Контракт на Фараоне

13

Руиз Ав присел на корточки в слабой тени глинобитной стены, ожидая пара. Пот струился по его телу, хотя солнце быстро заходило.

Горожане Биддерума заполняли улицы, ведущие на площадь. Они держались на осторожном расстоянии от Руиза, уважая его чужестранность. Чтобы подбодрить их, он стянул лицо в маску дружелюбного сумасшествия.

Руиз чувствовал, как под его ногами дрожит плотно утоптанная глина улицы. Когда толпа сосредоточилась на затененной стороне улицы, он услышал пыхтение и свист паровых топотунов. Он встал в подобающе почтительной позе. Парад медленно подползал к нему по улице, двигаясь в медленном темпе, важным шагом, который вполне соответствовал ритму топотунов. Люди, управлявшие топотунами, прошли мимо него по три в ряд, огромные стальные лапы их машин грохали в глину улиц со всесокрушающей силой, в абсолютный унисон. Когда топотун подскакивал в воздух, каждый из мужчин ловко выступал вперед, подталкивая свою машину вперед, изо всех сил напрягаясь, держа за ручки, которые крепились к машине. Было ясно, что это занятие не для слабаков, потому что все эти мужчины — мощно сложенные парни, потели и напрягались, толкая свои машины к центральной площади. В более ранние времена те, кто управляли топотунами, должны были бы нести связки строевого леса, чтобы ими сотрясать землю. «Прогресс на марше», — подумал Руиз и хохотнул.

Позади них были музыканты в традиционных фараонских траурных одеяниях, которые состояли из массы колючих кустов, привязанных к их телам кожаными ремнями. Руиз видел, что музыканты были обоих полов, и возраст их был самый различный, у многих были весьма примечательные уродства. У всех в руках были самые необычные музыкальные инструменты, но маршировали они в тишине. Это была художественная и хорошо подобранная труппа, колючки были так плотно подогнаны к телу, что кровь стекала струями по их запыленным худощавым телам, что указывало на то, что на постановку спектаклей они денег не жалеют. С флангов оркестра танцевали клоуны, жонглеры, маги рангом поменьше, жонглеры с лентами, престидижитаторы.

Последний плакальщик, древний старик в шрамах, с особенно многочисленным и неуклюжим кустистым собранием колючек, шел впереди паровой машины, которая тащила сцену. Эта машина была выполнена в форме скарабея, украшена рельефно отлитой сталью, и под ней вертелись колеса в рост человека, усеянные спицами.

Сцена, которую машина волокла, была отделана сверкающими гобеленами с металлической нитью, на которых были вытканы сцены из фараонских мифов. На центральной платформе был установлен роскошный позолоченный саркофаг, резные узоры представляли различных зверей, демонов и многих богов Фараона, богов искупления и воскрешения. По четырем углам сцены стояли члены труппы с фениксом. Каждый старался стоять в ритуальной позе, насколько это позволяло качанье и подскакиванье сцены. Трое были людьми в годах, в ярких костюмах старших фокусников, одна — молодая женщина неземной красоты. У нее была бледно-оливковая кожа и черные с медным отливом волосы фараонской знати, на ней было льняное одеяние будущего феникса. Когда сцена, дергаясь, проехала мимо, она посмотрела прямо на Руиза Ава, потом ее взгляд скользнул мимо, невидящий и безликий.

Он понял, что на секунду перестал следить за тем, чтобы его лицо изображало безумную улыбку — она пропала с его черт.

За сценой топали три толстых доктора, они должны были засвидетельствовать смерть. Через плечо у них были перекинуты выдубленные шкуры огромных ящериц арройо, черепа и зубастые верхние челюсти ящериц были надеты на их головы как шапки. Это символизировало их профессию, чреватую случайностями и неожиданностями, хотя Руиз предполагал, что костюм был еще и жестом профессионального достоинства. Ящерицы обеспечивали им много пациентов.

Руиз Ав наклонил голову и уставился на свои грязные босые ноги. Информационное погружение дало ему некоторое представление о том, что последует дальше. Он неохотно присоединился к толпе, которая просачивалась на площадь.

Низа, бывшая любимая дочь царя, сосредоточилась на своем равновесии, когда сцена, нервно дергаясь, потянулась к Площади Искусного Страдания, силой воли прогоняя прочь все мысли, загнав свое сознание в отдаленный золотистый уголок души, не чувствуя ничего, кроме пульсации жизни в жилах. Наркотик облегчил это. Она вспомнила, как аптекарь приготовил для нее зелье, растворяя красные гранулы в бледном вине. Он с церемонным видом вручил ей бокал, и в его выцветших глазах старика она прочла сразу и зависть, и сострадание.

