* * *

Калачев и прапорщик Капустин, которого он прихватил с собой, ценя за «интуицию», стояли на шоссе среди последствий разгрома, учиненного Варужем над бандой Рыжего-Серого.

Лишних не было, шоссе было перекрыто: транспорт гнали в объезд за пять километров.

Майор, сотрудник местного угрозыска, давал разъяснения Калачеву:

– Четверо… – погибли при взрыве автомобиля…

– Автомобиль?

– Был поражен одним выстрелом в упор…

– Из какого оружия? Подствольник?

– Нет. Предположительно это был выстрел из авиационного реактивного миномета.

– С воздуха?

– Трассологи, баллистики сошлись на том, что пуск реактивной мины был произведен вот возле этой точки, почти горизонтально, но все же с некоторым уклоном вниз. То есть стреляли с высоты трех-четырех метров…

– Следы автомобиля?

– Нет, никаких автомобильных следов: ни тормозных на асфальте, ни на грунте – грязь в кюветах абсолютно не тронута – видите? Фиолетовая пленочка на поверхности воды – вот, вот, там и у камышей совершенно не тронута.

– А это что за следы на асфальте? Явный тормозной…

– Это следы погибших «жигулей». И вот тут они стояли, развернувшись поперек, блокируя дорогу на север.

– Занятно. – задумался Калачев. – А сами-то вы что предполагаете?

– Предполагаем, что били с вертолета…

– Нужно связаться с ПВО и выяснить, кто занимал воздушное пространство в указанное время.

– Да в том-то и дело, что никто! Мы сразу же запросили ПВО. Я сам звонил в воздушный регистр. Полетов не было. И даже не было подлетов в радиусе пятидесяти километров.

– В какое время?

– Плюс-минус три часа от момента происшествия.

– Так, ясненько!

– Далее. Эти двое вон, что лежат на травке, возле опушки – ближний к нам, кстати, главарь банды Рыжий-Серый.

– Он же Моченый, он же Бутилов, он же Верховин, – кивнул Калачев.

– Оба контужены взрывом, но смерть наступила позднее от многочисленных огнестрельных ран…

– Через какое время после ранений?

– Да тут же, на месте, в момент. Дальний от нас получил восемь пуль, три из которых – в голову… Главарь – двенадцать попаданий, все в область живота, груди – вы ближе подойдете и увидите: вся середина тела – просто фарш.

– Из чего стреляли, удалось выяснить?

– Конечно! Стреляли из того вон пистолета-пулемета – десантный вариант. Был выпущен весь боекомплект. Боекомплект был полный – гильзы мы нашли.

– А скажите: судя по разбросу гильз – стреляли короткими?

– Нет! Похоже, что весь боекомплект был выпущен разом, с одной практически точки. Стрелявший не перемещался во время огневого контакта… или почти не перемещался.

– Так, так…

– Но самое интересное – вот! Седьмой.

– Который как бы «убийца»?

– Да. Автомат был брошен ему на грудь… Его следы, этого «как бы убийцы», приходят сюда, на место его гибели, вон оттуда – словом, идут из леса.

– Предполагаете – засада?

– Нет. Он явно тоже принадлежал банде, один из них.

– Следы в лесу? Опушку осмотрели?

– А как же! Он отлучался в лес по нужде.

– Я думаю, что он отошел, возможно, именно во время боя, – заметил Калачев. – Либо струсил, либо хотел уклониться от участия. А может, и просто – живот вспучило.

– Вот именно. Следы на опушке подтверждают ваше последнее предположение. Убитый страдал желудочным расстройством, сильным, не совместимым с боем. Трусость здесь исключается, как и желание уклониться: он, облегчившись, вышел на шоссе.

– И был убит…

– Но чем убит – вот ведь загадка!

– Действительно, труп странно выглядит.

– Медики утверждают, что смерть наступила от сильнейшего электрического разряда.

– Разряд пришелся в голову?

– Да, видите? Обуглена щека, пол-лица сгорело до зубов.

– Какое-то устройство вроде электрошокера, может быть – с вертолета?

– Нет, что вы! Здесь совершенно иные мощности: миллионы вольт и токи – сотни, тысячи ампер. Картина смерти приблизительно такая же, как от удара молнии.

– А погода здесь, какая была?

– Такая же, как сейчас. Ясная. Безоблачная.

– Весь день?

– Ну, разумеется! И всю последнюю неделю тоже, кстати. Как вам все это?

– Высокий класс. Что скажешь? Семерых зажмурить за минуту. Профессионалы работали.

– Казалось бы, ага! Профессионалы? Группа? Но ведь на карабине «пальчики» нашлись. Совсем не профессионально. На рукояти, на спусковом крючке – майор достал из папки и протянул Калачеву листок – с готовыми уже проекциями отпечатков. – И «пальчики» всего лишь одного-единственного исполнителя – не группа, стало быть? А? Странно?

– Так-так. А «пальчики» кого-либо из убитых?

– Нет! «Пальчики» не их, не убитых, пальчики принадлежат тому, кто еще здесь был, восьмому. Одному из убийц, словом. Или единственному убийце. Стрелявший был, безусловно, профессионал, причем, заметьте, классный. Возможно, прошел горячие точки. Или служил в спецчастях. Причем в особых спецчастях! Семь человек за минуту положить! Это дорогого стоит! И тем не менее он оставил отпечатки! Уму непостижимо!

Калачев вдруг достал из кармана свою записную книжку и извлек из нее еще один дактилоскопический отпечаток, заложенный за обложку.

– Профессионал, говорите?

– Побойтесь бога, Иван Петрович! Скоротечный бой – и двадцать попаданий – с одной очереди! В кино такое – сколько хочешь, согласен. А в жизни – нет! В жизни такое сможет изобразить один, может, из десяти тысяч. Да и то…

– А? – Калачев предъявил майору оба отпечатка рядом, предлагая сопоставить.

Майор как глянул, даже отшатнулся, испугавшись.

– Бесспорно. Он! – И взглянул на Калачева с безмерным уважением: – Вы… Иван Петрович… Прости слов не нахожу!

– Для этого сюда и послан, – скромно ответил Калачев. – Похоже, что здесь побывал и принял живейшее участие в происходившем художник наш, заслуженный художник – Белов Николай Сергеевич, бежавший всего несколько часов назад.

– Откуда бежавший? У нас по области побегов год уж как не было.

– Он убежал со следственного эксперимента. В районе Сергиева Посада, днем. Шесть человек обвел вокруг пальца, прокуратуру… И скрылся.

– И что – он успел за это время переместиться почти на триста километров, разжиться автоматическим оружием, вертолетом?

– Да ведь и молнией еще – не так ли? – с сарказмом хмыкнул Калачев.

– А кто он, вы сказали, я прослушал – что за птица?

– Да, птица, вот именно. Прилетел и улетел. И никаких следов. Художник он, заслуженный художник… На все руки мастер, но основное его направление – пейзаж. – Калачев обвел взглядом мизансцену.

– Да, – согласился майор. – Пейзаж – того… Пейзаж впечатляет.

* * *

Выход у Белова был только один: подобраться к вокзалу со стороны запасных путей и попробовать уехать из Буя «нелегально», так сказать – на товарном. Конечно, перспектива ехать в вагоне с углем, на манер Тренихина, не улыбалась Белову. От холода можно и сдохнуть за ночь. А если и останешься жив, то после поездки в вагоне даже с относительно чистым грузом – например, с кирпичами – неизбежно примешь вид совершенно ужасный. В товарном вагоне обязательно примешь нетоварный вид. Километров через двести станешь грязнее грязи. На сильном ветру щеки мгновенно вваливаются внутрь и тут же, буквально на глазах, зарастают щетиной. В тайге твой вид, конечно, никого не заинтересует, но, плохо выглядя, до станции назначения можно и не добраться: ведь пересадки в пути неизбежны.

Поэтому надо найти хороший вагон.

Буй, слава богу, огромный узел: здесь-то как раз пути железнодорожные расходятся: на север – Архангельск, Воркута и на восток – Урал, Сибирь. Рельсы, рельсы кругом. Сотни путей, аккумуляторов, разъездов, тупиков. Тысячи вагонов: лес, уголь, нефть, контейнеры, автомобили, химия, пшеница, кирпичи, асбест.

Какой же ему нужен теплушник?

Белов блуждал в этом железнодорожном царстве уже часа полтора, в полном мраке, едва лишь освещаемом путевыми огнями – голубыми и желтыми.

Под яркие лампы, ослепительно сияющие около депо, вдоль блестящих путей основного хода он выходить опасался.

При свете звезд Белов пытался разобраться в меловых надписях на товарных вагонах: кому принадлежит, куда, когда пойдет.

Скоро он осознал, что тактика его порочна: это застывшее в темноте безмолвное скопище вагонов было мертвой частью железнодорожного узла; жизнь же кипела там, откуда раздавался грохот, лязг, скрежет металла, где громким гнусавым голосом коротко материлась громкоговорящая связь, где время от времени вдоль черных силуэтов строений проползало веселое желтое зарево маневрового тепловоза.

Прячась в тени мазутных цистерн и привыкая к свету, заливавшему всю маневровую горку, Белов постоял так с минуту, приглядываясь.

«Не надо врать, – сказал он самому себе: – Тебе, Белов, нужен пассажирский вагон, причем не хуже плацкартного, чтобы как следует выспаться».

Действительно, он уже плохо стоял на ногах от усталости.

Прошедший день выдался на редкость насыщенным, если не сказать большего.

«А еще лучше – купейный вагон… Не кайфа для, а не отвыкнуть дабы. Для самоутверждения. Обмануть и уехать, да не на сцепке, не на спице колеса, а как человек – в купе, с подушкой, с простынею. Думай, Белов, думай».

Белов ощущал всем телом, насколько же он измотался за эти последние дни.

Но все равно стоять, стоять! Не падать.

Любая ситуация всегда разрешается: так ли, иначе ли. Время бежит. Оно неумолимо. Рано или поздно придумается, придет идея в голову, и ты что-то остроумное, безусловно, выдавишь из себя, вымучаешь, родишь – беременным не останешься.

Он огляделся еще раз.

Патрулей, сторожей и милиции не было видно.

Наконец он решился.

Придав своему лицу безмятежное выражение заблудившегося, слегка подгулявшего прохожего, Белов вышел на свет.

В ту же секунду он ощутил, как сзади его схватили сильные руки и голос – знакомый до боли – скомандовал прямо в ухо:

– Все, стоп! Попался…

* * *

Вокзальная громкоговорящая трансляция откашлялась столь оглушающе, что даже освещение над путями замигало: львиная доля электроэнергии, видно, уходила в звук.

– Скорый поезд номер двадцать два сообщения Москва-Воркута задерживается прибытием на двадцать минут… Пав-та-ряю… Скорый поезд номер…

* * *

Белов рванулся, выкручиваясь из схвативших его рук: здесь-то можно пытаться уйти – под вагоны, направо, налево и – в лес. Уйду, сто процентов – уйду! Если не будут стрелять в спину.

Он вырвался, отскочил, оглянулся, чтоб быть готовым резко уклониться с огневой директрисы, обмануть, если те, кто схватил его, обладают оружием и намерены положить его при попытке к бегству.

Да кто же это?! Боже мой!

– Ты че? – расплылся в улыбке сцепщик Егор Игнатов. – Не признал, что ль, по голосу?

– Ты… – Белов еле дышал.

– Я, Коля, – кивнул сцепщик. – Опять ведь беда-то со мной…

– С тобой? – изумился Белов.

– Ну, не с тобой же! Ты, вон, здоров, да и с двумя подружками! – сцепщик кивнул на бутылки, подаренные Варужем и торчащие у Белова из карманов пальто. – А я, вишь – насквозь больной весь, ушиблен водкою, да без надежд, без всяких! Ты похмелишь меня, а? Старый друг?

Белов молча достал из кармана бутылку и протянул.

– А я те фокус – ты не сомневайся, – сцепщик откупорил бутылку и разом влил в себя половину.

– Во где мне фокусы твои! – провел Белов себе по горлу. – Вот где они у меня!

– Ох, хорошо! – глубоко вздохнул сцепщик и, глядя на Белова мгновенно повеселевшими, добрыми глазами, констатировал: – Все познается в сравнении. Все знаю. Вижу, Коля, насквозь. Проблемы твои – как на ладони. Я тебя понимаю, Коля! И я тебя уважаю! – он поболтал в бутылке остатками коньяка и запустил окончание вослед первой серии. – И больше скажу – я тебе, Коля, крепко пособлю. Чувствую, чувствую – силы во мне нарождаются! Не подведу, Коля, нет! Если Егор Игнатов сказал, он и сделает. Ох, до чего ж хорош коньяк! Армянского разлива, не московский! Ух! – он громогласно рыгнул. – Вся беда твоя в том, что ты сквозь жизнь не легким перышком летишь, а лесорубом ломишься.

Белов открыл было рот, порываясь что-то сказать, но сцепщик остановил его жестом:

– Без философий! Хочешь ща сесть прямком на воркутинский? Так сядешь! Вторую бутылку давай – и пошли!

* * *

В привокзальном околотке Калачев инструктировал сводную группу: местная транспортная милиция, ОМОН, военные патрули, приданная группа наружников управления ФБС по Костромской области, выбитая через Москву благодаря только личным связям и поднятая по тревоге три часа тому назад.

За четыре часа интенсивнейшей работы Калачеву удалось сконцентрировать здесь, на вокзале, пятьдесят семь человек. И надо сказать, ребят на редкость серьезных, толковых, привыкших «играть с листа», действуя по обстоятельствам и здравому смыслу, не перекидывая проблемы на крайних, на стрелочников.

За час до прихода в Буй воркутинского Калачев успел уже поставить сводной группе задачу, обрисовав ситуацию фактологически, но в самых общих чертах, не утопив ее в деталях, провести общую ориентировку, сверить часы, согласовать временную иерархию подчинения, определиться со связью и взаимодействием отдельных оперативных подгрупп, задать каждой подгруппе конкретную установку.

Вроде бы он успел все.

Оставалось лишь закруглить инструктаж и немедленно задействовать все силы: оркестр в сборе, партитура у всех перед носом, дать теперь паузу и – взмах, и – пошел!

– А теперь, товарищи, вы все переоденетесь немедленно в гражданское. Одежда тут, в соседней комнате – на все размеры. Внимание, внимание! Все имеют на руках фотографию, переданную по факсу из Москвы? Все! Рост, цвет глаз, предполагаемая одежда, – известны всем? – Всем! По существующей оперативной информации из всех поездов, следующих на север… Тише, товарищи! Наиболее перспективным является этот: Москва-Воркута. Обращаю ваше внимание, что разыскиваемый Белов Николай Сергеевич, обладая высокой степенью изобретательности, осуществил за последние четверо суток два побега из-под стражи. Не исключаю, что разыскиваемый предпримет попытку уехать в последний момент, организовав неразбериху, панику, ЧП, направив нашу группу по ложному следу. Не стоит также сбрасывать со счетов и возможную попытку уехать нестандартным, так сказать, образом: на крыше, на сцепке.

