Короткая ночь

Глава пятая

И того дня Лесино отчаяние, миновав свой пик, начало понемногу спадать. Ей, конечно, не стало легче, но, по крайней мере, боль уже не была такой невыносимо острой. Девушка привыкла к ней, и теперь эта боль и чувство печальной неизбежности стали ее естественным состоянием. К тому же исчезла терзавшая ее прежде неопределенность; все теперь было для нее мрачно и безысходно, но при этом просто, ясно и однозначно. И Леся поняла наконец истинную причину своей тоски: Данилы больше нет. На кржебульской паненке женится другой Данила, незнакомый, пугающий своей отчужденностью. А того Данилы — милого, ласкового, рассеянной доброй улыбкой и чистыми серыми глазами; того, что являлся ей во сне, и к кому обращалась она в своих мечтах — нет больше. Да, наверное, и не было его никогда.

И все же, бывало, каждый вечер, развязавшись с весенними работами, приходила она на Еленину отмель. Девчата и хлопцы больше сюда не являлись — видимо, нашли другое место для своих сборов — и Леся в благодатной тишине и мирном одиночестве предавалась воспоминаниям о тех недолгих и отдаленных минутах, когда она была счастлива. Давно ли, кажется, мечтала она, как в день Троицы пройдет по селу об руку с ненаглядным Данилой. Это поверье такое в народе: коли пройдут по селу на Троицу рука об руку девчина и хлопец — значит, так же неразлучно будут идти они и всю жизнь.

В прошлом году ей довелось погулять лишь с Митрасиком. С кем же пойдет она теперь?..

А Троица уже близко, всего неделя осталась. Доминику, конечно же, торжественно провезут на белом коне по всему селу, кругом огородов и пашен. Ей к лицу мужское платье: вот только на днях примеряла она одежу своего младшего брата, четырнадцатилетнего Володьки, и Леся тоже приходила смотреть. Сидело все на Доминике — словно на нее и шили — залюбуешься! Еще только на шапку ленточку красную приколоть — совсем красота будет! И белый конь у них в деревне есть — у дядьки Мирона, Янкиного ближайшего соседа. До чего хорош конь! Шея крутая, спина широкая, грива — едва не в землю, а глаза — ну просто описать невозможно, что за глаза! Огромные, черно-лиловые, медленно движущиеся под густыми и загнутыми ресницами! Этот конь и Доминика и в самом деле как будто и созданы друг для друга, даже масти почти что одной. Ну а ей, Леське, разве что ее гнедой Ливень под масть подойдет.

И девчата вроде бы тоже унялись, попритихли. Она-то боялась, что долго еще будут злословить, ехидно торжествовать — ничуть не бывало! Все обо всем позабыли, словно никогда никакого Данилы и на свете не было. Даже Виринка, уж на что охотница соваться не в свое дело, а и та больше ни слухом ни духом не поминала. Заскочила, правда, на днях — разумеется, с целым ворохом распиравших ее новостей, но все это были новости совершенно иного характера.

— Ой, что я знаю! — возбужденно задыхалась Виринка. — Ты только никому-никому, обещаешь?

— Ну? — устало вздохнула Леся.

Та, понизив голос, наклонилась к самому ее уху.

— Ты слыхала, с кем Катуська-то наша снюхалась?

— Нет, не слыхала, — ответила Леся. — И с кем же? Опять какой-нибудь хлопец?

— Христос с тобой, какой там хлопец! — отмахнулась Виринка. — Из-за хлопца я к тебе бы и не побежала, уж довольно их перебывало у нее, примелькались. Нет, это знаешь кто?

— Ну и кто же? Говори, не томи! — слегка раздраженно заторопила Леся.

— Нипочем не угадаешь! Старуха Юзефа, католичка, ведьма из-за Буга! — прошипела Виринка в самое ее ухо. — Антон-перевозчик давеча толковал, что возил ее на тот берег — зачем бы Каське туда понадобилось? Не иначе, мол, как с Юзефкой у нее завелось чегой-то эдакое…

