Короткая ночь

Глава двадцать вторая

Над лесом воцарилась ночь. Она стелилась понизу, таилась в густом черном ольшанике, мерцала редкими звездами в синеющем небе. Порой резкий крик ночной птицы взрывал тишину и вновь стихал, подхваченный слабым эхом. Порой ночную тишину тревожил шорох крыльев или треск сучьев, и Леся каждый раз настороженно замирала: за каждым шорохом ей чудились лесные хищники.

Она шла оленьей тропой, время от времени отмечая то знакомый пенек, то причудливой формы куст, то раскидистую калину, всю увешанную гроздьями незрелых плодов, ту самую, что «отродясь не ломана». Все это говорило ей о том, что она на верном пути.

Леся знала, что очень скоро ее ждет глубокий овраг с острыми камнями на дне и толстой веревкой, привязанной к суку растущего подле дерева. Эти веревки с детских лет наводили на нее ужас, и она никогда не могла понять мальчишек, летавших на них с такой бесстрашной легкостью, да еще испускавших при этом восторженные крики. Она помнила, чего ей стоило пролететь на такой веревке один-единственный раз, над тем самым пресловутым оврагом. Но тогда был солнечный день, а на той стороне ее ждал, раскинув руки, Ясь, готовый подхватить, поддержать, не дать упасть. Никогда не ей забыть, как летели навстречу синие его очи под черными бровями…

В груде валежника она отыскала на ощупь хорошую, крепкую палку; взвесила ее на руке, ударила о колено — не ломается! Прикинула, достанет ли ее длины зацепить петлю.

Оленья тропа лежала прямо перед ней — четкая, почти не заросшая, и даже густой кустарник, набегавший на нее с обеих сторон, не скрывал дороги.

Странно, но никто не пугал ее в эту колдовскую ночь, не пытался сбить с пути, заставить вернуться назад. Ни разу не вспыхнул жуткими глазами-гнилушками трухлявый пень, не протянул к ней корявые пальцы лешук, не захихикали в ветвях лесные русалки, не щекотали, не хватали за длинные волосы. А может быть, просто ночь не вошла еще в полную силу, время для нежити еще не приспело…

Но вот наконец деревья впереди расступились, открывая широкую прогалину. Леся издали разглядела высокий слоистый отвес и нависшую над ним крону старого дерева.

«Вот оно! — подумала девушка. — И никуда ведь не деться!»

В синей ночной мгле она разглядела толстую веревку со множеством узлов и большую петлю внизу, что мерно покачивалась под ночным ветерком. Она зацепила петлю палкой, вспомнив, как это делал Ясь. Затем поставила на нее ногу. Крепко зажмурилась, и… вновь открыла глаза. Нет, страшно! И ловить ее теперь некому. Добро бы только лететь, а то ведь потом еще и прыгать надо!

Она помнила, как легко и красиво спрыгнул с веревки Ясь. Да, но ведь насколько он выше ростом, и ноги у него куда длиннее ее собственных…

Справа послышалось негромкое, но грозное рычание. Леся обернулась и увидела огромную рысь, готовую к прыжку. Кошка неотрывно смотрела на нее мерцающими желтыми глазами, словно оценивая с головы до ног, и вдруг снова рыкнула, показывая белоснежные сабли клыков…

— Мама-а! — завизжала Леська и, резко оттолкнувшись, полетела по широкой дуге. Она видела, как качнулось перед глазами темное звездное небо, как пронеслось внизу дно оврага, полное таких опасных острых камней, и в следующий миг ее ноги, спружинив, ударились о траву.

Едва переведя дух, она посмотрела назад и растерялась: рыси не было. Даже не в кусты ушла, а просто исчезла, как сквозь землю провалилась.

А может, и вовсе не было никакой рыси? Может, просто почудилось?

Леся едва сумела разжать пальцы, которыми крепко стиснула веревку. Пальцы не хотели слушаться, словно деревянные. Странная, однако же, веревка: за столько лет в полесских туманах ей давно полагалось бы сгнить, а она, поди ж ты, держится!..