– Да ясно все! Уже вы говорили все это, – сказал кто-то. – Мы же не дети.

– Последнее, – не обращая внимания, продолжал Калачев. – Разыскиваемый обладает феноменальной физической силой.

– Я тоже, – заметил кто-то из группы.

– Известно достоверно, что разыскиваемый в состоянии пальцами рук разорвать замок наручников.

– Ого!

– Возможно, вооружен: как огнестрельным оружием, так и электрошоковым устройством чрезвычайной силы.

– Так… – кто-то печально выдохнул.

– Вот. Это все. Все знают свои места расположения вдоль состава? Все! Тогда – спасибо, по местам!

* * *

– Вот он, твой воркутинский подходит, – сцепщик указал Белову на приближающиеся в ночи огни. – Пошли.

Белов хотел было напомнить сцепщику про билет, но, подумав, махнул где-то там, в мыслях, рукой: будь что будет!

Оглушающе щелкнуло радио, захрипело…

– …Скорый поезд номер двадцать два сообщения Москва-Воркута прибывает на первый путь… Пав-та-ряю…» Скорый поезд номер…

– Сюда иди, мы здесь залезем, – поманил сцепщик Белова. – Вот плита, наступай! И за эту железку хватайся!

Они влезли на перрон первого пути с торца, с земли от рельсов, пользуясь народным методом – спрямлением и сокращением любого пути – даже если этот путь жизненный.

– Стой! Подожди, – сцепщик поймал за рукав Белова.

Действительно, даже ребенок понял бы, что перрон просто кишит спецслужбами, хотя «официоз» исчерпывался всего лишь одним ментом в форме и армейским патрулем, состоящим из молодого лейтенанта, усиленного рядовым.

Нет– нет! Этим, конечно, все не исчерпывалось. Глаз Белова сразу заметил и четырех друзей, провожающих друг друга, и мужчину, читающего «МК» в самом темном углу возле входа на платформу, и двух молодых парней с одинаковыми спортивными сумками, стоящих затылками друг к другу, но тем не менее разговаривающих вполголоса.

«Как странно они держат сумки через плечо, – мелькнуло в мозгу у Белова. – А-а-а! – понял он вдруг. – У них автоматы там, видно, в сумках – конечно!»

– Не спеши! – услышал он за спиной голос сцепщика.

«Куда уж спешить! – подумал Белов. – Прям к черту в зубы».

Вдруг, догадавшись, что сцепщик тоже заметил всю эту напряженку и сдрейфил, Белов повернулся к нему:

– Давай-ка быстрее отсюда линять – не понял ты, что ли?

Сцепщик в ответ лишь промычал нечто не вполне вразумительное: рот его был занят горлышком второй бутылки…

– Ух! – он кинул опустошенную бутылку прямо на пути, уже звеневшие под тяжестью надвигающегося состава…

Пустая бутылка ослепительно ярко блеснула в серебристо-желтом луче прожектора электровоза и сочно хрупнула там где-то внизу, ударившись о гравий между рельсами.

– Отличный коньяк у тебя! – утер губы сцепщик. – Пьешь, напиться не можешь. Тот раз говно был, у друга-то у твоего, у Борьки, да? Тот был молдавский, причем московского завода – чистая мразь! А этот – не-ет! Вещь! Родной. Того разлива, сразу чувствую! Он даже как-то грушами, что ль, отдает? Ну просто прелесть: пьешь и молодеешь!

– Ты что, того?! Совсем, что ль, охерел?! – не помня себя, Белов схватил сцепщика за грудки. – Напился, гад, отпал?!

Он глянул в глаза сцепщика, ожидая и вместе с тем страшась увидеть тупые самодовольно-пьяные пустые рыбьи глаза.

Но вместо этого увидел глаза добрые, умные, ироничные.

– Все-все-все! – успокоил его сцепщик. – Идем-идем. Мы – идем. Вместе. В натуре. Без «бэ». Так, легко.

– Ты что, не видишь?! Там сплошные менты! Хомут на хомуте, и все в гражданке.

– Все я вижу, друг Коля! Мы идем. Ты идешь, я иду. Вместе идем. Рядом, – сцепщик потянул его за рукав, и они двинулись вдоль тормозящего поезда. – Ничего! Я – рядом. Все, что кругом – это так. Пустяки. Мысленно чувствуй меня. Я – с тобой. Это главное. Вместе идем. Ты и я. Чувствуй меня. Повторяй – «я не один, я – в контакте»… Тебе станет легче. Крути в голове. Повторяй.

Со стороны казалось, что двое – довольно странная парочка, непринужденно шагают вдоль останавливающегося поезда.

– Нам – к седьмому. К СВ, – кинул сцепщик на ходу.

Не вызывая никакого интереса у обитателей перрона, они подошли к седьмому вагону.

– Я с проводницей сам поговорю, – сказал сцепщик Белову. – А ты вот стой тут, в двух шагах. Стой просто. Покури. И повторяй: «в контакте», помнишь?

– Мы – в контакте, – кивнул Белов и закурил, наблюдая, как сцепщик, по-свойски и вместе с тем с какой-то неуловимой обаятельностью, взял проводницу за локоть и тут же стал что-то нашептывать ей, периодически кивая на Белова.

Боясь сглазить удачу, которая до сей поры сопутствовала им, Белов решил отвернуться от состава.

Повернувшись к вокзальному зданию лицом, Белов сразу увидел человека в строгом сером плаще, стоящего в трех шагах от него. За спиной этого человека в плаще прогуливался единственный на перроне «официальный» местный мент.

Белов не успел отвернуться снова назад, лицом к поезду…

…Человек в сером плаще скользнул взглядом по лицу Белова и тут же остановил взгляд, фиксируя его лицо…

Взгляды их встретились.

Человек в сером плаще был Калачев.

И он, конечно, сразу же узнал Белова.

* * *

В ту же секунду Белову вдруг померещилось, что ослепительные лампы, освещающие перрон, мигнули, лопнули со страшным хрустом! Но лампы были ни при чем, – это откашлялось радио.

– Скорый поезд номер двадцать два сообщения Москва-Воркута прибыл к первой платформе первого пути, – сообщил мелодичный и нежный женский голосок.

«Но я в контакте. – подумал Белов, впиваясь в эту соломинку, как утопающий. – Я – в контакте!» – повторил он еще более уверенно, прячась, как в детстве, за глупое «чурики», за слово, за звук.

Он на мгновение вдруг ощутил некий поток теплого излучения из-за спины – чувство, которое, впрочем, он ощущал в жизни часто и ранее – чувство участия, дружбы, любви, бескорыстной поддержки извне.

«Я в мире не один, со мной другие, я – в контакте!»

– Стоянка поезда – семь минут, – неожиданно сказало радио, словно опомнилось.

Калачев сделал шаг по направлению к Белову…

* * *

Врать было абсолютно безнадежно: кирпич здесь не влетал в очко – ни под каким углом.

– Здравствуйте, Иван Петрович, – решил прервать идиотскую паузу Белов.

– Здравствуйте, Николай Сергеевич. Они пожали друг другу руки.

– Вы разрешите прикурить? – достал сигарету Калачев. – В милиции оставил зажигалку.

– Пожалуйста.

– Спасибо. Вот «Крикет» у вас – отличная зажигалка! А я тут «Токай» купил, какой-то странный, подпольного, что ль, производства – помучился неделю с ним и выкинул.

Завязавшуюся было беседу внезапно прервал подбежавший прапорщик Капустин, одетый, конечно, в гражданское.

– Иван Петрович, – обратился он к Калачеву, не глядя в сторону Белова, – мне не досталось карточки, вы знаете? Вы всем раздали фотографии Белова, даже уборщицам вокзальным, а мне-то как раз и не хватило!

– Зачем тебе? – удивился Калачев. – Ты ж даже свидетелем был у него на свадьбе позавчера! Сто раз Белова видел.

– У меня плохая память на лица. Час-два помню, а потом забываю начисто.

– Ну, – улыбнулся Калачев, – тогда посмотри еще раз и запомни. – Калачев указал на Белова. – Вот он, Белов – перед тобой!

– Спасибо. – Капустин повернулся к Белову и чуть-чуть шевельнул рукой – встань, дескать, к свету, полшага правее. – Так. Вспоминаю… Брови… Нос… Волосы… Ага.

Сзади к ним подошел местный милиционер, внимательно прислушивавшийся к разговору. Подойдя, он вежливо отдал честь и обратился к Калачеву:

– Разрешите и мне, товарищ старший инспектор. Я фотографию разыскиваемого получил, однако это факс, ну тот же ксерокс, так сказать. А в цвете лучше-то!

– Конечно, – согласился Калачев. – Вот – в профиль, в фас – рассмотрите как следует. Белов Николай Сергеевич подозревается в восьми убийствах…

– Как так – восьми?! – не выдержал Белов. – Откуда ж это? Вот так новость!

– Так, так, – кивнул печально Калачев. – Тренихин – раз. И семеро убитых на шоссе. На автомате отпечатки ваших пальцев. И на курке, и на стволе, и на рукояти. Следовательно, вы причастны – так ведь?

– О-о-о! – взялся за голову Белов. – Обрадовали!

– Спасибо! – закончив осмотр, козырнул милиционер. – С факсом оно не сравнить – смущенно кашлянув, он скромно отошел, тут же, впрочем, начав строго озирать окрестности орлиным цепким взором.

– И я закончил, – сообщил Капустин.

– Ну, все тогда – двигай к пятому вагону, к своему.

– Я только хотел вам доложить, Иван Петрович, конфиденциально… – Капустин опасливо скосил глаз на Белова и продолжил вполголоса: —…что я уверенность имею внутри себя, убежденность прямо сказать, что этот вот Белов, вот именно на этом самом поезде из Буя смыться попытается. Именно на этом! И скоро уж. С минуты на минуту он будет садиться. Вот прямо сейчас!

– С чего ж ты так решил? – несколько насмешливо поинтересовался Калачев.

– А интуиция, Иван Петрович!

– Что ж! Может быть, и так. Тебе, Капустин, тут и карты в руки…

– Иди-ка, Коль! – призывно помахал Белову сцепщик. – Я с Машенькой договорился. Все о'кей!

– Меня зовут Иван Петрович. До свиданья!

– Ну, до свидания!

Они пожали руки на прощанье.

– Счастливого пути! – ввернул Капустин.

– Кыш к пятому вагону! – рассердился Калачев. – Упустишь!

– Бегу! – Капустин рванул к пятому.

Белов, проводив его взглядом, пошел не спеша к своему, к седьмому.

Медленно, не оглядываясь…

«В контакте… Я – в контакте…» – вертелось в голове без остановки.

* * *

Медленно– медленно тронувшийся поезд поплыл, отходя от перрона, и сразу же начал с мелодичным звонким стуком перещупывать стыки и стрелки…

Все стрелки единодушно отклоняли его бег на север – восток для воркутинского закрыт.

Поезд шел в Воркуту.

Стоя между небом и землей, среди множества путей плоского и бесконечно черного пространства, заштрихованного тускло поблескивающими под луной рельсами, сцепщик Егор Игнатов проводил уходящий на север поезд долгим и, может быть, даже тоскующим взглядом.

Красные хвостовые глазки последнего вагона растаяли в ночи.

Сцепщик вздохнул.

Потом достал из кармана телогрейки ноль семь и откупорил.

Конечно, он уже успел раздобыть!

А как же!

«Ахашени» – прочел он на этикетке и решил тут же и попробовать это самое «Ахашени», прямо здесь, под луной, не откладывая это занятное дело на потом.

* * *

Уже светало, когда скорый поезд номер двадцать два сообщения Москва-Воркута загрохотал по ажурным мостам, переброшенным через притоки Северной Двины.

Белов безмятежно дрых в купе проводников.

Проводница Маша шваброй драила рабочий тамбур.

На пролетающих мимо поезда столбах матово серебрилась нежная изморозь.

Поезд безудержно мчался на север.

* * *

На рассвете к Власову в кабинет зашел капитан:

– Есть информация, Владислав Львович!

– Да. Слушаю.

– Наш человек из МВД звякнул, что Калачев ночью устанавливал в Буе масштабную гребенку. На жэ дэ вокзале.

– А мне-то что?

– Но цель гребенки – задержать Белова!

– Но… Как же так? Стоп! Не понимаю! Ведь Калачев отстранен совершенно официально, приказом?

– Естественно! Но в МВД ему подкинули новое дело – бандитская разборка на шоссе, недалеко от Буя. Уничтожена банда Серого-Рыжего. При очень странных обстоятельствах.

– Это на здоровье. При чем здесь Белов?

– Белов проходит под номером один по этому делу.

– О-о-о! О-о! Это просто ход! Великолепная интрига! Верхи угрозыска не дремлют! Да как они это все по-детски лепят!

– Что именно?

– Их цель очевидна: подставить нас с тобой! Я упустил Белова – МУР поймал. Еще раз мы его упустили – и снова его МУР поймал! И мордой нас: в говно, в говно! Как это знакомо! Как привычно! Мы проходили это. Не раз!

– И не два! Впрочем, не так все, Владислав Львович, однозначно, как вы представляете. Банда Рыжего-Серого…

– Да это все придумано! Просто предлог!

– Нет-нет! Семь трупов на шоссе – это реальность! Сам, лично видел снимки.

– И что – Белов убил этих семерых? Чушь! Сами же МУРовцы их положили! Или подставили под разборку, под регионалов. Белыми нитками шито.

– Но ведь на автомате, из которого убили всех семерых, на спусковом крючке, на рукояти обнаружились «пальчики» Белова!

– У Калачева были отпечатки пальцев Белова, он мне их показывал. Инсценировка это все, интрига! А ты, дурак, попался!

– Я думал, что следует вам об этом немедленно доложить! – обиделся капитан.

– Да. Спасибо. Верно. Ага! – Власова вдруг осенило: – Но ведь гребенка в Буе, видимо, результатов не дала, ведь так? Иначе б ты с другого начал, с того, что Калачев поймал Белова, верно?

– Конечно же: Белов по-прежнему в бегах. К концу ночи, к утру, около половины четвертого, гребенку сняли, сочли ее бессмысленной. Я думаю, что сам Калачев уже в Москве.

– Прекрасно. Ладно. Давай прикинем ситуацию. У Калачева, видно, были основания гребенку ставить там, а? Он не дурак ведь, Калачев…

– Нет, он умен. Прозорлив, тонок. Не чета… Кхе! Простите! Я не хотел вас обидеть!

– Ты кашляешь когда – не брызгайся… Ладно. Проехали. Предположим на секунду, что его гребенка дала течь? Белов ведь тоже, как мы знаем, далеко не идиот?

– О да, мы знаем… – отвернувшись, капитан снова кашлянул. – Извините.

– Белов мог ведь запросто обвести вокруг пальца какого-нибудь там прапорщика Капустина – верно?

– Ну, разумеется!