Леся вздрогнула, охваченная внезапным ужасом, словно порывом ледяного ветра. Она и прежде подозревала что-то в этом роде, но ей все же не хотелось верить, что Кася может ради своей минутной женской прихоти связаться с подобной особой. Дело в том, что Юзефа из-за Буга была заклятым врагом длымчан, и при этом никто не мог понять, по какой же, собственно, причине. Едва ли дело тут было в различии вероисповеданий, ибо католичкой Юзефа была лишь по названию да по крещению, а дорогу в костел позабыла уж Бог знает сколько лет назад. И не сословные предрассудки были тому виной, ибо и к шляхте Юзефа тоже не питала большой приязни, да и сама, помнится, не принадлежала к шляхетскому роду. Длымчане, правда, не приходили к ней на поклон, как другие, не подносили щедрых подарков в виде зерна, муки, кур, масла, сала, а случалось, и денег. Но, с другой стороны, точно так же вел себя и прочий православный люд, да и Юзефе вполне хватало этих даров и со шляхты. Нет, корень этой ненависти, видимо, следовало искать глубже — в том, что длымчанам покровительствовали силы, враждебные тем, с которыми зналась старуха Юзефа.

Так чем же приманила, чем умаслила ее Катерина, что эта ведьма согласилась ей помочь?

А Виринка меж тем зашептала еще таинственнее:

— А все же, я так думаю, права ты: без хлопца все же не обошлось. Да только что-то сдала она на сей-то раз: прежде-то она с хлопцами и без ворожей обходилась.

— Это не он сдала, Вирысю, — усмехнулась подружка. — Просто хлопец несговорчивый попался.

— А ты уж будто и знаешь, что там за хлопец? — еще больше оживилась Виринка.

— Может, и знаю, — уголки Лесиных губ едва дрогнули.

— Да уж и впрямь — тебе ли не знать? Ты уж за ним… того… приглядывай, а то как бы та молодка не охомутала заступника твоего!

— А что мне за ним доглядывать! — отмахнулась Леся. — Он и без меня за собой доглядит.

Большего Виринка от нее так и не добилась, хотя и приложила все старания, чтобы продолжить столь интересный разговор, и ушла восвояси разочарованная и кажется, несколько обиженная.

А на другой день, заглянув к Янке, Леся услышала в его хате тоненький писк, раздававшийся из угла. Она немедленно сунулась туда — в углу на лавке стояло лукошко, выложенное внутри сеном. В лукошке, уютно свернувшись, лежала Мурка, а под ее теплым боком пристроились — один, два… три крохотных круглых комочка, издававшие тот самый писк. Один был черный, другой — серый, а третий — какой-то неведомой масти — очень светлый, но все же не белый, а скорее бледно-бежевый, с едва различимым розовым оттенком.

В порыве нежных чувств Леся тут же схватила одного котенка — он легко уместился в ее сложенных ковшиком ладошках. Леся умилялась, глядя на это чудо природы — крошечный, теплый, сердечко часто-часто бьется сквозь ребрышки. Просто не верится, что со временем из него разовьется этакое спокойное, самоуверенное, полное ленивого достоинства создание, вроде его достопочтенной мамаши. Котенок меж тем отчаянно карабкался у нее из рук, пища и царапаясь тонюсенькими, мягкими еще коготками. Леся тихонько смеялась и заталкивала его обратно, а стоявший подле Горюнец с улыбкой наблюдал за этой милой картиной.

Наконец его участливое сердце не выдержало:

— Да уж ладно, пусти ты его к мамке — глянь, как смотрит!

Мурка и в самом деле чуть приподнялась в своем лукошке, вытянула шею и неотрывно уставила на них свои зеленые и круглые, как плошки, глаза, полные снисходительного упрека.

— Ну и что ты уставилась? — с таким же упреком в голосе обратился к ней хозяин. — Ни стыда у тебя, ни совести! И что теперь делать прикажешь с твоими подкидышами? Их ведь и не потопишь теперь, они уж вон какие, глаза даже открыли! Она, вишь ты, на чердаке окотилась, — это он уже Лесе рассказывал. — Я и не знал, не ведал, пока вчера один через дыру в потолке в сени не вывалился, вот этот, — показал он на черного. — Я его, беднягу, в потемках не сразу и увидел, едва не придавил. А потом на чердак полез — еще двух нашел. И куда мне теперь столько кошек, скажи на милость!

Леся вдруг о чем-то вспомнила, и в глазах у нее замерцал золотой огонек.