С этой минуты у нее были только отрывочные воспоминания, словно сны или кошмары человека, спящего беспокойным сном.

…Костюмеры, которые растерли ее душистыми маслами, пока она пассивно стояла, подняв руки, закрыв глаза, и чувствовала на своем теле прикосновение их рук, ласкающее, дразнящее…

…Фломель, который помог ей подняться на сцену, его темные глаза горели на узком лице. Он притянул ее к ее предназначенному месту на сцене, словно она не шла, а летела по воздуху. «Ты будешь великолепна!» — прошептал Фломель, взяв ее лицо в свои чуткие, длинные пальцы.

…Жара, пыль, запах людей на улицах, узких улочках Биддерума, вонь свалок из пастей переулков. Она дышала всем этим, словно это были самые лучшие благовония, наполняя себя этими ощущениями в последний раз.

Как раз перед тем, как сцена втащилась на центральную площадь Биддерума, она увидела необычную фигуру в толпе, которая стояла по обеим сторонам ворот. Человек этот был одет в фантастические одеяния продавца змеиного масла, высокий, словно в его жилах текла благородная кровь, лицо у него было, как у дневной летучей мыши, острое, с повелительным выражением. Он был настолько неожиданным зрелищем, что она на секунду была выбита даже из наркотического тумана. Ее глаза на миг скрестились с его взглядом, и его глаза напомнили ей зеркальный зал во дворце ее отца, где Низа могла смотреть в отполированный металл и видеть, как она все уменьшается с каждым новым отражением. Глаза его были жестки, как стекло, но на миг они смягчили свое выражение.

Она позволила своему взгляду скользнуть прочь. Разве ее не предназначили для Искупления? Если бы она была дома, во дворце своего отца, она послала бы своих охранников за этим странным человеком вне касты и, вероятно, должна была бы теперь искупить еще одну глупость. Потом наркотик снова затянул ее в небытие, и она более не думала.

Площадь в Биддеруме была широкой и ровной, окруженной глинобитными стенами, которые давали все больше тени по мере того, как солнце клонилось к западу. Руиз протолкался сквозь давку, не обращая внимания на брошенные ему вслед ругательства, пока не добрался до низенькой подпорки у стены, которая давала возможность замечательного обзора. Он бесцеремонно согнал оттуда группку мальчишек, которые уже угнездились там; весело размахивая своим посохом, он грозил им, пока они не убежали, ругая его на все корки. Он подобрал свои лохмотья и уселся на корточки, чтобы дождаться начала представления.

Слева от него женщина, на которой был надет забрызганный глиной халат горшечницы, разговаривала со своим соседом, стариком с татуировками писца.

— Попомни мои слова, — сказала она, громко говоря писцу в ухо, — это нездоровое развлечение. В ваши дни все было по другому, а?

— Да-да. Мне иногда кажется, что молодые слишком уж полны амбиций.

— Слишком? Вы уж очень мягко про это выражаетесь, уважаемый Дудмоз.

Ее кустистые брови сошлись в гримасе справедливого гнева.

— Кто другой назвал бы это святотатством. Я что-то пока не видела феникса. А ведь это пятая попытка за год в Биддеруме. И, кроме того, это ж царская дочка. Чем все это кончится?

Писец выхаркнул комок мокроты и неаккуратно сплюнул.

— Я придерживаюсь своего мнения.

Потом этих двоих оттеснили водовороты в толпе, подслушать их речи стало невозможно.

Площадь была забита народом, не только горожанами, но и крестьянами и ремесленниками из прилегающих районов номархии. На дальней стороне площади Руизу был виден сияющий павильон, полный местной знати, которая пила вино и курила змеиное масло. Взвод охранников номархии стоял перед павильоном, потея в кожаных корсетах и железных шлемах. Солдаты завистливо поглядывали на простой люд, особенно на тех, кто пришел, вооружившись винными мехами, корзинками с едой и одноногими табуретками.

По толпе прошло волнение, когда старший маг выступил со своего места к переднику сцены. Это был пружинистый человек старше средних лет, его татуировки подчеркивали его благородство и умеренность в выборе красок. Голос его был красив, звучный баритон.