– Отсюда вывод: сядем Калачеву на хвост. Попытаемся добить его – его же собственной логикой. В Шорохшу – группу захвата, в Вологду – группу захвата и – чем черт не шутит – проверка поездов, всех, поголовно всех поездов, находящихся в данный момент на пути в Воркуту, Салехард, Лабытнанги!

– Но это ж… Это же какое дело колоссальное! Вы представляете масштаб того, что затеваете, Владислав Львович?

– Конечно, представляю! Но дело здесь – серьезнейшее! Здесь МВД вот так нас вот, за горло! Здесь – кто кого – уже пошло! Вопрос ведь просто ставится: кто Белова задержит, тот и будет жить.

– Но ведь поголовная проверка поездов! Владислав Львович! Такое и в войну-то не устраивали! Вы посудите сами!

– Я посужу, за меня не беспокойся! А ты давай в темпе, готовь приказ под шапкой «молния». Конечно, в совокупности с оправданием необходимости поголовной, подчеркиваю – проверки! Приказ за подписями и. о. замгенпрокурора и зам. начальника личной охраны Дедушки! Давай! Чтоб галопом!

* * *

Калачев не спал всю ночь, но тем не менее, вернувшись из Буя, поехал на работу. Он знал, что лучшее лекарство от неудач – это привести все свои дела в полный порядок.

Составить хронологию событий.

Все версии перекомпоновать сначала, снова – от нуля.

Пусть голова уже не варит, но это, в некотором смысле, даже лучше: в плохой, уставшей голове может «щелкнуть» интуиция.

Он знал по опыту прошлых лет, что новый штрих в уже пройденном, в старом, новая зацепка обязательно всплывет, появится. Несомненно.

Надо все начать сначала. Всего лишь…

* * *

В кабинет к Калачеву, уже погрузившемуся в бумаги, осторожно заглянул Капустин.

– Иван Петрович, разрешите кипятильник позаимствовать? Мы кофе там задумали – вы с нами?

– Бери, вот кипятильник. Я присоединюсь, конечно.

– Слышали новость? Кореш мне звонил вот только что из прокуратуры. Они затеяли проверять все поезда. Все, поголовно. Которые в пути. На Воркуту. Как вам вот это?

– Ох! – поморщился Калачев.

– Ну, – кивнул понимающе Капустин. – Сила есть, ума не надо. А вы представьте: вдруг Власов так-таки Белова – цоп!

– Что ж? Поймает – по труду и слава.

– Ну, как же? А наш с вами престиж?!

Калачев только махнул рукой – а, ерунда!

– А что, кстати, твой собачий нюх говорит по поводу Белова?

– Он говорит, что мы его с вами упустили. Он уехал, и именно на том самом поезде «Москва-Воркута».

– И я так думаю, – кивнул Калачев. – А Власова потуги, ну – вот насчет поголовной проверки? Что тут твое чутье нам поведает? Нашел он что-то стоящее, как считаешь?

– Пустые хлопоты! На картах я метнул – вот только что, в дежурке – и что вы думаете? Карты точно то же самое показывают! Белову – дальняя дорога, а Власову карты показали – конец – в казенный дом!

– Да он и так в «казенном доме». Он в нем работает!

– Нет. Картинки говорят не то, где он работает, а то, чем у него дело кончится – так-то!

– Ну, круто! А про меня что говорят твои «картинки»?

– Про вас? – Капустин поперхнулся. – Ладно. Я скажу. Только вы близко к сердцу не принимайте, Иван Петрович… Вам – дальняя дорога суждена.

– Понятно, «дальняя дорога». Ну, этим ты меня не удивишь.

– Не просто «дальняя дорога», Иван Петрович, не просто.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что дальняя дорога у вас такая же, как и у Белова.

– Какая – такая же?

– Про то карты не могут ответить. Они только указывают, что такая же. В точности!

– Как это понимать? Я этого не понимаю.

– Я тоже. – Капустин пожал плечами. – Не знаю. Карты говорят. А вы уж понимайте как хотите.

* * *

К проводнице Машеньке, спокойно убиравшей рабочий тамбур, влетела Соня, проводница из соседнего вагона.

– Машк, стой! Тут ужасы творятся! Проверка страшная идет по поезду! Все перетряхивают! У Светки сейчас они. Идут ко мне. У тебя подсадные-то есть?

– Один всего.

– Ну, все! Тебе конец!

– Да он в моем купе. Дрыхнет без задних ног. Не найдут.

– Все перетряхивают! Вплоть до туалетов! Я такого не помню! Жуть! Просто жуть сплошная! Цунами, а не ревизия!

– Кого-то ищут, значит.

– «Кого-то!» – передразнила Соня. – А гореть-то нам! Четверо, с автоматами. И с ними капитан. С нашего конца. А с того конца, навстречу – тоже четверо. Так те с майором.

– А…

– Все! Побегу в шестой. Минут через пять к тебе придут.

* * *

Проводница Маша влетела в свое купе.

– Очнись! Проснись!!

– А?! Где?! – Белов обалдел спросонья.

– Проверка в поезде! Все с автоматами. И в шесть утра! Ищут кого-то! Скажи-ка: не тебя?

– Возможно, меня.

– Тебя, – она то ли спросила, то ли сказала утвердительно, глядя Белову прямо в глаза, словно пытаясь в душу заглянуть.

– Меня! – ответил ей Белов – уже спокойно и уверенно.

Посмотрев ему в глаза еще секунды две, Маша перевела свой взгляд на стену купе, рядом с головой Белова.

Взгляд ее остекленел, будто она к чему-то прислушивалась, что-то лихорадочно соображала. Холодный взгляд, непроницаемый. Да и лицо ее окаменело, стало словно из светлого мрамора.

– Ты вот что, – резко сказала она. – Давай повернись лицом к стенке и накрывайся одеялом с головой. И что бы ты ни услышал – ты только молчи, в разговор не встревай. Ни звука чтоб! Молчи как рыба. Понял?

– Понял.

– Все!

Решительным шагом Маша вышла из купе, заперев за собою дверь.

* * *

В квартире Белова раздался звонок, и Лена, спящая в халате на неразобранной тахте, вскочила, как подброшенная.

Звонили в дверь.

Часы? Ага, шесть десять. Утро.

Конечно, это Николай!

Она бросилась со всех ног, отперла дверь, распахнула…

Безумную радость в глазах Лены в мгновение ока сменило разочарование.

Даже дыхание перехватило.

Сашку, соседа, стоявшего в дверях и открывшего было рот, так потряс этот разочарованный взгляд, что он закрыл рот.

Взгляд Лены, разочарованный, внезапно изменился, став испуганным. Ударила пронзительная догадка – зачем он так рано пришел? Он хочет что-то сказать. Не решается.

Она молчала, глядя на Сашку.

Сейчас он скажет, что с Колей случилось самое страшное, что только может быть.

* * *

Взгляд Лены принял наконец осмысленное выражение.

– Что, Саша? – тихо спросила она. – Что случилось?

– Я, знаешь… Мне что-то не спалось. У меня так всегда после крупной пьянки. Сходил я в гараж. Машину Николая починил. Он меня просил, давно уже, глянуть. Там ерунда оказалась. Вот. Теперь тачка в порядке. На ключи. От гаража и от машины.

– Спасибо.

– Это не все.

Лена опять обмерла, почувствовав, что все внутри обрывается.

– Внизу там…

– Что?!

– Я хочу сказать, в подъезде… – Сашка сглотнул.

– Что, Саша? Что в подъезде?!

– В почтовом ящике письмо.

– О господи! Как же ты меня напугал! Письмо…

– Сквозь дырки видел адрес, написанный рукою Николая.

Лена рванулась вперед.

– Ключи?! – напомнил ей Сашка, едва успев посторониться.

– Да вот же ключи!

– Да это же от гаража!

– Ах, да!

* * *

Проводница Маша влетела в соседний вагон. Там уже шла проверка.

Проверка поражала своей бесцеремонностью.

– Откройте! Быстренько! Проверка документов! Встаньте. Сверху все спускайтесь… Ваш паспорт?…Смотрите на меня! Пожалте на секунду в коридор!..Все, все! Вас что – особо приглашать? Купе освободите мне, понятно? Все вещи ваши? Откройте вот этот большой чемодан! Достаточно, можете закрыть…Так, все!..Спасибо, заходите… Счастливого пути! Откройте! С добрым утром! Паспорта всех попрошу. Вы встаньте. Поднимайтесь! Смотрите мне в лицо! Ну-ну, быстрее! Вы тоже спускайтесь. Проверка документов…

Маша опрометью бросилась к старшему по группе – капитану, буквально вцепляясь в него:

– Товарищ капитан! Ко мне, ко мне, зайдите в купе! В соседний вагон! Он у меня! Зайдите, заберите!

– Кого забрать?

– Да он у меня, в купе он! Спит, слава богу, пока! Возьмите его! Только быстрее!

– Ефимов, Конюшкин, Салынов – проверку продолжать! Салынов – старший! – распорядился капитан. – А Савочкин – за мной! Ну, где он? – спросил капитан Машу.

– Да у меня, в седьмом! Залег, понимаете, у меня… Дрыхнет, скотина, в моем купе… Его во сне лучше, сонным брать… Он спросонья-то не успеет врубиться…

– Вперед! – кивнул капитан Савочкину, расстегивая на ходу кобуру…

* * *

Адрес на конверте был действительно написан рукой Белова.

Конверт был здоровый – формата А4.

– Я боюсь его открывать, – призналась Лена, передавая конверт Сашке.

– А я – не боюсь? Вот странно-то, смотри: письмо ценное, а просто бросили в ящик – и все! Во всем бардак.

Из конверта выпала короткая записка:

«Леночка! Я скоро вернусь. Все остальное, что в конверте, это лишь на всякий случай. Коля». И приписка: «До скорого!»

В конверте была еще пара листов, которые, будучи большого формата, сами собой из конверта не вытряхнулись.

Сашка вытянул их осторожно, протянул Лене.

– «Генеральная доверенность», – прочитала она.

– Так… – с удовлетворением хмыкнул Сашка.

– «Завещание»… – прочитала Лена заглавие второй бумаги…

– Что?! – спросил Сашка.

Лена не смогла ответить: губы ее затряслись, по щекам покатились слезы…

* * *

Дверь купе за спиною Белова с хрустом распахнулась.

– Вот он! Хватайте его!

Капитан приложил было палец к губам: тихо, дескать, спящим возьмем, но проводница, словно не поняв жеста, заголосила на все купе и весь коридор, абсолютно не стесняясь, видно, остальных обитателей спального вагона:

– Спишь, черт, муж называется?! Встань, плесень пьяная, вот – за тобою пришли! Чтобы ты сдох бы от водки своей бы, избавил меня-то! Хватайте его, забирайте, что вы стоите-то?

– Это ваш муж? – удивленно спросил капитан.

– Хуже бандита любого! Напарница заболела моя, он, тунеядец, сволочь такая, со мной напросился: «Я помогать тебе буду, вагон убирать, сортир буду мыть!»

– Не понимаю! – перебил капитан. – Очень быстро вы тараторите.

– Да чтоб в Москве одному ему не болтаться, скотине, не сдохнуть от водки, от голода, взяла его, дура же дура, в эту вот ездку…

– Так это, значит, все-таки ваш муж? – опять спросил капитан, до которого стало наконец что-то доходить.

– А то кто же еще-то у нас здесь лежит, развалимшись?! Мы и лежим, больше некому – звездючий выгребок, мудоблядская звездопроушина херова, козел вонючий! Слушай, пес, сволочь, срань такая на голову мне, ты не отворачивай хлебло свое пьяное, ты, сука, слушай! Стыда-то нет, напился опять этой ночью, сволочь? Я сразу в купе вошла – поняла. Поняла! Я не дура! – она повернулась к капитану. – Я возвращаюсь когда, если ой один остается – в Москве-то – ну не поверите, до чего себя доведет! Всю квартиру пропил ирод, все вещи вынес уже, засранец гребаный! Не успела купить телевизор в этом вот, в летнем сезоне, так тут же и пропил его весь, японский, да вместе с антенной, шнуром этим, кабелем черным, штекером – пропил к херам! «Я, – говорит, – настраивать его отнес!» Вот скотина, скотина-то! И не стыдно ему! Японский – настраивать! Нормальный человек такого и придумать не смог бы! И ведь не спит, окаянный, все слышит! Чтобы ты подох!! Слышишь, что я тебе пожелала? Вот до чего довел ты меня, мразь, чисто мразь! Гадина пьяная!

Она подскочила к Белову, лежащему неподвижно и молча, как труп, бесцеремонно схватила его за плечо и затрясла изо всех сил, не поворачивая его тем не менее лицом к патрулю.

– Вставай, гад – за тобою пришли, за тобою! – Она оглянулась на капитана: – Берите его, что вы встали-та там, как просватанные?!

– Постойте, постойте! – капитану не нравился оборот дела.

– Не надо стоять тут, не надо! Я ему еще в Ярославле сказала: напьешься опять – все! Ссажу, блядь – и подыхай! Возьмите его! Товарищи! Дорогие! Христом-богом молю, заберите засранца!

– У нас, извините, имеется иная задача. Вы его в Котласе сдайте в милицию.

– Да не берет его милиция, на хер он нужен кому! Никто его не берет! Только водка одна! Уж она забрала-то! Видали – как умер! Из пушек пали – не проснется! Вы его волоком, волоком по вагону, да мордой вперед, а я дверь вам подержу.

– Простите, хм… – откашлялся капитан. – У нас свое и очень важное задание…

– О-о-о!..О-о! – заголосила Маша. – У всех задание! У всех!

– Он спит ведь, не тревожит… – уже почти оправдывался капитан. – Разделся, я вижу, лег как человек…

– А встанет, а? Ну, водку заберите хоть его!

Маша почти без напряжения приподняла Белова вместе с постелью, приоткрыв рундук.

– Помог бы, капитан!

Капитан, уже убрав пистолет, бросился помогать.

– Держи его, скотину, на весу…

Она быстрым движением извлекла из рундука пять бутылок водки: – Во, – видишь – накопил запасец, гад!

Она обшарила рундук, запуская в него руки по плечи, будто ища: не завалялась ли еще бутылка, и вместе с тем ненароком демонстрируя капитану: рундук пуст, все выгребла.

– Ну, водку хоть, капитан, водку можете забрать-то вот эту?

– Ну… как я ее могу забрать? Вы ее сами разбейте в тамбуре… – в голосе капитана прозвучала нотка сомнения пополам с сожалением.

– «Разбейте»! – передразнила Маша. – Осколки здесь, в вагоне, убирать – кому?! Тебе, что ль? Ему?

– Ну, вылить в туалет… – оттенок сожаления в интонации капитана удвоился.

– Я лучше вам отдам!

– Да мы не пьем! – почти испугался капитан.

– Товарищ капитан! – вмешался Савочкин, стоящий в дверях с автоматом. – Я взять могу! Я вылью! Поможем – можем же помочь? Вот у меня и сумка есть с собой! – он вытащил из кармана капроновый комок. – Во, прочная! – Он шагнул в купе и взял за горлышко бутылку: – Вы разрешите? Женщине помочь?