Леся нашарила в траве свою палку, которую загодя перебросила через овраг, и, перейдя прогалину, снова вошла в лес. Встреча с рысью заставила ее теперь держаться еще более сторожко, озираясь не только по сторонам, но и вверх. Идти было по-прежнему легко; тропа как будто сама ложилась ей под ноги.

Она знала, что скоро начнется болото, где ноги увязают по колено, и спешила радоваться, что пока никуда не вязнет.

Над головой бесшумно пролетел филин и уселся на толстом суку ближайшей ели — огромная рогатая птица, застывшая, словно изваяние.

— Молчи, молчи, — зашептала девушка, устремив на него свой неотрывный тяжелый взгляд. Ей вспомнилось древнее поверье о том, что услышать ночью в лесу хохот филина — к большой беде.

Однако филин молчал, так же неотступно глядя на нее круглыми, как темно-золотые плошки, немигающими глазами.

И тут у Лесиного виска неслышно качнулся золотой колт, ярко вспыхнув и обдав легкой волной невидимого жара. Филин бесшумно снялся с ветки и растаял в черном сплетении крон.

Леся миновала неширокую поляну, сплошь заросшую снытью. Здесь они с Янкой тоже проходили — вон пушистая грудка кустов на той стороне, которые она еще тогда заприметила.

Но что это? Или показалось? За кустами мелькнули какие-то неясные бледные тени: то ли призрачные фигуры, то ли полосы размытого света.

«Мавки? — подумалось ей без страха. — Или духи? Явились-таки…»

Но колты спокойно тлели едва приметным огнем, и она до конца уверилась: опасности нет.

Она шла все дальше, а вокруг в неясном свете тонкого месяца плясали кружевные пятнистые тени волнующихся листьев, а бледные невесомые создания медленно подходили все ближе, скользили уже совсем рядом… И вдруг она замерла на месте, не в силах двинуться дальше, словно окованная цепями. Оленья тропа, чуть видимая во тьме, совершенно терялась под низко наклоненными ветвями густого ракитника. Леся отвела рукой тонкие ветви — и не увидела больше дороги. На самом пути лежала вязкая густая трясина, мертвенно отсвечивая синеватым лунным светом, а дальше, темнея бугристыми кочками и небольшими куртинами ветляка и ракитника, простиралось болото.

— Мертвая зыбь! — ахнула девушка. — Так бы я в ней и сгинула!

Девушка погрузила в трясину свой посох; в шаге от нее палка ушла в топь почти наполовину, так и не нащупав дна.

— Хороша бы я была, ничего не скажешь! — заметила про себя Леся.

Неведомая сила тотчас отпустила ее, и девушке осталось лишь гадать, чьи невидимые руки удержали ее на краю: Агриппины? Бабки Алены? Давно умершей матери? Или, может быть…сам Великий идол?

Ей отчего-то совсем не страшно было от подобных мыслей — ночью, одной, среди глухого леса — и совсем не страшно. И отчего-то не было чувства опасности, когда нащупывала она верный путь через болото. Она не то чтобы помнила дорогу, но непостижимо верно вспоминала ее с каждым шагом, сама себе удивляясь. Вот здесь, возле этой раскоряченной ветлы, Янка подобрал гнилой сук, чтобы бросить его в сторону коварных болотных ирисов, едва не заманивших ее в самую трясину. Теперь касатики уже отцвели, но корявая ветла — вот она, в двух шагах, знакомая каждой веточкой.

Идти и в самом деле было нелегко; ноги совсем зазябли, погружаясь почти до колен в стылую болотную зыбь. Но она совсем не замечала этого, думая лишь о встрече с грозным идолом. Он ждал ее впереди — там, где кончалось болото и вновь вставала черная стена леса.