— А ты знаешь, я тут давеча Марысю из Рантуховичей встретила, так она говорит — жуть мышей у них развелось в имении, ну просто нашествие какое-то! Пан Генрик однажды среди ночи проснулся — а на столике у самого его изголовья мышонок сидит да корку сухую гложет — хрст, хрст! Ой, что тут было с бедным паном! Весь дом сбежался, отпаивали его с перепугу уж не знаю чем! Гаврила до утра с ним просидел — никак не хотел пан Генрик один оставаться! А теперь ему в дом коты нужны — хоть сами родите, говорит, а раздобудьте! А вот теперь и рожать никого не придется — мы как раз твоих ему и отнесем.

Янка засмеялся:

— Ну, мои-то не доросли еще мышей пугать, их самих любая крыса загрызет! А покуда вырастут — так они, пожалуй, других найдут.

— Найдут они, как же! Да ты что, Ясю, Рантуховичей не знаешь? Это ведь что твоя вода стоячая: от сказано до сделано три года пройдет.

Янкины котята и в самом деле пригодились в Рантуховичах. И попали они туда много раньше, чем предполагалось — уже через два дня после того разговора. Потом у Янки все никак не получалось: слишком много было работы — и сеять, и боронить, и огород копать. И теперь-то после пахоты едва передохнули, денечка два затишье выдалось.

Леся за него беспокоилась: как-то он, хворый, один управится? Но тут все утряслось: Васина семья, зная, как трудно будет ему пахать без погоныча, отрядила ему в помощь своего Андрейку, так что с пахотой он худо-бедно управился. Но Лесе нетрудно было представить, как тяжело ему целые дни неотрывно видеть этого веселого, оживленного хлопчика, да к тому же Митранькиного друга.

Она пробовала кое-что вызнать, хотя бы через ту же Марысю, но та и сама ничего толком не знала, а про Митраньку так и вовсе не могла вспомнить, кто же это такой есть, и как он выглядит. Но зато она передала длымчанке тревожные новости.

Пан Ярослав теперь ездил в Рантуховичи заметно реже, чем прежде, но после своих наездов оставлял все более гнетущую атмосферу. После длительных бесед с ним у пана Генрика долго не сходила с лица полотняная бледность, и зыбкой дрожью дрожали руки. Очевидно, Ярослав решил теперь приняться за него более круто. Все чаще намекал он бедному пану Генрику на какие-то векселя, которых все больше собиралось в руках Островского. В бытность свою в Варшаве он, оказывается, не одними балами да кутежами занимался, а скупал векселя своего неуступчивого соседа. Казачок Яська — тот самый, что прошлой осенью так подвел Лесю, недавно подслушал из коридора их разговор. Да и грех было не подслушать — так громко и возбужденно кричали собеседники.

— Вы меня знаете, я человек благородный, — распинался Ярослав. — Ну хотите, я вам эти бумаги так отдам? Или просто порву их у вас на глазах, в камин брошу — хотите? Да поймите же вы наконец, не нужны мне ваши пески и худые коровы, мне порядок в моем имении нужен! А какой может быть порядок, когда у меня под боком ваши разбойники?

— Это ты, пан Ярош, натуральный разбойник, а не они! — перебил его пан Генрик. — И всегда ты был разбойник, и отец твой тоже, и все ваше семейство с большой дороги вышло, так-то-с! Хоть до последней нитки раздень ты меня, последнюю рубаху сними, пусть все кругом видят, какой ты есть бессовестный, а Длымь я тебе не отдам!

— Так ведь все равно по-моему выйдет, как вы не понимаете? — кипятился Ярослав.

— Да, выйдет, коли ограбишь ты меня, силой отнимешь — тогда выйдет! А по доброй воле — никогда, слышишь? Ни-ког-да!

Больше казачок ничего не узнал, но и этого было достаточно, чтобы понять: Островский затевает против пана Генрика какую-то контру, и это, безусловно, имеет отношение к длымчанам.

— Вот такие дела, — печально закончила Марыся. — Чует мое сердце, что скоро наш пан Генрик без угла останется, а мы все к Островским в неволю попадем. Да и вы тоже.

— Да ведь мы же вольные! — напомнила Леся.

— Ну а что с того толку? Хоть вы и вольные, а все же на панской земле живете.

Конечно, Леся об этом помнила. Просто она ловила последнюю надежду, как утопающий соломинку, а в душе давно знала: плохо их дело! Где уж им теперь Митраньку выручить — дай-то Боже свои-то головы уберечь! Бедный пан Генрик при любом раскладе недолго продержится, вопрос только во времени. А уж как попадут они под Яроськину руку — не видать им больше не покоя, ни воли! Задавит оброками, согнет в бараний рог, если и вовсе прочь не разгонит. Уж он-то, будьте покойны, лесного идола не испугается! Это гайдуки его темные всякой нечисти боятся, а сам Ярослав в эти россказни не больно-то верит. Хотя, кто знает: если вспомнить тот осенний день, когда ему вдруг стало худо после случайного бранного слова, сказанного про тот идол… Но и тут он, пожалуй, думает, что идол ни при чем, а просто так совпало.

И еще Лесю очень тревожила ее встреча с Ярославом по дороге из церкви. Несомненно, он узнал ее и вспомнил обо всем, что между ними случилось по осени, в гостиной пана Генрика. И теперь опасность грозила не только ее деревне, но и ей лично. Не забыл и не простил Яроська ни того звонкого шлепка по руке, ни серебряной булавочке, подаренной на память бедной Райкой. А они-то с Ясем еще радовались: коли уж Райку не поймали — стало быть, пронесло, беда миновала. А про то они и забыли, что если бы даже и не было никакой Райки и никакой булавки — все равно она уже сама по себе была для развращенного барина сладкой приманкой, а Яроська не привык, чтобы девки ему отказывали. Он привык к покорности, всю свою жизнь он имел дело лишь с беззащитными, либо с теми, кто сам был не против. Горемычная Райка не в счет: слишком робким и боязливым был ее протест. К тому же нельзя забывать, что именно Леся увела Райку из-под самого его носа.

А чтобы вот так — стать в позу, состроить гримасу, да при этом еще и ударить — нет, с таким он столкнулся впервые.

Вот как дорого глупость-то обходится, и как далеко за нею след тянется!

— Да, ты права, и о тебе у них тоже беседа была, — подтвердила Марыся, когда длымчанка высказала ей свои опасения. — Масла в огонь ты, конечно, добавила. Да только я думаю, ничего это уже не меняло, и без тебя бы все тем же кончилось.

Дома Леся, задыхаясь от ужаса, пересказала все, что услышала от Марыси. И, к ее огромному изумлению, домашние отреагировали совершенно спокойно. Они, оказывается, знали обо всем уже не первый день. Знали — и ничего не предпринимали.

— А что тут поделаешь? — пробурчал Савел. — Что толку шум-то поднимать?

— А почему же я ничего не знала? — возмутилась она.

— А что ты за птица такая, что тебе все знать надо? — пожал плечами Савел.

— А что ж, по-твоему, до меня это не касается? — притопнула она ногой.

— А хоть бы и касалось — ты-то сама что тут сделать можешь? — хмыкнул в ответ родич.

— Прав он, ясочка, — вздохнула Тэкля. — Не по твоей головке такие думы. Много будешь знать — худо будешь спать.

— Знать, судьба наша такая, — смиренно добавила Ганна.

Знал обо всем, оказывается, и Янка, знал и дядька Рыгор, с которым она потом говорила, пытаясь найти хоть какой-то выход, в душе понимая, что безнадежное это дело.

Знала и бабка Марыля, к которой Леся ходила гадать о будущем.

Однако именно благодаря бабке Марыле все страхи ее окончились.

Едва войдя в ее маленькую лесную хатку, Леся вдохнула давно знакомый, хоть и немного позабытый травяной дух, сухой и пряный, даже чуть сладковатый. Да и все в этой хатке было ей знакомо: и закопченные черные балки, и серая вислая паутина в углах, и связки сухого красного перца и лука, золотого и лилового, развешанные по стенам. Широкую лавку покрывала старая, вытертая и порыжелая от времени шкура медведя. Когда Леся попала сюда впервые, она решила, что именно так и должно выглядеть в старых сказках обиталище лесной ведьмы. А связки лука и перца, а также закинутые на матицу пучки трав и их пряный дух напомнили ей бабку Алену, которая сама была никакой не сказочной, а самой всамделишной ведьмой. И ведь она тоже здесь жила долгое время…

И бабка Марыля, едва завидев ее, тут же заспешила навстречу, закивала:

— Знаю, знаю, зачем ты пришла, — начала ведунья еще с порога, тоже совсем как в старых сказках.

— Дивлюсь я на тебя, — повела она речь, проводя девушку в хату. — Не похожа ты на прочих-то девок. Те все про хлопцев да про каханье гадают, а ты вон о чем думаешь… Ну, будем гадать! Ты присядь вон там трошки, — она махнула рукой в сторону лавки, застеленной медвежьей шкурой, — а я покамест все приготовлю.

Леся молча наблюдала за движениями бабки Марыли, деловито шарившей на полках. Она заметила, что хотя ведунья была вполне осведомлена о почти что безвыходном положении длымчан, однако при этом не выглядела ни встревоженной, ни подавленной, а скорее, наоборот, была преисполнена спокойной бодрости и решимости.

— Вот, нашла! — обрадовалась Марыля, тряхнув в руке небольшой полотняный мешочек. — А то я уж думала — куда могла задевать?

Ведунья не спеша налила в деревянную плошку воды, потом зачерпнула из мешочка щепоть какого-то бурого порошка и бросила в воду.

— Папоротниково семя, — пояснила она. — На Купалу собрано. Ну, поди теперь сюда, будешь в воду глядеть.

Леся подошла.

— Ты что думаешь, ты первая о том пытаешь? — сощурилась бабка Марыля, ставя плошку на стол. — И до тебя люди ходили. Молодец приходил от вас же — так тот все тропу какую-то видел да лик девичий. Шляхтянка приходила — шиш видела в венке рутовом. Ты-то вот что увидишь?

И стала тут Леся неотрывно в воду смотреть. Много ли, мало ли времени прошло — она не знала, не помнила; помнила лишь, как от неподвижной позы у нее заныла спина и онемела шея, и в конце концов зарябило, задвоилось в глазах, и тогда в неподвижной воде стали как будто и в самом деле проступать какие-то смутные контуры, мелькающие тени — сперва бесцветные и почти неуловимые, но затем все более и более приобретавшие темно-оранжевый тон. Они мелькали, плясали, взвивались веером, как будто снопы ярких лент, клубки гибких змей или мгновенно распускавшиеся цветы с узкими извилистыми лепестками. Цветы? Это ей что-то смутно напомнило…

— Ну, что видишь? — словно издалека донесся до нее голос Марыли.

— Не могу понять, — откликнулась девушка. — Может, огонь?

— Раз огонь, значит — Великий идол. Без него не справиться. Он и в прошлый раз призывал огонь на защиту, и теперь, видно, призовет. Сейчас он спит, но скоро пробудится, — забормотала себе под нос Марыля. — Только бы Юзефка не впуталась, дорогу не перекрыла…

— Какую дорогу? — встревожилась Леся. — И что за Юзефка?

— Это я про свое, — ответила старуха. — А ты гляди лучше за молодцем-то, охраняй! Большая беда может вам быть, коли не доглядишь…

После этого гадания Леся немного успокоилась, хотя кое-что ее все равно тревожило.

К примеру, та же Юзефка. По дороге домой она догадалась, о какой Юзефе идет речь, но вот с какого она тут боку она тут оказалась, и каким образом может быть замешана в козни Ярослава? Однако тут ей вспомнились Касины просьбы и ее заговоренные ножницы. Так вот что имела в виду старуха!

Видимо, зловредная Юзефа не в силах противостоять воле могучего идола, пусть даже спящего, однако вполне способна ослабить связь его с длымчанами, чтобы не почуял грозящей им беды, не пришел на помощь. Вот для чего понадобились ей волосы! А тут как раз подвернулась глупая доверчивая Кася, которой злая ворожея насулила горы золотые, что-де, принеси волос его прядочку — навеки твой станет!

Хотелось бы, однако, знать, как Юзефа предполагала раздобыть волосы длымчанина, если бы не столь удачная находка в лице Касеньки? Волосы-то надо срезать незаметно, иначе ворожба окажется бесполезной, а длымчане весьма осторожны в общении с чужаками.

Черной молнией ударила страшная мысль: неужто через Данилу? А сама она, выходит, и была намеченной жертвой?

Подумав немного, Леся пришла к выводу, что нет, не похоже. Даже если Данила и способен на подобную мерзость (ах, как не хочется в это верить!), то все равно, насколько ей известно, во всякие колдовские штучки он не слишком-то верит и с ворожеями не знается.

Хотя вот именно что «насколько ей известно»… Знакомый холодок подобрался к самому сердцу: в который раз ее посетила мысль, что она, в сущности, в о о б щ е ничего о нем не знает.

А ночью… Ночью ей приснился странный и жуткий сон.

Огонь… Пламя… Необоримое, беспощадное, уничтожающее все на своем пути. Сплошная огненная стена, целый лес из тысячи вьющихся раскаленно-оранжевых языков. Они рвутся ввысь, лижут черное небо…

Но вот картина отодвигается, и она видит, что все совсем не так страшно и гибельно, вовсе это не всемирный пожар и не конец света, а лишь мирное пламя свечи едва подрагивает единственным крохотным язычком. Свеча стоит в какой-то незнакомой комнате на диковинном круглом столе, покрытом, видимо, белой скатертью с кружевным подзором. Ее слабый неровный свет выхватывает из мрака лишь злобный и желчный профиль лежащего в постели старика и фигуру сидящей за столом молодой женщины в строгом темном платье господского покроя. У женщины очень прямая спина, красивая шея. Лица почти не видно — она сидит в четверть оборота, почти спиной, и видна лишь розовая в пламени свечи щека да сизая бахромчатая тень от ресниц; в тяжелых косах, свернутых на затылке, притаился мрак. Она что-то пишет на белой бумаге, и видно, как дрожит перо у нее в руке. Страшный старик, видимо, ей диктует: его губы шевелятся, но совсем не слышно голоса. Вот он яростно потрясает желтой костлявой рукой, грозит кому-то невидимому скрюченным пальцем. Он больше не смотрит на женщину, он как будто и вовсе забыл о ней — все мысли вытеснила ярость.

А она, напротив, словно сбросила с себя оцепенение сна; вот она встряхнула головкой, бегло оглянулась по сторонам… и вдруг, решительно схватив со стола пачку каких-то бумаг, поднесла их к пламени свечи. И вот родился и зажил собственной жизнью новый огонь, и вот он растет, ясный, чистый, и скоро закроет, захватит все поле видимости…

Но что это? Внезапно растворяется дверь, и в комнату входит крепко сложенный мужчина в длинном халате, почти таком же, в какой одевался пан Генрик. Он бросает всполошенный взгляд на горящие бумаги и на женщину; лицо его искажается злобой и ужасом. В бешенстве он кидается к ней — она с гордым вызовом поднимается ему навстречу. Во всем ее облике — бесстрашное торжество.

Мужчина в халате набрасывается на нее, в бессильной злобе все крепче сжимает ей горло… Отвратный старик зловеще хихикает…

Но вот ничего уже нет, снова тьма вокруг. А вслед за тьмой — новая картина перед глазами. Вековая тишь, никем не потревоженный зеленый покой лесной пущи. Знакомые черные контуры… И чей-то властный голос как будто зовет ее:

— Ты должна быть т а м!

Наутро она словно бы невзначай спросила Тэклю:

— Бабусь, какой день сегодня?

Старушка слегка удивилась:

— Пятница, что же еще? А тебе-то зачем?

Ну, так и есть: с четверга на пятницу. Вещий сон! Никаких сомнений: Великий идол подал ей знак. Боже милосердный, ну почему именно ее он выбрал? Что ему от нее нужно?

Хотя… Разве не этого она сама желала? Не этого ли добивалась? И вот теперь…

Она никому не рассказала про этот свой сон. Не смогла. Не нашла слов. Или… н е п о з в о л и л и?

Однако, если это и в самом деле было так, то ей не позволили не только рассказать кому бы то ни было, но даже задержать этот сон в памяти. Почти тут же он странным образом выветрился у нее из головы, а вместе с ним отчего-то унялись и все ее страхи.

Она вспомнила о нем лишь теперь, когда Янка показал ей котят, и она к слову напомнила, что в Рантуховичах нужны кошки.

— Что же нам теперь делать, Ясю? — горестно вздохнула она, вспомнив о безвыходном положении, в котором оказался теперь пан Генрик, и о нависшей над их общиной угрозе.

Он же, мельком взглянув на ее лицо, на котором внезапно проступила тревога, и спокойно ответил:

— Ладно, если старики отпустят, пойдешь со мной в Рантуховичи. Думаю, уломаем. А там уж Гаврилу расспросим, что да как. Заодно и с Марысей своей повидаешься.

— Ну а как мы на Яроську напоремся? — усомнилась она. — Помнишь, как я тогда, осенью? Марыся говорит, что он там бывает — не так часто, как прежде, но все равно…

— Думаю, нас упредят, — заверил Ясь. — В любом случае, если там Яроська, уходим немедленно. Обходной тропой, где корней много — помнишь еще?

— Как не помнить, такое не забудется! — фыркнула она.