– Ну, забирай! – решился капитан.

– Кого – его? – толкаясь, в купе ввалились остальные – Ефимов, Конюшкин, Салынов, закончившие проверку предыдущего вагона. – Хватать его, товарищ капитан?

– Ни боже мой!! Мы только водку забираем! Только водку.

– Нам водку – пять бутылок подарили! – простодушно объяснил Савочкин сослуживцам.

– Потише! Весь вагон разбудишь! – свирепо цыкнул капитан на Савочкина. – Проверили восьмой? – спросил он вновь прибывших.

– Проверили!

– Все чисто.

– Так! Это купе освобождаем. Дальше! – махнул рукой капитан. – А водку, Савочкин, тебе придется вылить!

– Мы ее вместе с вами выльем! Вечером – да, товарищ капитан? – ответил с наглым взглядом Савочкин.

* * *

Власов вошел в кабинет к Калачеву запросто, будто никакая кошка между ними и не пробегала.

– Давай мириться, Иван Петрович!

– А я с тобой не ссорился.

– Ну-ну-ну-ну! Я, понимаешь, знаю все. Ты, понимаешь, знаешь все…

– Скорей наоборот: я ничего не знаю и ничего не понимаю.

– Вот я и пришел к тебе, все личное отодвигая на второй план. Мы с тобой ведем два дела, а дело-то у нас одно. Сливать мы их не будем, разумеется, но обменяться информацией считаю необходимым. Я знаю, ты гребенку ставил в Буе. Безуспешно. Я прочесал все поезда на Воркуту, и результат такой же. Письмо получил я по почте от Белова только что… – Власов достал из кармана конверт: – «Вынужден уехать дней на десять. Как вернусь – сейчас же позвоню вам. – Н. Белов». На, посмотри сам.

– Да он же говорил, что письмо тебе отослал?

– Что думаешь, Иван Петрович?

– Письмо как письмо, – пожал плечами Калачев. – А что в нем особенного?

– Да я не о письме! Я вообще. Какие мысли на уме? Какие версии?

Калачев помолчал с минуту, а затем вздохнул:

– Я думаю, что Белов не врал – пока ты его не стал «выжимать». Все, что он рассказывал нам обоим – правда.

– Да? Но факты? Ты же сам их тоже проверял.

– Теперь я их, наверное, перепроверю. Все – по нулям, все опять, заново. Где-то была у меня серьезная накладка. Что-то, видно, пропустил я мимо.

– Не понимаю, что именно тебя это вдруг на сей труд подвигло?

– Да многое что. Нестыковок полно. Да и сам Белов, его глаза…

– Я тоже наблюдал за ним внимательно.

– Ну, а раз наблюдал, то, наверное, заметил, что расхождения слов и выражения лица у него места не имело. Обмануть с каменным лицом можно раз, два, но не двадцать два. Особенно трудно обмануть того, кто наблюдает со стороны. А я именно со стороны его в основном и наблюдал, когда ты с ним беседовал. Теперь второе – это факты. Но не те, которые мы только что с тобой имели в виду, а другие. В деле Белова очень много мистики, точней – необъяснимого. – Калачев выложил на стол фотоснимки пейзажа после битвы на шоссе: – «Жигуль» разбит авиационным реактивным минометом?! А этот вот – его убила молния. Причем погода «на атас» была… Гром среди ясного неба. Загадка на загадке…

– И что? Все думаешь о том же: пришельцы, НЛО? Тарелочка летающая, изрыгающая молнии, причем снабженная стандартным армейским минометом?

– Я ничего не думаю. Я только ставлю вопросы. Сам себе. И только!

– Понятно. Я тоже покажу тебе кое-что… Мои ребята отыскали микроавтобус, угнанный Беловым… – Власов достал пакетик из кармана. – Смотри: вот что от него осталось.

Он высыпал перед Калачевым содержимое пакета: горсть гаек, шайбочек, винтов…

– По-твоему, так поступают марсиане?

– Нет, – хмыкнул Калачев. – Марсиане так не поступают.

Не выдержав, он от души расхохотался.

* * *

За окном вагона плыла заболоченная лесотундра, а вдали, у горизонта, синели уральские хребты – Восточные Саледы, Малды-Нырд.

– Следующая остановка – твоя, – сказала проводница Маша Белову. – И что тебя сюда несет?

– Я сам не знаю. Именно – несет.

– Лагеря, леспромхозы, шахты… Больше здесь и нету ничего.

– Понимаю, – он вынул стодолларовую бумажку, данную ему Варужем, положил на стол: – Спасибо тебе, Маша, за все.

– Не надо денег, что ты!

– Надо. Ты ж водку-то свою скормила солдатикам.

– Да бог с ней, с водкой! Возьми, пожалуйста, – она протянула ему деньги.

…Далекие горы со снежными пятнами, казалось, стояли на месте; березки, растущие прямо из черной воды сфагновых болот, мелькали, мельтешили за окном, запутывая, завораживая взгляд. Березки были давно уже голые, редкие желтые листья их, безнадежно опавшие, замерли неподвижно на черной глади стоячей болотной воды.

Поезд замедлил ход.

– Оставь, Маша. Мне в любом случае, что ни случись, а деньги уже не понадобятся.

Поезд остановился.

– Счастливо.

Белов сошел, и поезд тут же тронулся.

За спиной был разъезд, лагерь и леспромхоз.

Сбоку на старом тупиковом пути стоял полувросший колесами в землю и слегка подернувшийся ржавчиной, старинный черный паровоз.

Впереди лежал тракт, уходящий по лесотундре – Уральские горы.

* * *

Раздался звонок, Лена бросилась открывать. На пороге стоял отец.

– Я шел мимо, решил заглянуть… Разреши? Мне нужно кое-что сказать тебе. Серьезное весьма.

Он тщательно вытер ноги и, не раздеваясь, прошел в комнату, сел без приглашения.

– Лена, – начал он. – Ты моя дочь. И мне так кажется, что я имею право узнать – чего ты ждешь? Я навел справки. Твой Николай – преступник.

– Преступник или нет – мы с тобой этот вопрос обсуждать не будем. Тем более что я-то как раз уверена, что Колю обвинили по ошибке! Ты его совершенно не знаешь! Не знаешь, не спорь, не делай вид! Не знаешь!

– Я знаю другое, Леночка. Я знаю, что он вчера убил шесть человек. Шесть или семь.

– Чего-чего?!?

– Да, дочка, так… У Буя. На шоссе. Перестрелял из автомата. Я лично, своими глазами видел фотографии. Мне Пал Федотыч показал. Под большим секретом. Шесть милиционеров. Твой Николай убил их и убежал.

– Вот почему… – Лену осенило. – Ведь мне сказали в прокуратуре… Я ему утром хотела, собрала передачу, понесла ему сегодня. Не взяли…Значит – убежал?

– Да. И я не знаю, что ты ждешь. Ему теперь одна дорога – под расстрел.

– Расстрелы отменили, слава богу.

– Ну, так пожизненно. Это разве лучше для тебя? Или ты его, как верная, – он несколько замялся, подыскивая слово, – супруга, н-да… Ты будешь ждать? Ждать освобождения от пожизненного срока? Не долговато ли? Это даже уже и не смешно, понимаешь ли! Потому что – ты осознай факт – сюда, – отец обвел рукой комнату, – он больше не вернется. Он не вернется сюда, Лена! Никогда!

Лена сидела в отупении, насмерть оглушенная вестью.

– Он знает, что его здесь ждет, – сказал отец. – А это что? – он взял со столика доверенность и завещание. – Х-м… Фантастика!..Вот это – поворот!! Так-так… – Отец, взволнованный, едва не рассмеялся. – Ты разрешишь мне это с собой взять?

– Ага. – Лена качалась, впав в сомнамбулическое состояние, ничего не слыша, не видя, не соображая.

– Я проверю подлинность. И покажу маме.

– Ага.

– Да ты не унывай, дочара!

– Ага.

– Все будет хорошо, – он встал, свернул бумаги в трубочку.

– Все будет хорошо, – как эхо повторила Лена.

* * *

…По полусухому, вдоль тракта, по кромке травы в половине седьмого утра последнего воскресенья сентября он бежал сначала, а потом пошел, увеличивая расстояние от железной дороги до себя, ставящего ногу со сломанной ветви на ветвь.

На эти ветки, примятые, вбитые в черную кашу тропы, уже наступали и до него.

Перед особо глубокой лужей тракт ветвится – колеи размножаются парами. Одна пара ныряет прямо в лужу и далее – десять, двадцать, сорок, сто метров – вдали – благополучно выныривает, другая колея пробивает ивовый заслон, что справа или слева, отходит немного в болото, подергивается там сначала нежным сереньким кружевом льда, а затем черной водой и быстро возвращается; остальные колеи мнут и ломают иву, идя по кустами и в кустах.

– Осторожней! – твердил сам себе Белов: среди тропинок есть новая – лучшая, есть и худшая – бывшая лучшая.

* * *

В семь минут восьмого он увидел человека, лежащего в старом плаще, надетом поверх телогрейки, с мешком на голове. Вокруг того места, под которым угадывался рот, на мешке белел кружок инея.

– Сколько времени? – спросил мешок проходящего Белова.

– Семь девять, – ответил Белов сквозь треск ив. Из-под мешка появилось лицо – красное, одутловатое с похмелья, с потными глазами.

– Есть грибы-то? – спросил Белов, чтоб хоть что-нибудь спросить.

– Нету. Ничего нету, – одеревенелое лицо ожило, слиплось и одеревенело опять. – Холод какой, черт! Сдохнуть можно…Грибы! Шутишь.

– В кроссовках пройду дальше?

– Нет, что ты! Там дальше – вообще… – Мужик помолчал, а затем вынес вердикт: – Да нет, пройти можно, конечно.

Тракт иногда вырывается на необъятные плоские места; ивняк справа и слева исчезает. Гладь сфагнового болота относительна: две засохшие елки справа – сто метров и восемь, десять – не разберешь, единым взрывом слева – триста метров и более. Далее, почти до самых лесов, поразительно желтые кочки. На поразительно желтых кочках растут поразительно желтые цветы, светящиеся яркой желтизною из-под инея.

Тракт здесь идет напролом, проваливаясь в сотни продольных ниток, сшивающих далекий кустарник. Тропинок нет – следы людей не остаются, каждый идущий – по-своему первый.

В семь тридцать он встретился с группой подростков, растянувшихся метров на триста. Двое первых – девочки в серых косынках, падая будто, прыгали с кочки на кочку, передвигаясь быстро, как механизмы. Первая прижала к груди молодого зайца, а вторая заранее крикнула радостно Белову:

– А у нас зайчонок!

После чего сделала испуганные глаза: Белов, в пальто, шляпе, выглядел здесь, на тропе, нелепо.

Последним скакал заросший инструктор, на самодельных костылях. Поравнявшись с Беловым, инструктор громко приказал вперед не останавливаться, поздоровался, задал пару вопросов и, не дожидаясь ответов, сказал:

– Экскурсия, ч-черт, понимаешь. Вывожу. На той неделе четверо пропало, знаешь? Из восьми. Ищут-ищут. Денег нет. Найти не могут. Беглого выловили только. Одного. Мобилизовали всех. Смотри, если один ты!

Белов промолчал, обалделый от этого монолога.

Инструктор ударил костылями в болото и, продолжая ударять, погнался за группой. Не оборачиваясь, крикнул:

– Во дела!

И вдруг оглянулся.

Глаза инструктора светились странно, как катафоты, и даже почти отражались в воде, не глядя на солнечный день.

В сильных низинах настелены гати. Редко – бревна, часто стволы толщиной в руку.

Гати разбиты гусеницами, местами в крошево, лежащее на мертвой воде. Вода неглубока – четверть метра. Дно видно прекрасно – это кофейная гуща.

Низины похожи на озера чернил, налитых в осоку. Стволы гати, уходящие под воду, имеют цвет чая, кажется, они слегка светятся на фоне дна.

Светятся и пошевеливаются – сами собой.

Неверный шаг здесь стоит купанья по пояс и сразу по грудь.

* * *

Справа и слева от гати, по пояс в воде и по грудь, медленно двигались двое мужчин, привязанные к крупной стальной шестерне. Шестерня ехала между ними по бревнам. Пару раз она сваливалась, и тогда мужчины долго мучились.

Часы показывали семь пятьдесят.

– Что за колесо?

– Каток ведущий. Тягач застрял наш. На Сывью. Каток, зубчатку срезало.

– Новый тащим. Помоги вылезти.

Временно не чуя постромок, геологи вылезли на гать и тут же, мгновенно, согнулись, упираясь руками в колени, глядя, как черное отражение неба шатается от их ног до самой осоки.

– Со станции, тащите?

– С партии. Со сто седьмой.

– Отстегнули б – постромки-то!

– А-а – потом опять надевать!

Один из геологов оторвал глаза от воды и, глянув тупо, махнул рукой, снова согнулся.

– Лошадей, – сказал он.

– У нас в партии лошади есть, – подтвердил второй. – Он вот и я.

В лесу тракт плавно ползет вверх, лужи на нем обретают основу. Обсохнув, тракт падает вниз. Лес уступает место разливу высохших берез, стоящих в рост, лежащих каменистых осыпей. Каждый камень, словно откинув на затылок земельную шапку дерна со мхом, смотрит удивленно на такую же белую, как и он, бересту. Ослепнув от белизны, от солнца, камень засыпает. Ему снится тракт, сошедший с ума.

А тракт все падает. Ручей.

Он увидел свое отражение в ручье, наклонившись попить, и – ужаснулся. В ручье играло и кривлялось, извиваясь на поверхности холодных завихрений хрустального ручья, перекошенное лицо. Его лицо. Выделывая фантастические гримасы, лицо в ручье тем не менее смотрело ему все время в глаза, не отрывая взгляда…

Переглядеть свое отражение оказалось не по силам. Из ручья смотрел ему в лицо дурак какой-то дураком. Дурак в шляпе.

* * *

– Открой, Наташенька, это я!

– Кто? – Наташа, проводница, не узнала голос, удивилась, но интонация стоявшего за дверью незнакомца была настолько теплой, дружественной, располагавшей к себе, что она сразу, ни секунды не колеблясь, открыла.

На пороге ее квартиры стоял Калачев. Наташа хмыкнула несколько разочарованно. В лицо-то она его узнала мгновенно – тот самый, из угрозыска.

– Что случилось? – поздоровавшись, спросила она.

– Ничего. Я знаю, Наташа, что вы слегка приболели. Но дело у меня, к сожалению, срочное.

– Ну, заходите.

– Спасибо, но я никогда не захожу, я всегда на бегу. И только два вопроса. От вашего ответа на эти два вопроса зависит судьба человека. И может даже – что и не одна. А много судеб. Скажите, прошу вас, честно ответьте мне – договорились? Вы согласны ответить мне честно, Наташа?

– Да, согласна.

– Вот эти двое… – Калачев полез за фотографиями.

