлекут вас от разумного и прибыльного ведения дел фирмы. Не для того я так упорно трудилась столько лет, чтобы создание рук моих было разорвано в клочья и пущено по ветру после моей кончины.

Поэтому я приняла следующее решение: только один из вас унаследует управление компанией, а также мое поместье. Который из вас? Пока я думаю об этом. Честно говоря, хотя я и люблю вас обоих, такими, как вы есть цельными и неповторимыми личностями, — люблю всем сердцем, не судя, как любит всех своих чад Мать-Земля, но если говорить о вашей деловой смекалке, ни один из вас пока не поразил меня оной. Я бы даже так сказала: ваша означенная деловая смекалка гроша ломаного не стоит. Теперь насчет способностей к лидерству. У меня есть сильное подозрение, что, если бы каждый из вас столкнулся со стайкой леммингов, уже успевших сигануть вниз с края скалы, вам вряд ли удалось бы уговорить их завершить прыжок.

Вероятно, я говорю вам о том, что вы и так уже знаете. Возможно, вы работали на «Э. Богги, Инк.» исключительно из чувства долга перед семьей, а не по призванию. И если последние несколько лет вы прожили, перекладывая с места на место бумажки и не удосуживаясь поразмыслить о людях, стоящих за этими бумажками, то вот вам шанс красиво выйти из игры и поискать свою истинную дорогу в мире. Если кто-то из вас сам пожелает отказаться от дел, сделайте это, и сделайте это побыстрее. Снимите с моих плеч тяжкую ношу решения.

Пожалуйста.

С любовью, Эдвина.

Три авторучки закупорили себя колпачками и вернулись в шкатулку. Одна копия письма перелетела через комнату и аккуратненько улеглась в папку-скоросшиватель на полке призрачного архивного шкафа, который сразу же исчез, как будто его и не было. На письменном столе остались две копии письма, предназначенные для Дова и Пиц, и два пустых конверта.

— А вообще-то, — проговорила Эдвина, глядя на ожидавшие ее указаний принадлежности, — я, пожалуй, отправлю это письмо факсом.

Лишняя копия письма встретила это сообщение негромким стоном отчаяния и превратилась в дождик из скорбного конфетти. Оба конверта убрались в ящик письменного стола, недовольно бормоча что-то неразборчивое из-под смазанных клеем краешков.

Как только одинокий лист бумаги запорхал по воздуху к телефаксу и сам влетел в щель приемного устройства, Эдвина вышла из кабинета и направилась вверх по лестнице. Если уж она вознамерилась сыграть роль жертвы загадочной, смертельно опасной хвори, то не было бы ничего противоестественного и преступного в том, чтобы лечь в кровать. На самом деле это было необходимо не только по законам мелодрамы. Дов и Пиц в делах магических были далеко не только что оперившимися птенчиками. И хотя Эдвина постоянно шпионила за ними с тех самых пор, как они обосновались в филиалах компании в Нью-Йорке и Майами, она знала, что даже из самой крепкой шпионской сети способны улизнуть рыбешка-другая, обнаружив в ней прореху.

Эдвина сильно подозревала, что настанет такой день, когда ее детки научатся шпионить за ней. Все-таки это были ее дети, ее плоть и кровь!

Спальня Эдвины отличалась такой же викторианской роскошью, как и все прочие комнаты в особняке. Главным предметом мебели здесь была кровать с четырьмя столбиками и сливочно-белым кружевным балдахином, горами пухлых подушек и периной, которая была одновременно и мягкой, и довольно жесткой. Это совпадение диаметрально противоположных свойств могло бы спровоцировать звонок по номеру «911» в полицию парадоксов, если бы таковая существовала. За дверцами большого гардероба прятался телевизор с огромным экраном и встроенным DVD-плеером. По обе стороны от гардероба возвышались два высоких книжных шкафа. Неплохой выбор напитков и закусок хранился в холодильнике, замаскированном под комод, стоявший в изножье кровати. Если бы Эдвине потребовалось что-то еще, ей следовало бы попросту прибегнуть к своему магическому дару, и невидимые руки доставили бы ей все необходимое.

— Не самый плохой способ дождаться смерти, — изрекла Эдвина, переодеваясь в египетскую ночную сорочку из чистого хлопка. — Это будет приятное, долгое ожидание, но деткам об этом знать совершенно не обязательно.

С полки книжного шкафа Эдвина взяла приятный дамский роман, скользнула под одеяло и, удобно устроившись на пышных подушках, стала ждать развития событий.

Загрузка...