— Граждане Биддерума, я приветствую вас от имени Царя Царей, которому навеки отдана жизнь, Бхасрахмета, сына Халахума, Бхасрахмета, называемого великим, который милостиво разрешил эту попытку изобразить глубочайшие тайны нашей веры.

Из воздуха фокусник вынул позолоченную деревянную табличку, запечатанную печатью царя, красивого темно-синего цвета. Величественным жестом он передал ее ожидавшему его командиру охранников, который быстро пронес ее в павильон. Номарх Биддерума, стройный, нервного вида юноша, который только недавно получил этот пост, взял разрешение на представление и жестом выразил свое одобрение.

Фокусник низко поклонился. Он повернулся к двум своим сотоварищам, хлопнув в ладоши с таким звуком, словно дерево ударило по металлу. Они выскочили вперед в вихре богатых одеяний, оставив женщину неподвижно стоять на заднем плане сцены. Младшие маги церемонно соприкоснулись руками, а когда они отошли друг от друга, между ними появился жезл полированного черного дерева и стал расти. Их предводитель схватил жезл и вонзил его в пол сцены. Вспыхнул красный свет, и вверх взлетела пелена красного шелка, его ловко подхватили на лету его два ассистента. Волоча за собой переливающееся облако ткани, они бросились обратно и ловко накинули ее на женщину, ткань складками покрыла ее неподвижную фигуру. Главный маг сделал несколько пассов жезлом, которые разрешились драматическим жестом в сторону покрытой тканью женской фигуры. В фейерверке золотых искр покрывало упало на пол сцены. Руиз наклонился вперед, увидел, как упавшее покрывало исчезает в щелях сцены, стекая туда, словно кровавая ртуть.

Трое актеров сплели руки и стали кружить в тесном хороводе. Скорость их вращения все нарастала, и их ведущий маг стал размахивать над головой жезлом, издавая стонущий звук. Огромная колонна блестящей голубой ткани медленно поднялась вокруг танцующих магов-фокусников, поднимаясь все выше и выше, пока она не стала колыхаться над платформой, как огромная змея. Топот ног фокусников и свист жезла, рассекающего воздух, ясно слышались зрителям. Когда звуки достигли такой скорости, что невозможно было поверить, что их производят человеческие существа, колонна изрыгнула вверх небольшое облачко металлического блеска и пустая упала на платформу.

Во время длинного антракта, который последовал за этим, Руиз Ава откинулся назад и попытался устроиться поудобнее, опираясь на плотно сбитую глину возвышения.

Ослепительный последний луч солнца упал за зубастые скалы Холмов Сенмута. С наступлением сумерек на сцене ожили и вспыхнули факелы, а знать приказала зажечь в павильоне плошки, которые, как и жаровни, должны были прогнать быстро наступающий холод.

Когда темнота окончательно окутала землю, двое бродяг с выбитыми и кривыми зубами попытались лишить Руиза его выгодного места, но он завращал на них глазами, словно сумасшедший, и заставил свой посох-ружье испускать в их сторону инфразвуковые колебания самого зубодробительного регистра. Бродяги пропали из виду с почтительной скоростью, делая на ходу знаки, оберегающие от нечисти и проклятий.

Плакальщики-музыканты, которые расположились ритуальными рядами между сценой и павильоном, начали играть трогательную траурную песнь. На сцене поднялась крышка позолоченного саркофага. Когда тяжелая каменная крышка совершенно откинулась на скрытых петлях, оттуда выпрыгнули трое магов. Оркестр издал финальное скрежещущее крещендо, а потом резко замолк.

Трое фокусников стояли рядом на авансцене, подняв руки, на всех были мрачные черные одежды, лица их были скрыты под фантастическими масками Мертвой Троицы. В центре стоял Бхас, бог засухи, бог смерти, жара и удушающей пыли. Нижняя часть его маски состояла из сложного рта какого-то насекомого, верхняя часть, с бронированными отверстиями для глаз, была черепом смертоносной ящерицы, той, которая носила яд в шипах спины. Маска была разукрашена плюмажем желтых и ржаво-рыжих перьев, которые символизировали засуху.

По бокам Бхаса стояли два его сына от потерянной богини Нехрет, божества непредусмотрительности. Слева стоял Тетри, бог голода, замаскированный под изможденное дитя. Справа стоял Менк, бог рабства, с глазами человека, но собачьей мордой.

За ними четвертая фигура появилась из саркофага, поднятая скрытым поршнем. Это была богиня Хашипут. В этот момент Руиз с трудом узнал в ней феникса. Ее покрывали вышитые одеяния богини, она была похожа на драгоценный бледный камень в богатейшей оправе. В фараонском театре боги выступают в масках, но богини показываются с обнаженным лицом.