– Да помню я, о ком вы говорите, помню!

– В ту ночь, двадцать четвертого, они спиртное пили? Бутылку коньяка, две водки, а?

– Две водки – да. А про коньяк не знаю.

– Вопрос второй. Сцепщик из Буя, Егор Игнатов, с ними в купе выпивал?

– Да.

– Тогда скажите…

– Только два вопроса. – Наташа показала на пальцах. – Два. Ведь только от них зависят судьба человечества, – ее голос звучал с откровенной присадкой горького сарказмом.

– Ну… – Калачев усмехнулся в ответ: – Два – так два.

* * *

Дорога превращается в корыто, и колеи исчезают. Кажется, будто с земли полосой сняли дерн, сняли кожу, и черная рана не сохнет, а лишь замерзает.

Через пять километров колеи возвращаются вновь, словно хлестнув пару раз по грязи. Грязь костенеет здесь, звонко хрустит, подмороженная. Мерзлая грязь костенеет. Гусеничные колеи устраиваются в ней поудобней и – вверх.

Вверх, вверх, вверх…

* * *

Сколько же в гору по этой грязи! Подъем, расхлюстанный ручьями с ледяной каймой. Обходы меж деревьев.

Мокрые ноги еле идут, еле толкают вперед.

Странно: течет со лба, хотя устают вроде ноги.

Снова трясина. Скала слева. Поворот направо. Прямая. Немного вверх. Триста метров вперед. Крутой рывок. Прямая. Опять рывок. Перед каждым подъемом – полузамерзшая лужа. Колеи слегка ополаскиваются в ней и бросаются вверх, словно на стену. Путь будто лежит на ступенях огромной лестницы, поросшей лесом. Дорога заранее знает, где чуть осыплется ступень к ее приходу.

Дорога стремится туда.

Пробег. Подъем. Снова пробег.

Тракт словно вылезает из подъемов на какую-то поверхность и покрывается удивительно выпуклым – странным – зеленовато-светящимся льдом…

Мохнатые стволы елей справа и слева закручены штопором…

Сухие их сучья запутались сами в себе.

Безлюдье и полная глушь. Уже пятьдесят километров, наверно, за спиной. Вечереет. Но полной, идеальной темноты не будет. Полярный круг вот он – рядом.

Тишина. Тишина абсолютная, ватная. Мертвая тишина. Как ее много тут – умершей в лесу тишины!

– Скажите, где живет вдова Аглая?

– А вон, зеленый домик третий слева…

…Аглаю Калачев увидел издали. Он точно так ее себе и представлял по акварели, подписанной «Николай Белов»…

– День добрый!

– Здравствуйте.

– А вам привет передавали!

– Ну? От кого же?

– От Бори. От Тренихина.

– Вот радость-то! – Аглая едва не сплюнула. – А вы-то кто такой сами?

– Я – знакомый Борькин. В командировке здесь, в Вологде. Да вот решил заехать в Шорохшу – думаю дом на лето снять. С семьей.

– Дом вы едва ли снимете целиком. А пол-избы – всегда.

– А где почище здесь?

– Вот выдумали! Где хочешь. Всюду чисто.

– Народ спокойный-то у вас? Я ведь с детьми.

– А что ж? Вон, дети, не видишь – полно детей бегает!

– Не очень пьют-то мужики у вас в Шорохше?

– Да как везде!

– А то Борька говорил, что ему на свадьбе глаз подбили…

– А, пусть не врет! По носу дали чуть – так ведь за дело!

– Умылся кровью, сказал…

– Да ладно, с носу! Это ж кровь разве?

– А как насчет молока здесь? Яиц? Сметаны?

– Коров здесь держат. Много у тебя детей?

– Да трое… – задумавшись, ответил Калачев.

– Сколько лет?

– Да восемь.

– Всем?

– Всем.

– Что ж – близнецы, поди?

– Да нет, не близнецы. Какой там! Все разные.

Аглая фыркнула.

– Чего смеешься? – очнулся Калачев.

– Ты холостой, бездетный. Ты – как перст.

– Ну, так, положим. А как ты догадалась?

– Да это за километр видно!

– А как видно-то?

– Да просто, глазами.

* * *

После форсирования Джагал-Яптик-Шора – широкого, но мелкого ручья, бегущего у восточного подножия Западных Салед, Белов сошел с тракта. Далее их пути расходились. Тракт шел здесь точно на восток, а Белову следовало взять резко к югу и преодолеть еще километров десять-двенадцать по азимуту, теперь уже без всяких троп, ориентируясь только по горным распадкам.

Сориентироваться несложно – реки текут в горных долинах, а хребет трудно миновать, не заметив.

Он быстро поднялся на невысокое, но обширное плато.

Отсюда открывался вид на десятки километров: сизые хребты Малды-Нырда на востоке, Хамбол-Нырд – к югу и Западные Саледы, что за спиной – на западе.

Затерянный мир, в котором безумно много места и в котором никто не живет. Не жил. Да и не будет, наверное, жить никогда.

Человек – пылинка в пространстве, ничто, ноль микросекунд жизнь его на фоне бытия этих гор, – подумалось вдруг. – Но что, если во всей Вселенной, бездонном Космосе никого все же нет – никого, кроме нас? Какой же огромный аквариум кто-то нам выдал!

Какие пространства, какие безумные сроки! Если нет иной жизни – то все это, все – трава, моря, пески, отроги, пади, урочища, вода, облака, суша, цветы, леса, пчелы, медведи, гольцы, Луна, острова, Солнце, деревья, черемуха, семга, рябина, дороги, мечты, Млечный Путь, молодость, скорость, дюны, собаки, ставриды, страх, колбаса, море, закат, облака, водопады, туманности, квазары, килька в томате, пульсары – все это наша система жизнеобеспечения…

И миллиарды лет – эпохи!

Он уже шел по чахлым еловым перелескам, миновав водораздел Джагала и Хамбола. Теперь его направление – на юго-восток, туда, откуда, разделяя Малды-Нырд и Хамбол-Нырд, выходит Лимбек и сливается с Хамболом. Где-то там. И пяти километров, наверно, не будет.

«А я уже, пожалуй, вошел в запретку», – подумал Белов и в тот же момент пополз вниз, куда-то проваливаясь… Почти как сквозь землю. Яма?!

* * *

Лена вдруг вздрогнула, как подброшенная. Что это было?!

Она сидела, задумавшись, и вдруг ее словно током ударило.

А – это стукнула дверь!

– Что же ты не запираешься?

Отец с матерью уже вытирали ноги в прихожей – обстоятельно, как-то совсем по-домашнему тщательно.

У обоих вид был на редкость здоровый, торжественный, праздничный.

Лена поежилась: от них, розовощеких, пахнуло морозцем осеннего дня – ледяным днем, но все-таки солнечным, ясным.

– Значит, Лена, – начал отец, доставая из кейса доверенность и завещание. – Бумаги эти оказались подлинными.

– И что же?

– Ты подожди секундочку… Нотариус, тот, что заверил все эти бумаги, оказался вполне реальным лицом. Понимаешь, Лена?

На лице отца торжественная мина мешалась с потаенным, тщетно скрываемым изумлением, словно он только что обнаружил средство от рака вместе с александрийской библиотекой и доказательством большой теоремы Ферма.

– Я тебя слушаю, – ответила Лена.

– Более того, – продолжал он, – что совсем удивительно – нотариус оказался действительно нотариусом. Даже лицензия настоящая у него есть. И сам он в перечне нотариусов Москвы – имеется. Так что – вполне все законно. Все эти бумаги – тип-топ и о'кей…

* * *

Ничего страшного. Он даже не ушибся.

Миллионы лет тому назад великий ледник, спускаясь к южным широтам, притащил с собой и в себе, в ледяной своей толще, несметные полчища валунов, обтесав, обкатав их. Потом он растаял, этот ледник. Валуны осели на землю – отдельными глыбами, одиночными каменищами, группами. Со временем они всосались в грунт, обросли мхом, карликовой березой, чахлыми елками.

Он провалился в щель между такими валунами, попал в ловушку, в каменный колодец, неглубокий – метра два с небольшим.

Если бы там, наверху, был бы хотя бы один кто-то, попутчик, то вылезти не представляло бы никакого труда. Тот, верхний, мог бы протянуть ему сук или веревку. На худой конец связать узлом рукав штормовки с одной из штанин брюк, соорудив, таким образом, простейшее спасательное средство. Но наверху никого не было. Он был один.

Каменные стены были скользкие – ни упереться за них, ни уцепиться; с правого камня даже текло, точней быстро капало. «Это уже хорошо, – подумал Белов. – Без воды человек живет пять дней, от силы – неделю, а без еды – больше месяца можно вполне протянуть. У меня есть еще время».

Он попытался снова вылезти, но тут же соскользнул.

Нет, эту затею следует оставить. Только кожу сдерешь.

Что же предпринять? Если бы было зубило и молоток – вот тут, поправее, всего бы лишь один уступчик. И тогда можно вылезти – выше вон трещина, в нее влезут, по крайней мере, два пальца. И это было бы спасением.

«В контакте… Я в контакте…»

Нет. Ни молотка, ни зубила!

Да чушь, конечно же! Одна надежда – на себя. Только на себя. В карманах что имеется? Сигареты. Это все. И еще зажигалка. Системы «Крикет». Безотказная.

Ага! Пронзившая мгновенно мысль заставила Белова посмотреть себе под ноги… Слава богу! Под ногами хрустело достаточное количество сушняка – веток, упавших сюда раньше Белова, и мелких палочек белого топляка, заносимого сюда каждый год вешними водами.

Поджигая от палочки палочку, он внимательно следил за тем, чтобы дрожащий язык желтого пламени неизменно и упорно лизал камень в одном только месте – локально.

Самая жаркая часть язычка пламени – верхняя, слабо-голубенькая, почти синяя каемка. Как хорошо, что здесь, в ловушке, абсолютно нет ветра. Ни дуновения… Это хорошо!

Решив, что камень уже достаточно накален, Белов бросил очередной, догоревший почти до самых пальцев сучок и, не теряя ни мгновения, схватил двумя руками за поля свою шляпу, предусмотрительно поставленную им загодя под капель – тульею вниз.

Ледяная вода фукнула паром, ударившись об раскаленный камень. Раздался резкий, короткий треск.

Увы, уступа на камне не образовалось.

Но появилась малозаметная трещина, миллиметра в три шириной, с острыми режущими краями.

Через пятнадцать секунд Белов уже легко скользил в беге, удаляясь от смертельно опасной ловушки, дуя на ходу на незначительный порез левой ладони.

* * *

Выйдя на Хамбол, к Чертовым щекам, Белов пошел было сначала параллельно каньону, метрах в двухстах от реки.

Карликовая береза, густо растущая тут меж камней, быстро достала его: идти было совершенно невозможно. Переплетенные стебли березы образовывали как бы многослойную пружинистую сеть, в которой нога мгновенно запутывалась. Здесь, на этой поросли, можно было прекрасно лежать – как на матрасе, лишенном обивки – но не идти: ноги тут же застревали в сплетениях тонких, но дьявольски крепких ветвей и стволов.

– Ч-черт! Ровное место, а не пройдешь!

Он взял правее, к реке, поближе к обрыву в каньон.

Тут, на краю, над бушующей в узком ущелье рекой, идти было легче в сто раз – камни и мох.

Но ветрило! Здесь, наверху, над обрывом, свистел ужасающий ветер. Горные распадки узкие – километр, максимум два. При этом распадки длинные – десятки километров. Ветер разгоняется как в аэродинамической трубе, концентрируется в мощную воздушную струю. Сильный внезапный порыв может элементарно сбить с ног. Ветрило упругий, ледяной, обжигающий щеки.

Щеки горели, слезились глаза. Ветер тут же охлаждал слезы, и они текли по щекам жидким льдом. Временами порывы ветра достигали такой силы, что на ветер, казалось, можно было лечь. Однако ложиться на ветер здесь, на самом краю каньона – отвеса с пятнадцатиэтажный дом – пожалуй, не стоило. Пережидая порыв, приходилось садиться на корточки, даже ложиться.

Ему оставалось не более двух километров до цели, до устья.

Решив перед последним рывком посидеть с полчаса, Белов укрылся от ветра за камнем.

Камень был очень удобен: велик, закрывал с головой, целиком и, кроме того – с углублением, словно специально сделанным для спины. Кресло и только. Камень утопал в поросли мха – чем не сиденье? Но был один недостаток: камень воцарился на самом краю, над обрывом.

Белов решил сесть так, чтобы не смотреть туда, вниз, в бездну каньона, а глядя, напротив, на пройденный путь: через последний перевал и далее сюда, по каменистому плато гористой лесотундры. Но именно это стремление и оказалось роковым.

Заранее отвернувшись от края каньона, глядя почти что назад, он косо поставил ступню. Моховой слой разорвался, скользнул снятым скальпом по скальной, отполированной ветром за миллионы лет каменной лысине.

Уже летя вниз, Белов ухватился рукой за жалкую метровую лиственницу и, содрав с нее судорожно сжатой рукой все ветки, повис над пропастью. Рвануло ветрило, его сильно качнуло, но он умудрился схватиться за тонкий ствол второй рукой. Со стороны казалось, что он висит, держась двумя руками за крысиный хвост – за хвост огромной крысы, спрятавшейся в скальной стенке. Минуту спустя хвост оборвался – и он полетел вниз…

* * *

– Не понимаю, зачем ты проверял нотариуса… – Лена пожала плечами. – Ну ладно – хотелось тебе, ты проверил. Проверил – убедился. Ну, значит, тебе теперь хорошо. А мне зачем все это слушать? – Лена посмотрела на отца почти с откровенной неприязнью. – Обрадовать решил?

– Да, Лена, да! Мы здесь ход блестящий с матерью придумали. Мы быстро оформляемся теперь к дяде Сержу, в Австралию. Ведь если мы все продадим здесь – нашу квартиру, твою…

– Мою? Какую – мою?

– Ну, вот эту, – отец обвел взглядом комнату. – Мастерскую художника твоего продаем. Машину, дачу, гараж. Это ведь все на полмиллиона, не меньше, поди, потянет…

– Я ничего не понимаю!

– Да что здесь понимать? Мы бы к Сергею бы давно б уехали, да вот на что там жить? Да и, конечно, где? А тут этот вопрос решился сам собой: сто, двести тысяч – не больше – дом, прекрасный дом на берегу какой-нибудь лагуны под Сиднеем… А двести-триста тысяч – остальное – этого хватит нам прожить.

– Ты тоже, года через два, найдешь работку там себе какую-нибудь… – вмешалась мать. – Не пыльную, конечно…

– Ну, как тебе идея? Я, понимаешь, как бумаги-то увидел – сразу сообразил!

– Дурак, казалось бы, – сказала мать, – но там, где надо – это мигом.

Лена молчала, потеряв дар речи.

– Ну, что скажешь, дочка?

– Скажу, что у меня больше нет ни отца, ни матери!

– Да что ж ты говоришь такое, Лена?!