Она помнила, что на той стороне есть небольшой бочажок, где они с Ясем мыли ноги, и где она теперь собиралась немного отдохнуть, прежде чем преодолеть последнюю, самую короткую и жуткую часть пути. С большой опаской вспоминала она о том бесформенном и неведомом черном зле, что стерегло подступы к древнему капищу. Кто знает, вдруг оно вернулось? Деда Василя оно погубило, и теперь почти погубило Янку. И ее тоже не пощадит…

И вдруг откуда-то из глубин души накатила такая волна ярости на саму себя, что коварно подобравшийся было страх испуганно метнулся прочь. Что же это такое, в самом-то деле? Ей, ведьме, русалке, дочери хохла Микифора — пристало ли ей трусить? И колты праматери Елены ей переданы — для того ли, чтобы она теперь хвост поджимала? Знала бы древняя праматерь, кому доверила свои обереги — со стыда бы сгорела! Нет уж, не боится она никакого зла — ни черного, ни серого, ни бурого, а уж тем паче, бесформенного! И в самом деле: чего же его бояться, коли оно ни на что не похоже?

Золотые колты победно качнулись у висков, налившись жарким огненным светом. Девушка гордо встряхнула головой и решительно пошла вперед.

Вековые сосны встретили ее так же, как и в прошлый раз — напряженным, суровым безмолвием; в ночи оно казалось еще более торжественным и гнетущим, чем днем. Черный густой подлесок с обеих сторон наползал на тропу, к смолистому и крепкому сосновому духу примешивался тяжелый туман; каждый шаг тонул в этом глухом безмолвии.

«Здесь даже птицы молчат», — отдались в ее памяти слова друга.

Она ощущала, что чей-то взор пристально наблюдает за нею, и знала, чей именно.

«Как же я е г о попрошу? — подумала Леся. — Здесь ведь и словечка молвить нельзя…»

И, наконец, вот он, глухой темный ольшаник. Здесь кончается заповедная тропа. Леся замерла перед черной стеной сплетенных ветвей, за которыми лежала священная поляна. Здесь она тогда потеряла сознание, всего лишь взглянув сквозь ольховую листву — и не выдержав е г о необоримого взгляда.

Теперь Леся вновь подошла вплотную к ольшанику и заставила себя взглянуть сквозь массу темных ребристых листьев.

Могучие сосны по-прежнему несли ввысь тугие стволы, и их кроны четко рисовались в бездонно синеющем бархатном небе; внизу клубился бесформенной массой темный кустарник. Над поляной, матово-сизой под тонким месяцем, стелился низкий туман, и черный угловатый силуэт древнего идола выступал из него, рисуясь так же явственно и четко, как и при свете дня.

«Дальше идти нельзя», — вновь прозвучал в ее памяти Янкин голос.

И тем не менее, Леся отчего-то знала, что она должна выйти на поляну, должна приблизиться к идолу. И все ее сны вещали о том же, и бабка Алена, помнится, об этом же говорила. Ну, будь что будет!

Она ожидала встретить перед собой неодолимую стену, однако ветви ольшаника легко подались движению ее рук, словно сами расступились перед нею, и девушка оказалась на священной поляне.

Ничего не произошло. Ее не сразило громом, не ослепило молнией, и священная земля не разверзлась под ногами нечестивицы, посмевшей ступить на нее. Она стояла посреди поляны, растерянно озираясь вокруг. Древний идол, казалось, выжидающе смотрел на нее, чуть приподняв каменную бровь.

Наконец, Леся вспомнила, что непочтительно вот так стоять, застыв столбом, перед вековым охранителем, да еще возвышаясь над ним головой. Не чуя под собой ног, она медленно подошла ближе, опустилась перед ним на колени, затем. распластавшись, легла ничком, вытянув вперед скрещенные руки, разметав по влажной траве длинные волосы. Ее сорочка сразу промокла от выпавшей на мураву росы, но она не ощутила ни влаги, ни холода. Она услышала дыхание земли, движение ее соков, шепот трав и звуки шагов неведомых лесных созданий, ощутила всю непостижимую мощь земли и леса, которой так и дышало все вокруг на многие версты. И сквозь это ощущение она вдруг поняла, что древний идол с л ы ш и т ее. Слышит без слов, и готов внимать всему, что она должна ему сказать.

«Я простила его, — медленно произнесла она в мыслях. — И ты прости. В нем нет зла. Помоги ему!»