Ее лицо с тонкими прекрасными чертами теперь было полно живости, словно удовольствие от представления победило страх.

Флейты взвизгнули, и темные боги сорвали свои маски, показав маски поменьше, которые крепко обхватывали их головы, и они были еще противнее и еще реалистичнее, чем верхние маски. Верхние маски боги швырнули в кучу посреди сцены и прыгали в хороводе, а богиня не обращала на них внимания. Облако зеленого дыма заслонило маски, а когда оно рассеялось, груда масок шевелилась от неприятного зловещего движения. Фокусники отошли в сторону и стояли как статуи. Куча масок взорвалась с шипеньем и воплем боли. Шакалоподобное существо вырвалось из нее на свободу, волоча задние ноги, а за ним в погоню устремилась бронированная ящерица. Одним прыжком ящерица настигла шакала, вспрыгнула ему на спину, размозжив его лисообразную голову одним сжатием челюстей.

Пока ящерица пировала, звуки крушимых костей стали заглушать шорохи лапок насекомых. Руиз удивился, видя, что первые ряды зрителей, поближе к сцене, отпрянули назад под аккомпанемент перевернутых стульев и пролитого из мехов вина. Потом он увидел первых бонанов, насекомых с болезненным и толстым, но не ядовитым жалом. Крылья этих насекомых были так толсто покрыты позолотой, что они могли делать только коротенькие перелеты среди визжащей толпы, но, пролетая среди факелов, они представляли собой очень красивое зрелище.

Стоило раздавить под ногами последнего бонана, а зрителям — занять прежние места и малость успокоиться, как ящерица бросилась к краю платформы. В ответ на это раздались подлинные вопли ужаса из зрительного зала, даже в павильоне знати кое-кто бросился бежать. Но ящерица провалилась в люк в метре от края сцены. Слабый вопль из-под сцены вызвал мрачное перешептывание среди зрителей.

Во все время этой свирепой суматохи и страха феникс смотрел вперед с легкой, погруженной в себя улыбкой на устах.

Тут началось представление традиционной пьесы, называемой «Гибель мира».

Это было в Эпоху Зелени, еще до Ошибки, когда земля была покрыта сладкой травой, а вода бежала неприкрыто под небом. Трое были в великом изгнании, запертые в тюрьме Ада, далеко внизу под краем мира. Трое покрывались там язвами миллионы лет, и все наверху было спокойно и безмятежно.

В один прекрасный день богиня Хашипут гуляла у края мира совершенно одна. Это было задолго до постройки Стены Мира, поэтому она могла встать на краю и смотреть вниз на ядовитые облака.

Она услышала сухой голосок, который звал ее откуда-то очень издалека. «Хашипут, прохладная, беленькая Хашипут», — говорил он.

Она остановилась и посмотрела в бездну Ада, потому что голос, как ни невероятно это было, казалось, исходил из пустоты. Но она ничего не увидела, кроме испарений Ада. Потом она почувствовала страх, и это было в первый раз за все время веков ее существования. Больше она ничего не слышала, поэтому она пожала своими совершенными плечами и вернулась во дворец своего отца.

На следующий день она не гуляла, не пошла она на прогулку и день спустя.

Когда наконец она возобновила свои прогулки, она держалась подальше от края мира. Но когда она услышала этот голос снова, то он стал сильнее, и под его сухим скрипеньем она услышала несомненные нотки силы. «Хашипут, прекрасная, прохладная, с облаком волос, Хашипут, — говорил он, а потом голос перевел дыхание, как меха, которые раздувают огонь. — Я могу показать тебе хитрый фокус, Хашипут».

Она подождала на безопасном расстоянии от края почти до темноты, а потом убежала домой, чувствуя странное смешение ужаса и любопытства. Миллион длинных лет прошел с тех пор, как у нее был новый поклонник.

Руиз был поражен тонкостью представления. Нежными, продуманными штрихами феникс играл роль богини, нежной и глупенькой, так впечатляюще это было, что Руиз забыл о примитивном механизме представления. Иллюзия была поразительна.

Трое фокусников собрались вместе на нижнем уровне сцены. Из их группы время от времени вверх выстреливала тоненькая оранжевая змейка, символизировавшая отравленные мысли, которые адресовались добрым богам наверху. Змеи уплывали в ночной воздух и падали среди зрителей, которые раздирали их на части ради дешевых бумаг и конфет, которыми они были начинены.