– Ты… Я просто не нахожу слов… сказать родителям такое!

– Видеть вас больше не хочу! Никогда!

* * *

Сильнейший ветер, что сифонил со свирепым свистом вдоль каньона, турбинисто гудя, бил в скальную стенку на повороте. Ударившись в стенку, он искривлял свой поток, закручиваясь сотнями сталкивающихся вихрей. Бешеный поток воздуха отжал летящего Белова от стены, отдул его отбойными потоками почти на центр каньона.

Белов упал метрах в шести от берега, где на стремнине водный поток вырыл себе в донных базальтах удобное ложе вдоль русла – метров восемь глубиной.

Ледяная вода схватила Белова, закрутила по бочкам, штопором протащила поперек течения, ударила об подводный гладкий «бегемот», невидимый с наплыва, и потащила, поволокла назад, засасывая в центр струи, в стремнину.

Продернув с бешеной скоростью сквозь узость – зубастые скальные выходы, поток сбросил Белова через четыре водопадных слива, подряд, без всякой передышки, притопил в огромной пенной яме-»котле», кипящем после сливов.

Из котла он не вынырнул: его прихватило донное течение и поволокло метрах в двух от дна.

Здесь вода неиствовала, биясь между отбойниками, выступавшими из скальных стен поочередно – то справа, то слева. Казалось, бешеные струи пытаются разорвать тело, таща и крутя его в разные стороны, испытывая на изгиб, на кручение, сжатие – во всех плоскостях и направлениях… Вода потеряла обычные свойства, превратилась во что-то другое, предстала совсем незнакомой субстанцией – жесткой и быстрой, жестокой, живой, дьявольски сильной.

Он заставлял себя не закрывать глаз, лететь над каменным дном, по возможности контролируя ситуацию; воздуха не хватало уже давно – уже секунд двадцать. Терпеть, не вдохнуть! В глазах меркло: черные пятна заполонили зрительное поле, на черном фоне замелькали ярчайшие запятые, замелькали пургой.

Последнее, что он успел увидеть, уже теряя сознание от недостатка кислорода – это огромный камень под собой, здоровый, больше самого большого чемодана, катящийся под ним метрах в полутора по дну, в коричнево-сером полумраке, глухо стуча по каменному дну – дум-дум-дум… Его несло быстрее, чем катился камень. «Дум-дум-дум» прошел под ним и, бормоча вдогонку, растворился сзади во мраке.

Стремнина внезапно ударилась о метровый подводный порог, вулканический пласт, и тут же всей своей неимоверной силой рванула вверх, к поверхности – в небо.

Ледяная струя подкинула Белова в воздух на гривастом белом сбойнике очередного сужения скального коридора.

Он попытался вдохнуть, но чуть не захлебнулся – над гривой сбойника висела белоснежная взвесь – коктейль из ледяной воды и ледяного же воздуха. Дышать, летя над гривой, было так же невозможно, как дышать газировкой.

Сразу за гривой поток кинул его вниз, окунул, слава богу, не глубоко, притопил, после чего жестко приложил об скалу в прижиме – сначала головой, а через миг еще раз – боком и всем телом.

Отбойный вал схватил его, откинул от стены, вытащил на центровой сбойник. Стремнина, сразу подхватившая, протащила в хорошем темпе его уже бесчувственное тело сквозь десяток жестких стоячих валов, сменившихся сначала валами мягкими – качавшими, а не бившими, а затем валами шиверными, ласкающими, убаюкивающими.

Так Хамбол наконец выпустил его. Галечная отмель, коса, мимо которой нес свои голубые струи Лимбек, горный поток шириной метров сорок, в десять раз, видно, мощней изумрудного Хамбола.

Все. Это все. Это – устье.

* * *

Иван Петрович Калачев зашел в отдел технической экспертизы.

– Ну как – есть что-нибудь для меня?

– Конечно же, Иван Петрович – что заказывали, то и есть.

Калачев взял заключение на официальном бланке и прочел:

«В ответ на Ваш запрос сообщаем, что статическое усилие, необходимое для разрыва наручников НР-18 ГОСТ 1542-88, составляет двенадцать тонн. Возможная погрешность, вызванная естественным разбросом технологических условий производства данного изделия, как и скрытым браком, может быть причиной отклонений плюс-минус десять процентов от среднестатистического значения и не может превышать двух тонн».

– Ага… – В задумчивости Калачев обхватил своей левой рукой запястье правой и пробормотал: – От десяти тонн до четырнадцати… Тонн?

* * *

Белов выполз на косу, буквально впиваясь пальцами в гальку, вбивая пальцы меж обкатанных плоских гранитных блинов.

Он встал: сначала на карачки, потом, с трудом, и на ноги.

Намокшее пальто тянуло килограмм на пятьдесят, не меньше.

Да, это устье!

Никаких сомнений!

Хамбол буквально врезался в Лимбек: разноцветные потоки сталкивались, рождая сотни водоворотов у берега, образуя сильнейший косой сбойный вал на схлестке стремнин – косой общий сбойник, после которого весь поток голубел, принимал цвет сильнейшего – Лимбека.

– Х-ах! – услышал Белов, сдавленный вскрик у себя за спиной, на выходе из Чертовых щек.

Он повернулся и увидал – там, на последнем сливе, мелькнула надувная лодка, встала на дыбы…

«Простая двойка, совершенно непригодная здесь, – рыбу в пруду бы на ней ловить…» – мелькнуло в мозгу.

Белову показалось, что, встав на дыбы, серый овал лодки даже подпрыгнул там, вдали, над пенистым гребнем.

Переворот через корму – самый противный из оверкилей.

Две черные точки – головы – мелькнули на секунду в пенной яме ниже слива и тут же в ней исчезли.

Опустевшая лодка пару раз вертанулась на бочке, но вынеслась боком: вал опрокинул ее вновь: пустую и легкую.

На секунду лодка замерла, как вкопанная, в пенной яме, подрагивая под ударами кипящих, мечущихся там струй – темно-зеленых, пузырящихся.

Постояв, лодка медленно стала засасываться на центральный поток, увлекаясь стремниной.

Белов не спускал с нее глаз, ожидая увидеть руки, хватающие из воды ее скользкие бока, вцепляющиеся в обвязку.

Нет! Рук из воды не показалось.

Он резко перевел взгляд ниже по течению Хамбола – ведь человек – не лодка, он целиком в воде: его поток хватает жестче и несет быстрее.

Да, так и есть!

Мелькнула и скрылась голова, как поплавок.

Метрах в двух – вторая. Тоже скрылась.

Не раздумывая, Белов кинулся наперерез, прикидывая снос, скорость, расстояние. Плыть он не мог уже. Он мог только идти, идти по дну, борясь с течением.

Он вошел в реку и пошел – пошел к расчетной точке встречи с тонущими – торопясь, падая.

Он шел наперерез, борясь с безудержным потоком, шел до тех пор, пока воды безумного Хамбола не скрыли с головой, оторвали от дна и понесли как перышко, кружа в подводных струях.

* * *

– Союз художников? – спросил Калачев, набрав номер по справочнику. – Это говорят с вами из уголовного розыска. Старший инспектор по особо важным делам Калачев. Могу я с кем-нибудь поговорить по телефону, буквально пять секунд, с кем либо из тех, кто неплохо знает Николая Сергеевича Белова… Хорошо. Я подожду.

* * *

Их, видно, здорово проволокло по дну, так как голова Белова показалась первый раз над водой уже в Лимбеке.

Высунув лицо, он жадно хватал воздух, а его тем временем уже несло мимо косы, мимо стрелки.

Наконец его ноги надежно зацепились за камни дна, и сразу же вокруг него вскипел водяной бурун: он начал тормозиться ногами о дно, останавливаться. Бурун стал еще больше – он встал, остановился в потоке. Начал выходить: по грудь, по пояс. Откидываясь назад, едва не падая на спину, обеими руками он тянул за собой два безвольных бессильных тела. Он вытащил их на косу и сам упал рядом. Потом, превознемогая тяжесть и бессилие, Белов поднялся. Боже мой!

На берегу лежали Калачев и Власов.

Белов почувствовал: сознанье уплывает…

Последнее, что он увидел: Калачев зашевелился, подтянул руки-ноги, встал было на колени, но устоять не смог, сел и, словно мусульманин на молитве, ткнулся в гальку лбом. Власов задвигался тоже, вздохнул, и его тут же бурно начало рвать прозрачной водой.

Теперь Белов мог позволить себе снова упасть, отползти, положить лицо всей щекой на гальку. Все! Отмотался.

* * *

– Один вопрос: Белов по почерку – правша. – Калачев прижал трубку к уху. – А как по жизни? Тоже? Ну, спасибо.

* * *

Сердце Белова стучало так, что стало страшно: разорвется.

Оно стучало так с минуту.

– Ты… кто? – услышал он из-за спины какой-то странный, будто синтезированный голос.

– Я тот… кого вы ищете, – ответил Белов, не оборачиваясь.

– Ошибка! – хорошо знакомый голос прозвучал как-то чуть-чуть насмешливо. – Все наоборот, я – тот, кого ты ищешь.

Белов перевернулся на спину. Ни Власова, ни Калачева не было и в помине. Над ним стоял Борька Тренихин. Живой, здоровый и совершенно сухой.

– А эти где? Ну, двое – Власов, Калачев?

– Да это ж я и был. – Тренихин усмехнулся. – Ты ж знаешь, я же страсть люблю – с эффектом. Ну-к, оглянись!

Белов оглянулся. Там, за его спиной, горел костер. Дожаривались шашлыки на мангале. Около костра лежали бревна – для сидения. Он вдруг заметил, что и сам он, сам, – непостижимым образом одет в сухой, теплый комбинезон… И на ногах? И на ногах – унтайки.

– А хочешь, настоящее чудо покажу? – Борис оскалился и постучал себя по зубам: – Тридцать два. Родные. Сами взяли – и выросли! А?! Так-то вот!

Он жестом пригласил к костру.

– Так… Ох, извини, забыл… Что будем пить? – и, насладившись замешательством Белова, щелкнул пальцами.

В тот же миг возле костра явилась выпивка – без меры и без счета, как говорят – «в ассортименте»…

– Сам выбирай себе.

– Ты – старик Хоттабыч?

– Да. Есть немного.

– Ну, давай!

Тренихин снова щелкнул пальцами – в руках обоих возникли кружки, армейский стандарт – триста пятьдесят грамм.

– Люблю эту посуду, – сказал Борис. – Но, впрочем, тебе, может быть, лучше хрусталь или чего там еще?

– Нет, – Белов качнул кружкой в руке. – Давай вспомним молодость.

– Ты наливай себе что хочешь, не стесняйся: у меня-то ведь уже налито. – Тренихин качнул кружкой, показывая. – Налил? Ну – за встречу! Будем!

Они чокнулись и выпили.

– Так ты толком-то скажи – что все это означает?

– А ничего нового для тебя, Коляныч, это не означает. Как сцепщик все рассказывал, все так и есть в точности… Попроще если – иноземная, высокоразвитая цивилизация. Чудес-то не бывает – техника, наука… Вот и весь сказ до копейки.

– А где ж тарелки-то?

– Ой, извини! – В руках Белова из ничего возникла в тот же миг тарелка. – Я думал, ты шашлык с шампура жрать будешь.

– Нет-нет… – Белов отложил тарелку. – Я про летающие тарелки говорю.

– О господи! Каких тебе летающих еще? Я, я и есть оно – тарелка, если хочешь. А всей этой конкретики, иллюстраций к фантастическим романам, ее же в природе нет – как таковой.

– То есть?

– Говорю конкретно. В данном случае все от тебя зависит, от тебя самого. Что ты стремишься видеть – то ты и увидишь. Увидишь причем именно так, как самому себе ты этопредставляешь. Вот ты хотел меня найти – и ты нашел. А если б искал, допустим, ну, зеленых человечков, то нашел бы именно их. Вот, пожалуйста…

Борис распался на глазах, превратившись в шесть зеленых четырехглазых человечков с рожками, сидящих на бревне. Причем каждый из них держал в руках свою стандартную армейскую кружку.

– Тут от тебя, от твоей фантазии зависит, что увидишь, – пояснил Борька, сливаясь из зеленых человечков вновь в себя. – Ну? Давай: между первой и второй промежуток небольшой!

Выпили.

– Я, честно говоря, думал, что представительство иной цивилизации ну, как-то выглядит…

– Да? Вот это интересно. И как же оно выглядит?

– Ну, так… Архитектура…

– Вон. Посмотри туда. Годится?

Белов посмотрел туда, куда указывал Борис.

На плато, среди карликовых березок, возвышались циклопические постройки, странных причудливых форм, скрученные, фосфоресцирующие, издающие невнятные, но тревожащие душу звуки.

– Похоже, правда?

– Похоже на хорошие, дорогие декорации к фантастическому фильму.

– Нравится?

– Ну, как сказать… Неплохо.

– А мне не нравится, – сказал Борис, и постройки растаяли в воздухе. – Голливудщина дерьмовая. Дешевка. Еще по коньячку?

– Давай. – Белов протянул было руку к бутылке, но в тот же момент заметил, что кружка его налита.

– Не утруждай себя, Белов!..Поехали! Ух! Ну, теперь закусывай давай!

– Ага! – Белов навалился на шашлык. – А почему вдруг это здесь все? А?

– Да очень просто. Место здесь глухое, местных нет, лишние не ходят… И вместе с тем оно довольно просто достижимо. Это место. Достижимо для желающих.

– И это что – единственно подходящая точка на земле?

– Ну что ты! Нет, конечно. Просто такие точки создаются всегда в подобных местах – а на Земле их больше сотни – таких же точек, как вот эта. Точки перехода.

– Что значит «точка перехода»?

– Здесь ты в контакте с ними. С нами. С иноземной цивилизацией. Которая старше земной почти на тридцать миллионов лет. И мало того – здесь точка перехода, здесь ты можешь уйти к ним – если хочешь и если ты билет имеешь, как бы. Пригласительный билет.

– Кто ж получает такой пригласительный билет?

– Да кто захочет. Любой. Вот взять тебя – ты сюда стремился. Пришел. Прошел, можно сказать, все испытания, почти. Сам прошел. Вот, получай. – Борис достал из кармана небольшой абсолютно чистый кусочек картона, размером с визитную карточку. – Вот твой билет. Раз – и квас.

Белов взял карточку и покрутил ее в руках.

– И что теперь? Не понимаю.

– Теперь ты можешь перейти в иное состояние. Как я. Они дают тебе гражданство. Вид на жительство – ну, если хочешь.

– А что взамен?

– Да ничего. – Борис пожал плечами. – Что им с нас взять-то, кроме чести?

– Но это как бы смерть?

– Смерть? – Борька удивился. – Я похож на мертвого?

– Нет, не похож.

– Тогда закусывай давай.

– Я правильно понимаю, что можно быть и там и тут – и с ними, и тут – человеком?