Какое-то время идол молчал, словно раздумывая; казалось, минула целая вечность, прежде чем пришел ответ. Леся ощутила его как теплую волну внутреннего освобождения, словно где-то в глубине ее тела развязался тугой узел. И в тот же миг она поняла, что лежать ничком ей больше не нужно.

«Встань, зачерпни правой рукой щепоть земли, повернись спиной и брось через левое плечо», — вспомнились ей давние слова бабки Алены.

Леся вновь поднялась на колени, пошарила рукой понизу, но земли так и не смогла зачерпнуть — очень уж она была здесь плотная, сбитая, сплошь заплетенная корнями. Она смогла набрать лишь несколько порыжелых сосновых хвоинок, нападавших сверху. Ну, что ж…

Она поднялась на ноги, повернулась к идолу спиной, как ей было когда-то велено, и, не оглядываясь, кинула их через левое плечо. И, вздохнув, ощутила вдруг необоримую усталость — не просто даже телесную усталость, а ту спокойную, полную удовлетворения усталость завершенного дела, которое потребовало сильнейшего напряжения всех сил души. На какой-то миг она даже почувствовала себя внутренне перегоревшей. Казалось, не было сил сделать даже шаг, а ведь предстоял еще долгий путь домой…

Не осталось сил даже на то, чтобы испугаться, когда совсем близко послышался страшный треск сучьев, и из кустов на поляну выдвинулась бесформенная черная громада. Неспешно и без видимой угрозы к ней приближалось огромное лесное чудище, сплошь заросшее черной косматой гривой, переходившей в длинную бороду, что свисала почти до земли. В жесткой гриве утопали изогнутые серпом рога, слишком маленькие для столь огромной головы, а в огромных выпуклых глазах переливался голубой звездный свет и мерцал совсем не звериный разум.

Леся скорее догадалась, чем узнала его: ведь никогда прежде она не видела живого зубра.

Чудище остановилось в полушаге от нее; от него пахнуло тяжелым духом лесного зверя, более густым и резким, нежели простой конский пот. Она не испугалась даже. тогда, когда чудище склонило свою огромную безобразную голову ей на плечо. Девушка медленно перебрала в пальцах его жесткую спутанную гриву, дивясь, какой светлой и лунно-прозрачной кажется на этой черной гриве ее маленькая загорелая рука.; затем легонько погладила пальцами гладкие, словно отшлифованные, рога, на удивление тупые и даже закругленные на концах. Просто не верилось, что совсем недавно эти рога терзали чье-то тело, и с них капала кровь.

Неожиданно зубр опустился на колени у ее ног. «Садись», — прозвучал в ее сознании чей-то голос. И тут же отчего-то вспомнились Райкины бредовые рассказы о длымчанах, которых та наслушалась, пока жила в Островичах.

«И зубры-то дикие у вас заместо волов, а то еще усядетесь ему на спину и продираетесь сквозь чащобу».

Леся усмехнулась, не зная, что об этом и думать. Вот уж точно Райка понятия не имела, о чем говорила! Зубр — не лошадь, на него так просто не усядешься. На спине у зубра возвышается крутая горбина, а сама спина поката, что твой холм — скатишься по ней, как с горки!

А зубр меж тем ожидающе смотрел на нее своими выпуклыми мерцающими глазами, и широкая его спина в свете яркого тонкого месяца казалась пятнистой. Приглядевшись, девушка заметила, что так оно и есть: косматая зимняя шерсть еще сползала с его боков валяными клочьями, из-под нее росла новая, гладкая и блестящая летняя.

«Ну что ж, отчего бы и не попробовать? — решилась наконец Леся. — Уронит — его вина».

И ведь села-таки ему на спину, умостилась на высоком зверином горбу, но все же слегка растерялась, когда зубр начал медленно вставать, и ее ноги оторвались от земли. Едва успела схватиться за жесткую звериную гриву.

Зубр неспешно двинулся прочь с поляны — величавым широким шагом, слегка покачиваясь. Оказалось, Леся напрасно беспокоилась: сидеть на горбатой звериной спине было не так уж и неудобно; во всяком случае, упасть ей не грозило.