Жезл Руиза задрожал в руках, сигнализируя, что неподалеку движется большая масса металла, и Руиз перевел внимание на дисплей жезла, замаскированный как инкрустация эмалью. Он неровно мерцал. Но минутой позже индикатор вернулся к норме. Руиз нахмурился. Либо жезл реагировал на случайное скопление в толпе, в которой было много всякого металла, либо на том корабле, на который он надеялся попасть, были очень хорошие гасители.

В любом случае пока он не мог сделать ничего, поэтому он вернулся к представлению.

Теперь Хашипут приходила к краю мира каждый день, но голос молчал.

Однако неделю спустя, когда она почти потеряла интерес, он вернулся, и сила в нем была, как в лавине пыли.

— Хашипут, гладкокожая, росистая Хашипут, ты меня забыла?

— Кто ты? — спросила она, набравшись храбрости.

Внизу, под краем мира, Бхас остановился в своих попытках подняться, он был страшно доволен. Прекрасные боги наверху по-настоящему забыли про него.

— Я дух этого места, — ответил он. — Я могу доставить много удовольствия.

— Ты просто покажись, — сказала она.

Руиз увидел, как актер натянул черный шелковый капюшон на страшные черты Бхаса. Он влез на верхнюю часть сцены ловким движением, имитирующим ползанье змеи. Он стоял перед Хашипут, из его сжатой руки рос букет ядовитых розовых колючек, перемежающихся черной бритвенной травой.

Он представился богине интересным. Он был высок, изысканно тонок, и, хотя его черные одеяния были не в моде, она увидела, что он одевается с щегольским вниманием к деталям.

— Вот мы и встретились, — сказал он, низко кланяясь. Он вручил ей букет. — С подножий Ада, для вас.

Она взяла букет, но цветы укололи ее, а когда она его уронила, бритвенная трава порезала ей пальцы.

Она рассердилась, красноватая дымка наполнила воздух.

— Это мир моего отца, — сказала она. — Прочь отсюда, прежде чем я позову его, и он тебя пожрет.

— Как тебе угодно, — сказал Бхас. — Но сперва позволь мне принести свои извинения, пожалуйста.

Он высоко поднял руку, и красная дымка ее гнева стянулась из воздуха в его сложенную ковшиком руку. В одно мгновение в ней появилась серебряная чаша, и Бхас протягивал ее богине.

— Вот, прелестная Хашипут, промой в ней свои пальчики, — сказал вежливым тоном Бхас.

Ее гнев слетел с нее так быстро, что она была сбита с толку и послушна, поэтому она бездумно опустила руку в прозрачную жидкость. Кровь с ее пальцев темным вихрем закружилась в чаше, и жидкость стала темнеть от винного цвета к темно-багровому, затем к черному. Хашипут почувствовала невыносимую боль в руке. Она рывком отдернула ее.

— Что ты сделал? — ахнула она.

Бхас рассмеялся. Это был сухой, каркающий смех злорадства.

— Бедная Хашипут, — сказал он весело, — ты не должна с этим обращаться к отцу. Если ты станешь искать его помощи, то твои пальчики никогда уже не станут красивыми. Посмотри-ка, Хашипут.

Она посмотрела на руку, и это было еще хуже, чем боль. Кожа стала темной и пятнистой, пальцы раздулись, как пять мерзких колбас.

— Ты заплатишь за это… — сказала она, но Бхас схватил ее руку горячей сухой лапой.

— Я заплатил, не сомневайся, — заскрежетал он низким и злобным голосом, — но эти времена прошли. Помни, если ты пойдешь к своему отцу и скажешь ему об этом, руке станет гораздо хуже. Подумай о морщинах, о обвисшей плоти старости, о противных костях под ней.

Тут он ее отпустил, и она побрела прочь как можно быстрее.

Во дворце она прокралась в свои покои, пряча руку в складках платья, пробираясь малоизвестными коридорчиками. Она не встретила никого из богов и полубогов и была этим счастлива. Боль в ее руке утихла, спала, превратилась в тупую и тянущую, сосредоточенную в пальцах и запястье. Она со страхом смотрела на нее, держа ее перед глазами.

В те времена боги были выше смерти и разложения, они были, можно сказать, бессмертны. Хашипут смотрела на свою руку, иссохшую, с распухшими костяшками, с синими венами, покрытую пятнами старости. Она издала маленький, затравленный крик и упала без чувств на пол своей спальни, выстланный золотыми листьями.