– Да. Конечно. Но вряд ли ты останешься, – в Москве там, то да се. Пойми, старик, возможности другие, другие интересы, все другое. Вот ты представь: ты был муравьем, а стал человеком. Ты превратишься снова в муравья, хотя и можешь – запросто – допустим? Полезешь назад – в свой родной и любимый муравейник?

– Нет, конечно…А ты? А ты сам – вот сейчас? Сидишь со мной, беседуешь. Это же и значит, что ты назад, в муравейник, полез – разве не так?

– А я сейчас – не я. Я – это лишь визуальное выражение контакта. В удобоваримой для тебя форме. Тренихина же нет как такового, уже месяц с лишним. Тренихин есть, конечно, но он теперь как бы везде – с одной стороны и нигде конкретно – с другой.

– Тебя разлили? – улыбнулся Белов. – Как бы по стаканам?

– Мне очень это сложно тебе объяснить. У вас, людей, нет аналогичных понятий… Нет, стоп! Вот знаешь, все же – похожее понятие у вас есть – Бог? Вот это наиболее близкая аналогия. Бог есть? Есть! А где он? Везде. Нигде. Но есть – совершенно точно. Есть Бог на свете! Давай еще по чуть-чуть. За полное взаимопонимание!

Они выпили.

– А на что ж это похоже на самом деле?

– Закусывай! На что похоже? Не объяснишь. Ты сможешь все. Ты – Бог. И ты – практически, считай, бессмертен, старик. Я, например, сначала, дня четыре, все смотрел историю. Все ж сохраняется – ты знаешь? Можно увидеть, как строили пирамиды, как Цезаря пришили, как Сталина замочили – а его ведь замочили – на самом-то деле!

– Да есть такое мнение. Знаю.

– «Мнение», – фыркнул Тренихин. – Да ведь я же его и замочил. Еще в начале сентября, старик.

– Как так – в начале сентября?

– Ну, так, для удовольствия. Не нарушая хода истории, конечно. Посмотрел я историю нашу – двадцатый век, до конца, как в кино, только все в натуре. Очень уж гад он большой был, Иосиф Виссарионыч. Такая падла. Хуже твоего Власова. Ну, руки и зачесались у меня. Ты не волнуйся. Что ты побледнел? Ты тоже сможешь, когда станешь.

– Чего я смогу?

– Ну, Сталина замочить, например – если, конечно, захочешь. Да и вообще… То да се… Ужасно интересно! И… смешно. Смешно, старик, смешно. Потом я много летал: на Марс, к Плутону, в центр Галактики. И здесь, конечно, на Земле… Почти целый день летал над Амазонкой. Знаешь, старик, оказывается, на Земле живет довольно много зверей, еще не известных людям. Поразительно. И большие есть, крупные… А на дне океана, старик… Ты закусывай!

– Но…

– И не смотри на меня так. Я – это только оболочка. Как, впрочем, и ты сам. Ты сам ведь тоже – тлен… И лишь душа твоя – вот это-то и есть ты сам. Практически бессмертный.

– Ну, хорошо. А как ты выглядишь-то без «грима», что ли?

– Никак. Вот так, точнее.

Тренихин растворился в воздухе, превратившись в пляшущие над бревном иглы света.

– Вот, полюбуйся: это я без «грима», без наворотов, без всех лишних прибамбасов. Как говорят французы, полный натюрэль.

– Похоже на полярное сияние.

– Ну, – оживился Борька, проявляясь снова на бревне. – Полярное сияние – так это мы и есть, чудак-человек!

– Не понимаю! Объясни мне все же: если вы – вокруг, то почему же на Земле творится непрерывный кошмар?

– Еще спроси: «чего ж тогда инфляция?» Старик, тут ничего нет странного и нет никакого парадокса: это просто жизнь. В твоем вот, в личном теле бактерии воюют: друг с другом, с лейкоцитами. Микрофлора против микрофауны. А мозг, твой собственный мозг, уже сорок два года молча царит над этим всем – над войнами. Над мирами миров. Миров, в которых свои трагедии, радости, традиции, законы. Причем царит твой мозг, заметь себе – практически ни во что не вмешивается. Так, иногда – попьешь лекарство… Хлоп аспиринчика с похмелья. Антибиотик – скажи? А там же от него – как чума легочная в средневековой Европе, эпидемия, мор: народы, расы вымирают. И вновь потом рождаются, само собой. Всех не убьешь поголовно! Вот и цивилизации точно так же – как отдельная особь, как отдельно взятый человек, как инфузории – рождаются, взрослеют, размножаются, стареют и умирают.

– Так ты скажи мне толком-то, – Белов крутил в руках билет. – Что мне это приглашение дает?

– Что? Ну, если предельно просто – это приглашение стать Богом. И кстати, если хочется, то вмешиваться здесь – в историю, в политику – пожалуйста. Когда узнаешь, правда, больше – тебе это почти расхочется. Но это к слову. Не иметь забот, ограничений. Делать только то, что хочешь. К чему душа лежит. Твой новый статус – от тебя – лишь по способностям, зато тебе – все, что ты хочешь, – по потребностям. Такой вот внезапный коммунизм, что ли?

– Какой же смысл в этом приглашении для них?

– А как же? Они в себя как бы кровь вливают. Молодую, свежую. Но лишь здоровую, конечно. Ты сдал все экзамены – почти! Сам сдал, без подсказок. Опять же – почти. И можешь, в общем, влиться. Стать Богом. И жить себе, поживать. Десятки тысяч лет жить, мимоходом замечу…

– Но все-таки не вечно?

– Нет, мой друг! И Боги, знаешь, умирают.

– Да. Об этом я и сам догадывался.

– Прекрасно! Ты пей давай – что ты держишь ее на весу? Тебе, я понимаю, нечего терять здесь, в человеческой шкуре. Они, кстати, то есть мы, мы берем ведь только одиноких. Чтобы родных не огорчать. Обидно ж, если папа или мама исчезает. Тебя в Москве ничего не держит, по сути. Ничего и ничто! Взамен же этого «ничто» ты получаешь все. Почти, опять же, все.

– И любовь?!

– Конечно! Разумеется, старик.

– И полную свободу – быть кем хочешь?

– И даже чем ты хочешь. Хочешь, можешь стать камнем, ложкой, горой, ручейком, островом…

– Но – в том числе – и просто человеком?

– Да! Вот, например, как я сейчас – я ж говорил уже.

– И говорил еще – что едва ли я этого захочу.

– И это говорил. Все верно. Да ты уже был ведь человеком сорок два года, старик, – сколько же можно: одно и то же почти изо дня в день!

– Ты очень часто стал повторять «почти». Почти я сдал экзамен, почти без подсказки, почти все получишь. Почти, почти, почти…

– Да, друг Коляныч. Почти – это важно, старик. Важно потому, что ничего абсолютного в мире не бывает.

– Почти? – спросил Белов улыбаясь.

– Я гляжу, что ты, Коляныч, уже все почти понял и уже почти согласился.

– Да… Это правда: терять-то нечего. А пожить несколько тысяч лет, побывать, посмотреть, понять. Занятно, что говорить! Одна только загвоздка у меня, да и то небольшая. Мне ведь нужно два билета, Борис. Я же теперь женат.

Борис расхохотался.

– Старик, послушай, ты – один. Ты здесь. И только ты. Лишь ты в контакте. Один. Здесь нет никого, кроме нас.

– Ты можешь Ленку высвистать сюда?

– Могу, но это… Тут запрет, старик. Тут – глухо.

– Но мы ж друзья. А ты – Бог, как-никак?

– Я – Бог. Все верно…Но это не проходит. Ты должен сам, понятно, сам сюда явиться. Как я сюда пришел, как ты… Ведь ты же сам пришел, да?

– Но ты ж мне помогал? Ну, молния там, падение со скалы…

– Да. Но тоже почти! В падении со скалы – тут тебе натурально повезло. А с молнией – согласен, я козла прижег по маковке – это моих рук дело. Да и наручники ты без меня бы тоже – хер порвал бы. Но дело-то не в этом! Одно дело – помочь. Тому – кто очень хочет! И изо всех сил старается – ты это тоже себе заметь! И совершенно другое дело – притащить по блату. Как говорят в Одессе – две большие разницы. На Бога надейся, а сам не плошай. Бог за тебя стирать, ботинки чистить, в муфельной печи керамику обжигать не будет. Потому что не Боги горшки обжигают.

– Тогда вернемся на исходные.

– С удовольствием! Билет имеешь ты. И только ты. Ты можешь его взять, а можешь и отказаться. Однако ты учти и то, что отказываешься ты только раз. И навсегда. Потом, отказавшись, если вдруг передумаешь, то уже все, уже не переиграешь – второго приглашения не будет.

– А если я вернусь в Москву, и снова – с ней – сюда?

– Смешной ты человек! Ты думаешь, они к себе любого берут? Кровь свежая нужна, это верно. Но не любая группа. А только А1, старик, ты ж понимаешь…

– А вдруг у Ленки именно А1 и есть?

– Тогда, наверно, я сказал бы тебе нечто иное, не находишь? Таланты им нужны, старик, таланты.

– А у меня какой талант? – Белов почти что испугался.

– Скажу! Но ты не обижайся. В тебе талант порядочности. Верность, знаешь, есть такое понятие? Обязательность? В тебе этого добра почти на сто процентов. А это редкость страшная – во всей известной части нашей Вселенной. Скажу по секрету, не только в России бардак, а и во всей Галактике – тоже. Обещают, не делают. Накалывают, напаривают, обувают – это повсеместно. Порядочность, Коляныч, очень ценится. Именно потому, что ее мало.

– Ты что-то крутишь, Борька. Я вижу, ты врешь ведь, скотина. Что-то недоговариваешь, хитришь, крутишь мне мозги!

– Ничуть. Я прямо говорю: у вас двоих нет шансов. И если ты уйдешь, то ты уйдешь.

– Ой, врешь ты, Борька! Брешешь: я же по глазам вижу. Шанс есть всегда – не ты ли в бытность любил повторять: «шанс есть всегда», «шанс есть у всех»?! Не может быть, не верю, чтоб шанса не было! Один шанс есть? Из тысячи? Из миллионов миллиардов?

– Еще раз повторяю я тебе: если ты уйдешь – получишь скромный дар– за беспокойство, ну, вот как сцепщик. И все. Назад дороги нет.

– Да почему назад? Ведь это не назад дорога, а вперед! Я говорю: да, я согласен. Но я в Москву сгоняю – за женой… Что здесь такого?

– Ох, Коляныч, ты все-таки – как и все люди – питекантроп тот еще! По слогам, специально для слабоумных и неинформированных: мы все живем отдельно – каждый живет сам. Может быть, ты сроду не обращал на это внимание, но это именно так, ты поверь мне уж на слово. Рожденье взять – каждый рождается в одиночку, смерть – тоже каждый лично подыхает – ни за Родину, ни за Сталина – а только за себя за самого. И больше ни за кого. Перед Богом – аналогично – ответственность сугубо персональная. Что я тебе элементарные вещи объясняю? Известно уже тысячелетия. Любому же козлу ясно.

– Я все-таки попробую.

– Ты можешь даже не пытаться. Это неудача. И не простая там осечка. Это смерть.

– А что мне иначе, скажи – тюрьма? За то, что я тебя «убил»? Да уж, конечно, лучше подохнуть, чем такая перспектива замечательная реализуется!

– Решайся, Коляныч, решайся, – сухо произнес Тренихин.

– Решился! – Белов бросил картонку в костер. – Нужно два билета.

Билет мгновенно вспыхнул ярчайшей вспышкой, брызнув во все стороны голубыми нежными искорками, и исчез, как растаял, не оставив в воздухе ни малейших следов.

Тренихин долго молчал, глядя в огонь.

Наконец он, старательно отводя глаза в сторону, тихо спросил:

– Что хочешь получить в дар? Навек и на прощанье? Проси и – сбудется!

– Чтобы менты от меня отстали. Мне кажется, это справедливо.

Тренихин чуть заметно улыбнулся, потеплел лицом.

– Да, справедливо. – Зажав пальцем одну ноздрю, он высморкался в костер и закончил мысль: – Справедливо, но неисполнимо.

– Как так – неисполнимо? Во дела! Старик, ты что: мы так не договаривались!

– В лоб, прямо – ну, напрямую – неисполнимо. Тут карма… Ты не поймешь. Это трудно, долго тебе объяснять…

– А не хера мне объяснять! Ивану Грозному объяснять будешь: карма-хуярма! – Белов почувствовал, что он не на шутку рассвирепел. – Звездопроушина космическая. Дурака-то валять! Совсем, смотрю, ты с этими, высокоразвитыми, гнойником стал – ну, не подъедешь! Делай давай! Ломаться мне будешь тут!

– Мы сделаем… сделаем тебе то, что ты просишь, но похитрей, иначе, не «буквально», что ли… Тот, кто давил на следователей сверху – тот забудет, выпадет из мозга это у него. Смотри в огонь, поймешь…

Белов посмотрел в огонь костра и увидел вдруг поле – бетонное серое поле…

* * *

По бетонному серому полю пробежал, коснувшись колесами полосы, большой самолет с надписью «Россия» на борту. Затормозив, самолет сошел с полосы и, прокатившись по рулежкам, выполз на площадку, прямо к ковровой дорожке, постеленной на бетон.

Почетный караул вытянулся по стойке «смирно».

Подали трап.

Дирижер духового военного оркестра воздел руки, готовясь урезать гимн…

И тишина. И пауза.

Ни малейших движений.

Старший из группы встречающих, видный мужчина лет пятидесяти, наклонился к уху стоящего рядом с ним – то ли начальника охраны, то ли переводчика… Что-то прошептал… Тот, согласно кивнув, достал из кармана складную трубку радиотелефона, выдвинул антенну…

– Хай! Ну что там, Дед ваш – опять нажрался, как свинья?

Выслушав ответ, переводчик наклонился к старшему:

– Какая-то проблема с головой… С мозгами… Память… Временное помутнение… Астенический синдром – во!

Старший молча махнул: пусть, дескать, проваливает…

– Хай! – снова сказал переводчик в трубку. – Вам открывают эшелон. Счастливого пути!

От самолета откатили трап. Через минуту самолет взлетел.

* * *

– Ну вот. Основное давление сняли. Портреты внуков из головы теперь вон. Что называется, «заспал», харя пьяная, – сказал Борис Белову. – А остальное – тебя поищут, но схватить не схватят. В тюрьму ты уже никогда не попадешь. Не суждено.

– Точно?

– Точнее не бывает. Точно! Ведь матрица судьбы твоей кончается на… – Тренихин осекся и вздрогнул, услышав нечто неслышимое для Белова. – Все! Больше – ни слова! Так… Ладно. Что же, Коляныч? Расстаемся!..Вот и прощай!

– А почему «прощай»? Да еще так печально, слушай… Я сейчас расплачусь.

– Не плачь, не надо. Ты сам ведь так решил. – Борька пожал плечами. – Конечно, грустно, что и говорить. Я мог бы, я могу сказать и «до свиданья», но что это меняет? Два слова ничего не меняют, – он улыбнулся. – Почти ничего. Ты прости уж, Коляныч, если что не так вышло…

– Я все равно тебе не верю, гнида хитрая, – сказал Белов. – Шанс есть всегда. Шанс есть у всех. Даже в русской рулетке есть шанс. Мир так устроен!