Но как же дивно было восседать на спине могучего великана, глядя окрест, словно лесная царица! Где-то внизу, едва касаясь ее колен, проплывали вершины кустов; она видела, как тонкий месяц, пробиваясь сквозь вершины сосен, серебрил голубым сиянием черную массу ольшаника.

Вековое безмолвие священного места не казалось более гнетущим. Оно теперь стало дружественным, принимающим. Леся не была здесь более чужой, она словно неуловимо изменилась и теперь органично вошла в этот зачарованный мир, где правил древний и непознанный могучий идол. И золотые обереги горели возле ее висков спокойным и ровным огнем, и их золотое сияние мешалось с прозрачным и зыбким лунным.

А зубр нес ее осторожно, словно опасаясь, как бы она и впрямь не соскользнула с его высокой горбины. Он ступал тяжело, но плавно, совсем не тряско, лишь слегка покачивая; казалось, он даже не чувствовал боли от того, что она крепко вцепилась в его густую косматую гриву.

Наконец, они покинули сень священного бора. Вековые сосны провожали их, замерев вершинами в синевато-жемчужных облаках, из которых вновь выглянул скрывшийся было месяц. Впереди раскинулось болото — зыбкое, в бугристых кочках, в мерцающих в лунным сиянии бочагах и темных островах низкого тальника.

Зубр медленной тяжелой раскачкой двинулся вперед. У Леси опасливо сжалось сердце: как такая громада пойдет по зыбкому болотному ковру? Крепче вцепилась в бычью гриву, глядя, как его широкое копыто глубоко погружается в болотный мох, оставляя глубокий след, который быстро наливается черной водой, и в ней дрожат осколки месяца. Но зубр, видимо, знал верный путь — так уверенно ступал он по топкому мху. А всего более дивило то, что шел он через болото напрямик, как истый лесной властелин, которому на все воля и везде дорога. А они-то с Ясем опасливо пробирались убогой, петляющей тропкой, выверяя каждый шаг!

К тому времени, когда зверь пересек, наконец, болото, уже как будто стало светать. Жемчужный месяц светил еще по-прежнему ярко, однако насыщенный темно-синий тон ночного неба стал уже понемногу размываться, отсвечивать характерно-линялой голубизной. Или ей это только кажется? Слишком уж скоро…

Зубр меж тем вновь ступил под полог леса, где еще царила ночь. Он шагал по-прежнему неторопливо, раздвигая грудью густой кустарник, наползающий на тропу, и вершины кустов вновь касались ее колена. И звезды порой по-прежнему мерцали сквозь кроны деревьев, но, кажется, уже не так ярко…

Вскоре они вышли на заросшую снытью широкую просеку, посреди которой — она знала — протекал тот самый ручей. Берега речушки в этом месте были совсем пологими, а сама она разлилась довольно широко, но мелко: можно было запросто перейти по камушкам, не замочив даже ног.

Да, и в самом деле светает. До восхода еще далеко, но ночная мгла уже сменилась туманно-серой марью, из которой уже отчетливо выступали озябшие за ночь деревья, подернутые росой кусты таволги, набрякшие тяжелой влагой головки сныти. Стоял тот самый таинственный час, когда мир, кажется, выпадает из времени: уже не ночь, однако, еще и не утро. В этот час набухает, обретая наибольшую силу, целебная лунная роса и, умываясь ею, подрастают цветы и травы. Именно в этот час, как говорят старые люди, можно услышать, «как трава растет».

Возле самого ручья зубр остановился, низко опустив голову. Девушка легко соскользнула с его высокой горбатой спины; клочья облезающей шерсти пристали к ее сорочке, но она даже не заметила этого. Зубр вновь склонил тяжелую голову ей на плечо, обжег шею горячим дыханием. Она вновь перебрала в пальцах жесткую черную гриву, погладила закругленные рога.

— Спасибо, друг, — шепнула она.

Зверь тяжело вздохнул и потерся об нее лбом.

— День на пороге, нельзя тебе дальше. Тебя ловят, ищут. Яроська гайдуков по лесу разослал с пищалями, самострелами. Убьют тебя…

Зубр широко помотал головой, и ей показалось, что он даже усмехнулся в длинную спутанную бороду. Затем медленно, словно нехотя повернулся и не спеша направился обратно в лесные чащобы.

Горюнец все дальше уходил во мрак. Из последних сил старался он удержаться на этом свете, ловя каждый звук живого мира, но черная мгла неотвратимо затягивала его все глубже, воли бороться уже почти не было, а все оберегавшие его прежде силы теперь отступились, покинули. Он еще слышал, как приходила бабка Марыля, как звал его, встряхивая за плечи, Василек, но их голоса звучали отдаленно, едва различимо, словно из-за черты. Последним ушло ощущение тонких Лесиных пальцев, сжимавших его ладонь.

Отныне его уделом была безоглядная черная мгла, тяжкая, гнетущая, и он был обречен блуждать в ней вечно… Лишь одна тоненькая ниточка связывала его еще с миром живых: чуть уловимый, неведомо как проникший в это царство вечной тьмы запах пряного дыма, напомнивший ему о долгих летних зорях, о волнистых речных туманах и о долгих песнях, что пели косари у костров. И, словно наяву, увидел он бледно-лиловый закат, медленно тающий в мирном вечернем небе, и безысходная тоска сжала измученное сердце…

Захваченный этой тоской, он не сразу даже увидел, как неоглядная черная мгла осветилась вдруг заревом — но не задумчиво-лиловым, как тот закат, а жгуче-алым, подобным тем летним кострам. И в этом багряно-алом сиянии, в кудрявом облаке разметавшейся гривы, летел ему навстречу огненный конь его детских снов — ярый весенний конь, что разгоняет зимние мороки, открывая дорогу красной весне. Изогнув дугой крутую шею, высоко вскидывая длинные ноги, он летел огромными скачками, и золотые подковы вспыхивали солнечным жаром на его изящных копытах. Тот самый волшебный конь, которого он никогда не чаял увидеть, а в последние дни и вовсе считал навеки потерянным…

А конь был уже совсем рядом; Горюнец уже ясно видел четкий контур его красивой головы, тонко очерченные подвижные ноздри и выпуклый мерцающий глаз — дымчато-карий, с теплым золотым отсветом. Он смутно помнил, как схватился за волнистую рыжую гриву, и…

Страшная гнетущая мгла вдруг сменилась уютным полумраком совсем раннего утра, темными бревнами стен и белесо-голубыми просветами окон с белыми завесками, а волшебный огненный конь сжался до крохотной искры, едва тлевшей на конце темной, полусгоревшей веточки, которую держала перед ним детская рука. Глянув выше, он увидел дрогнувшие губы и знакомые оливковые глаза, возле которых залегли бурые тени. Конечно, бедный хлопчик не спал всю ночь! По его бледно-смуглым запавшим щекам еще катились слезы, но глаза уже засияли, словно две звездочки.

Горюнец хотел приподняться и что-то сказать, но Митрась мягко остановил его.

— Я знаю, о чем ты, — сказал мальчик. — Она утром придет. И Василь здесь…

Василь метнулся к нему через всю хату — такой же измученный и бледный, с лиловыми тенями на скулах.

— Ожил… Ну, слава Богу! Стало быть, д о б р а л а с ь…

А мальчик, мимоходом поглядев в окно, задумчиво проговорил:

— А ведь уже утро… Скоро должна вернуться.

Леся в эту минуту уже выходила на большую поляну, где стояла Длымь. В ее волосах запутались сосновые иглы и сухая листва, к сорочке пристали клочья звериной шерсти, подол насквозь промок от росы и тяжело путался в коленях, мешая идти, но она этого даже не замечала. Золотые колты мерно покачивались у ее висков; они уже потускнели, но еще чуть приметно тлели изнутри…

За спиной у нее поднималась зорька, прозрачно розовели вершины деревьев, и птицы, разбуженные первыми лучами утра, пробовали голоса. А впереди меркла, блекла, отступая дальше на запад, короткая летняя ночь…