– Никто не знает, как устроен мир!

* * *

Эта последняя фраза еще стояла в ушах Белова, когда он понял вдруг, что снова стоит на полустанке, на разъезде «1952 км», – в дурацком кашемировом пальто, весь мокрый вдрызг, без денег, без надежд, без перспектив…

* * *

Калачев постучал в дверь с надписью «Судмедэкспертиза».

– Позвольте?

– Здравствуйте. Мы выполнили вашу просьбу. Человеческая рука по линии запястья отрывается усилием пять-шесть тонн. Максимум.

– То есть если я попытался бы с руки сорвать наручник, – уточнил Калачев, – который разрывается усилием десять тире четырнадцать тонн…

– Вы оторвете себе кисть руки наручником – и только, – закончил эксперт.

* * *

Думать было нечего, надо было продолжать жить.

Не ново, впрочем, не свежо – ведь именно этим он и занимался последние десятилетия.

Белов зашел в осевшее на один бок, перекосившееся здание полустанка.

Сто лет назад крашенные стены – в застывших потеках краски. Сто лет назад краски было, видать, выше крыши.

Скамейки. Две. Облупленные, выщербленные.

Бачок с водой и кружка на цепи.

Закрытое окошко кассы. Решетка на окошке. Занавеска за стеклом.

Вот, рядом с кассой – расписание. «В Москву» и «Из Москвы». Написанное от руки, дешевой шариковой ручкой… Она, эта ручка, то писала, а то и нет…

Стоять перед окошком или сидеть на лавочке можно было сколько угодно: но ничего не высидишь…

Белов постучался в дверь с надписью «Служебный вход».

– Да-да!

Он приоткрыл дверь. Две женщины средних лет сидели возле пульта связи и пили чай.

– Что вы хотите? – спросила женщина, не поднимая глаз от чая.

– Хочу уехать в Москву.

– Идите в зал, к окошку. Билеты за час до поезда… – она подняла взгляд на Белова и даже вскрикнула – от ужаса…

– Что?! Что такое?! – еще больше испугался сам Белов.

Метнулся к зеркалу: фу-у-у, слава тебе, господи: клыки не выросли…

– В каком вы виде?! Боже мой!

– Ну… Провалился в болото…

– В таком виде вас в поезд могут и не пустить!

– Да у меня и денег нет – к тому же, – почти что с похвальбой в голосе сообщил Белов.

– Ох, удивил чем! У нас их тоже нет.

– Зато у вас есть телефон… Вы разрешите – может быть, мне вышлют.

– Что, обокрали вас, что ль?

– Не то слово… – уклонился Белов от прямого ответа.

– Сними пальто-то… К печке сядь вон, погрейся!

– Хотите чая?

– С удовольствием!

– Да как ты вешаешь пальто-то? Да за неделю так не высохнет. Сначала наизнанку. Перевесь сюда, там же от окна тянет… Вот, хорошо. И карманы выверни.

Как только Белов начал выворачивать первый карман, из него выпала стодолларовая купюра…

Белов поднял ее – она была практически сухая…

– Что сей сон означает?

– Ого! А говорил, что нет денег!

– Здесь есть где поменяться?

– А как же, конечно – рядом. Видели паровоз?

– Это который в землю-то врос?

– Ну! Это и есть обменный пункт.

* * *

Мертвый паровоз был действительно переоборудован в обменный пункт: на тендере мелом был начертан курс покупки, курс продажи.

Не успел Белов залезть в кабину машиниста, как дверца топки распахнулась.

Белов сунул туда, в топку, свои сто долларов.

Топка захлопнулась.

Не прошло и тридцати секунд, как распахнулось поддувало и из него высыпалась куча рублей.

* * *

Засовывая пачку российских купюр в карман брюк, Белов вдруг почувствовал, что там, в кармане, опять лежит какая-то бумажка…

Он вытащил ее – сто долларов!

Снова засунул руку в карман. Опять сто.

В другой карман. И там сто.

Еще раз! Сто.

А в этом? Сто.

А ну– ка, снова? Сто!

Все были новенькие, сухие, с различными номерами. Да сразу было видно, без телескопа, даже без детектора, что доллары самые настоящие.

Белов подумал и зло цыкнул зубом.

«Таким вот даром наградить того, кто себя считает художником… – мелькнула у него в мозгу невеселая мысль. – Подсунуть бесконечное благосостояние художнику – такое только этот козел мог придумать. Вот сука же, иезуит поганый! Плесень! Поддел, нечего сказать, поддел! Из-за угла! По сучьи так, исподволь… Мерзавец».

– Постой же гад, дай срок – достану я тебя еще, Борис Тренихин! – сказал он вслух, слезая с паровоза назад, на грешную землю. – Ну, падаль, погоди!

* * *

Перед Иваном Петровичем Калачевым лежал лист бумаги, на котором были написаны только два пункта:

1. Наручники

2. Молния

Правее обоих пунктов стояла объединяющая их фигурная скобка и вынесен общий вердикт: «Не может быть, потому что не может быть никогда».

Калачев думал и курил, думал и курил…

Наконец он затушил сигарету, докуренную им, что называется, «до ногтей», и подписал пункт третий и четвертый:

3. Уничтожение банды Рыжего-Серого – как? Зачем?

4. Исчезновение из Буя.

– Ага! Из Буя! – вдруг осенило его. – Вот ведь что, из Буя же!

На бумаге тут же возник вывод:

5. Сцепщик —?!

Он встал, снял пиджак со спинки стула:

– Ну, сцепщик, погоди!

* * *

На выходе из здания, кивая машинально охране, Калачев получил в ответ:

– Доброе утро!

После бессонной ночи это абсолютно обычное приветствие прозвучало в ушах Калачева настолько нелепо, что он даже как-то опешил…

– О, это ты, Капустин?

– Так точно! А вы все над Беловым размышляете?

– Ну.

– Есть информация оттуда. – Капустин кинул взгляд на потолок. – Дело не то чтобы закрыто, а уже не актуально.

– Откуда вам-то все известно раньше нас?

– Земля слухом полнится… – сказал Капустин. – Да и опять же – интуиция.

– А вот скажи-ка, интуиция – земля не полнится ли слухом, что начатое дело надо доводить до конца в любом случае? Что бы там, в Кремлях разных, ни происходило, а начатое нужно добивать до упора. До ручки. Всегда.

– Нет. Такого слуха нет. А что касается интуиции, так я доложу вам, что дело Белова вы сегодня к вечеру раскрутите вчистую и полностью – это я вам обещаю, это совершенно точно!

Иван Петрович усмехнулся:

– А интуиция тебе не говорит, откуда озарение ко мне придет?

– Говорит! Вам озарение собака принесет.

– Собака? – удивился Калачев. – В деле нет собаки. Не фигурирует.

– Ну, значит, сфигурирует еще. Объявится. Еще не вечер.

– Хм-м! Будем надеется. Ты верно говоришь: еще не вечер!

* * *

Пророчество Капустина, надо сказать, запало Калачеву в душу.

За эти дни он устал до предела. Что называется, вымотался в сардельку.

Детали дела были непонятны и мистически темны.

Детали поражали.

Тут впору к колдунам обращаться.

Шагая по утреннему городу, Иван Петрович автоматически концентрировал свое внимание на собаках. А было их довольно много на пути – Москва в столь ранний час наполнена гуляющими псами.

Немало псов было и на Ярославском вокзале: кто-то возвращался с дачи, кто-то ехал, напротив, на дачу…

Именно из-за того, что взгляд Калачева рыскал по низам, переходя с одной лохматой морды на другую, он не заметил важного…

А именно того, что он буквально в трех шагах разминулся с Беловым.

Белов, вернувшийся в Москву на воркутинском, спешил к метро.

Калачев же шагал ему навстречу – к Соликамскому, на который он взял билет до Буя.

Проходя мимо Калачева, Белов отвернулся и даже закрылся рукой: сделав вид, что поправляет волосы…

Они разошлись.

Через пять минут Калачев уже спал, сидя и покачиваясь на нижнем боковом плацкартном, а Белов дремал в метро, на кольцевой, приближаясь к Парку культуры и – к дому.

* * *

Во сне Калачеву приснилась собака. Но не та собака, которая, по словам Капустина, обязана была принести разгадку этого странного дела, а собака совершенно другая, из далекого прошлого.

Этот «собачий» сон часто мучил Калачева и раньше. Основной Ужас этого сна состоял в том, что он один в один повторял историю, имевшую место в действительности лет двадцать с лишним назад, заставляя Ивана Петровича переживать давно пережитое снова и снова.

В том уже бесконечно далеком семьдесят втором году его в составе группы из трех человек послали в захолустный провинциальный Заколдобинск в засаду – ждать возможного появления там опасного рецидивиста, бежавшего из лагеря под Норильском и убившего при побеге четырех охранников вместе с замначальника лагеря по режиму. Предполагалось, что он может явиться в Заколдобинск к своей матери, чтобы залечь у нее на время.

Учитывая «серьезность» и большой опыт разыскиваемого, группа, в состав которой входил Калачев, была глубоко законспирирована и обладала легендой-прикрытием.

Согласно легенде, они представляли собой инженера, техника и слесаря, командированных в Заколдобинск ремонтировать турбину небольшой местной ГЭС. Эта прикрывающая их версия была настолько хорошо задействована, что кроме того, что они имели безукоризненные документы, включая командировочные предписания, они и в самом деле ходили на плотину и возились там по шесть-восемь часов в день с неисправной турбиной.

Недели через две они уже настолько вошли в роль, что стали совершенно неотличимы от настоящих ремонтников: думали как ремонтники разговаривали как ремонтники, пили как ремонтники: каждый божий день. Не удивительно, что к концу третьей недели своего пребывания в Заколдобинске они и пропились как ремонтники – до копейки, до нитки, до последней возможности.

Командировка истекала через две недели, а жрать было не на что; не было денег даже на обратный билет до Москвы.

Наступил полный абзац.

Оставалось только воровать, что, впрочем, было бы довольно странно для них, бескорыстных стражей закона.

После трех дней вынужденного голодания, перемежаемого совершенно неперспективными попытками просить милостыню в нищей провинции, одному из них пришла в голову спасительная мысль: отловить и сожрать собаку.

Собак в Заколдобинске была, действительно, прорва.

Однако потому, видно, и было их много, бродячих собак, что отловить и сожрать их было совсем не просто.

Пойдя по пути наименьшего сопротивления, они сумели в одном из дворов на окраине схватить довольно упитанного болонкопуделя неясной расцветки, но явственно имевшего владельца. Последнее было тем более очевидно, ибо за ними, уносившими в рюкзаке скулящего, барахтающегося пса, долго бежала девочка лет десяти и все повторяла, плача:

– Отдайте нашего Шарика!

Сжалившись, старший их «ремонтной» группы остановился и, повернувшись к девочке, сказал ей поучающим, наставительным тоном:

– Тебе, милая, Шарик этот – игрушка, а нам, если хочешь знать, жрать нечего!

…Калачев не помнил точно, что стало с девочкой после этого разъяснения. Запомнилось только, что девочка прекратила досаждать им своим преследованием. Шарика решено было сварить за городом на опушке, недалеко от плотины. Суп из собачины представлялся блюдом оптимальным, так как жарить пса было все равно не на чем. Для варки супа им удалось разжиться четырехведерным баком в общаге при ГЭС, в которой они обитали – баком, предназначенным в обыденной жизни для кипячения постельного белья.

Придя на опушку с этим баком, с барахтающимся в рюкзаке Шариком, с поистине волчьим аппетитом, они неожиданно обнаружили, что ни у кого из них не поднимется рука убить собаку.

Обмозговав ситуацию, они пришли к гуманному решению, а именно, налив полбака воды, засунули в него Шарика, закрыли бак крышкой и, навалив на крышку камней – чтобы Шарик не убежал из супа – развели вокруг бака костер…

Так как никто из них не хотел напрягать свою совесть, слушая дикие вопли умирающего животного, они отошли от разведенного костра метров на двести. Конечно, только многодневным беспробудным пьянством можно было объяснить помутнение мозгов, приведшее к такому способу приготовления супа.

Из своей засады им было отчетливо видно, как Шарик, не дожидаясь, когда костер как следует разгорится, вырвался из бака для белья, опрокинув все камни вместе с крышкой и, мокрый насквозь, опрометью бросился прочь, даже не обсушившись у разгоравшегося огня. Видно, ему в гораздо большей степени улыбалось остаться и впредь игрушкой у девочки, чем насытить собой оголодалую алкашню.

Помнится, Калачева тогда поразило, как много в баке оказалось собачьего дерьма, произведенного Шариком от смертного страха. Как могло такое поистине невообразимое количество уместиться в небольшой собаке, на всю жизнь осталось для Калачева загадкой загадок.

Так ли, иначе ли, но вместо сытного ужина на природе им пришлось, кое-как ополоснув бак в ближайшей луже, вернуть его в общагу для дальнейшего кипячения в нем постельного белья.

В тот же вечер Калачеву пришел денежный перевод из Москвы от отца, и они втроем нажрались с него так, что уже через два дня начальник ГЭС, действуя строго в соответствии с легендой-прикрытием, вытребовал из Москвы специалиста по вывозу ремонтников, который и вывез их всех в Москву.

Ясно, что вся эта история могла бы дорого стоить им, но беглого, слава богу, успели схватить к тому времени у его седьмой, самой любимой жены. Дело поэтому было спущено на тормозах: как говорится, дали по жопе ногой и простили.

Однако рубец на душе остался у Калачева на всю жизнь. И не только в душе: может быть, именно из-за «хвостов» этой «собачьей истории» в досье он до сих пор не получил свой отдел и полковника. Мучило, впрочем, не это, другое: он так и не смог простить себе своего молчаливого участия в казни ни в чем не повинного пса, казни хоть и не состоявшейся, но все же – ополоснул в луже бак от собачьего дерьма, умыл руки – всего лишь? О, нет – умыл руки! – Пилатов грех! Это было проклятие, как больной зуб – чем больше качаешь его, тем больше болит.

Саднящее воспоминание приобрело впоследствии даже философскую основу, когда Калачев вычитал где-то бессмертную сентенцию Ежи Леца о том, что не так уж страшны друзья, которые могут всего лишь предать, не так уж страшны и враги, которые могут всего лишь убить, а страшны равнодушные, с молчаливого согласия которых творятся на земле убийства и предательства. Как он мог молчать тогда, присутствуя при всех приготовлениях к варке супа? Как он мог молчаливо потворствовать?

Слава Богу, что Шарик смог вырваться, опрокинув крышку, придавленную камнями! Слава Богу!

Многократно вспоминая этот миг, Калачев клал мысленно все меньше и меньше камней на крышку. О да – бесконечно прав был Экклесиаст! Есть время собирать камни, а есть время разбрасывать их!

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник